Текст книги "В Портофино, и там…"

Отношения с Яном входили в привычное русло не сразу, постепенно. Оба, по умолчанию, не касались семейных тем, никаких, тем более, что самому Марку, зарекшемуся от гражданских, церковных и иных штаммов брака, рассказывать было не о чем, а подруг его и так все знали. Имена, правда, путали. Одни и в самом деле искренне ошибались – часто отсутствовали, другие шутили таким образом. Марка это не волновало, подруг, как правило, тоже.

Время от времени Марк передавал привет Майре, а однажды, осмелев, рассудив, что конфликт стерт временем окончательно и бесповоротно, поинтересовался – в порядке ли дочери… Ян внимательно оглядел приятеля, избегая смотреть в глаза, словно проверяя, по погоде ли тот одет, потом махнул рукой: «Спасибо. Сам знаешь. Дуры!».

Марку сдержался, не хмыкнул «Да уж…», все-таки не один день готовился. С того вечера в отношениях старых приятелей воцарилась былая непринужденность.

РУССКАЯ ТЕМА

Временами Ян демонстрировал в отношении Марка необъяснимую ревность приемного отца к пасынку, за ночь выросшему до главы конторы, в которой старик отутюжил задницей не один десяток стульев. Объяснение Марк находил в отношении к «русскому чуду», понимал как издержки, близко к сердцу не принимал и не обижался. Общие знакомые зачастую вслух поражались его терпению и снисходительности к приятелю, докучавшему восклицаниями «Объясни – как же так получается…» с настойчивстью налогового инспектора. Подзуживали, подначивали, так хотелось живинки – перепалки, ссоры, скандала; маялись в волнах убаюкивающего дружелюбия, до выходных маялись, до ближайшего футбольного матча.

Марк всегда старался рассказывать о том как сам видит свою капиталистическую отчизну без утайки, без приукрас, но и с «кошмарами» не усердствовал. Все равно понимал, что под подозрением: «Хитрит русский, не договаривает, сам-то, поди, в порядке…» Раз поймал шипастое «Не увиливай!», и выковыривал как репей из кашемира, в душе матеря приятеля и кляня себя за уступчивость, знал ведь точно, к чему неизбежно скатится разговор. К деньгам, к чему же еще.

– Выходит, у московского дилера и корабль в стальном корпусе, и «Мэйбах», и самолет, а у нашего Мэта, который в три раза больше таких же лодок продал – «рыбак» сорокафутовый в кредит и с ипотекой за дом на четыре спальни проблемы… Ты не увиливай, честно скажи – что думаешь?

– Думаю, оба живут не по средствам, – отшутился Марк, подмигнув погрустневшему Мэтью, тот блуждал взглядом по залу, выбирая компанию, не озабоченную его личным достатком. Нашел, может нет, но решил, что самое время отвалить. Уходя шепнул Марку: «Сейчас будет про мафию…»

– Там мафия!

Пинг-понговым шариком модное словцо – цок-цок-цок… – запрыгало по столу. Марк смотрит на него, остальные на Марка…

– А тут – зависть!

Грубо и жестко. Нет больше шарика, лишь скорлупка пластмассовая валяется. Марк так и хотел. Он наблюдал, отхлебывая вино, как у всех за столом сбилось дыхание, недоуменно ползут на лбы брови: «похоже, он нас оскорбил!»

«Ай», «эй», «эн», три латинские буквы – Ян, по-нашему – вытатуированы у приятеля голубым цветом на запястье, на два пальца выше часов.

«Всего-то три буквы, а наколоты криво, у нас так колют в стройбатах…», – в который раз подумал Марк, чуть улыбнувшись возникшей в мозгу картине – Ян в шинели и шапке-ушанке.

Буквы на руке друга заметно темнеют в накатывающей красноте, а вот рыжие волоски наборот – стали светлее, чем больше эмоций – тем ярче золото, у рыжих всегда так.

Лица за столом строгие, насупленные, недоверчивые. Видеть их такими странно и непривычно, поэтому особенно интересно. Сам Марк расслаблен, это очень заметно, это действует на окружающих – он чувствует, ощущает физически, чего ждут от него, они не готовы к его спокойствию… Выжидает еще немного, улыбается широко, открыто, обезоруживающе, повторяет уже с совершенно иной интонацией:

– Зависть…

Прозвучало, как «что поделаешь, людской пазл – он из слабостей». Так же заумно и непонятно о чем. Но руки поднял, обвел взглядом лица приятелей: «всё еще не понимают, сдаюсь или Господа призываю в свидетели?»

Никто не стал уточнять: «Чья зависть?» «Кого к кому?» «О чем это ты?» Как заступившие прыгуны: смысла нет, а летят…

– Твоя правда, Марк… Нам только и остается – завидовать, – выдавил из себя Ян. – По-хорошему… В конце концов, это ваши дела.

Дошло. Оловянный налет с глаз друг сморгнул, глаза в норме – остыли. Кожа еще удерживает красноту, не отпускает, запаздывает… Или еще на что-то надеется?

– Всем нам остается завидовать, – подитоживает Марк. – Хотя, кому он нужен, этот «Мэйбах»?! Самолет? Самолет – другое дело… Самолет, хорошенькие стюардессы, долгие перелеты…

Появились улыбки, за ними смешки, междометия.

Вдруг включилась «трансляция» и стало понятно, насколько невыносимо шумно вокруг.

– Завидовать, как Ян говорит, надо по-хорошему. По другому, друзья мои – это почти донос. Только оформить осталось, сесть и написать.

Впрочем, и по-хорошему, и не по-хорошему, всё одно – плохо.

Марк не признавал он деления зависти на «хорошую» и «плохую», равно как и привычку знакомых раскрашивать ее в белый и черный цвета. «Цветным, – считал он, – может быть что угодно – телевизоры, сны, фотографии, американцы, стеклышки в калейдоскопе… Только не зависть. По природе своей, она бесцветна, обволакивает незаметно и сгустится – не жди ничего хорошего».

Марк опять говорил не очень понятно для собутыльников, но теперь уже это не имело значения – уползающий в свое логово адреналин как море в отлив подбирал все без остатка, все неясности и вопросы. Оставался один, главный:

– Эй, на баре! Наливают здесь или как?

Слава Богу, Ян реже и реже затрагивал «русские» темы, заметно осторожничал, на личности не переходил; никогда больше. Во время посиделок за выпивкой он окончательно утвердился по отношению к Марку в роли «папаши-наставника», «морского волка», каким на самом деле и был. Часто бравировал тем, что почти на «десяточку» старше своего «подопечного», получая «законное» право иронично похлопывать его по плечу, подтрунивал, фразочкой «чтоб ты понимал», предварял в среднем каждую третью обращеную к Марку фразу. Марк охотно поддерживал эту игру, его не задевали ни «соленые» шутки, ни снисходительный тон. Он действительно многому научился и продолжал узнавать у старшего опытного товарища. Выше «вечного школяра» в морском деле сам себя Марк не ценил.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ТАК НЕ БЫВАЕТ

– Как дела? – доносится из-за моей спины.

«Так не бывает.»

И все-таки я сдерживаюсь, оборачиваюсь не сразу, вроде бы даже нехотя – не любопытен, но хотелось бы знать – «на кого» у хозяина челюсть отвисла? При этом, зачем-то накрываю ладонью высокий пивной стакан, будто опасаюсь, что кто-нибудь воспользуется секундным замешательством и плюнет в него или, еще хуже, отхлебнет полным ртом; чертовы рефлексы. Учитывая, что в баре я единственный посетитель и с хозяином нас третий день как связывает дружба «на всю оставшуюся жизнь», жест этот, мягко говоря, неуместен. Руку я убираю, слишком резко, получается досадно неловко…

– Дьявол! – я стремительно подхватываю ноут-бук, пока жидкость не затекла под него и, что в последствии оказывается совершенно лишним, пытаюсь смахнуть мутный поток с баровой стойки. Всё, надо сказать, получилось. Вот только смахнул, беда, не в ту сторону, куда было нужно. Идиот.

Если существуют в природе людей «светские львы», то непременно должны встречаться «светские хорьки», хомяки, морские свиньи. С мокрой по локоть рукой, в джинсах, впитываюших – им еще есть над чем работать – живительный эль, я предстаю перед незнакомкой не самым царственным светским животным. Поделом.

Улыбаясь от уха до уха моей неудаче – «минус один» – хозяин с театральной небрежностью толкает в мою сторону коробку салфетками. Она, как по заказу, остановливается в считанных сантиметрах от уцелевшего маленького пивного моря, не совсем ровная поверхность барной стойки уберегла. Если честно, я был бы куда больше ему благодарен за бритву, горячий душ, расческу, сухие джинсы, свежую рубашку, что-нибудь мятное для дыхания – мятный ликер, к примеру, – пару чашек наичернейшего кофе «рестретто», и чтобы он куда-нибудь ушёл, по делу, насовсем.

Все перечисленное способно вернуть мне шарм, самоуверенность и цвет лица. Исчезновение самого Алладина – доступ к его пещере.

Смотрю на Роберто и понимаю: мне будет отказано.

– Рука мастера, – девушка одобрительно кивает итальянцу за стойкой.

Будь тот куском масла, уже бы не просто таял – шкворчал, вскипая мини-гейзерами, как на сковороде.

– Эй, Роберто, – окликаю хозяина, демонстрируя гостье привелегии завсегдатая. – Лучше полотенце.

И, без перехода, уже по-русски, в сторону двери:

– Классный английский, хвала и уважение…

– Спасибо, – девушка демонстрирует некое подобие книксена. – Классная сноровка. И лодка. Мальтийский, если не ошибаюсь…

Она по-прежнему остается в раскрытых настеж дверях, прислонившись плечом к косяку, но не устало, скорее кокетливо. Руки скрещены на груди. Я думаю, что только в такой позе и возможно органично вписаться в дверной проем; элемент интерьера, не улицы, самый дорогой элемент… Похоже, Роберто примерно также воспринимает позицию гостьи иначе уже размахивал бы руками, хлопотал, зазывая.

– Флаг, всего лишь флаг Мальты, не более, – спешу на помощь. Нелестный эпитет, которым девушка не так давно наградила меня на причале, прозвучал бы излишне интернационально, а мне не хочется, чтобы Роберто неверно думал обо мне или об очаровательной гостье, то есть о нас… В том смысле, что… быть публично поименованным «гондоном» – во всех смыслах сомнительное удовольствие.

– Просто удобная регистрация, флаг с крестом нравится, впечатляющий, история опять же…

– Ну да, рыцари, массоны… Это сейчас модно.

Поправлять не берусь.

«Не истфак, это ясно как божий день. Спасибо, что не «жидо– массоны… А бывают ли массоны сами по себе? Должно быть, да, но они, вероятно, нищие…», – вспомнил я институтскую шутку.

– Что-то вроде того… Инъяз?

– Да. Мориса Тореза.

– Тоже хороший флаг.

Я служил вместе с парой «гондонов» оттуда. Натуральных. Не в пример мне.

Хозяин бара, напряженно вслушиваясь в незнакомую речь, с опозданием понимает, что оказался коварно исключен из круга общающихся.

– Тебе банное, чувак? Или надо закутаться, когда на просушку джинсы снимешь? Тогда, я так понимаю, посудного будет достаточно… – предпринимает он неплохую попытку на английском.

Девушка прыскает:

– Двадцать копеек, – второй раз за нецелые пять минут оценивает она хозяина, на сей раз – проходным баллом. Хорошо хоть по русски.

Роберто рад, что насмешил гостью, но награды нет. Она есть, но он не понимает. Он не понимает ни слова «двадцать», ни про «копейки». Похоже, что трудности Роберто не вызывают у девушки сочувствия. Так ему и надо!

– Угу, – буркаю я. Смотрите, как бы вам не разориться. Наш бармен – завзятый острослов. – Кофе?

– С удовольствием. Только я не одна, я с кавалером.

Не расцепляя по-прежнему, так было с первой минуты, сплетенных на груди рук, она легко отталкивается плечом от косяка, у меня бы с одного раза не получилось, и теперь стоит ровно. Непроизвольно замечаю, что на сей раз девушка обута, а из-за ног ее выглядывает тот самый давешний кот, вполне реальный, ни намека на наваждение. Тихо сидит, головенку безухую чуть на бок склонил, воды не замутит, жулик. Жулик и прохиндей.

«Демон какой-то, а не животное. Рожа бандитская, без слёз не взглянешь, а прикинется – что твой ангел!»

– И что? – пожимаю плечами.

Получается резко, как передернул… Всё от нервов…

– Похоже, брат, мы с тобой вне игры. Синьора, увы, не одна.

Это опять же я, только на сей раз обращаюсь к Роберто, и на своём отвратительном итальянском. Для того, чтобы меня понимать, нужно неплохо ко мне относиться и «соображалку» напрягать по полной… Мой итальянский – мой тест на совместимость с отдельными представилями местной общественности. Роберто – один из немногих, кто его прошёл. Наверное, был не в курсе, к чему это приведет, иначе бы завалил; намерено.

– Синьорита, с вашего позволения. И для братьев вы несколько, как бы это сказать, пестроваты что ли… – следует реакция на таком итальянском, что звезда Роберта тотчас же устремляется ввысь, сметая стартовым взрывом все мои отвоеванные позиции.

– Марта, – показывает она на себя.

Так представлялись древние люди в «Миллион лет донашей эры» – размашистый жест, пальцем в грудь. Я не верю, что она видела это кино. Оно для нее что-то типа «Броненосца Потемкин». Не по важности, а по удаленности во времени. Смешно. Теперь ладонь пистолетиком наставлена на бармена:

– Роберто? Я слышала…

Она улыбается итальянцу, кланяющемуся на манер буддистских монахов, и останавливает вопрошающий взгляд на мне.

«Марта, Роберто. Водевиль какой-то. Назваться Леопольдом? Сигизмундом? Марком?»

Я произношу свое настоящее имя, будто выставляю портвейн «Три семерки» против «Вдовы Клико».

Зато честно…

«Марта… Слишком подходит ей, чтобы быть правдой… С другой стороны, «Барона Мюнхгаузена» сняли как раз в конце семидесятых, и если родитель Марты был увлечен нереальной Кореневой, а не влюбиться в нее мог только пидераст, а с ними тогда не считались… Словом, вполне… Получается, с ее отцом мы почти одногодки.

Мо-ло-дец! Отличное начало. Очень важно было именно сейчас подумать об возрасте, папаша…»

– А животное как зовут? – любопытствую по-русски, мстительно не желая вовлекать Роберто в беседу.

– Пока не придумала…

Марта наклоняется и указательным пальцем слегка водит по кошачьей макушке, словно таким образом может выудить из смешной головы что-нибудь, что поможет сделать правильный выбор.

Кот будто и не замечает ласку, он так широко распахивает свой здоровый глаз, что, становится похожим на циклопа с картин Одилона Редона, лично мне у француза больше всего импонирует «Улыбающийся циклоп». Кот буквально гипнотизирует меня:

«Скажи! Скажи! Скажи! Скажи…Ты же знаешь! Скажи ей! Ей скажи! Говори же!»

– Отто его зовут, – уступаю я, глядя в безразмерный глаз.

Причин не порадеть коту у меня собственно нет, разве только незначительное сомнение – тот ли это кот? Но это уже не важно. Имя названо.

Глаз моргает и возвращается к привычному размеру – чуть большему, чем его левый напарник, выглядывающий из шерсти в середине шрама как из травы.

«Подсматривающий», – определяю слово для пострадавшего когда-то и где-то ока.

«Ох, и не простой же ты парень, Отто, если это все-таки ты!»

Кот едва заметно кивает, а может быть просто шевельнул головой по какой-то своей кошачьей надобности. Я мысленно три раза сплевываю и также незримо осеняю себя торопливым крестом. Правильным или нет – у меня с этим сложности – в данный момент ничего не меняет.

«С какого бока мне тебя опасаться? Ничем я перед тобой не провинился, наоборот… Так что кроме приступа аллергии мне от тебя ничего не грозит. И нечего щуриться в мою сторону, на Роберто смотри…»

Насчет аллергии все правда: с детства я болезненно реагирую на кошачью шерсть. К счастью, приступы обычно недолгие и протекают без угрозы для жизни – лицо опухнет, ладони вспотеют, глаза красные… Ерунда. По большому счету, все как сейчас… и без кота.

Отто продолжает неотрывно смотреть на меня, но теперь в его взгляде больше сочувствия, чем с благодарности, будто углядел во мне что– то, подметил, о чем я еще и не догадываюсь. Возможно, счел мою историческую миссию только что выполненной, а существо без миссии, как бы это сказать помягче, бесперспективно… Тут он прав на все сто. Подпишусь.

Признаюсь, мне опять становится немного не по себе.

– Отто, – задумчиво, и мне кажется самую малость разочарованно повторяет за мной Марта. – Да нет… Определенно, подходит.

Она улыбается, я принимаю улыбку на свой счет, но кот не готов уступить мне ни пяди, он трется о ноги Марты и я тут же исчезаю из её поля зрения. Роберто, ксати сказать тоже. Тоже разулыбался, радуется, блаженный, неизвестно чему.

– Отто, – ни к кому особо не обращаясь, даже к коту, зачем-то еще раз сказал я. Негромко.

ЛАГЕРНИК

Если бы Отто пришлось однажды участвовать в конкурсе на замещение вакансии кота по работе с мышами в элитном дворово– чердачно-помоечном кооперативе, то при заполнении анкеты он без сомнения утаил бы настоящее место своего рождения. Выдумал бы что– нибудь неброское, типа Лондона или Химок, а вот месяц указал бы всамделешний – март. Ему нравилось, когда его называли мартовским котиком и очень нравилось – почему.

Родился же Отто в тюрьме. Даже котов, вот уж совсем неожиданное открытие, смущает появление на свет за решеткой, хотя, в отличие от людей, они крайне редко пеняют родителям на это печальное обстоятельство. Не потому что не хочется навьючить на предков бремя своих обид – звери в клетках в принципе не расположены к склоке, а если и случаются им повздорить, то причина, скорее всего, в чем-то другом, не в жалобах младшего поколения на своих неудачливых пращуров. Просто день не задался, а один день – еще не вся жизнь.

Хозяева кота и кошки, произведших Отто на свет – чистокровнейших, уж в этом не сомневайтесь, скоттишей[4]4
  Сокращенное название породы Вислоухих Шотландцев (Scottish Fold). (Прим. автора)


[Закрыть], сплавили однажды домашнюю живность в приют для забытых, потерянных, брошенных… и удалились с Балеарского острова Майорка в сторону туманной отчизны. К слову сказать, в те недавние времена, когда мир обсуждал всякую ерунду, а не свадьбу Вильяма и Кейт – по единственной причине: свадьба еще не планировалась – Соединенное Королевство относилось к четвероногому импорту не лучше, чем нынче торговый флот к сомалийским пиратам. Ко всему прочему, неизбежный, для всех зверей обязательный длительный карантин, влетал хозяевам кошек-собак в копеечку, а о достатке людей, приручивших родителей Отто, ничего неизвестно… Впрочем, оправданий их поступку все равно нет, и быть не может.

Зачатье и появление на свет в застенке имело, впрочем, одно преимущество. Матушка в период беременности вынужденно себя «блюла» – других ухажоров кроме отца в клетке не было, – и Отто осчастливил мир невероятным соответствием высшим стандартам своей породы.

Он был безупречен.

Не кот, а выставочный экспонат.

Даже уши для него природа выбрала не материнские, заурядно торчащие вверх и в стороны, как от удара тяжелой подушкой, а настоящие висячие, плотно прижатые к голове сеточкой-невидимкой.

Родился он, понятное дело, с обычными прямыми ушками – все скоттиши приходят на свет одинаковыми, – но через три недели уши «легли» и стали такими же как у отца.

Пройдет совсем немного времени и первая пассия Отто будет подтрунивать над ним, онемевшим от нежданных открытий и ошеломляющих впечатлений, предлагая перекрасить светло-рыжую шерсть в травяной зеленый, а темные полосы зачернить:

«Будешь похож на печальный арбуз с глазами. Печальный и на всю жизнь виноватый».

Какие еще эмоции может вызвать кот с навечно прижатыми к голове ушами и наивно-грустными глазами-блюдцами? Не стоит поэтому удивляться, что именно в амплуа «кающегося горемыки» он и был принят обществом густонаселенной клетки, где очутился на четвертый месяц после рождения.

Днем раньше матушка вознеслась в высокое кошачье небо, не пережив утрату трех сестер-близняшек Отто, зачахнувших в одночасье без всяких на то видимых причин. С ушами сестренки подкачали, не в отца пошли, статью тоже, склочными характерами вообще неизвестно в кого – капризули, ябеды, придиры и непоседы. Втроем они были неразлейвода, но братца в своем кругу не привечали, будто и не родня он им.

Отошли сестрицы в мир иной как и жили – в один день, одна за одной, но без скандала. Отто, так было заведено, в компанию с собой не позвали, он не обиделся и сестер вдогонку не упрекал. Отто не сильно о них печалился, а может быть просто таился, памятуя последний наказ подавшегося в бега отца: «Слабые, сынок, не выживают, а по-настоящему сильных я в своей жизни и не встречал. Никто не должен догадываться о твоих слабостях, тогда у тебя есть шанс».

«Как же у него у самого получалось?» – пытался проникнуть в суть феномена кругломордого ленивого толстяка его сын. Казалось, на окружающих отец должен был производить такое же впечатление как и сам Отто – бесконечная покорность судьбе. Однако же фокстерьер Дольф, поганец и бреттер из вольера напротив, ни разу не посмел даже тявкнуть на их клетку – малосемейку. Ответа у котенка не было, а на подомогу никто не спешил: соплеменники отнюдь не горели желанием одарить родительской лаской грустного симпатичного сироту, не взирая на то что все, как один, подверглись принудительной стерилизации, и слезливо сетовали друг другу на бесплодие, подталкивающее к безоглядному распутству…

Старые лицемеры.

Из примеров для подражания – один Ретро, бесшабашный любитель запретной травки, добровольно сдавшийся живодерам. Хвастал потом, что стерилизовался в четвертый раз:

«Лично мне – всё по кайфу, всё в лом…»

И где только он прятал свою траву?