Текст книги "В Портофино, и там…"

МАЕТА

«Что там у вас происходит?!» – доносится с противоположного берега. Видимо там расположен пансионат слепых.

Жаль, что кричат не мне. Я бы мог коротко рассказать, что по ходу подаренного развлечения пытаюсь сообразить, как закрепить и не дать раствориться в похмельном синдроме редчайшему ощущению полной гармонии, родившемуся из чужой неудачи. И еще – на другом этаже сознания, в закутке, не связанном с внешним миром, составляю разговорник для общения с сыном. Старый давно себя исчерпал, его катастрофически не хватает, хронический дефицит тем, приходится что– то выдумывать, но мне не в тягость, это меньшее, что я могу для нас сделать. В моем поношенном организме тестостерона год от года становится меньше и меньше, а значит, по идее, и шансы на взаимопонимание с потомком должны подрастать. По идее… Но не растут, собаки, что твой доллар к евро. Правда, на деле я ничего не предпринимаю, лишь умозрительно отслеживаю котировки шансов. Надо бы изобразить что-нибудь этакое, как-нибудь приятно его удивить. Например, набраться терпения и махнуть вместе куда-нибудь на недельку– другую. Я потерплю, он потерпит… Классный может выйти отдых. Или без отдыха потерпеть?

Говорят, два мужика – не семья. Знаю пару джентльменов, которые с этим не согласятся. Черт, да эту пару весь мир знает… И живем вроде бы недалеко друг от друга, два-три раза в неделю перезваниваемся, видимся почти ежемесячно, а как-то не складывается. Парень весь в мать, у нее все всегда с вывертом… В машине – педали тугие, двери – наоборот – слишком легкие… В больницу попадет – все ей вредно, даже цветы. Толкаешься, как дурак, в часы посещений среди жен-мужей – все с букетами, фруктами, судками, а у меня пустота в руках, моей ничего нельзя. Мужики смотрят и недоумевают, женщины осуждают. Сущая пытка. И конечно же, я сам во всем виноват: «Мог бы догадаться портфель брать с собой. Здесь многие еду в портфелях приносят». Бред какой-то. А возможно, что и не бред, и виноват… Возможно, всё так и есть как она говорила. Но только и у чувств есть чувства, а мое чувство вины грешит гордыней, мерзавка.

«Боже, дай мне ума и счастья ошибаться в моем мальчике и огради нас обоих от чужого опыта и мудрости! Аминь!» – произношу про себя привычно то, чего нет ни в одном молитвослове, ни в учебниках по педагогике, ни в энциклопедии тостов. Энциклопедии тостов наверное тоже нет.

Опыт, мудрость… Напридумывали слов, чтобы всех перессорить…

С собственным сыном сложности, а с невесткой – чужой человек – никаких проблем, с внуком тоже, тот свой в доску… Не ребенок, а чудовище, маленький злодей. Упрет руки в боки, два оставшихся зуба выставит вперед: «Вот как стану Гарри Поттером, и проснусь утром без вас – маглов!» И хотя для того, чтобы разобраться в тексте приходится читать Джоан Роулинг и всё равно напрягать фантазию – внук произносит «Гаи Потеам», «паасусь утуом» – в словах его угадывается манифест, непоколебимая позиция. Лично я тоже не прочь… без маглов, если, разумеется, сам – Гарри Поттер. Только кому понадобится наше волшебство, если все вокруг – сами себе волшебники? Нет, без маглов никак нельзя. И без дураков нельзя. И с дураками нельзя… Подрастет – сам поймет. Или я объясню, если успею к тому времени во всем разобраться.

«И имя мое в этом случае будет… Стоп, никаких богохульств.» Всё равно скрытно произношу про себя, словочь непослушная.

В принципе, все в моей жизни нормально, только все не так. И делаю я все правильно, да все как-то не то… Однако, прощай, гармония. Привет, хандра! С возвращеньицем. Заждались уже.

К потерпевшим крушение подошли еще две лодки из уцелевших после ночного шторма. Люди в них, демонстрируя еще меньше навыков, чем жертвы, принимаются разбрасывать спасательные круги, «аки сеятели», заставляя барахтающуюся публику из последних сил уворачиваться, чтобы не получить тяжелым оранжевым предметом по голове. Вот бы морю облегчение вышло. В одном месте кормилец убудет, в другом – прибудет. Тоже кормилец… Королевских креветок кормилец и другой всякой разной подводной живности Недотёпы. Даже прицелиться толком не могут. Недотепы и бездари.

У моего сознания какие-то тайные, неизвестные мне счеты с монархией – королевские креветки опять откуда-то всплыли, да еще и с замашками людоедскими. У меня, кстати, никаких представлений о том, чем они кормятся. Вот раки… На Дону, в низовьях, мужики рассказывали, будто раки утопленников едят. Наверное, мало наловили, или пива пожадничали, отваживали. Пустое. В моём случае ничего у них не вышло.

От навязчивого непонятного гомона мое тело снова пришло в состояние беспокойства, пуще всех других частей – голова. Захотелось крикнуть по-свойски, по-нашему: «Эй, хорош орать уже, а?!» Но не с руки: мальтийский флаг на мачте моего судна, не самым изысканным образом переживающий штиль, призывает к сдержаности. Найдется ведь гад, накатает кляузу Самому Главному Рыцарю Мальтийского Ордена и отберут у меня красоту такую с крестом затейливым… Не верьте, всё это чушь и праздная болтовня, флаг совсем не при чем, просто недостаточно захотелось. Кричать недостаточно захотелось, если кто забыл, о чем речь. К тому же внимание мое прилекла хищная яхта серебристого цвета, в стиле «милитари», со стапелей верфи с соответственным именем – «Першинг». Неразличимый за наглухо затонированными стеклами шкипер уверенно осаживет судно в ожидании команд от портовых служб, и оно чинно кланяется Портофино, заслоняя от меня бесконечный триллер о вреде труда для жителей Средиземноморья.

СИБАСТИАН

Морской окунь не мигая наблюдал за неторопливым вращением двух бронзовых винтов. Он легонько подрабатывал плавниками и хвостом, чтобы не сносило течением и презрительно оттопыривал нижнюю губу – тоже мне винты… Винтики. Не такие видывали.

Винты от неловкости и стыда за свой мелкий размер слегка потеряли в блеске, замерли, потом суетливо ускорились в обратную сторону, стремясь затеряться в пузырьках взбаламученной зеленоватой воды. «Что и следовало доказать», – решил Морской окунь и, предприняв небольшой круг почета, уставился в другую сторону, где по всей ширине горизонта вода была в мелкую, едва различимую клетку. Ячейки сети казались ему тонюсенькими и хлипкими, а сам Морской окунь, в сравнении с ними, огромным и могучим.

На самом деле, назвать его Морским окунем можно было лишь с натяжкой, с очень большой натяжкой, по безграмотности. Ни тебе ядовитых желез на отточенных окончаниях плавников, ни роста под метр, ни веса с полпуда, как у родственников из северных вод Анлантики. О цвете и говорить не приходилось – ни единого яркого пятнышка. Словом, обычный средиземноморский сибас сантиметров тридцати ростом, если сильно вытянется, и граммов на триста весом, после обильной трапезы, во всей своей блеклой и невыразительной красе.

Конечно же, Морской окунь знал о себе всю правду, с которой категорически не желал мириться, и, чтобы не выглядеть в глазах соплеменников клиническим идиотом, представлялся всем как Сибастиан, при этом акцентировал второй слог и намеренно проглатывал окончание, добавляя неслышно, про себя – «…Морской окунь».

«Сибастиан, Морской окунь. Прошу любить и жаловать.» Если бы можно было закрыть глаза, то Сибастиан представил бы себя – неотразимого – в легком элегантном полупоклоне: жабры чуть назад, хвост, напротив, немного вперед, прогнуться, но не утратить достоинства… Но глаза не закрывались, а мечтать с распахнутым настежь зрением получалось не очень хорошо, разве что о вкусной еде.

В гавань Портофино Сибастиан заплыл не случайно – очень захотелось посмотреть на останки хвастливого малыша-дельфина, что резвился вчера, вопреки родительскому запрету, в оживленном форватере. Сибастиану дельфиненок активно не нравился – шумный, вертлявый, невоспитанный и заносчивый. На днях он чуть не сшиб его с курса безобразно тяжелым серповидным хвостом, и при этом ни то что не извинился – даже не оглянулся! «Вот и доигрался, допрыгался».

…Где-то недалеко за недавно возникшей сеткой скрывалось привычное поросшее травой пастбище, которое Сибастиан, по правде сказать, страсть как не любил покидать. Сейчас он вполне резонно опасался, что долгое отсутствие будет воспринято конкурентами как приглашение занять освободившуюся «жилплощадь» и весьма возможно придется повоевать… Насилие было Сибастиану чуждо, если только науськать кого… Как и большинство созданий – невеличек, он был наделен скорее защитными чем атакующими инстинктами и открытыс столкновениям предпочитал коварные интриги, спланированные холодным рыбьим умом. Иногда он все-таки позволял себе рискнуть, если преимущество на его стороне было явным и неоспоримым, но в таком случае речь уже шла не о противоборстве, а об охоте и о еде.

Еду Сибастиан любил и не уважал, пожирая без сожаления и в непристойных количествах, однако, почти не прибавляя ни в росте ни в весе. «Интересно, сколько же приходится есть китам, чтобы сперва вырасти до таких гигантских размеров, а потом еще и всю жизнь поддерживать себя в таком непристойном состоянии, не уменьшаясь? Немудрено, что они время от времени с ума сходят…» У Сибастиана было свое понимание причин, заставляющих китов выбрасываится на сушу и там погибать.

Китов Сибастиан тоже не любил, как и дельфинов, и не завидовал им ни чуточки. Да и чему завидовать – гоняют воду из пасти в спину как заведенные, и фонтаны в небо пускают. Без всякого, надо сказать, прибытка. Хотя в данный конкретный исторический момент Сибастиан не возражал бы пропустить вперед на сетку, перед собой, пару другую китов, желательно особей покрупнее. Увы.

«Ладно, сам справлюсь. На скорости проскочу, порву в хлам», – решился Сибастиан, разгоняясь в сторону сетки, заколебавшейся в приступе безотчетного страха перед атакой беспомпромиссного сибаса. В следующее мгновение ячейка пропустила голову Сибастиана и тут же тугим кольцом сомкнулась сразу за жабрами. Если бы Сибастиан знал, что поплавок на воде накренился лишь самую малость, почти незаметно даже для наметанного рыбацкого взгляда, то умер бы в тот же миг от бессилия и обиды. Но так далеко вверх заглядывать он не умел, и вообще считал пошлым разбрасываться недюжинным рыбьим умом из-за никчемных кусков пенопласта. Мысли его не метались, не путались, а неспешно выстроились в одном направлении, одна за другой, колонна из мыслей.

«Отчего же постигла меня столь явная несправедливость, – думал он. – И родился я не тем, кем хотел, и прожил не так, как мечталось… А теперь застрял вот в конце пути. Как же все прозаично и скучно, до зевоты».

Для наглядности, если вдруг кто наблюдает, Сибастиан несколько раз к ряду открыл и закрыл рот, будто попробовал, чем отличается вкус воды за сеткой от той, в которой купался хвост.

«Обидно то как! – вдруг дошло до него. – Разве справедливо, что живое существо, сплошь состоящее из корма для большого ума – название химического элемента никак не желало вспоминаться – само дароваными природой возможностями пользоваться так и не научилось? Или… все-таки научилось, раз я сам до этого додумался? – осенило Сибастиана. – Возможно, это только что снизошедшее на меня озарение и есть достойный финал всего пройденного пути?!» Он перестал подергиваться и сетка тут же ослабила жесткие, недружелюбные объятия. Они будто бы сговорились – рыба с сетью – не доставлять больше друг другу ненужных, бессмысленных неудобств.

Через некоторое время Себастиян задремал. Застывшая невдалеке знакомая лодка злорадно метнула винтами в его сторону янтарный лучик, отразившийся желтыми каплями в сибасовых глазах – блюдцах. Никак по другому Сибастиан на вызов не отреагировал. На мелочные, недостойные перепалки он уже не разменивался. Его переполняло чувство собственной избранности и величия. Всё было не зря.

МИССИЯ НЕВЫПОЛНИМА

До открытия самой ранней точки портового общепита, где, опечатанные на ночь, томящиеся под присмотром неусыпной и скандальной охраны копятся, рвутся из под пробок, толкают их мои будущие жизненные силы и весь запас столь потребного оптимизма, остается чуть больше часа.

Целая жизнь.

Как прожить ее так, чтобы не было мучительно больно… – я, право слово, не знаю. Знаю только, что наверняка проживу. Уверен на все сто. Зуб дам. Мой дантист, животное, за эти годы сделал на мне состояние…

Сталкиваю ногой в воду откуда-то взявшуюся на палубе ракушку. Ну да, шторм… Пытаюсь восстановить цитату из Николая Островского по памяти целиком: Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые гоДы? Главное слово – «бесцельно».

Миссия невыполнима.

ПРАВИЛА КОКПИТА

Желтая сумка по-прежнему лежит на столе в кокпите.

Для тех, кто не в курсе: кокпит – это открытое ветрам и взглядам место в корме лодки, подобие английского палисада, которое прежде всего сами же англичане – их в средиземноморских портах толпы – изучают с нескрываемым любопытством, не взирая на присутствие и занятия обитателей. До поры до времени они делают вид, что не замечают хозяев. Сидишь и чувствуешь себя воплощением дурновкусия, угодливым огородным гномом в цветном колпаке из мятой глины, оскверняющим неуместным присутствием почти идеальный газон. «Почти» – это важно. Потом до тебя снисходят… Снисходят по обязанности, ты остро чувствуешь, что это именно так – дань, принудиловка, по-другому нельзя: улыбаются и советуют испытать восторг от погоды, которая третий день ни единому судну не дает выйти из порта. Если бы я владел винной лавкой, то радовался бы вместе с ними, а я в кокпите. И погода – мечта винных лавок и винных лавочников – далеко за предалами моих собственных представлений о прекрасном. Принимаешь издевку и нещадно транжиришь в ответ стратегический запас подходящих такому случаю слов и точно выверенных эмоций. Всякий раз не устаю повторять: «Спасибо Кейт[1]1
  Кейт Фокс – антрополог, автор книги «Наблюдая за англичанами. Скрытые правила поведения»


[Закрыть], ты нереально упростила мне жизнь». Однако, стоит иметь ввиду, что если те же люди еще раз почтят вас своим вниманием – ускользнула деталь, требуется освежить – и остались вами неузнанными, вы будете выглядеть нудным тупицей, цитирующим самого себя. Умиляясь щадящим солнцем, старайтесь запоминать лица. Да… И учите слова. На худой конец, если вы догадались, что уже видели этих людей – напрмер, они обратились к вам по имени, – сделайте вид, что с предыдущей встречи успели забыть английский. Лучше прослыть кретином, чем невежей, тем более, что это не очень надолго, терпимо.

Иногда возле лодки задерживаются немцы, обсуждают достоинства – недостатки между собой, полагая, что их не понимают. Разрушишь иллюзию – не смутятся, могут дать пару толковых подсказок по поводу близлежащих лагун. Не опасаются, что займу их место, уверены, что будут раньше всех; немцы.

Реже всех на портофинском причале встретишь французов. Эти скупо кивают, если твоя лодка больше, и похвально гримасничают, если меньше, старше и хуже.

На самом деле, мне должно быть стыдно, я очевидно предвзят к французам, виноват. По большому счету, «меньше, старше и хуже» – три основные ингридиента элексира любви в мире яхтинга. Лично я обожаю соседствовать с роскошными кораблями, потому что знаю: здесь мне искренне рады.

Изумительное место для изучения и запоминания английских лиц, аутотренинга и сеансов одновременного лицемерия. Поистине незаменимое. Не забудьте: кокпит.

ПРЕДЧУВСТВИЕ ДОБРОГО УТРА

С внешней стороны сумка просохла. Я переворачиваю ее. Старая газета, не Бог весть каким образом оказавшаяся прямо под сумкой, опечаталась на деревянной тиковой столешнице групповым снимком Большой Восьмерки. Или Самой Большой Девятки. Или Невероятно Большой Десятки… С цифрами у меня еще хуже, чем с политикой. Я и снимок-то распознаю только благодаря тому что он нечеткий, как и всё, что эти «восьмерки-десятки» делают и о чем говорят, по аналогии.

Отечественного лидера не разглядел, зато опознал испанского премьера, возвышавшегося как всегда с краю – пригласили, похоже, из вежливости, в последний момент, большинство испанцев надеется, что в последний раз. Домысливаю его улыбку недоброй куклы из образцовского театра, возможно совсем не к месту, может быть они хоронили кого-то? Или что-то? Последнее – ближе к жизни и никому не мешает улыбаться: им над нами, нам – над собой. «Мир вашему миру!»

На соседних судах, измочаленных ночным безобразием, учиненным природой-матушкой, появляются признаки первого шевеления – робкого, с недоверием к солнцу, ярко-голубому небу и послушной неверным ногам палубе. Только теперь до меня доходит, что звуки, спугнувшие утопление второго башмака оказались фальшивыми, то есть «нечеловеческими». Засада!

Через час – полтора начнутся мужские хождения по причалу, от лодки к лодке. Прольется «интерматерок» в адрес древних строителей подводной ступени, каждый хозяин на своем личном безмене взвесит травмы и увечья, нанесенные стихией любимой игрушке – на этом причале цена «скорлупок» колеблется от полумиллиона до трех, – а потом пойдет сравнивать свои беды с соседскими. Сильно пострадавшие будут пожимать плечами: «Ничего особенного, не впервой, мелочи. Вот, помню, прошлым летом в проливе Бонифация… Там потрепало так потрепало… Работы на час, не больше, завтра же и починимся.» Пережившие ночь с небольшими потерями, или вовсе без таковых, будут изображать сочувственное внимание, вежливо соглашаться, думая при этом: «Слава тебе Господи, не оставил своими заботами… А ты, страдалец… Иди уже, впаривай другому кому про час работы… Где ты чиниться-то собрался?! Здесь тебе еще больше все поломают. Не повезло. Вобщем, поздравляю!» Даже не так, а слитно, в одно слово: «Неповезлопоздравляю!», без «вобщем». Не исключаю, что есть на этот счет – я о злорадстве – какое-то хитрое суеверие, настоятельно рекомендующее именно такую форму сочувствия, чтобы самого беды стороной обходили, хотя самого меня учили, что всё наоборот. Мне, надо сказать, ни один из вариантов не помогает.

Будет много историй про град величиной с перепелиные яйца. Не те, что у перепелов-самцов, а те, что их самки несут для наших салатов. Про волны до пятнадцатого этажа, «а мы – офигеть! – на шестнадцатом, только поэтому и пережили…» Женщины в это время расстелят полотенца и растянутся на открытых солнцу носовых частях миниатюрных «титаников», закроют глаза и – Ди Каприо… вот он, рядом… Наигравшись в Кейт Винслет, они примутся скрытно оценивать друг друга сквозь темные очки, развивая позднее косоглазие, и поражаться. Кто-то наверняка подумает о соседке: «И эта корова полночи ланью летала по палубе… Подумать только, что угроза утраты имущества с людьми делает?! Минут лет двадцать, минимум, в одночасье… Шторм… С мужчинами надо знакомиться в шторм! Отныне только в шторм!» При этом, все они, без исключения, невзирая на сроки годности и нарушенные условия хранения, будут «топлесс».

Скукотища невероятная.

ПРОИЗНОШЕНИЕ ВАЖНО

Еще полчаса. Похоже, мне одиноко. Одиночество – это не чувство, не состояние, это – окаменелость. Мой дядька, очень известный в свое время летчик-испытатель, обожал, когда журналисты задавали ему самый умный из приготовленных вопросов:

«Вы самолеты испытываете?»

«Их тоже, – отвечал дядька, – но чаще испытываю чувство одиночества…»

Хороший был человек, очень хороший. Все, к кому он ходил в гости, а таких только по Москве набиралось домов двадцать, его обожали: никогда не опыздывал, всегда приносил с собой завернутые в газету кожаные тапочки без задников, выпивал мало, как и ел, зато щедро нахваливал кулинарные способности хозяйки, а хозяина – за прозорливость в выборе спутницы жизни. Главное, никогда не задерживался после чая больше чем на пятнадцать минут и запросто уводил за собой всех гостей – ну форменный крысолов, только без дудочки. Кто-то «покупался» на предложение «растрястись чутка», кому-то нравилось, что его подвезут… Последним, в итоге, за доверчивость приходилось расплачиваться беготней по холоду, если зимой, в поисках такси, хотя можено было заказать машину из квартиры. Но! Эта печальная перспектива становилась очевидной только на улице, когда возвращаться к хозяевам в момент их счастливого изнеможения – «Ушли… Все ушли… Боже, это не может быть правдой…» – было менее интеллигентно, чем злиться на весь белый свет и мерзнуть, поскрипывая зубами: «Сука»; никто не слышит. Голову дал бы на отсечение, что несколько раз видел одни и те же лица, хотя ни в сценарий ни в режиссуру дядюшкиного поведения не было внесено ровным счетом никаких изменений. Сейчас бы сказали – «зазывалы проплаченные». Что было на самом деле – не знаю, в самом деле странно: однообразный розыгрыш с однообразным финалом. Но тогда, юнцу, мне было весело.

Самое неизгладимое впечатление на гостей, еще не до конца ощутивших себя обманутыми, производил водитель дядюшки – высокий, широкоплечий, затянутый в портупеи офицер, заученно, без малейшего намека на улыбку, объявлявший подлетевшей к персональному лимузину стае:

– Неположено. Только родственники и самые близкие друзья.

Водитель был из Западной Сибири, деревенский, из Колчаковки – так в народе в двадцатые годы прозвали три дюжины переживших все революции домов вдоль насмерть разбитой дороги из одного никуда в другое. Году в восемнадцатом там квартировали белые, потом вдруг собрались и ушли, испарились – без суеты, без единого выстрела, вроде бы даже без повода – красные так и не объявились. Их, по правде сказать, никто и не ждал. А через неделю вышли к людям и объявили себя новой властью братья Пивоваровы, вроде как деревенские партизаны. Из подпола вышли, все дни «оккупации» пересидели у местного попа в подполе, и еще неделю прихватили, пока наливка не закончилась и от пяти окороков одни веревки остались, хоть и с запахом. Сказали: «Для верности выжидали».

Во власти новой, собственно, никто не нуждался, как и в любой другой: «Про Ленина не читали, о царе только слышали, а Господь, хоть сам все видит, на глаза опять же не попадается». Каторжанская, словом, кровь, одна власть – воля. Словом, пока устанавливали новую власть, свергали, опять устанавливали, пока Пивоваровы кумекали, чего бы у кого конфисковать сподручнее и половчее, да конфисковывали – много времени прошло. Без малого девять месяцев минуло, как белые ушли. В это самое время местная повитуха нарасхват оказалась, а с ней и власть новая наконец-то к делу сгодилась.

Пивоваровы, обрадовавшись поводу – полдеревни рожениц! – выгнали из дому попа, тем более, что у того на всех сосчитанных сынов и дочерей божьих, что на подходе, крестильных крестиков не хватало, буквально трети, и он, робкая душа, запил горькую от нерешительности – кого обделять; та еще работа. Освободившееся строение осветили «Революционным красным ходом», воспользовавшись батюшкиными свечами, вываляв их в табаке, чтобы запах о церкви не напоминал, газетным портретом Ленина, присовокупив, по настоянию селян, «на случай какой», Манифест об отречении Государя Императора Николая II. Тот самый, что возлагал ответственность за Отечество на Временное правительство. Манифест для порядка наклеили на доску, с другой стороны которой уже взирал на торжество своих идей вождь мирового пролетариата. Доска оказалась с темным сучком, который просвечивал аккурат через левый глаз Ильича. Демон, да и только.

Бывшую собственность служителя культа назвали красным роддомом «Лютая смерть врагам мировой революции имени Ленина». Оттуда незамужние селянки без особого шума и пьяных мужицких гульбищ «по поводу», однако и без бабского вытья с причитаниями, то есть вполне достойно, разнесли по домам розовощеких крепышей, по большей части мужского пола. Имена им, понятное дело, давали разные, а фамилию одну на всех – Колчаковские. Нашли-таки Пивоваровы, чем девок ущемить. И то хорошо, что обошлось «малой кровью», без рабочекрестьянского фанатизма. Кстати, несознательные односельчане поговаривали, что некоторые пацаны из «белого помета» якобы сильно лицом доморощенных революционеров напоминают, да и по срокам как-то не очень складывалось, если не действовало на селе подполье белое месяц– другой. Впрочем, что с них взять – деревня… Грамоте не обучены, арифметике тоже. Небылицы все это, как есть – небылицы.

Лет двадцать спустя один из Колчаковских добрался до самой Москвы, место получил «в органах» и вплоть до кончины своей, по выслуге лет, не ленился подсказывать новым друзьям ударять в его фамилии на третий слог, а кто гнушался подсказками – того поправляли; разные были методы способствовать лучшему запоминанию, большинству хватало одного их перечисления. Его единственный отпрыск уже, само собой, иначе чем Колчаковским себя не именовал, а поскольку пошел по стопам отца – никто вопросов не задавал, а кто имел такое право – знали ответы.

Манерами молодой человек был не в родителя – сдержанный, спокойный. Говорил без спешки, со значением, много читал, правда в основном газеты. Во взгляде, вместо вечной отцовской подозрительности, с прищуром, временами проскальзывало высокомерие, тоже, кстати сказать, с прищуром. Статью тоже пошел в отца, но без мужицкой медвежистости и кажущейся неуклюжести. В плечах такой же, но талия узкая, складный, подогнанный каждой частью. Начальство таких любит, а жены начальников – и того больше. Проще сказать, если в папаше и чувствовалась «пивоваровщина», то сын все досужии домыслы разом перечеркнул – эта ветвь Колчаковских точно не была на совести братьев.

Итак, после короткого и, поверьте на слово очевидцу, впечатляющего выхода младшего Колчаковского, дядюшка виновато разводил руками – «Увы, правила устанавливаю не я, вам ли не знать, сами видите…» – и мы вдвоем загружались в теплый салон с темно-вишневыми бархатными чехлами.

Интересно, зачем моему заслуженному – перезаслуженному родственнику все это было нужно? Неужели тоску таким образом разгонял? Нет, не с тоски. Со скуки, наверное. Дурачатся именно что со скуки, у тоски шутки злее.

В авто главный пассажир непременно комадовал: «Поехали!». При этом, его губы никак не желали разжиматься – обижались на хозяина за никчемную болтовню и склеились между собой. Не так сильно, конечно, чтобы раздувался дядька до размеров воздушного шара… И тут я на нем – юный, легкий, красивый – за восемьдесят дней вокруг света… Увы, вообще не раздувался, но команда «поехали» вырвалась наружу как из сифона, быстро теряющего давление. Выходило «Пха…ли», последний слог я скорее додумывал, нежели слышал; даже не междометие, просто звук.

Для Колчаковского команда «Пха…ли» превратилась в ритуал, без которого начало движения было бы так же невозможно, как если бы сам он забыл завести двигатель. Интересно, рассказал ли он кому-нибудь об этом, и как сложились отношения Колчаковского с новым пассажиром, когда дядюшку поперли отовсюду, сохранив лишь звания и регалии, как гирлянды на срубленной елке, и заперли на госдаче доживать и крапать мемуары в блокноты с пронумерованными страницами в компании с одноруким философом – банщиком, Савельичем. Старик нарочито напирал на мягкий знак в отчестве. У меня на этот счет была своя теория: Савелич – это для обыкновенных банщик, а если банщик-философ, то непременно с мягким знаком. Надо сказать, большинство банщиков, а их я перевидал в жизни множество, могли претендовать на такой же вербальный знак отличия, что есть – то есть. Вобщем, Савельич. Как сейчас слышу его голос:

«Без мужества, сынок, не бывает славы, а без трусости – не понять, где мужество, а где нет его. Слава, она тоже не от характера зависит, а от судьбы оказаться там, где хочешь – не хочешь, а приходится что-нибудь проявлять: силу там, или слабость, мужество или трусость… Там так не получается, как вы нынче живете: проходил мимо, и прошел… Просто живете, по-глупому, и других также судите. Бывает, уж поверь старому солдату, что если есть в тебе хоть кроха мужества – трусить надо и бежать без оглядки, а если не повезет – тут и будет тебе вечная слава…»

Он зажимает в коленях очередную бутылку «Жигулевского» и окостеневшим ногтем большого пальца подбивает пробку снизу вверх. Она послушно, со щелчком, срывается с места, летит вверх. Мечтает, наверное, дотянуть до Жигулевских гор – не выходит, для такого перелета ногтя мало. Я послушно подбираю пробку из травы и опускаю в банку из под халвы, где ее принимают или не принимают в компанию такие же горе– путешественницы.

«Вот так, сынок… А я с детства плохо бегаю. Ходить могу сутками напролет, а вот бегаю плохо. Что-то со ступнями не так, от недоедания, наверное, когда малой был, от недоедания много разных хворей… Теперь вот – герой…», – Савельич кивает в сторону пустого левого рукава, словно не имеет к нему прямого отношения. А может быть этот кивок всего-лишь вопрос-приглашение, потому что в следующий момент Савельич протягивает мне опробованное «Жигулевское»…

Не думаю, что порядком поднадоевшая, «фирменная» шутка с предложением подкинуть гостей до дома могла сыграть каую-то роль в незавидной судьбе моего дядьки, как бы и кто бы на него ни обижался, настолько больших начальников я в его окружении не помню. Кстати, те могли и сами таким же образом забавляться – у всех был персональный транспорт. Скорее уж внимательный Колчаковский порадел старшему товарищу. Решил, видимо, что пора менять пассажира на другого – посолиднее, достало его все-таки это неизменное «Пха…ли!», и «заПха…ли» дядьку на вечную дачу. Однако, не факт.

Как бы ни было, жаль дядьку. Еще жаль, что вчерашняя дебоширка пропала куда-то. С чего я решил, что она обязательно должна быть из Портафино? Вполне могла заехать-забрести случайно… Чертовски жаль, что нельзя вернуться назад – во вчера… Удивительно, что почти такими же словами заканчивалось последняя весточка, полученная мною от дядьки.