Текст книги "В Портофино, и там…"

МАГИЯ УРОКОВ, ПОЛУЧЕННЫХ В ДЕТСТВЕ

Шумпоматери вытирали наскоро снятой с окна занавеской из кабинета химии, от нее пахло пылью и наверное неслучайно, так как после нее тело Шумпоматери стало грязным. Потом, когда его растирали спиртом, там где терли, образовывались розовые проплешины, и я знал, что это и есть настоящий цвет Шумпроматери. Про спирт не забыли предупредить, что это не медицинский, а какой-то другой, страшно опасный – «Сто грамм внутрь и всё – слепота на всю жизнь!» Почему-то все ужасы, расказанные мне в детстве про алкоголь, начинались со ста грамм. Вот и бабушка дома тоже пугала: «Сто грамм выпьешь, и уже никогда от этой гадости не отвяжешься». Правда, в тот раз, в школе, предупреждение адресовано было не мне. Где то рядом шумно сопел Трудовик. Он, наверное, был готов примириться со слепотой.

В студенческие годы, на картошке, я, всерьез рискуя репутацией, категорически отказался прикасаться к кружке со спиртом. В оправдание неприспособенности к походной жизни, если не жизни в глобальном ее понимании, рассказал эту историю, и от меня отстали; плеснули белого вина, отложенного для манерных колхозных барышень, спиртом их было не удивить. Когда барышни объявились, пришлось повторяться. Не знаю, все ли селянки расположены так сострадать, или это аномалия Подмосковья, но мужская часть отряда завидовала мне до конца сезона.

РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

Оба мои родителя были в командировке, бабушку нельзя было волновать и на линии огня оказался уже не однажды упоминавшийся дядюшка, брат отца, летчик. Я тоже был вызван в самый страшный кабинет школы, старшеклассники называли его «инквизиторской». Мне это мало о чем говорило, поэтому и боялся я не по заслугам, то есть недостаточно. Стоял себе, инстинктивно прикрывая портфелем причинное место, и кручинился. Я не играл, можно было не напрягаться, повод был, но он так мало общего имел с происходящим в директорском кабинете.

Дядюшка спокойно слушал гневную речь директора, сдобренную живописаниями, что случилось бы с мальчиком, если бы стекло или рама не выдержали, и его смыло бы с высоты второго этажа…

«Случилось еще хуже, – горевал я, пережевывая губу. – Яну запретили со мной дружить, даже по телефону… И у него по-прежнему температура, а я не могу навестить друга…»

– Ясно, – сказал летчик.

Он специально оделся в форму и выглядел потрясающе.

– Обещаю, мы со всем разберемся.

И попросил меня подождать за дверью:

– Выйди.

Без «пожалуйста», что было на него непохоже.

Много лет спустя, такой же прохладной поздней весной, мы с мамой вспоминали Шумпоматери, эту историю с Ихтиандром, и она рассказал мне, что в тот день дядюшка пообещал директору школы алюминиевый бак для дачного душа – поплавок со списанного гидроплана – и трех бойцов на выходные, чтобы бак приладили, ну и грядки заодно вскопали.

– Мам, а откуда крестный узнал, что директора есть дача? Вряд ли тот сам про душ заговорил, такой был сыч… – удивился я.

Мама улыбнулась лукаво:

– Да уж знал.

Я не придал никакого значения этому эпизоду, даже по прошествии времени, директор был мне не приятен даже в воспоминаниях, но через день– другой, когда я уже и думать забыл и про тот разговор и странно уклончивый мамин ответ, она шепнула мне на ухо:

– Роман у твоего дядьки был с директорской женой. Она прехорошенькая была… Поэтесса, но в популярные так и не выбилась, у меня где-то остались вырезки, так себе… К тому времени, правда, у них все уже было в прошлом, но чувствовал себя твой родственник неудобно…

Я не сразу понял, о чем идет речь, а когда сообразил, то подумал, что женщины всех поколений одинаково небрежны в обращении с чужими секретами и творческими неудачами.

КВОТЫ, ДЕФИЦИТЫ, ДОЛГИ…

По дороге домой я гадал: мой дядюшка сам учинит заслуженную расправу или все-таки придержит характер и дождется родительского возвращения? Если выбирать, то жить в ожидании порки целую неделю было невыносимым испытанием, хуже самой порки, а именно этот традиционный воспитательный метод в то время находился в авангарде педагогической науки, по крайней мере в нашей семье. Надо честно признать, в то время я не разделял приверженности отца, про себя упрекая в костности мышления, даже не догадываясь о существовании этих слов. Мое мнение никого не волновало, а если и возникал к нему интерес во время проверки дневника – «Ремня захотелось?» – от моего ответа все равно ничего не зависело. Но, если вдуматься, кто знает… Я ведь ни разу не ответил «Да!»

На всякий случай из фразы, подслушанной в приоткрытую дверь из яростной директорской речи, я приготовил свою – яркую, которая, так мне казалась, просто обязана положительно повлиять на родителей при выборе формы и, что важно, масштаба неминуемого наказания: «Дорогие папа и мама… Да, я неблагополучный ребенок. Спросите у директора школы». Я уже тогда проявлял себя как будущий юрист, оперируя понятиями «неминуемость наказание». Наверное, я мог бы пойти дальше, чем удалось. Мой предпоследний клиент, изучив счет, даже подсказал – куда, в вопросительной, надо отдать ему должное, форме. Я ответил отказом и попросил отдать должное мне. Умение довольствоваться малым – тоже часть советского воспитания.

Брат отца повел себя непривычно.

– Все понял? – спросил он.

– Понял, – промычал я, думая, как хорошо смотрелась военная форма в школе и как не нравится мне она сейчас. Особенно пряжка на офицерском ремне. Вообще-то, раньше она мне нравилась, как и весь ремень, и сильно, но не сегодня.

– Иди, поцелуй бабушку и – за уроки, а мне пора.

– А родители?

– Что родители? А… Сам все расскажи, про поход к директору тоже. Скажешь, я заставил двадцать раз отжаться и письменно составить список ошибок, допущенных при разработке плана. И то и другое – всерьез, не шучу.

Он первым зашел в комнату к бабушке и пробыл там минут десять, посидел у постели, бабушка уже редко вставала. Уже из прихожей он окликнул меня:

– Слушай, авантюрист, я заметил, у вас в школе такое же точно окно на первом этаже есть… Ага… Перспективу, значит, забор портил? Ну бывай.

Отжался я шесть раз, остальные четырнадцать – мысленно, не терпелось заняться ошибками. Два пункта помню до сих пор. Про дверь в туалет: надо было ручки проволокой изнутри замотать, тоггда бы точно не открыли, и про бабушкин кипятильник, которым можно было бы подогреть Ихтиандру воду.

Счастье, что до мамы Шум этот опус не дошел.

Недели через две после истории с Ихтиандром родители Шумпоматери сменили гнев на милость. Мы опять росли вместе, потом порознь учились – чаще перезванивались, чем виделись. Если к телефону походила мама Шум, я выслушивал о трагедиях многочисленной родни, и новых поступлениях приблудной живности в квартиры соседей.

Кстати, в Артек Шумпоматери так и не попал. Коту Баюну в последний момент отказали в путевке, шепнув доверительно, по-свойски, что в отряде и так уже пять евреев; много, квоты, мол. Правда, об этом мама Шум расказала не мне, а моей маме, и не по телефону. Зато в восьмидесятом Шумпоматери призвали в армию, несмотря на кандидатскую степень, заступничество института и личное ходатайство ректора. И почти сразу – в Афганистан.

Заместо Артека, наверное.

«Хоть где-то, наконец, случился дефицит евреев», – печально заключил Эйзенманц, он же Эйзенгольц, он же папа Шумпоматери, он же Кот Баюн на повторных импровизированных поминках. Их устроили ради меня, на похороны друга я не успел. Хорошо, что Мама Шум не слышала своего мужа. Вопрочем, ничего хорошего: она уже лежала в больнице с инфарктом.

Я сам только что вернулся из Афганистана, отслужил недолгую – из аспирантуры изъяли, – но о том, что Шумпоматери воюет где-то поблизости, не знал. В голову не могло такое прийти, он и прыщи-то на лице давил – промахивался, какая, к черту, война…

Дома я достал из коробки письмо, первое и единственное, полученное от друга в армии.

«Завидую тебе. Теперь ты большой. Помнишь, бабушка моя говорила – «Для того, мальчики, чтобы вырости хорошим большим, нужно умно побыть маленьким»? У тебя получилось. А мне так и не удается ампутировать в себе детство. Торчит мертвым отростком прямо из души – бессмысленным, почти лишенным нервных окончаний, но вопреки здравому смыслу, все еще очень чувствительным, как хвост собаки к чужим ногам, всякий норовит проверить…»

Что там дальше – не помню. Мне кажется, после смерти Шумпоматери я ни разу в жизни дальше этого места прочитать не сумел.

О своем погибшем друге, которому повезло однажды пожить в созданной им «фантазии», я написал первую и последнюю в моей жизни заметку в газету; осмелел в ночь после поминок. Про гражданский долг, который Родина стребовала с него, и он отдал, и уже никому ничего не был должен, и его сразу не стало… А я, выходит, живу, потому что задолжал кладбищенскому сторожу полбутылки портвейна, соседу по лестничной клетке – двенадцать рублей, стране – кандидатскую… и не собираюсь возвращать. «Вот как остопиздит вся эта сраная жизнь – так и отдам», – подумал, но бумаге эту скорбную мысль доверять не стал. Газете я тоже не доверял и письмо в итоге порвал.

Воспоминания о Шумпоматери всегда сопровождает одна и та же совешенно бесполезная мысль, мыслишка-прилипала: как все-таки было здорово не быть взрослыми! Разве мучались бы мы с моим другом сомнениями, держа в руках неожиданно приплывшее таинственное богатство? А может там клад?!

НАБРОСКИ

Свернутый в несколько раз клапан «Грэб бэга» только того и ждал – распямился во всю длину, будто узкя ладонь в желтой варежке раскрылась. В самом ее центре ладони призовой конфетой лежала темносиняя флэшка, открываюшаяся как складной перочинный ножик. У меня свои такие же, две, помощнее.

На всё про всё у меня семь минут.

Столько осталось до открытия бара, если не врут часы. Быстрым шагом – уложусь в три. Но есть неплохая идея: с минуты на минуту откроется заправка, можно договориться с кем помоложе – пусть сгоняет… Бар, так сказать, с доставкой на борт. Кто придумал, что лень и стремление к идеалу несовместимы? Пропагандистские трюки… Нынче всё совместимо – мужеложество и религия, коммунисты и бизнес, даже «Эппл» с «ПиСи».

В нерешительности кручу в руках флэшку.

Странно: если ценность какая, то почему не внутри сумки? Или в последний момент запихивали? Перед чем последний? А если так было задумано, и это послание выловившему мешок… Вместо бутылки – «Грэб Бэг», а вместо записки – письмо в электронном виде. Прогресс, так его…

«Всё одно к одному – судьба».

Отгоняю чувство неловкости: «Кыш!»

Оно тут же робеет и сматывается – как и не было. Результат многолетней жесткой дрессуры, в этом деле я тоже профессор. Сам не понял, когда успел вставить флэшку в свой ноут-бук.

Пароля нет. Один единственный файл и, судя по габаритам, весьма пространный. Моё удивление беспредельно: имя файла «Наброски».

Набрано кирилицей, по-русски.

НИНО И ЕГО МЕБЕЛЬ

Если не принимать в рассчет вчерашнюю незнакомку (она могла и привидеться) за три дня я ни разу не слышал на лодках русскую речь. В самом Портофино, я имею ввиду набережную, бутики, рестораны – наших полно, но не на лодках. Не исключено, что не там стою, среди мелюзги, большие – на другом причале, размер, как мы выяснили, важен…

«Распространенье наше по планете особенно заметно вдалеке…»

Как, инересно, обстоят дела с отчественным фольклером в протофинском отхожем месте? Ни разу не был. Скорее всего – никак. Нино – «пассажир» серьезный, его здесь почти все знают и немного побаиваются, хотя нрав у него не злобный, вполне нормальный мужик, а что ревниво относится к своей работе, так и место в порту не последнее, сорее уж одно из первейших по значимости мест в портовом хозяйстве. Я почему-то уверен, что он так и представляется, если случается такая необходимость – «Смотритель Главного Общественного портофинского заведения». Во взгляде его, при этом, никакого лукавства: что говорит – то и думает. Слово «сортир» не имеет прав на место в его лексике, и в семье Нино оно, вероятнее всего, под строжайшим запретом; я бы на его месте поступил именно так.

Не заметить Нино на портофинском ландшафте невозможно, особенно нам, кто посещал курорт на лодках до двадцати метров длиной, ибо наши яхты кормой упираются почти что в самую сферу ответственности сеньора Смотрителя. Никакой особенной роли в нашей жизни он не играет, если не считать незначительные неудобства и весьма экзотические развлечения, о которых чуть позже, хотя мог бы. Эта роль ни в коей мере не смыкалась бы с его профессиональным долгом, если только косвенно, весьма косвенно…

Редко у какой из яхт телескопические сходни, они же трапы, выдвигаются так далеко и опускаются так низко, чтобы придать пешему переходу на причал Умберто Первого потребные простоту и безопасность. О возвращении на борт, да еще «под шафэ» и говорить страшно. В прошлом году я соседствовал с парой весьма пожилых французов, вдвоем путешествовавших на старенькой, но ухоженной собственной лодке, так мадам вообще за три дня ни разу не ступила на берег. Отнюдь не потому, что не хотела. Очень хотела, но решила, что Портофино – не Париж, чтобы увидеть и умереть буквально, да еще на виду у всех и с такими неудобствами для отдыхающих, что и в другой жизни попробуют отыскать, особо мстительные. Ее благоверный оказался старичком более рисковым, к тому же я ему неосмотрительно подособил – сперва подтянул его лодку поближе к причалу, затем буквально принял в объятия, когда он, безрассудный, сиганул без предупреждения сверху на негостиприимные камни. Спасибо, что легкий, худой, но не слишком костлявый. Повезло обоим, обошлось без травм.

Наверное, в его возрасте, если доживу, тоже начну принебрегать подстраховкой, устраивать небесам легкие провокации. Интересно, фиги оттуда просматриваются? А в кармане? Если нет, – говорил себе, – то и напрягаться не буду: приобрету табуреточку сантиметров семьдесят высотой, чтобы ставить ее на край причала, напротив трапа. С такой смело можно шагать туда-сюда, лишь бы зрение не подвело и табуретку из под ног не выдернули. Каждый год вспоминал о табуретке, но почему-то зимой, к лету все забывалось.

Поздно вечером, пытаясь заснуть пораньше – на следующий день планировал выйти в море не позднее пяти утра – я проклял свое человеколюбие. Белое лигурийское «Верментино», обожаемое здешними отдыхающими, опасно сочетает божественный вкус и дьявольское коварство. Казалось бы, что за несколько тысячелетий люди уже должны были бы научиться распознавать такие «коктейли» и сторониться, избегать соприкосновений, но увы, так и не продвинулись дальше экспериментов. Наиболее настойчивой и последовательной оказалась церковь, я имею ввиду обеты безбрачия…

«Жарда-ан!» – ныл на причале как следует подгулявший старикан; кто-то сказал бы «не в меру».

«Жарда-ан!» – будил он свою не менее древнюю судьбу, не имея возможности добраться до лодки и до неё.

«Жарда-ан!» – прозвучало в девятый раз, и до меня через нервы и ожесточение наконец дошло, что Жардан ему все равно ничем не поможет. Я живо представил себе, как сухонькая старушка, искренне страдая от собственной беспомощности, начинает так же отчаяно звать его по имени. По-моему, он представился Мишелем.

«Шахсанем и Гариб»– думал я, пытаясь вспомнить, чем именно закончилась та история… Увы класику советского кинематографа потеснили приключения веронской парочки, и я встал. Четыхаясь, влез в джинсы и майку и уже на двенадцатом безответном «Жарда-ан!» спрыгнул на причал. Дальше все шло, как по нотам: подтянул лодку ближе к камням; дождался, когда море вздохнет и край трапа окажется в мысленно рассчитанной точке; подсадил на трап охнувшего и тонко заверещавшего страдальца по прикинутой траектории, помогая себе и ему коленом, нисколечки не заботясь о внешних приличиях, важно, чтобы на джинсах ничего не осталось…

С нескольких лодок раздались апплодисменты.

«Европейцы. Любители наблюдать из засады. Лишь бы пересидеть…» На соседней яхте натянуто источает любезности, «расшаркивается» Мишель, добравшийся, наконец, до обители спящей поленом Жардан.

«Поприседай, дед, подыши глубоко – быстрее отпустит. Прости, не рассчитал».

«Жива ли твоя Жардан? – пришло мне в голову уже в полусне. – Да нет, наверняка всё впорядке с ней, иначе дед звучал бы куда как веселее…»

Утром, когда я покидал порт на два часа позже, чем планировал, Жаржан сидела, закутавшись в плед, на носу, что-то записывала в блокнот толстой шариковой ручкой с Мики-Маусом на колпачке, у меня таких три из Диснейлэнда, это сразу сближает. Увидев меня, помахала на прощанье и мне показалось, что перекрестила, двумя пальцами, бегло… Наверное показалось, но всё равно приятно.

«Может и сжалится над вами сегодня судьба, будет вам стул…» – послал я ей мысленно ответное благословление и улыбнулся, давно не чувствовал себя так хорошо.

Всё дело было в стуле, в обыкновенном пластмассовом «общепитовском» стуле, примечательном лишь тем, что разменял он былые белизну и блеск на замурзанную, зато яркую жизнь индивидуалиста у всех на виду. Он служил личным стулом Смотрителя портофинского общественного туалета сеньора Нино.

Днем, в рабочее время, восседавший на стуле Нино выглядел дворецким, пристроившимся передохнуть в тени, не на глазах, у входа в хозяйскую аранжерею – так далеко уводили от прозы общественного туалета невысокая каменная лучковая арка, кованая решетка, разноцветные радодендроны; может быть, вовсе и не радодендроны, я ничего не понимаю в цветах, но действительно разноцветные и очень яркие. Вечером, в девять, равно как и днем, на время покидая свой пост, он пристегивал стул велосипедным замком к кованной решетке.

Обычно Нино будто и не замечал окружающий его мир: сидел себе на стуле, спичка в зубах – серой наружу, иногда внутрь, тогда сплевывал. Спичка шевелится – значит не спит. Оживал Нино исключительно в трех случаях. Первый: если – ему звонили. Сам Нино, я обратил внимание, редко проявлял инициативу. Увы, он регулярно кому-то был нужен в восемь утра, буквально с момента отстегивания стула. Незаживающая травма любому отпускнику и смерть – отпуснику на лодке, заплатившему за сутки пользования несколькими квадратными меторами нечистой воды в два раза больше, чем в хорошем отеле за номер с видом на море и завтрак. Впрочем, мертвые оживали, а все неудобства и беспокойства тутже забывались, стоило только увидеть, как Нино отвечает на звонки. Многие после первого впечатления в последующие дни сами заводили будильники на семь сорок пять, чтобы не пропустить уникальное представление.

Итальянец отчаяно жестикулировал, пуская в ход и ту руку, что удерживала телефон возле уха. Оставалось загадкой, каким образом диалог сохранял свою непрерывность. Он приседал, вскакивал, вставал на носки… (Этот колышащийся центнер как на пуантах?! Да уже ради этого стоило пережить потрясение ранней пробудки!) На какие-то секунды Нино неожиданно замирал – трубка у уха – в самой замысловатой позе, и вновь, ужаленный, срывался в безумную хореографию. Был бы жив Игорь Моисеев, доведись ему посмотреть хоть отрывок из этого представления, в репертуаре ансамбля могли бы появиться танцы «Звонок другу», «Тариф «Домашний» или «Эсэмэска с работы»; наконец-то хоть что-нибудь новенькое.

Наблюдая эту картину впервые, я ненароком подумал, что парень слишком прямолинейно толкует слово «мобильный», имея ввиду телефон.

Горючее во внутреннем двигателе Нино заканчивалось одновременно с окончанием разговора. Он усаживался на стул и приступал к обязанностям: складывал руки на животе, вставлял спичку в рот, смеживал веки и не шевелился вплоть до шагов, безошибочно определяя, что они направляются в его сторону, на шаги просто гуляющих по пирсу Нино не реагировал; настоящий профи. Пытаясь определдить природу этого феномена, я пришел к выводу, что у нуждающихся в посещении туалета происходят незначительные изменения в походке. Дар Нино – чувствовать эту разницу. Как аквариумные рыбки – землетрясение.

Вторым поводом для вхождения Нино в фазу активности были туристы, пытавшиеся отыскать плошку для мелочи, которым он терпеливо и, на мой взгляд, доходчиво объяснял, что туалет бесплатный, и его скромная роль вовсе не в сборе денег, а в том, чтобы следить за чистотой, порядком и регулировать скопление людей. А они все искали глазами плошку, переступая с ноги на ногу… Наверное, не понимали по итальянски, но слушали очень внимательно.

Чистотой внутри Нино выборочно интересовался на выходе:

«Ничего не забыли?»

Я не видел, чтобы кто-нибудь возвращался.

Возможные скопления сеньор Смотритель пресекал однообразно, но действенно: завидев приближающийся катер с туристами, крепил к решетке табличку «Перерыв». Ближайшие туалеты, таким образом, оказывались в кафе или ресторанах на площади, а там надо было заказывать хотя бы стакан воды или чашку кофе, из вежливости. Туристы в массе своей были недурно воспитаны и с удовольствим сочетали приятное с необходимым, в другом случае официанты ближайших кофушек наверняка утопили бы Нино прямо у места службы. Сам он в это время делал вид, что дремлет, привалившись спинкой все того же стула к стене, а возможно и вправду дремал.

Энергетиком номер три, и наверное, самым действенным, были незадачливые мореходы, по недоумию своему просившие одолжить Нино «на минуточку» стул, чтобы не пришлось спрыгивать на берег с метровой, а случалось и большей высоты. Каждый из них буквально сразу, без дополнительных разъяснений начинал понимать, что значит в этой стране обрести кровника, не в шутку, не в кино, и опасались, что их, несчастных, эта кара уже постигла. Если бы у меня была способность защищать имущество также рьяно, я был бы самым успешным в мире адвокатам по бракоразводным делам. Не то, что сейчас. Чем этот стул был так дорог Нино, никто не знал, а спрашивать, выяснив как он ему дорог, благоразумно не спрашивали.

Был, правда, еще один случай, невероятно возбудивший Смотрителя портофинского туалета… Единичный, совершенно отдельный и, в силу своей форс-мажорности, возможно и не заслуживащий упоминания в ряду традиций, что правят атмосферой Портофино… Однако, начал уже.

Вобщем, однажды стул у Нино украли. Нет, его вероломно и нагло сперли. Думаю, сам Смотритель выбрал бы иное слово.