Текст книги "Флегетон"

Итак, Уйшунский бой. В эти дни мне было не до летописания, и в моем дневнике сохранилось буквально несколько строчек. Впрочем, главное я помню и так. Да и неглавное тоже – такое забыть невозможно.

Подходя к Мурза-Каяш, мы увидели зарево. Хутор горел. Мы ускорили шаг. И тут над головами заурчало, и в воздухе появились два «Ньюпора». Я было обрадовался, подумав, что это наши из Качинского авиоотряда, но аэропланы пошли на снижение, и прямо на нас посыпались бомбы. Я лишь успел гаркнуть «Ложись!», и мы попадали в грязь. Аэропланы уже заходили на новый вираж, но тут не растерялся поручик Голуб и ударил из пулемета. Мы немного пришли в себя и взялись за винтовки. Не знаю, удалось ли нам попасть хотя бы разок, но наша стрельба господам красным авиаторам явно не понравилась, и они повернули назад, напоследок сбросив бомбы на горящий хутор. Штабс-капитан Докутович скомандовал, и мы, грязные, как черти, побежали мимо пылающих хат к броду.

У брода все смешалось. Красные были уже там, выдвинув вперед несколько тачанок, под прикрытием которых они теснили батальон 13-й дивизии. Наступали они грамотно, не спеша, где надо – пригибаясь, а где надо – в полный рост. Они уже выбили наших из первой линии окопов и, выстраиваясь в широкую цепь, начинали прижимать батальон прямо к горящему хутору. Так что подоспели мы вовремя. Разворачивать пулеметы было некогда, штабс-капитан Докутович скомандовал: «В штыки!», и наш отряд рванулся вперед. Дело было привычное, но я боялся за пополнение: штыковой бой – достаточно крутое испытание для начинающих. Но юнкера держались молодцами, да и господа бывшие краснопузые, памятуя, очевидно, о мифическом пулемете за их затылками, не отставали. Я выделил для себя плюгавого господина в черной кожанке – вероятно, комиссара, который размахивал наганом и что-то орал, не иначе цитировал господина Маркса.

Он заметил меня и успел навести мне в лоб наган, но большего я ему не позволил: штык вонзился между ребер, что-то хрустнуло, я вырвал штык и ткнул его еще раз в живот. Господин в кожанке дернулся, его очки в железной оправе медленно сползли с носа, но меня комиссар больше не интересовал. Какой-то красноиндеец пропорол мне рукав, я отскочил и двинул его прикладом. Пока он пытался сообразить, больно ему или не очень, я ткнул его штыком под сердце, избавив от всех неприятных ощущений сразу. Тем временем наконец-то ударили наши пулеметы, и краснопузые попятились к броду. Мы бросились за ними, захватили одну из тачанок и заставили их улепетывать с несколько большей скоростью, чем им бы хотелось. В общем, отбились.

Вернувшись на берег, мы сели прямо на песок и закурили, не обращая внимания на появившегося откуда-то генерала Андгуладзе. «Капказский человек» кричал, чтобы мы заняли окопы, но в грязь лезть не хотелось, тем более вид у нас и так был, как у кухаркиных детей. Вдобавок, увлекшись, так сказать, гоном, я забежал слишком далеко в Сиваш и зачерпнул левым сапогом ледяного рассолу. Искать сменные портянки было некогда и я, выкрутив имевшуюся, направился (что поделаешь!), чертыхаясь на чем свет стоит, загонять роту в окопы.

Нас поместили на левом фланге – вероятно, потому, что там было грязнее всего. Я послал двух нижних чинов за водой на окраину хутора, где должен быть колодец, категорически запретив умываться сивашской солью. Это удовольствие оставляю для господ большевиков, ежели, конечно, им делать больше нечего.

Пора было подводить первые итоги. Рота потеряла троих убитыми, четверо, в том числе двое юнкеров, были ранены и один бывший краснопузый исчез – не иначе, переметнулся-таки к своим. Надеюсь, в этом случае «чека» оказалась на высоте. Итак, первый гейм мы выиграли, и пора было посмотреть, что творится во взводах.

У поручика Голуба был полный порядок, пулемет уже стоял в полной готовности, а нижние чины хлебали какое-то варево, которое, как оказалось, поручик Голуб обнаружил во всеми забытой полевой кухне, чудом уцелевшей в Мурза-Каяш. Узнав расположение кухни, я отправил туда гонцов, проверил сектор обстрела пулемета и убедился, что больше мне здесь делать нечего. Поручик Голуб, похоже, действительно проснулся. Я уж было совсем собрался дальше, как заметил странную картину. Поручик, которого я отпустил обедать, мирно хлебает упомянутое варево из одного котелка с каким-то нижним чином, от которого за версту несет Рачьей-Собачьей Красной Армией. Хлебают себе, беседуют и даже смеются. Нет, конечно, вольному воля, но чтоб поручик Голуб! Да еще чтобы смеялся! Он и улыбается-то раз в полгода. Ну, а про его любовь к господам большевикам подробно и распространяться не следует. В общем, меня разобрало любопытство, и я подсел к ним третьим, тем более, моя ложка была, как всегда, за голенищем.

Выяснилось, что мир тесен. Во взвод к поручику Голубу попал его односельчанин, чуть ли не сосед. Поручик даже успел год или два поучить детишек этого соседа уму-разуму в местном народном училище. А почему поручик улыбаться начал, вскоре также стало ясно. Оказывается, краснопузый рассказывал ему о свадьбе его собственной сестры. Сестра нашего поручика, как сообщил красный герой, вышла замуж не за кого-нибудь, а за сына председателя сельского совдепа. Вот уж неизвестно, радоваться или нет таким вестям. Впрочем, поручика Голуба можно понять: его семья жива и здорова, правда, сам он числится пропавшим без вести на Германской, но это, быть может, и хорошо.

Я сунул ложку за голенище и пробрался по ходу сообщения во второй взвод, где распоряжался прапорщик Немно. Тут тоже все было как следует: нижние чины приводили в порядок бойницы, углубляли ходы сообщения и, вообще, носились, как пчелки. Прапорщик Немно стоял посредине, блестя своими цыганскими глазами и время от времени вдохновляя нерадивых точными ударами сапога, так сказать, под хлястик.

Про цыганские глаза я написал без всякого преувеличения. Прапорщик Немно оказался самым настоящим цыганом, правда, цыганом, закончившим Петербургский технологический институт и успевшим получить на Германской Анну и Станислава. Он – военный инженер, но ушел из армии после Бреста, жил в Крыму и попал под последнюю мобилизацию. Дело свое цыган знал, проверять тут было нечего, и я для порядка велел лишь подсыпать бруствер в пулеметном окопе. Заодно удалось угоститься моим любимым «Мемфисом» – у прапорщика оказался неплохой папиросный резерв.

В третьем взводе картина была совсем иная. Грустная картина: взвод попросту спал. А ведь здесь почти половина были юнкера, можно сказать, гвардия. Конечно, мальчишек могло сморить, но чтоб так завалиться спать, не оборудовав огневую позицию и даже не выслав охранения!.. Я пнул сапогом первого попавшего слугу Морфея, поинтересовавшись, где взводный. Ну конечно, прапорщик Геренис мирно спал, завернувшись в шинель. Молоденький такой мальчик – лет девятнадцати, не больше. И прапорщика он получил только что, за успехи в учебе. Я вздохнул и пошел искать поручика Усвятского. Тот, как оказалось, не терял времени даром и уже организовал двоих штабс-капитанов из 13-й дивизии на партию в преферанс. Пришлось поманить его пальцем и направить в третий взвод.

На переправе покуда все стихло, но слева грохот усиливался, в воздухе вновь проскрежетали «Ньюпоры», а за Сивашем то и дело продолжали взлетать сигнальные ракеты. Штабс-капитан Докутович, только что вернувшийся от генерала Андгуладзе, успел прокричать мне, что бой идет по всему фронту, красные атакуют Перекоп, а связь все время рвется. Я догнал его и поинтересовался, что, собственно, предстоит делать нам. Он немного отдышался и пояснил, что пока вместе с 13-й дивизией будем держать брод у Мурза-Каяш, ну а там будет видно.

Красные дали нам передохнуть не больше часа. Поручик Усвятский только успел доложить, что привел третий взвод в божеский вид, надрал уши прапорщику Геренису и оборудовал пулеметное гнездо, как из-за Сиваша ударили тяжелые гаубицы, и колонна красных вновь поперла на нас. Я крикнул по цепи, чтоб без команды не стреляли и, послав поручика Усвятского во второй взвод, сам поспешил в расположение третьего. Прапорщик Геренис имел не просто смущенный, а совершенно несчастный вид. Он начал было бормотать нечто вроде извинений, но я прервал его и велел заниматься взводом, повторив приказ не стрелять без команды. Заодно поглядел на его уши: они оказались обычного цвета, а значит, поручик Усвятский надрал их все же не в прямом, а в фигуральном смысле. Я достал свой трофейный «цейс», с которым не расставался с 16-го, и стал наблюдать.

Красные валили валом. Их артиллерия пыталась прикрыть колонну, устроив огневую завесу вдоль всего нашего берега, но получилось это у них не очень удачно. Правда, и пушки генерала Андгуладзе били неточно – водяные фонтаны взлетали то слева, то справа, обдавая краснопузых соленой сивашской водой, но это грозило им в худшем случае простудой.

Между тем, среди наступающей колонны что-то темнело. Я всмотрелся и понял, что комиссары волокут с собой несколько пушек. Над головой вновь закружили «Ньюпоры», и тут я понял, что брод нам удержать.

Впрочем, эту атаку мы все же отбили. Красных подпустили на пистолетный выстрел, они уже начали выволакивать свои орудия на берег, но тут разом ударили все пулеметы, из-за горящей на околице хутора хаты выполз броневик, а наши артиллеристы выкатили орудия на прямую наводку и ударили осколочными. Затем мы выскочили из окопов, но красные штыкового боя не приняли и вновь побежали обратно. Мы даже успели захватить две пушки, правда, без замков и панорам.

Больше в этот день атак не было, а к вечеру спустился туман, и красные «Ньюпоры», к нашей радости, более не появились. За Сивашем по-прежнему взлетали сигнальные ракеты, артиллерия господина-товарища Геккера время от времени постреливала, но было ясно, что до утра можно отдохнуть.

Спать пришлось в окопах, набросав поверх грязи все, что удалось найти в догоревшем Мурза-Каяше. Мне не спалось, и я решил прогуляться в штаб и узнать новости.

А новости не утешали. Весь прошедший день красные атаковали по всем направлениям, но главный удар пришелся, как и ожидалось, по Перекопу. К вечеру им удалось-таки втянуться вглубь перешейка, хотя тающий лед и несусветная грязь помешали привезти артиллерию, что дало нам некоторые преимущества. Но главное было еще впереди.

К утру все изрядно промерзли, несмотря на костры. Хуже всего был даже не холод, а страшная сырость, подползавшая с Сиваша. Над морем стоял густой туман, и противоположный берег, где скапливались для атаки красные, исчез, словно и вправду сгинул. В такой обстановке даже вражескую атаку ждешь с нетерпением. Солнце еще только-только начинало просвечивать сквозь сизую дымку, как наши соседи слева, батальон 13-й дивизии, снялись с позиции и двинулись куда-то на юго-запад. А вскоре и мы получили приказ оставить окопы и спешным порядком идти к Воинке. У брода оставался лишь небольшой заслон.

Стало ясно – дело плохо. Вопрос был лишь в том, насколько.

До Воинки было далеко, грязь временами становилась непроходимой, и я уговорил штабс-капитана Докутовича завернуть хотя бы на полчаса на наш хутор, чтобы отдышаться. Тем более, первая рота вчера выбежала налегке, оставив свои вещи, которые теперь было самое время забрать.

Уже подходя к хутору, мы поняли, что зря сделали крюк: хутора не было. Все сгорело дотла – и наши хаты, и сараи, где мы разместили новобранцев, и дом, где квартировал штабс-капитан Докутович. Мы так и не поняли, что случилось: то ли артиллерия красных нащупала-таки нас, то ли «Ньюпоры» удачно отбомбились напоследок. Семью штабс-капитан Докутович успел отослать в Карасубазар еще вчера, но все добро его роты пошло дымом, заодно с полевой кухней. Первым следствием этого стала быстрая убыль наших папирос – теперь приходилось делиться с погорельцами.

Высказавшись вслух по адресу краснопузых и про себя – по адресу командира, мы поплелись к Воинке, чувствуя себя почти что бездомными сиротами. Штабс-капитан Докутович мрачно молчал и поглядывал на меня, словно я был самим господином-товарищем Геккером. Вероятно, он обиделся на меня за то, что я приказал своим забрать вещи, и теперь получилось нечто вроде подрыва авторитета. Я, между прочим, советовал ему сделать то же, но не любит штабс-капитан Докутович советов. Прямо-таки обожает брать ответственность на себя. Ну, раз взял, пусть тащит.

Итак, мы шли к Воинке, где-то за нашими спинами что-то грохотало, и не надо было быть великим стратегом, чтобы понять случившееся. Ежели командующий оголяет оборону на Сиваше, то, значит, на Перекопе еще хуже.

К Воинке мы подошли около часу дня, обнаружив там скопление всякого рода отрядов и отрядиков и полное безначалие, что бывает почти всегда в таких ситуациях. Даже штабс-капитан Докутович, пробегав не менее часа, не смог ничего толком узнать, и мы разместились на окраине на какой-то брошенной ферме. Внезапно в центре села что-то грохнуло, не иначе ручная бомба, затем послышались револьверные выстрелы и громкие вопли. Все это напоминало налет махновцев, но поскольку Упыря в Крыму еще не было, положение становилось еще более непонятным.

Я поднял роту, приказав выкатить пулеметы стволами на улицу. Вдалеке все еще вопили. Послышался конский топот – по улице мчался десяток верховых, впереди которых на забрызганном грязью караковом жеребце несся здоровенный малый в бурке. Вся эта кавалькада двигалась явно в нашем направлении, и я на всякий случай отбежал к пулемету. Поручик Усвятский и поручик Голуб уже были на месте.

Возле плетня молодец в бурке картинно поднял коня на дыбы, но грязь сыграла с его мустангом плохую шутку. Конь дернулся, и где-то минуту мы все с интересом следили за тем, удержится ли джигит в седле или все-таки сковырнется. Но удалец справился, наконец, с конем, поднял руку и закричал нечто вроде «Здорово, сорокинцы!» Минуту он ждал, думая, вероятно, что в ответ последует дружное «Здравия желаем, ваше…», но мы молчали, ожидая, что будет дальше. Всадник закашлялся, а затем изволил-таки представиться.

Так мы и познакомились с Nicola Орловым. Беседа наша была недлинной. Орлов заявил, что назначен командиром резерва главкома в Воинке и потребовал рапорта. Мы молчали, и я минуту-другую раздумывал, не срезать ли этого народного героя очередью в упор. Очевидно, так думал не я один, поскольку Орлов что-то почуял, сник, а затем неуверенным тоном заявил, что за неподчинение он разоружит наш отряд и отдаст под суд. Я начал соображать, не стоит ли вступить с ним в переговоры, дабы изловить и связать, но тут поручик Голуб свистнул, вслед ему засвистел поручик Усвятский, а затем другие, и получилось очень даже неплохо, будто бы здесь квартирует не Сорокинский отряд, а Соловей-Разбойник, Одихмантьев сын. Сообразив, что за этим последует продолжение, Орлов резво развернул мустанга и помчал назад в сопровождении своих абреков. Мы ждали. Через некоторое время в центре села вновь послышались крики, конский топот, а затем все стихло.

Картина прояснилась к вечеру. Оказывается, Орлов, прибыв в Воинку, послал телеграмму Якову Александровичу с требованием подчинения себе резервной группировки, а получив отказ и будучи освистан, бросил фронт и помчался на юг. Кое-где, как выяснилось, ему пульнули вслед, что мы, собственно говоря и услышали.

А новости были одна хуже другой. Красные втянулись вглубь перешейка и штурмовали Уйшунь. Оставленный нами брод у Мурза-Каяш был захвачен сразу – господин-товарищ Геккер бросил конницу, с налету смел наше прикрытие и уложил всех, кто не успел скрыться, в мерзлую крымскую землю. А банда Орлова, совсем озверев, шла прямиком на Симферополь.

Ну вот, приходится закругляться. Нас всех приглашают в штаб по поводу форс-мажора с нашими вещами.

17 апреля.

Вчерашнее разбирательство проходило, так сказать, на высшем уровне. Присутствовали генерал Туркул, генерал Ноги, несколько штабных полковников и сам Фельдфебель. Мы с поручиком Усвятским молчали и честно изображали невинных жертв. Зато «дрозды» шумели вовсю. Это они умеют! Были помянуты и покойный Дроздовский, и покойный Туцевич, и Ледяной поход, и Харьковская операция 19-го. Заодно немало было сказано о тыловой сволочи, напившейся нашей крови и теперь допивающей, так сказать, остатки. Фельдфебель попытался было рыкнуть на «дроздов», но умница Туркул встал и заявил, что ежели его офицеров и боевых товарищей – кивок в нашу с поручиком Усвятским сторону – будут обворовывать или, хуже того, обыскивать, он попросту поднимет всех на штыки. Кого это «всех», он уточнять не стал, но Фельдфебель как бы случайно взглянул на генерала Ноги, а тот отвел глаза.

Впрочем, кончилось это самым прозаическим образом. Генерал Ноги изобразил воплощенную добродетель и поклялся, что никто никого не думал обыскивать, затем Фельдфебель вызвал дежурившего в этот день по лагерю капитана-алексеевца и вкатал ему трое суток ареста. Мне стало жаль капитана, хотя, признаться, в его власти было не пустить господ белочекистов обыскивать наши вещи.

После всего этого генерал Туркул отозвал нас с поручиком Усвятским в сторону и потребовал признания во всех смертных грехах. Или хотя бы в одном: что, собственно говоря «им» от нас надо было. Вопрос застал нас, честно говоря, врасплох. Поручик Усвятский предположил, что целью обыска была его единственная колода карт, которой еще можно играть, поскольку все остальные колоды в лагере крапленые. Я углубил эту мысль, выдвинув гипотезу, что истинный замысел генерала Ноги был еще ужаснее: подменить оную колоду, подсунуть крапленую и обвинить нас в шулерстве. Туркул тут же пообещал нас застрелить, а потом перешел на шепот и сообщил, что генерал Ноги уверял Фельдфебеля, что мы с поручиком Усвятским поддерживаем регулярные контакты с Яковом Александровичем, а через него получаем задания аккурат от «чеки». Услышав сие, поручик Усвятский выдал такую тираду, что у генерала Туркула слетела на землю фуражка, а мне пришлось приложить немало усилий, чтобы смолчать и не высказаться. В конце концов, Туркул пообещал направить к нам в палатку свою Пальму, знаменитого на весь лагерь тигрового бульдога, для несения караульной службы. Придя к такому мудрому решению, мы отослали поручика Усвятского писать очередную главу романа об отважных господах офицерах, после чего поговорили всерьез.

В главном с ним мы сошлись: все это – мерзкая возня, неизбежная после поражения, а судилище, устроенное над Яковом Александровичем – позор и сведение счетов. Причем Туркул добавил, что основная «вина» Якова Александровича – расстрел подлеца Протопопова – на самом деле чуть ли не главная его заслуга, поскольку эти интендантские шкуры хуже большевиков, а Протопопов вдобавок помогал Орлову.

Сошлись мы с ним и в другом – в том, что Барон не выдержал характер и совершил глупость, отрешив Якова Александровича от фронтового командования. Отрицать заслуги Барона глупо и бессмысленно, но то, что без Якова Александровича дела пошли совсем плохо, тоже несомненно. А Фельдфебель просто злобствует и завидует. К тому же, Барон, по слухам, собирается уходить, и кому-то придется заменить его. Ясное дело, заслуг у Якова Александровича побольше, чем у других, вот эти «другие» и накинулись.

Не сошлись мы с генералом только в одном: я не могу и мысли допустить, что Яков Александрович, пусть даже в нынешнем его положении, способен на переговоры с большевистской сволочью. Ну, обида обидой, но забыть то, что видели мы все, то, что видел он сам!.. Нет, не верю!

Туркул посетовал, что Барон не сделал в свое время Якова Александровича главнокомандующим – тогда бы он произвел меня в генералы, а при генерале Пташникове в Голом Поле настал бы порядок. Я в том же тоне ответил, что еще лучше было бы выгнать всех их, а главкомом сделать Туркула, присвоив ему звание Генералиссимуса Крыма и Всея Таврии. После этого Туркул пообещал натравить на меня Пальму, и мы расстались, причем генерал взял у меня разрешение ознакомиться с данной рукописью. Ну что ж, ради Бога!

Читайте на здоровье, ваше превосходительство!

Итак, мы стояли в Воинке и ждали. К вечеру туда прибыла Донская бригада Морозова – наши старые знакомые, батальон юнкеров, а также памятный нам по прежним боям Пинско-Волынский батальон. Прибыл и командир группировки, подполковник Выграну, сразу же начавший приводить нашу толпу в человеческий вид. К тому же погода улучшилась, и в воздухе загудели наши аэропланы. Кто-то сказал, что в одном из аэропланов находится сам Яков Александрович, который с воздуха наблюдает сосредоточение резерва. Признаться, в это все поверили и забегали еще быстрей. Аэропланы кружились постоянно, но сесть не решались, вероятно, из-за страшной грязи.

Мы заночевали на ферме, голодные и злые. Правда, злость наша была направлена в нужную сторону – против красноиндейцев. Мне лично было жалко наш сгоревший хутор. В конце концов, господин-товарищ Геккер мог бы не спешить с наступлением хотя бы до своей хамско-пролетарской пасхи, дня международной солидарности всех бабуинов. Ну, раз «товарищам» не терпелось, то пусть не жалуются! Признаться, в ту ночь меня занимали мысли и другого рода: я все не мог решить, стоило ли мне пристрелить подлеца Орлова. Вообще-то говоря, он не был объявлен вне закона и даже оставался в списках армии, но, думаю, зря я тогда сдержался. С другой стороны, меня бы, конечно, судили, а может быть, и вывели в расход. Честно говоря, это меня и удержало: быть расстрелянным из-за Nicola мне ну никак не хотелось.

Утром всех построили на майдане в центре Воинки, и подполковник Выграну ознакомил нас с обстановкой. Красные взяли Уйшунь и идут на Симферополь, их авангард уже достиг реки Чатарлы, еще одна группировка наступает на Джанкой. Общая численность господ-большевичков достигает восьми тысяч штыков и сабель, что почти вдвое больше наших сил. Командующий издал приказ, совершенно в духе Александра Яковлевича: «Уйшунь взять и об исполнении донести». Собственно, иного выхода у нас не оставалось. Будь наша группировка разбита, Крым можно и не эвакуировать, поскольку больше войск здесь не оставалось. Мы были последними.

Донская бригада Морозова ушла вперед, к Уйшуни, а мы поспешили следом. Солнце начинало припекать, мы расстегнули шинели, вдобавок, кое-кто из юнкеров и бывших гимназистов натер за эти дни мозоли и теперь хромал. Конечно, наматывание портянок – из тех искусств, коими сразу не овладеешь. Мне было жаль молодых людей, но я гнал их вперед, гнал довольно-таки безжалостно, зная, что в бою мне понадобится каждый штык.

Спешили мы недаром. Расчет командующего состоял в том, чтобы, оставив ударную группировку красных в тылу, взять Уйшунь, закрыв таким образом крышку котла. Около десяти утра вдали послышались выстрелы – бригада Морозова завязала бой с красными. Мы перешли на быстрый шаг, многих уже шатало, а двух гимназистов пришлось-таки посадить на санитарную подводу из-за лопнувших водянок на ногах. Но дело было почти наполовину сделано, мы почти пришли.

На окраине Уйшуни что-то дымилось – очевидно, Донская бригада была уже там. Я ждал приказа развернуться в цепь, тем более, наш отряд шел в авангарде, сразу же за Пинско-Волынским батальоном. Но команды все не было, и я понял, что будем атаковать колонной. Это, конечно, опасно, но я понимал логику подполковника Выграну: вокруг была такая грязь, что цепи могли попросту застрять в качестве неподвижной мишени.

Мы были уже близко, красные начали постреливать, и тут в воздухе зажужжало, и над нами пронеслись три аэроплана. Тут уж ошибки не было – наши! Аэропланы сделали круг над окраиной Уйшуни и украсили позиции красных гирляндой разрывов. Это оказалось очень кстати, тем более кто-то крикнул: «Командующий!», и мы все поверили, что Яков Александрович действительно находится в одной из машин. Пинско-Волынский батальон с ходу ворвался на окраину, мы валили следом, штабс-капитан Докутович скомандовал: «Правое плечо!» – и наш отряд, свернув влево, стал теснить красных к центру города.

Уличный бой – почти такая же мерзость, как и штыковая. Даже похуже: в штыковую видишь врага, а тут тебя могут пристрелить сбоку, сзади, в общем, отовсюду. К счастью, краснопузые не успели как следует подготовиться, и мы, сбросив их заслон на околице, стали наступать по двум параллельным улицам, слева – штабс-капитан Докутович, справа – я. Мы шли быстрым шагом, почти бежали, даже пулеметы развернуть было невозможно. Поручик Усвятский, не растерявшись, схватил единственный имеющийся у нас «гочкис» и лупил с двух рук. Приходилось выкуривать красных из каждого дома, причем поначалу они дрались крепко и сдаваться не желали. Тут уж было явно не до сантиментов, и мы при первой возможности стремились попросту швырнуть в окошко пару ручных бомб. Надеюсь, местные обыватели успели попрятаться по погребам, как это они обычно и делают. Впрочем, заранее можно было сказать, что невинных жертв будет немало.

На одном из перекрестков мы напоролись на пулеметную точку. Вначале я попытался прорваться сходу, но трое юнкеров из первого взвода были скошены сразу же, и пришлось залечь. Мы лежали в уличной грязи и ругались на чем свет стоит, пока поручик Голуб вместе со своим взводом обходил негодяя слева. Пулемет все бил, становилось даже скучновато, и тут я увидел, как прапорщик Геренис ящерицей ползет прямиком к той мазанке, в которой расположился подлец. Я завопил: «Назад!», но прапорщик продолжал изображать персонажа Фенимора Купера. Я знал, что будет дальше: пространство открытое, и краснопузый вот-вот заметит юного смертника. Не спорю, намерения у прапорщика были самые благие, но пулеметные точки уничтожают все-таки несколько иначе. Впрочем, в юнкерском училище этому не учат, а если и учат, то плохо.

Я снова заорал: «Прапорщик Геренис! Назад!» Не знаю, услыхал ли он меня, но красный пулеметчик услышал точно, и послал в мою сторону очередь. Попасть – попал, но случилось то, чего я опасался: следующая очередь взбила фонтанчики грязи вокруг юного героя. Оставаться без командира взвода мне не хотелось и я, гаркнув: «Усвятский! Прикрой!», бросился вперед. Ежели бы поручик Усвятский меня не услыхал, то это было бы последнее, в чем он передо мной провинился. Но мне повезло, поручик был на месте, и в ту же секунду очередь из «гочкиса» заставила подлеца заткнуться. Я прыгнул, толкнул прапорщика Герениса под стену, аккурат в мертвую зону, и хотел сам перекатиться туда же, но тут что-то рвануло, мне в лицо плеснуло грязью, и я сделал то, что обычно делает нервная барышня при виде мыши – потерял сознание.

Когда я стал снова что-то соображать, в ушах звенело, затылок ужасно ныл, и мне показалось, что я брежу. Кто-то звал меня: «Товарищ штабс-капитан!» и тряс за ворот. Я похолодел, вся дурь разом соскочила, но тот же голос на малороссийском наречии повторил: «Товарышу штабс-капитан! Да що з вамы?»

Я вытер грязь с лица и открыл глаза. Передо мною покачивалась знакомая физиономия, определенно, виденная мною раньше. Обнаружив, что это нижний чин в погонах, я уверился, это все-таки не плен, и меня немного отпустило. А говоривший торопливо объяснял, что он Семенчук, что какой-то «Мыкола» велел отвести меня «до ликаря», а на улице стреляют, и надо поскорее куда-нибудь спрятаться. Действительно, вокруг что-то посвистывало, и я при помощи моего странного благодетеля приподнялся и переместился куда-то за ближайший плетень. Тут уж все стало на свои места, и я понял, что нахожусь рядом с тем самым домом, откуда бил пулемет, что пулемет молчит, а загадочный Семенчук – тот самый земляк поручика Голуба. «Мыколой» он называл самого поручика, а меня, вероятно, по красноиндейской привычке, возвел, прости Господи, в сан «товарища».

Обижаться я не стал, «до ликаря» идти отказался, и мы направились вперед, где все еще гремело. По дороге я узнал, что красные, когда я оказался у самого дома, швырнули ручную бомбу, меня оглушило, прапорщик же Геренис цел и невредим. А буквально через минуту в хату с другой стороны ворвался поручик Голуб и разнес там все вдребезги. Пулеметчика взяли живым, но когда поручик увидел, что я валяюсь в грязи и не прихожу в себя, то приколол краснопузого на месте. Поручик Усвятский повел между тем роту дальше, а бывший доблестный красный боец Семенчук остался меня сторожить.

Роту мы догнали быстро, но бой уже затихал. Красные откатывались из Уйшуни к Перекопу, бригада Морозова их преследовала, а нам подполковник Выграну приказал занимать оборону на южной околице в ожидании гостей. Стало известно, что господ большевичков турнули от реки Чатарлы, и теперь они валят назад к Уйшуни. И мы должны их встретить.

Я уже вполне пришел в себя, похвалил поручика Усвятского, посоветовал прапорщику Геренису в следующий раз не бросать взвод без командира и поблагодарил поручика Голуба за заботливую няньку в лице краснопузого Семенчука. Занятие военной словесностью я решил провести с Семенчуком лично, но уже после боя.

Меня нашел штабс-капитан Докутович и, мрачно поглядев на мой кочегарский вид, поименовал меня «господином штабс-капитаном», запретив впредь подобное гусарство. Я хотел огрызнуться, напомнив, что нельзя ставить командирами взводов молокососов, начитавшихся Буссенара, но дисциплинированно смолчал. В конце концов, моя рота – я и отвечаю. В том числе и за любителей Буссенара.

Мы заняли те самые окопы, откуда вышибли красных два часа назад, и стали осваиваться. Убегая, краснопузые умудрились бросить целых три пулемета, причем все три исправные. Один из них был ручной, системы «гочкис», точно такой, как у поручика Усвятского. Вообще-то говоря, «гочкис» машинка ненадежная и часто заедает, но мы были рады и этому.

В одном из окопов, очевидно, штабном, я нашел большую карту Крыма, на которой красные стрелы уже устремились к Симферополю. Карта была хороша, и я свернул ее, решив оставить, как трофей. Там же было полно всякой большевистской пропаганды, вплоть до сборников стишат. Я наугад открыл какую-то брошюрку Демьяна Бедного, перелистал пяток страниц и понял, что поэзия – вещь сугубо классовая. До господина Бедного я еще определенно не дорос.

Пока я обогащался эстетически, где-то поблизости зашумели, и в блиндаж протиснулся поручик Усвятский, сообщивший, что обнаружены живые большевички. Я удивился, отчего это они до сей поры живые, но поручик вздохнул и уточнил, что они раненые. Это был наш закон: раненых, ежели, конечно, они не брались за оружие, не трогать. Делали мы это не из уважения к Гаагской конференции, а из сурового расчета – чтоб красные щадили наших раненых. Обычно они их не трогали, за исключением, само собой, офицеров. Впрочем, «краскомы» и «политкомиссары» также не могли рассчитывать на нашу милость.