Текст книги "Наследник Петра. Кандидатский минимум"

Конкретно этот проект Новицкий выбрал по многим причинам. Одной из них была простота и дешевизна, но только этим достоинства «Спрея» не ограничивались. Во время кругосветного плавания Слокам не раз попадал в жестокие штормы, в одном из которых один раз даже утонул идущий тем же курсом большой пароход. А «Спрей» с экипажем всего из одного человека вышел из этого испытания целехоньким. То есть он оказался весьма прочным и мореходным судном, несмотря на малые размеры.

Разумеется, Новицкий не собирался отправлять в походы одиночек, на такой яхте неплохо разместятся три, а то и четыре человека.

И, наконец, последней причиной, по которой в качестве прототипа был выбран именно «Спрей», являлись детские воспоминания Новицкого. Когда мать пила еще не каждый день, она часто читала маленькому Сереже очень интересную книгу про отважного капитана, могучего старшего помощника и хитроумного матроса, и были в той книге просто великолепные картинки. Так вот, уже в Центре, рассматривая чертежи парусных судов перед загрузкой их в планшет, будущий император заметил, что «Спрей» ему что-то очень сильно напоминает. Такое впечатление, будто он уже не раз видел этот кораблик, чего, естественно, быть никак не могло. И, наконец, Новицкий сообразил – да это же вылитая яхта «Беда» капитана Врунгеля! После чего в память планшета были загружены уже не эскизы, а полный альбом чертежей.

И вот теперь Кротов заканчивал копирование второго листа из семи. Собственно, только это и держало императора в Москве, а сразу после завершения копирования он собирался отбыть в Питер. Где лично проследить за началом постройки, потому что один из этих «Спреев» он все-таки хотел оставить себе. Даже в Кронштадт на нем плавать будет приятнее, чем на лодке, а там, может, и подвернется повод к более основательному путешествию.

Но, разумеется, закладка яхт была далеко не единственным делом из тех, что звали молодого царя в северную столицу. Нет, программа предстояла не менее обширная, чем в прошлый визит.

Первым делом следовало лично проинспектировать, каких успехов добился Василий Нулин на ниве добычи информации. Затем посетить дорогого гостя, то есть Карла Фридриха Гогенцоллерна, причем в компании с Платоном Воскобойниковым. Сергей помнил, сколь точно и быстро тот разобрался, о каком идеале тоскует душа тогда еще майора, а ныне лейб-гвардии полковника Шепелева, и подыскал среди бабкиных девиц подходящую могиканскую княгиню. Теперь сему достойному мужу предстояло оказать похожую услугу будущему прусскому королю.

Само собой, в будущем Сергей читал материалы, изобличающие Фридриха Великого в гомосексуализме, причем пассивном, но считал, что еще не все потеряно. Ведь всё это относилось к зрелым годам короля. Вполне возможно, что тяжелое детство в тени отца-тирана, молодость, существенная часть которой была проведена в заключении, и первые неудачи с женщинами в конце концов и привели к столь печальному финалу. Здесь же за дело возьмутся специалисты, так что по крайней мере про неудачи можно не беспокоиться, да и отсидеть парень успел совсем немного. А там, глядишь, место рядом с королем и займет какая-нибудь башкирская, чукотская или алеутская княгиня, у нас это не дефицит. Если же окажется, что предрасположенность к своему полу у принца врожденная – жаль человека, конечно, но это еще не повод опускать руки. В конце концов, в России тогда найдется какой-нибудь и вовсе альдебаранский князь.

Глава 3

С самого утра ученик первого класса Славяно-греко-латинской академии Михайло Ломоносов пребывал в несколько расстроенных чувствах. Причин тому было несколько, но меж собой связанных. Главное огорчение вызывал, конечно, невесть куда пропавший серебряный рубль. Прямо напасть какая-то! Михайло отлично помнил, что, когда они с Пашкой Хромовым выходили из кабака, он был. А потом – вроде и дрались-то всего ничего, и падать оземь не привелось, однако рубль исчез! Пятак на месте, два полугроша тоже, а его, серебряного, как не бывало. И на что теперь жить, кто бы подсказал?

Налицо была и вторая причина для не самого радужного настроения. Или, если немного точнее, то на лице. А если сказать уж совсем прямо, хмуро думал Ломоносов, рассматривая себя в отполированную бронзовую пластинку, заменявшую ему зеркало, то на харе. Потому как назвать иначе эту образину с подбитым глазом, расцарапанной щекой и порванной губой просто язык не поворачивается. И что за придурь такая у столичных – лезть в драку, не сняв перстней? Прямо хоть кастет начинай носить, право слово.

Однако только этим поводы для кручины не ограничивались. Потому как Михайло до сих пор толком не знал, кого он бил этой ночью. Нет, то, что эти невежи получили от души, оно, конечно, правильно. Нечего на такого безответного, как Пашка, задираться! Вот только говорил потом Хромов, что вроде это были не совсем простые людишки. Один из них служит не то в лейб-регименте, не то вовсе в кавалергардии, приходилось его Павлу видеть в охране государя. Так ведь он теперь, в себя придя, может самому царю нажаловаться! Не помешают ему, гаду, зубы выбитые, разве что царь его не с первого раза поймет.

Ломоносов с сомнением посмотрел на свой левый кулак. Костяшки были сбиты, и одна – почти до кости. Мало того, там, кажется, уже началось воспаление. Это что, у поганца зубы были не только гнилые, но еще и ядовитые?

«Ох выгонят меня, как есть выгонят», – хмуро думал молодой человек. Вот только продолжалось это совсем недолго, потому как в келью без стука вломился коридорный смотритель.

– Добегался, злыдень? – ласково спросил он. – Допрыгался? По душу твою поганую курьер прибыл аж от самого государя! Да с тремя семеновцами. Иди, глаза бы мои на тебя не глядели. Хватит тебе академию позорить! У молодого государя не забалуешь, он тебе мигом объяснит, как кулаки-то распускать.

Хоть и был Михайло отнюдь не робкого десятка, почувствовал он холодок меж лопаток. Быстро нажаловался, паскуда, надо было ему не зубы выносить, а шею сворачивать! А вдруг еще откроется, что он самовольно назвался при поступлении в академию дворянином, на самом деле будучи сыном простого помора, хоть и весьма зажиточного? Тогда тут уже не каторга светит, а сразу плаха. Бежать, что ли, пока вроде еще можно?

Нет, решил Михайло, вставая. Некуда мне из своей страны бежать. Ладно уж, чему быть, того не миновать, а государь, может, и помилует.

В Лефортовском дворце Ломоносова встретил разодетый в пух и прах господин – причем, судя по тому, с какой скоростью выполнялись его приказы, очень важный. Он внимательно посмотрел на лицо Михайлы, потом на его руки, покачал головой, но сказал только:

– Следуйте за мной, сударь.

И повел гостя по коридору к лестнице, далее на второй этаж, там опять по коридору. Путь закончился в небольшой комнате, где за столом сидел молодой парень в ливрее, а у двери, ведущей куда-то вглубь, стояли два солдата с фузеями.

При виде гостей сидевший привстал, повернулся к стене, передвинул на ней пару каких-то небольших рычажков и дернул за свисающий сверху шнурок. После чего раздался переливчатый звон, как будто от нескольких маленьких колокольчиков. Вскоре эти колокольчики зазвонили снова, но уже несколько по-иному. Солдаты расступились, провожатый сделал шаг вперед, распахнул дверь и почтительно сказал:

– Прошу, господин Ломоносов. Государь ждет вас.

Вообще, поначалу планировалась несколько иная встреча, но император, когда ему стали известны подробности ночного происшествия, сразу и довольно резко изменил ее сценарий.

Ломоносов немного ошибался – его противник был не из кавалергардии и не из лейб-регимента. Бил Михайло преображенского поручика, а сам получил от унтера того же полка. Правда, потом и тому тоже досталось. Второй унтер, быстро оценив ход битвы, побежал вроде как за подмогой, но привести ее не успел. Да и не очень хотел, потому как главной задачей было пожаловаться Павшину, с которым он вроде как приятельствовал, а на самом деле просто состоял у капитана на жалованье.

Как раз наутро Тихон Петрович делал очередной доклад царю, в конце которого и сообщил, что трех его агентов отмутузил какой-то студент из академии, в результате какового прискорбного события в ближайшее время свои обязанности они выполнять не смогут. В силу чего оного студента не помешало бы примерно наказать.

– Хорошо, давай разбираться, – кивнул Новицкий. – Итак, три гвардейца ночью встряли в драку. Это входило в их обязанности, хоть служебные, хоть те, что они перед тобой исполняли?

– Нет, – вынужден был признать Павшин.

– Двигаемся дальше. Насколько я понимаю, лейб-гвардеец – это человек, основной задачей которого является защита трона. А эти трое не смогли защитить даже себя! Всего от одного противника. И что будет, если на меня нападут хотя бы двое, при такой-то охране?

– Воины они, конечно, никудышные, но зато исправно осведомляют нас обо всем, в полку происходящем, чем заслуживают милости вашего величества.

– Вы так считаете, господин капитан?

При этих словах даже левая половина лица царского собеседника слегка изменилась, а уж правая выразила совершенно откровенную панику. Потому как нынешний император, в отличие от своего деда, никогда ни на кого не кричал, со всеми был вежлив, а с доверенными людьми – подчеркнуто дружелюбен. И величал он всех на «ты», за исключением тех случаев, когда они в чем-то не оправдывали его доверия. А вот тогда обращение менялось. И, например, чем-то проштрафившийся поручик Семеновского полка после подобной беседы просто исчез. Вообще, как будто никогда и не было такого человека.

– Да, ваше величество, – собрал остатки мужества Павшин. Он уже успел неплохо узнать царя и понимал, что отстаивать свое мнение сейчас небезопасно, но куда опаснее будет от него сразу отказаться.

– Ладно, тогда взвесим их деяния по пунктам. Итак, эти трое, небось еще и спьяну, затеяли драку. Явный минус. Не смогли справиться с одним студентом, что еще хуже. Зато благодаря их дурости я узнал о существовании человека, которому, похоже, самое место в моей охране, что явно заслуживает награды. В общем, Тихон Петрович, решай сам.

При этих словах у капитана отлегло от сердца.

– Вот тебе чек на пятьдесят рублей, получишь в кассе, – продолжил молодой царь. – А уж как ты будешь разбираться со своими людьми – твое дело.

«Теперь только бы тот студент подошел государю, – с облегчением подумал Павшин, – и вся эта история тогда даже послужит к моей пользе. Вот только деньги, пожалуй, все-таки придется передать на лечение пострадавшему. Хотя ему, недоумку пьяному, и восьми рублей хватит. Или даже семи».

Однако через полтора часа императору сообщили фамилию отличившегося студента, и весь план аудиенции пришлось срочно менять. Надо же, Михаил Васильевич прорезался! Вообще-то Новицкий собирался привлечь его несколько позже, когда он хоть немного подучится, но, раз такое дело, придется искать место Ломоносову прямо сейчас. И, ясен пень, не в охране.

Михайло зашел в небольшую комнату, по центру которой располагался стол с двумя стульями, а император стоял рядом. И вовсе он не выглядел мальчишкой – если не знать, что ему всего пятнадцать лет, то с виду можно смело дать года на четыре больше. А в глаза посмотрев, еще столько же добавить, если не вдвое.

Ломоносов в некотором смущении отвел взгляд и наткнулся им на свое отражение в одном из многих зеркал, висевших по стенам кабинета. Господи помилуй, ну и рыло! В бронзовой пластинке оно и вполовину таким похабным не гляделось. А уж одеяние…

– Проходи, садись, встреча у нас сейчас неофициальная, так что ни кланяться, ни тем более на колени становиться не нужно, – приветливо сказал царь и сам первый сел на дальний от двери стул. – Как же это ты так, а? Я ведь как раз начал присматриваться к вашей академии, есть ли там способные ученики. И вдруг чуть ли не самый лучший из них такое учиняет! Будь любезен объясниться, Михаил Васильевич.

– За товарища я заступился, ваше величество! Хромову же Пашке Господь сил совсем не дал и характером обидел, он за себя постоять никак не может. Зато в латинском и греческом языках наипервейший.

– Вполне достойный мотив, – кивнул царь. – Вот только отчего ты дело свое прекратил на половине? Первому-то выдал от души, мне уже описали. Зато второй, который тебе морду слегка попортил, на своих ногах ушел, а третий и вообще убежал.

– Так ведь угрозы от них более не было, – в полной растерянности пробормотал Ломоносов. – А что донесут, я только потом сообразил.

– Вот-вот, а про это нужно было думать сразу, имей в виду на будущее. Будем считать, что с дракой мы разобрались, и переходим ко второму пункту повестки дня. В академию свободно принимают лишь детей дворянских, а всех прочих только по распоряжению из моей канцелярии. Что, трудно было зайти сюда да спросить, кому оное дается? Вместо этого ты взял да и назвался дворянским сыном.

– Не знал я о том, государь, – опустил глаза Ломоносов, считая, что уж теперь-то ему точно конец.

– То есть в академии тебе ничего не сказали?

Не дожидаясь ответа, царь встал, подошел к стене, из которой торчали рычажки наподобие тех, что в приемной, перекинул ближний к двери вниз и дернул за шнурок. Раздался звонок, но не мелодично-переливчатый, а резкий и однотонный.

– Что не знал, это плохо, – продолжил император, садясь. – И то, что ты самовольно дворянином назвался, не подумав, насколько это легко проверить, тоже нехорошо. Но мы сейчас обе эти конфузии исправим, причем начнем со второй. На, держи.

Ломоносов взял бумагу и с удивлением, переходящим в обалдение, увидел, что это указ о возведении его в дворянское достоинство.

– Сам понимаешь, это аванс, его еще отработать придется. Слово такое тебе известно?

Михайло ограничился кивком, потому как горло свело, и слова из него никак не лезли.

Император снова встал, придержав попытавшегося тоже вскочить гостя.

– Значит, ты со своим товарищем будешь сопровождать меня в город Санкт-Петербург, куда мы отправимся послезавтра. В академии тебе, пожалуй, больше не учиться, но ты о том не расстраивайся, другие учителя найдутся. Сейчас сходишь туда за вещами, жить до отъезда будешь здесь.

Тут дверь отворилась, и в кабинет зашел мужик весьма внушительного вида. Ломоносов, в общем-то любивший иногда подраться, сразу понял, что против такого, в случае чего, ему вообще не светит – дух вышибет одним ударом. Царь же шагнул навстречу вошедшему, ласково с ним поздоровался и молвил:

– Ох, Федя, меня тут опять расстроили. Я, можно сказать, старался, писал указ, а на него взяли да наплевали. Вот и приходится тебя беспокоить.

– Сделаем, государь, – чуть наклонил голову здоровяк. Нормального поклона у него не получилось, ибо шеи, считай, вовсе не было – голова росла прямо из туловища. – Учить-то как – со всей силы али с бережением?

– Аккуратно, и в процессе, пожалуйста, не забывай, что тебе Пряхин говорил о любви к ближнему. В общем, чтобы человек потом смог на своих ногах уйти. Студент сейчас покажет, кто так странно выполняет мои указы. Михаил Васильевич, проводи Федора до академии и покажи, где там у вас сидит ректор. Пока Федя будет с ним беседовать, собери вещички, а потом оба возвращайтесь сюда, как раз и обед подоспеет.

Ломоносов подвел Федора к дверям ректорских покоев и отошел в сторонку – ему было интересно, что последует дальше. Долго ждать не пришлось – за полуоткрытой дверью раздался возмущенный возглас: «Куда прешь, обра…» – вдруг резко прервавшийся, вслед за чем из дверей с грохотом вылетел какой-то дьячок и, проелозив на спине до противоположной стены, там и остался, не делая попыток подняться. А из-за двери послышался уже голос ректора:

– Ты кто такой есть, невежа?!

– Царский особоуполномоченный, – гордо ответил Федор. Еще бы, он, почитай, две недели ломал язык, пока научился выговаривать это мудреное слово! Но теперь оно выходит без запинок. Что там велел сказать ему царь перед вразумлением? Кажется, так: – Ты пошто, архимандрит, на императорские указы хрен кладешь? Его величество оным весьма огорчиться изволили. Получи, злыдень! – это Федор добавил уже от себя.

После чего раздался звук удара, за ним еще один. Потом что-то шлепнулось и заверещало. Покачав головой, Ломоносов аккуратно прикрыл дверь и отправился в свою келью за вещами, коих было совсем немного.

На сборы ушло несколько минут, после чего Михайло снова поднялся к ректорскому кабинету. У дверей переминался с ноги на ногу Федор, причем вид у него был какой-то смущенный. Дьячок по-прежнему валялся у стенки, но вполне живой, судя по его негромким подвываниям: «Ох, да что же это деется, ведь совсем меня убили…»

– Это самое, паря, – неуверенно обратился к Ломоносову особоуполномоченный, – сделай милость, глянь, что там с твоим начальником. Хватит ему али еще добавить? А то больно уж он ругается как-то не по-церковному.

Михайло заглянул в кабинет. Ректор стоял на четвереньках, тщетно пытаясь подняться, и матерился сквозь зубы. Ясное дело, «поплыл» после хорошего удара, с Михайлой такое тоже бывало. «Но ежели этот ему еще добавит, то как бы не преставился архимандрит», – подумал теперь уже бывший студент и решительно сказал:

– Хватит с него, пошли, мы уже долго здесь возимся, а во дворце нас сам государь ждет.

Ломоносов думал, что его отправят обедать с дворней, отчего был весьма удивлен, когда уже знакомый мажордом провел «господина ученика академии» к царскому кабинету, а из него – в следующую комнату, где за накрытым столом сидел император.

– Проходи, Михаил Васильевич, садись. Кушанья выбирай по своему вкусу, мне столько все равно не съесть. И расскажи вкратце, чему ты успел выучиться. Не только за полгода в академии, но и вообще.

– Языкам церковному, латинскому и греческому, арифметике и правописанию.

– Арифметике, говоришь? Тогда скажи мне, сколько получится, если число двадцать пять умножить само на себя.

– Шестьсот двадцать пять, государь, – недоумевая, ответил Михайло.

– Правильно. Тогда, пожалуй, относительно прочих предметов я тебя спрашивать не стану, и так все понятно.

Вообще-то император говорил правду, но не всю. Он действительно не сомневался в знаниях будущего великого русского ученого. Но имелась и еще причина – Новицкому просто не хотелось позориться. Поэтому, отдав должное осетровой ухе, царь продолжил:

– А вот что такое флогистон, ты знаешь?

– Нет, ваше величество, – покраснел смущенный своей необразованностью Ломоносов. – Даже слова такого не слышал ни разу в жизни.

– Так это и замечательно!

Император был явно доволен.

– В общем, есть такая наука – химия. Она занимается взаимодействием и превращениями веществ. Так вот, именно ее тебе и придется изучать. Сначала под моим руководством, а потом и самому, потому как эту науку мало кто в мире знает. Про атомы ты слышал?

– Да, государь; греческий философ Демокрит говорил, что это мельчайшие частицы, из коих состоит все сущее.

– Ну, тогда тебе будет совсем просто. Итак, не древний грек, а один наш весьма ученый современник утверждает, что атом подобен Солнечной системе, только очень маленькой. В каждом есть свое подобие Солнца, именуемое ядром, а вокруг него вертятся планеты-электроны.

Новицкий говорил уверенно, потому что кандидат на того самого ученого современника у него был. В конце концов, если Шенда Кристодемус уже, можно сказать, стал основателем бактериологии, то что помешает ему родить еще и теорию строения атома? Вот только, мол, учить он никого не хочет, это у него что-то вроде обета. Еле-еле удалось убедить поделиться знаниями с императором, но более он никого просвещать категорически не согласен.

Глава 4

Путешествие в северную столицу заняло те же двенадцать дней, что и в прошлом году, но организовано было несколько иначе. Ехали быстрее, но зато сделали две основательных остановки – в Твери и Новгороде. Миних убедил царя, что теперь, когда он начал править самодержавно, следует явить обществу милость созерцания своей царственной особы, а самым достойным – даже общения с ней. Ну и прилюдно наказать, ежели кто из должностных лиц совсем потерял меру в воровстве, это тоже пойдет на пользу. Потому как любому чиновнику для наилучшего исполнения своих обязанностей время от времени необходима хорошая встряска в виде приезда высокого начальства. И чем оное начальство окажется выше, тем сильнее будет трясти местные власти, без чего они зарастают дурным салом и вообще перестают ловить мышей. Новицкий был с этим в общем-то согласен, но кроме озвученных Минихом у императора были и свои соображения по поводу общения с подданными. И, наконец, он хотел присмотреться на местах, с чего начинать губернскую реформу наподобие екатерининской, потому как существующая система казалась молодому царю слишком сложной, а та, которую ввела вместо нее Екатерина Вторая, вроде бы доказала свою эффективность.

Сейчас в России губерний было совсем немного – всего девять. Они делились на провинции, которые и являлись основными территориальными образованиями. Например, Тверская провинция входила в состав Новгородской губернии, но всей полнотой власти в ней обладал воевода. Кстати, Сергей очень удивился, узнав, что такая должность, оказывается, до сих пор существует. Видимо, просто забыли переименовать, решил царь.

Царская кавалькада пересекла понтонный мост через Волгу в восьмом часу вечера и двинулась к резиденции того самого воеводы, где ее уже ждал ужин. Торжественная же встреча была намечена на следующий день. «Впрочем, и сейчас прием явно не страдает излишней камерностью», – прикинул Сергей. Проще говоря, народу на этот ужин набежало довольно много.

Воевода Карпович с супругой, довольно красивой дамой неопределенного возраста, и двумя дочерьми. Эти мало того что не отличались никакой особой красотой, так еще и не были похожи не только на отца, но даже на мать. Поначалу девы стеснялись почти до обморока, но сопровождавшая царя Елизавета отнеслась к ним милостиво и помогла хоть как-то освоиться. Наверное, потому, что сразу оценила их внешние данные и сделала вывод – никакой конкуренции ей эти юные коровы составить не смогут.

Епископ тверской и еще какой-то. Скромно сидел с краю и за весь ужин не проронил ни слова. Все правильно, владыка Феофан заранее предупредил все духовенство по маршруту царского путешествия, чтобы оно вело себя тихо, зря пред светлые очи его величества не лезло и под ногами не путалось. Мол, и без них есть кому донести до императора чаяния церкви.

Глава тверского стола канцелярии новгородского губернатора с тремя приближенными. То есть представители генерал-губернатора в провинции. Эти поначалу попытались сесть поближе к царю, но Миних так на них глянул, что они мгновенно ретировались в дальний угол, к епископу.

И, наконец, лучшие представители тверского дворянства, некоторые не то с супругами, не то с дочерьми, общим количеством в одиннадцать голов.

Когда представление присутствующих закончилось, император сказал вроде как самому себе:

– Странно, а где же купечество? Слышал я, дед мой не чурался подобной компании, а совсем даже наоборот. Наверное, купцы приглашены не на ужин, а на завтрашний торжественный обед.

После чего сел и отдал должное искусству тверских поваров.

Хотя Сергей при каждом удобном случае и поминал своего (хотя на самом деле очень даже чужого) деда, копировать его стиль управления он не собирался. Например, Петр Первый на регулярной основе лично колотил своих проштрафившихся подданных чем под руку попадется. Причем это помогало, однако новый император считал, что в качестве физкультуры, если таковая ему вдруг понадобится, можно придумать и что-нибудь получше. С гантелями, например, поработать. А воспитательный эффект ничуть не уменьшится оттого, что вразумлением будет заниматься специально для таких случаев взятый в штат особоуполномоченный.

Точно так же Новицкий сейчас не собирался вникать, хорошо ли управляется Тверская провинция и очень ли сильно в ней воруют. В конце концов, зря, что ли, он в прошлом году почти час слушал, как ругаются Миних с Ягужинским о наилучшей организации контроля за предписаниями центральной власти? Павел Иванович считал, что надо просто восстановить в полном объеме институт сенатских фискалов – мол, они в свое время неплохо справлялись. Миних же утверждал – контролирующие инстанции не могут иметь никакого промежуточного подчинения, иначе они и работать будут не на государство в лице императора, а на свое начальство. И напоминал о комиссарах Петра Великого.

Сергей тогда выслушал обоих, и в результате работа пошла по двум направлениям сразу. Ягужинскому было поручено вновь организовать фискальную службу, а Миниху – подобрать людей для работы комиссарами и представить их государю. В силу чего сейчас контролем занимались и фискалы, и комиссары. Первых было существенно больше, зато вторые имели куда более внушительный оклад и весьма широкие права. Правда, как-то незаметно получилось, что и фискалы, и комиссары тратили часть сил на присмотр друг за другом. И Миних, и Ягужинский считали, что слишком уж большую часть, но тут император с ними не согласился и, заметив, что кашу маслом не испортишь, повелел оставить все как есть.

Сейчас в свите императора ехали три комиссара. Один должен был остаться в Твери, второй – в Новгороде, третьему надлежало свернуть в Псков. Потом они явятся в Питер и представят каждый по докладу. А фискалы тут уже наверняка и так есть, но про результаты их деятельности расскажет сам Ягужинский. На долю императора остается только являть свою особу с маячащим за спиной Федором Ершовым, а свита и так знает, о чем, кому и как надо под большим секретом проболтаться.

Однако оставалось одно направление, которое Новицкий пока ни на кого свалить не мог, хотя и пытался. Нет, помощники-то нашлись, но без его личного вмешательства дело так и норовило забуксовать. Называлось оно – поиск талантов.

Насколько Сергей смог выяснить, в России этим занимались совсем недолго – с начала тридцатых по конец шестидесятых годов двадцатого века. Потом, правда, на словах и на бумаге поиск продолжался до распада СССР, но уже по инерции и без особых результатов. А что при царях, что при демократах власть прилагала поистине титанические усилия для недопущения вверх самородков из народа. Разумеется, самые активные из них все-таки смогли пробиться, но чего им это стоило! Тот же Ломоносов помер на пятьдесят четвертом году жизни. Может, тут сыграла роль и его достаточно трудная молодость. Но сколько чуть менее талантливых, а может, и просто менее настойчивых сгинуло в безвестности!

Вот Новицкий и собирался по возможности организовать поиск таких людей – самому же потом легче будет сидеть на троне, не говоря уж о пользе для России. Потому как весь его пусть пока и не очень большой, но все же отличный от нуля опыт императорства вступал в решительное противоречие с утверждениями типа «дураками проще управлять». Вот ни шиша подобного! Обирать их действительно легче, заставлять горбатиться за гроши – тоже, это да. А вот хоть попросить, хоть заставить сделать что-нибудь полезное и для себя, и для страны – фигушки.

Кое-что вроде уже начинало делаться. Так, сразу после торжественных похорон Михаила Голицына император имел продолжительную беседу с владыкой Феофаном. В начале которой заявил – мол, ему уже неоднократно намекали о желательности секуляризации церковных земель. Мотивируя это тем, что они только отвлекают духовенство от молитв и забот о духовном окормлении паствы. Типа ни у одного из апостолов ни земель, ни крепостных не было, а как проповедовали! Нынешние так не могут. Но вдруг они хотя бы приблизятся к идеалу, если их поставить в схожие с апостолами условия?

Архиепископ, совсем недавно получивший массу информации для размышления о характере молодого царя, его способностях и манере решать сложные проблемы, малость позеленел. Однако переборол себя и даже открыл было рот для возражения, но царь сделал предостерегающий жест и продолжил:

– Разумеется, я не собираюсь принимать никаких скоропалительных решений. Более того, вижу немалый смысл в том, что церковь владеет землей. Ибо она может использовать доходы от этого на благие дела. Например, почему бы в приходах не организовать школы, где детей неблагородных сословий будут учить Закону Божьему, грамоте и счету? Если церковь возьмется за столь богоугодное дело, то найдет в моем лице всяческую поддержку. И, разумеется, в таком случае каждый осмелившийся в моем присутствии произнести слово «секуляризация» будет немедленно вышвырнут вон пинками. Даю тебе в этом царское слово.

Само собой, император не собирался его нарушать. Впрочем, как и оставлять церковь в числе крупнейших землевладельцев Российской империи. Например, зачем обязательно это самое слово слышать? Серьезные дела решаются не в разговорах, а насчет чтения или написания царь ничего владыке не обещал. Да и вообще он твердо знал, что поспешность нужна только при ловле блох. Сначала надо составить проект, потом его всесторонне обсудить, не произнося вслух запретного слова, а там и Феофан помрет, ему осталось всего пять лет. Вот тогда можно будет вплотную приступить к решению данной части земельного вопроса. Причем тех, кто с душой отнесется к выполнению императорского поручения, раскулачивать будут аккуратно, в некотором смысле даже нежно, оставив какую-то часть земли. Может, целую половину. Ну а всех прочих – строго до апостольского состояния.

Первое время ужин действительно был ужином, то есть все принимали пищу по мере возможностей и аппетита, почти не отвлекаясь на разговоры. Однако в приближении к десерту интенсивность поедания начала уменьшаться, а обмена мнениями – увеличиваться. Впрочем, он имел явно очаговый характер, как и было задумано императором.

Протопоп Василий Пряхин пересел поближе к епископу и начал осторожно и доброжелательно расспрашивать его о состоянии церковно-приходского обучения в провинции, попутно поясняя, как это уже начало делаться в Москве. Царский духовник выполнял императорское поручение очень старательно, лишь изредка позволяя себе с тоской оглядеть стол, на котором не было ни капли спиртного.

За последние полгода практически все стороны жизни в Лефортовском дворце были упорядочены вплоть до появления писаных должностных инструкций – молодой император не любил, как он это называл, бардака. Не избежали высочайшего внимания и некоторые пристрастия Василия.

Теперь ему разрешалось уходить в запой не абы когда, а в строго определенные отрезки времени, причем запои делились на очередные и внеочередные. Разрешение на очередные представлялись протопопу после каждого поста сроком на пять дней, за исключением пасхального запоя, который мог продолжаться восемь. Кроме очередных Пряхин имел право и на внеочередные запои, но тут в каждом отдельном случае надо было писать заявление, утверждающая подпись на котором появлялась только в качестве поощрения за хорошо выполненные императорские поручения. Несанкционированное же утоление духовной жажды приводило к порке плетьми, причем нюх у царя был просто поразительный. Собственно, протопопу хватило всего одного посещения конюшни для понимания, что порядки, установленные молодым императором, все-таки лучше не нарушать. И теперь Пряхин объяснял епископу, как сильно поможет его карьере выявление даже одного таланта, способного хоть что-то делать много лучше среднего уровня. А уж если оных талантов окажется несколько, то царская милость может возрасти просто до неимоверных размеров. Василий говорил это с полным знанием дела, потому как отлично помнил, что произошло после того, как при его участии был найден иконописец, ныне неотлучно пребывающий при царской особе. Тогда император без возражений подписал заявление аж на две недели, а когда Пряхин не удержался и прихватил лишний день, обошелся устным внушением, да и то не очень грозным. Вот протопоп и разливался соловьем, а перед его мысленным взором стояла вожделенная картина – резолюция «Не возражаю» на заявлении «Прошу разрешения на внеочередной запой с такого-то числа по такое-то включительно».