Текст книги "Слепой. Волчанский крест"

Стоит ли говорить, что Стародубцев в Петербург не вернулся?

– Действительно занятно, – потягивая кофе, задумчиво проговорил Сиверов. – Но ведь это же наверняка не все, верно?

– Верно, – согласился генерал. – О том, сколько комиссаров, уполномоченных и продотрядов бесследно исчезло в тех краях в период с девятьсот восемнадцатого по тридцать третий год, я говорить не буду, поскольку в этих исчезновениях, на мой взгляд, как раз нет ничего загадочного и необъяснимого. Помните обрез, найденный в «Эдеме»?

– Да, – сказал Глеб, – традиции живучи.

– Вот-вот. С тридцать третьего по тридцать девятый в тех местах было относительно тихо – я думаю, просто потому, что туда никто не совался. В тридцать девятом через те края проходила очередная геологическая партия. Искали медь для нужд оборонной промышленности. Исчезли без следа вместе с палатками и оборудованием.

– А по сараям у местных жителей пошарить не догадались? – спросил Сиверов.

– Не ты один такой умный. Догадались, конечно, как-никак это был тридцать девятый год. Кого-то посадили, кого-то даже расстреляли, но, сами понимаете, сделано это было просто для того, чтоб душу отвести и поскорее закрыть дело. Никаких прямых улик обнаружить так и не удалось, имущество экспедиции исчезло без следа, как и сама экспедиция. В середине пятидесятых там пытались искать уран, и с тем же результатом. О следственных бригадах, чересчур активных участковых и случайно оказавшихся в тех местах охотниках я молчу. Не говорю также о местных жителях, которых за все эти годы в окрестностях Волчанки и тамошней обители пропало что-то около полутора десятков. В семидесятых об этой местности уже начали поговаривать как об аномальной зоне. Упоминались геомагнитные аномалии, сводящие с ума компасы, нарушающие работу аппаратуры и в конечном итоге способствующие потере ориентации в пространстве, что и приводит к плачевным последствиям; выходы ядовитых газов, вмешательство инопланетян и прочая чепуха в этом же роде. По слухам, в той местности потерялись несколько уфологов, но, поскольку они действовали на свой страх и риск, без ведома официальных органов, эти слухи остались непроверенными: с таким же успехом эти люди могли потеряться где-то еще, а то и вовсе сменить место жительства, не уведомив об этом своих знакомых. Затем, в самом начале восьмидесятых, какой-то энтузиаст из министерства культуры раскопал в архивах упоминание о фресках, некогда украшавших монастырский храм. Их будто бы написал кто-то из известных художников-иконописцев. дай бог памяти.

– Иннокентий Волошин, – подсказала Ирина. – Был такой монах в Троице-Сергиевой лавре. Я помню, отец об этом рассказывал. Только я тогда не поняла, чем кончилась эта история с фресками. А может, не запомнила по малолетству.

– Вероятнее всего, ваш отец просто не стал говорить, чем все это кончилось, чтобы не травмировать детскую психику. А кончилось, Ирина Константиновна, тем же, чем и всегда: группа столичных реставраторов, отправленная для обследования монастырских фресок, бесследно исчезла.

– Господи, какой кошмар! – пробормотала Ирина.

– Не понимаю, – сказал Сиверов. – Воля ваша, Федор Филиппович, но все это звучит, простите, как неумная шутка. Я тут попытался представить себе карту. Места, конечно, глухие, но ведь не настолько же!

Ирина посмотрела на него с благодарностью. В словах Глеба Петровича звучал голос разума, слегка разрядивший сгущающуюся атмосферу иррационального ночного кошмара. При том, что Федор Филиппович рассказывал весьма интересные вещи, Ирина уже начала жалеть, что не воспользовалась предложением покинуть это сборище.

– Ты прав, – согласился с Сиверовым генерал. – Не такая уж там и глухомань, особенно теперь. Я навел справки. Поселок, можно сказать, процветает. Там построили завод безалкогольных напитков, а где завод, там, естественно, и дорога, и соответствующая инфраструктура. Так что место достаточно цивилизованное по тамошним меркам.

– И что?

– А ничего. В смысле, проникновение цивилизации в те места никоим образом не сказалось на. гм. доступности Волчанской обители. Последнее зарегистрированное исчезновение отмечено в середине девяностых, когда в Волчанку из Пскова прибыл отец Андрей Карташов. Прибыл он туда, имея благословение московского патриарха на возрождение обители. С областными властями этот вопрос был согласован, никто не возражал. Так вот, этот самый отец Андрей пропал, как только попытался просто дойти до монастыря – осмотреть, так сказать, материальную базу.

– Дьявольщина какая-то, – сердито сказал Сиверов. – Ну хорошо, а что говорят местные? Ведь не может же быть, чтобы за все эти годы никто не поинтересовался их мнением!

– Местные.

Федор Филиппович кривовато усмехнулся и, снова сложив вчетверо свою шпаргалку, убрал ее во внутренний карман пиджака. Ирина встретила этот жест вздохом облегчения: честно говоря, ей уже начало казаться, что страшный список пропавших без вести никогда не кончится.

– Местные, Глеб Петрович, конечно, не молчат, – все с той же кривой, скептической улыбкой продолжал генерал. – Причем, что характерно, сегодня, на заре третьего тысячелетия, они слово в слово пересказывают басни, которыми их предки потчевали полицейских чиновников в самом начале позапрошлого века. Это, кстати, выглядит довольно странно. Местные поверья и легенды, конечно, живучи, но за столько лет, передаваясь из уст в уста, они неизбежно должны были претерпеть заметные изменения. Этого, однако, не произошло, и это, господа мои, очень, очень странно. Можно подумать, что все волчанцы говорят чистую правду – и тогда, и сейчас.

– Что же в этом странного? – пожал плечами Глеб. – Люди иногда говорят правду – нечасто, но все-таки говорят.

– Хороша правда! – фыркнул Потапчук. – Они, друг мой, утверждают, что после насильственного закрытия монастыря в его развалинах поселилась нечистая сила – чуть ли не семейство оборотней, да-с. Дескать, отец Митрофан, чернокнижник, этому каким-то образом способствовал. И теперь всякому, кто попытается приблизиться к монастырю, уготован, сам понимаешь, страшный конец. Единственный местный житель, который пытался выдвинуть другую версию, – учитель физики из местной школы. Так вот, он всерьез утверждал, что в окрестностях монастыря обитает семейство, гм. снежных людей. И даже, заметь, показывал фотографии, которые якобы сделал сам. Снимков этих я не видел, они где-то затерялись, но читал их описания. Так вот, изображенные на фотографиях объекты могут с одинаковым успехом являться как пресловутыми снежными людьми, так и не менее пресловутыми оборотнями.

– А также плодом фантазии и мастерства фотографа-ретушера, – иронически добавил Глеб. – Ей-богу, Федор Филиппович, ну смешно же! Где он сейчас, этот первооткрыватель? В психушке?

– Пропал без вести, – сдержанно ответил генерал. – Отправился на фотоохоту за своим снежным человеком и не вернулся.

– Черт возьми, – сказал Сиверов. – Что же там происходит?!

– Вот ты мне все и объяснишь, – сказал Федор Филиппович.

– Простите?

– Выяснишь, что там происходит, и доложишь мне.

Ирина невольно прижала к губам ладонь, чтобы сдержать удивленный и, чего греха таить, испуганный возглас. «А ведь он женат, – подумала она некстати. – Господи, каково же приходится его жене?! Или она такая дурочка, что за столько лет ни о чем не догадалась? Ведь однажды он просто уедет в очередную командировку и не вернется, и больше она его не увидит – ни живого, ни мертвого. И где его похоронили, никто не скажет.»

– Да, – веско произнес Сиверов после довольно продолжительной паузы. – Понимаю, я далеко не самый лучший из ваших подчиненных. Я давно догадывался, что вы мечтаете от меня избавиться. Но мне даже в голову не приходило, что вы, Федор Филиппович, выберете для этого такой изуверский способ! Скормить меня снежному человеку, да еще и оборотню! Бегите отсюда, Ирина Константиновна, – задушевным тоном продолжал он, обращаясь к Андроновой. – Бегите без оглядки! Вы же видите, это страшный человек! Он же не остановится! Сначала отправит меня в тайгу на корм каким-то волосатым людоедам, а потом, когда соскучится, пошлет вас в какие-нибудь мрачные подземелья – якобы обследовать обнаруженные там произведения искусства, а на самом деле – на растерзание вампирам.

– Все сказал? – холодно осведомился Федор Филиппович.

– Может, и не все, но кого это интересует? – с хорошо разыгранной горечью человека, понимающего, что оспорить несправедливо вынесенный смертный приговор уже не удастся, сказал Сиверов. – Когда отправляться?

– Не сейчас, – ответил генерал.

– И на том спасибо. Значит, я могу проститься с семьей?

– Перестань паясничать. Поедешь в конце апреля. И поедешь не один, а в составе комплексной экспедиции. Кроме тебя, там будут геологи и двое реставраторов, которые намерены все-таки осмотреть пресловутые фрески. И мне бы очень хотелось, чтобы все они вернулись домой целыми и невредимыми. Если, конечно, тебя это не очень затруднит.

Сиверов вздохнул – на этот раз, кажется, вполне искренне.

– Вернутся, – пообещал он. – Хотя, если честно, я почти уверен, что меня это, как вы выразились, затруднит. Очень затруднит.

Глава 6

Горка Ульянов добирался до Волчанки кружным путем полных четверо суток, а добравшись, сразу же, не заходя домой, невыспавшийся, усталый как собака и голодный как волк, небритый и воняющий застарелым потом и перегаром, кинулся к Макару Степанычу – докладывать.

Откровенно говоря, идти к Ежову после всего, что с ним приключилось в Москве и по дороге домой, Горка малость побаивался. Как-никак отправляли их с Захаром в столицу не воевать и не разносить вдребезги дорогие магазины, а смотреть да слушать. Виноватым в чем бы то ни было Горка себя не чувствовал, но начальство – это ведь такой народ, что сначала даст по шапке, а потом, как поостынет, может, и разберется, за дело человек пострадал или просто так – потому, что не успел вовремя доказать, что не верблюд. Хуже нету – доказывать, когда тебя и слушать не хотят. Шлепнут не разобравшись, а потом извиняться поздно будет. На хрен она сдалась Горке Ульянову, эта посмертная реабилитация? И он не враг народа, и на дворе, прямо скажем, не тридцать седьмой год.

Деваться, однако, было некуда – разве что податься в бега и жить в таежной берлоге, как какой-нибудь медведь. А жрать что, особенно зимой? Лапу сосать по-медвежьи? Чего-чего? Охотиться? Голыми руками? Ножиком? Лук со стрелами смастерить? Сам попробуй, если такой умный, а потом советуй. Да и с какого такого переполоха ни в чем не повинный Горка должен в дикари лесные записываться?

Да ладно бы, кабы это еще помогло. Так ведь не поможет! Макар Степаныч, ежели захочет, под землей сыщет, а не то что в лесу. И тогда уж точно прикончит без разговоров, потому как, если побежал, значит, виноват. Неважно в чем, главное, что виноват.

Короче, сразу же по прибытии в Волчанку Горка, как был, не опохмелившись даже, робея, предстал пред светлые очи Макара Степаныча. Ежов, вопреки ожиданиям, встретил его ласково, мягко попенял за то, что не звонил (а Горка уже и не помнил, где и при каких обстоятельствах посеял выданный Ежовым перед отъездом мобильный телефон), и погоревал по убитому в Москве Захару. Помянули его, как водится, по русскому обычаю; после третьей поминальной рюмки в голове у Горки малость прояснилось, и он, кашлянув в кулак, принялся излагать, как было дело.

И опять же, против ожиданий, Макар Степаныч остался Горкиным рассказом доволен. То есть сказал, конечно, что, дескать, напортачили вы, ребятки, наследили, мол, как корова в валенках, но тем дело и кончилось. Главное, сказал он, удалось выяснить, зачем Сохатый в Москву ездил. Осталось, мол, только выяснить, откуда дядя Коля, Николай наш Гаврилович, при нужде эти цацки таскает.

Короче, обошлось. И вознаграждение обещанное Макар Степаныч – вот ведь душа-человек! – выдал Горке в двойном размере: на самого Горку, значит, и на покойного Захара. «Выпей, – сказал, – за упокой его души. – А у меня, – говорит, – еще дела, так что извини, компанию я тебе не составлю».

Выйдя из здания, где Макар Степаныч оборудовал свою контору – или, как в Москве говорят, офис, – Горка сделал над собой усилие и отправился не в ближайшую тошниловку, до которой было рукой подать, а домой. Там он первым делом затопил печку, чтобы хоть немного прогреть вымороженные за время его отсутствия комнаты, а потом, прикинув, что к чему, собрал кой-какое бельишко и направился прямиком в общественную баню. Конечно, баня у Горки имелась своя, но уж больно ему не хотелось сейчас с ней возиться. Это ж воды натаскай – раз, протопи – два, да и париться в собственной бане надо как полагается – с чувством, с толком, с расстановкой. Гляди, чтоб к полуночи управиться. А выпить когда? А к бабе?

К бабе, конечно, можно было сходить и немытым. Мыться специально для того, чтоб заглянуть на огонек к веселой и безотказной вдовушке Настюхе, Горка не привык, потому что считал это барством. Но сейчас, имея полные карманы денег, он именно так себя и ощущал – барином, который от щедрот своих, от широты душевной и по врожденной своей доброте может потешить несчастную одинокую бабу, разочек, просто для разнообразия, вскарабкавшись на нее в свежевымытом виде. И чтоб, понимаешь, носки под кроватью не стояли, а лежали, как им полагается.

Словом, Горка отправился в поселковую общественную баню, которая, на его счастье, в этот день работала. Там он отскреб с себя многодневную грязь, неплохо попарился (неплохо, ясное дело, для общественной бани, дома мужики хозяину руки бы оборвали за такой пар и другим концом на место вставили) и даже, понимаешь ты, побрился.

После бани он заглянул домой, проверил, как там печка. Дрова как раз успели прогореть, и Горка хозяйственно закрыл вьюшку, чтоб тепло в трубу не вылетало. Уходя, он не стал запирать дверь – воровства промеж своими в Волчанке до сих пор не водилось. Не завелось как-то, вот ведь какая история.

Время было еще не позднее, солнце только-только начало склоняться к западному горизонту, но заняться было нечем, трубы горели, душа просила общения, а тело – ну, чего оно обычно просит после недельного воздержания? Так что Горка решил не откладывать дела в долгий ящик и, здороваясь по пути с прохожими, бухая по скользкой дороге кирзовыми сапогами, надетыми вместо осточертевших городских ботинок, зашагал прямиком в магазин.

Прихватил пару пузырей и пакетик леденцов для Настюхи. Продавщица знала его как облупленного – да и кто не знал? – и, отпуская Горке леденцы, понимающе усмехнулась. Ульянов немного поговорил с ней, пожаловался, что охота на Денежкином ручье в этот раз не задалась, и, подкрепив таким образом свое шитое белыми нитками, никому не нужное алиби, отправился к вдове.

У Настюхи его, однако, поджидал сюрприз в виде сидевшего за столом в горнице Платона Егорьева. На столе стояла початая бутылка белой, а в стеклянной вазочке лежали, пропади они пропадом, леденцы – точно такие же, как в Горкином пакетике, других-то в магазине в этот раз не было, не завезли других.

Ну, как тут быть? Мужики степенно поздоровались за руку, делая вид, будто знать не знают, зачем, по какой такой нужде каждый из них сюда заявился. Чтобы сгладить возникшую неловкость, Горка выставил на стол принесенные с собой бутылки. Леденцы, понятное дело, выкладывать не стал. Выпили, закусили чем бог послал, поговорили о погоде, об охоте, о последних волчанских новостях, которых Горка, ясное дело, еще не знал (на охоте он был, на Денежкином ручье, если кто забыл).

За разговором как-то незаметно усидели всю выпивку. Ну а чего не усидеть-то? Пили ведь как русские люди, полными стаканами, а не рюмками, как какие-нибудь интеллигенты или эти. космополиты всякие. Потом Горка заметил, что Платон поглядывает на часы, и засобирался – не его был черед, а того, кто первым пришел.

Хотя тут, конечно, можно было и поспорить. Платон Егорьев был женат и к Настюхе явился не по нужде, как Горка, а для баловства. Мог бы, между прочим, и уступить, войти в положение. Поднимать этот вопрос Ульянов, однако, не стал: выпили они изрядно, а пьяные споры известно чем кончаются. Платон был мужик здоровенный, вроде Сохатого, хотя, конечно, чуток пожиже, и Горку он мог перешибить пополам одной левой. Кабы дело того стоило, Ульянов бы, конечно, не сплоховал: на то и нож, чтоб тот, кто сильней, руки свои держал при себе. Но пугать людей ножом Горка не умел, да и Платон был не из пугливых. Тогда что же – резать? Убивать? Это из-за Настюхи, что ли? Да пропади она пропадом! Свет на ней клином не сошелся.

Провожая Горку к выходу, Настюха шепнула ему на ухо, чтоб возвращался через пару-тройку часов, когда Платон отправится домой, к жене. «Может, приду», – блюдя свое мужское достоинство, неопределенно и не слишком ласково буркнул Горка и вышел вон.

По дороге опять зашел в магазин, взял еще водки и ливерной колбасы на закуску. На улице около магазина ему повстречался знакомый мужик, с которым они и сцепились. Горке было сказано, что он ни черта не смыслит в охоте; стерпеть такое Ульянов, ясное дело, не мог: дал обидчику в глаз, получил сдачи, а потом их растащили некстати случившиеся поблизости бабы. А может, как раз и кстати, потому что охота – это вам не какая-нибудь Настюха, за сомнение в своих охотничьих талантах Горка Ульянов и впрямь мог пырнуть человека ножом, и очень даже запросто. Но все хорошо, что хорошо кончается; растащили – и ладно. Во время данного инцидента водка, по счастью, не пострадала, поскольку упала, слава богу, в сугроб. Горка поднял обе бутылки, рассовал их по карманам старенькой телогрейки, сунул за пазуху сверток с колбасой, поправил на макушке облезлую заячью ушанку и, прижимая к наливающемуся под левым глазом фингалу горсть снега, нетвердым шагом побрел домой.

Горке было хорошо. Пьяная муть в голове, кирзовые сапожища на ногах, водка в карманах драной телогрейки, лысая заячья шапка на макушке и синяк под глазом означали, что все опасные приключения остались позади, что он вернулся к себе домой и что Волчанка приняла его как родного – напоила, накормила, обогрела и по-родственному, любя, подбила глаз. Горка побывал в чужих краях, добрался аж до самой Москвы – в общем, обогатился новым жизненным опытом, расширил свой кругозор. Жаль было только, что опытом этим ни с кем, кроме Макара Степаныча, не поделишься, и расширенный кругозор, видать, тоже придется держать при себе. Зато жив остался, не в пример Сохатому и Захару.

Старый, еще прадедовский дом встретил Горку уже устоявшимся сухим теплом, расползавшимся по всем углам от приземистой, широкой русской печи. Привычным размашистым жестом повесив на торчащий из стены дубовый колышек облезлую шапку, хозяин, стуча сапогами, подошел к столу, выставил на него водку, выложил колбасу, пачку «Беломорканала» и обтерханный спичечный коробок.

Голая лампочка на обросшем грязью шнуре заливала тусклым желтушным светом мрачноватое помещение со стенами из тесаных бревен. Там, где к стене изо дня в день, из года в год прикасались лопатки сидящих под нею людей, отполированные этими прикосновениями бревна лоснились, будто лакированные. Меблировка была скудная, зато основательная: дубовый, неподъемной тяжести, широкий и длинный, как взлетная полоса аэродрома, темный от времени стол, такие же неподъемные, изъеденные жучками-древоточцами табуреты, окованный железом сундук, широкая лавка – все это было в незапамятные времена вручную, с помощью пилы, топора и рубанка, сработано Горкиным прадедом, Евграфом Евстигнеевичем. На фоне этих несокрушимых столетних монстров драный раскладной диван, выпущенный советской мебельной промышленностью в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, смотрелся просто-напросто кучкой кое-как собранного вместе, неизвестно чем скрепленного хлама. Старый, немногим моложе дивана, черно-белый телевизор марки «Восход» таращил из угла подслеповатое бельмо маленького, захватанного жирными пальцами, засиженного мухами, заросшего липкой коричневой грязью экрана. Хозяин из Горки Ульянова был никудышный, прямо как из дерьма пуля; Горка этого, во-первых, ни от кого не скрывал, а во-вторых, ничуточки не стыдился. Много ли человеку надо? Печка топится, с потолка за шиворот не каплет – чего еще-то?

Впрочем, теперь, когда в кармане зашевелились солидные по его меркам деньги, да еще под пьяную руку, Горка всерьез призадумался, не купить ли ему по случаю какую-нибудь подержанную машину. «Мерседес» ему, конечно, не потянуть, но на старенькую «копейку», пожалуй, хватит. А если поднатужиться, поторговаться хорошенько да еще и призанять, то хватит и на «шестерку», и даже, может быть, на «девятку».

А только куда, скажите на милость, на ней тут поедешь? Тут, братцы, нужен хороший джип – вот вроде того, на котором Горка по Москве катался. Эх, хороша была машина! Жалко, что бросить пришлось, ей-богу, жалко!

И вот тут-то, вспомнив про бандитский джип, Горка наконец унюхал, что в доме пахнет чем-то не тем. Пахло табачным дымом, причем курили здесь не махру, не самосад, не «беломор» и даже не «приму», а хороший, дорогой импортный табак, которого тут, в Волчанке, никто, кроме Макара Степаныча, не употреблял.

Поначалу Горка даже решил, что запах этот ему почудился. Там, в бандитском «шевроле», запах стоял очень похожий – дорогой табак и такой же дорогой, тонкий, как женские духи, одеколон. Вот он и подумал: видать, стоило вспомнить про тот джип, как и запах тут же вспомнился.

Стоя посреди комнаты в распахнутой телогрейке, Горка осторожно повел длинным, слегка искривленным носом. Нет, ему не почудилось: в комнате пахло дымом дорогих сигарет, каких он сроду в рот не брал. Что, Макар Степаныч в гости пожаловал? Ох, сомнительно что-то.

С видом рассеянным и благодушным Горка взял со стола папиросы, несколько раз чиркнул спичкой по разлохмаченному боку картонного коробка и наконец закурил. Все так же лениво и рассеянно, нога за ногу, будто не зная, куда себя девать, попыхивая папироской, с левой рукой в кармане, бормоча на ходу себе под нос какую-то невнятицу, Горка двинулся к старинному комоду, на котором стоял телевизор. Там, в комоде, во втором сверху ящике, под стопкой ветхих, неглаженых, но зато чистых «семейных» трусов хранился у него трофейный немецкий парабеллум, привезенный дедом из самой Германии в памятном сорок пятом году. Остановившись перед комодом, Горка все так же рассеянно подержался за телевизор, будто прикидывая, не поглядеть ли ему какой-нибудь сериал, почесал в затылке, зевнул и осторожно потянулся к ящику. Хмеля у него не осталось уже ни в одном глазу – выветрился, будто его и не было.

Пальцы уже легли на бронзовую загогулину ручки, готовясь выдвинуть ящик, и тут откуда-то сзади – надо понимать, из-за занавески, что отгораживала угол с кроватью, – послышался незнакомый мужской голос:

– Даже и не думай, мудило!

Горка замер и, сождав маленько, медленно, осторожно обернулся.

– Не это, случаем, ищешь? – насмешливо поинтересовался одетый в черную кожаную куртку, широкий, как шкаф, почти наголо остриженный мужик, небрежно подкидывая на ладони парабеллум, в котором, как отлично видел со своего места Горка, отсутствовала обойма.

В другой руке мужик держал пистолет, и дуло через всю комнату смотрело Горке в живот.

Из-за печки неторопливо выдвинулся еще один бритоголовый; третий, с автоматом под мышкой, вышел из соседней комнаты, а потом из сеней, больше не скрываясь, топоча, как табун лошадей, в комнату ввалились еще двое. По фасону было видать, что ребята нездешние; ну, а откуда и по какой такой причине они вдруг свалились Горке на голову, долго гадать не приходилось.

Непонятно было только, как они, суки, его нашли, как вычислили.

Зато было ясно, что дело – труба. Если уж люди не поленились приехать по его душу из самой Москвы, значит, Горкино поведение в столице им крепко не понравилось. Значит, как в песне поется: прощайте, скалистые горы.

На всякий случай Горка решил прикинуться валенком. Его лиловатые, сморщенные, как горловина старого солдатского вещмешка, губы растянулись в неуверенной улыбке, открыв редкие порченые зубы; густые, кустистые брови приподнялись, отчего кожа на низком лбу собралась горизонтальными складками, и Горка с недурно разыгранным удивлением произнес:

– Милости просим, гости дорогие. Откудова же это вы, такие, ко мне пожаловали? Надо чего? Или просто так, дорогу спросить?

Здоровенный шкаф с пистолетом, который прятался за занавеской, недобро ухмыльнулся:

– А то ты не знаешь.

– Да откуда же? – еще сильнее изумился Горка, возвращаясь к столу. – Чего-то я вас, мужики, не пойму ни хрена. Пить-то будете? Нет? А я рвану чуток. Может, тогда соображу, чего вам от меня надобно.

Как ни странно, против этого никто не возражал. Горка зубами сорвал с бутылки алюминиевый колпачок и хорошенько отхлебнул прямо из горлышка. Водка привычно обожгла пищевод, ударила в нос и заставила заслезиться глаза. Крякая, шмыгая носом и утираясь засаленным рукавом, Горка краем глаза наблюдал за гостями, но ничего утешительного не увидел: гости глаз с него не спускали, а тот, что прятался за занавеской, до сих пор держал его под прицелом, как будто опасался, что щуплый Горка вдруг возьмет и раскидает их, пятерых здоровых мужиков, как сопливых ребятишек.

– Гляди, Рыжий, – сказал этот тип, – тот?

Горка повернул голову и встретился глазами с одним из бандитов, что вошли в горницу из сеней. Никакой он был не рыжий, а скорей уж блондин, и на Горку смотрел как-то странно, будто через силу. В этом взгляде Ульянов врожденным чутьем охотника угадал смертельный страх, а угадав, вспомнил этого человека. Из черного провала, где прятались подробности перестрелки в ювелирном магазине, вдруг всплыло вот это испуганное лицо, наискосок перечеркнутое стремительным взмахом ножа, и Горка окончательно понял, что отнекиваться и «вертеть хвостом» ни к чему: не поможет это, все у них давным-давно решено, приговор вынесен еще в Москве, и сюда, в Волчанку, ребятки приехали не разбираться, не выяснять что-то, а приводить этот приговор в исполнение.

– Тот, – с трудом сглотнув, сказал блондин по кличке Рыжий.

– А, – отбросив притворство, с кривой ухмылкой протянул Горка, – вон оно что. Крестничек! Как же ты уцелеть-то ухитрился? Это ж, поверь ты мне, небывалое дело, немыслимое! Ну, стало быть, жить тебе вечно. За твое здоровье!

С этими словами он поднес ко рту бутылку, которую до сих пор держал в руке, но пить не стал. Вместо этого Горка метко и очень сильно швырнул бутылкой в здоровяка, который целился в него из пистолета. Реакция у здоровяка оказалась что надо: он успел прикрыться скрещенными руками, бутылка ударила его по локтю и отлетела в сторону, щедро разбрызгивая на лету прозрачное, остро пахнущее содержимое.

Досматривать это кино до конца Ульянов не стал. Спрятанный за голенищем нож, как живой, прыгнул ему в ладонь, а сам Горка, разворачиваясь на лету, как пружина, прыгнул к тому из московских гостей, кто стоял к нему ближе всех и был на вид, во-первых, постарше, а во-вторых, пожиже остальных. Кованый, тусклый, широкий, острый как бритва клинок привычно описал стремительную дугу в горизонтальной плоскости – дугу, которая неминуемо должна была пройти через глотку москвича, прорезав ему еще один рот пониже подбородка.

Да только как раз тут-то Горка и не угадал. Потому что ближе всех к нему (и не случайно) стоял не кто-нибудь, а Сухой – обладатель черного пояса, чемпионских титулов и прочей дребедени, про которую Ульянов в жизни своей слыхом не слыхивал. Таких бойцов, как Сухой, Горка видел разве что по телевизору, да и то крайне редко – когда телевизор работал, когда Горка находил время его смотреть и, наконец, когда бывал достаточно трезв, чтобы хоть что-то в нем разглядеть. А поскольку показывали таких бойцов только в неправдоподобных фильмах про заграничную жизнь, в реальность их существования Горка Ульянов, как и все прочие волчанцы, не верил ни на грош. Поэтому, когда Сухой встретил его атаку в своей фирменной манере, Горка просто не понял, что, собственно, произошло.

Каким-то непостижимым образом миновав глотку, которую должен был взрезать до самого позвоночника, Горкин нож, опять же как живой, вырвался вдруг из его руки, пулей пролетел по траектории, заданной хозяином в начале замаха, с треском вонзился в бревенчатую стену и застрял там, зло, с низким глухим гудением, вибрируя. Горка этого не видел, потому что сам в это время летел в противоположную сторону, ничего не чувствуя и не замечая, кроме странного онемения во всем теле и мельтешивших перед глазами разноцветных звездочек. Пролетев, сколько было ему отмерено, Горка сгреб с комода встретившийся на пути телевизор и вместе с ним, грохоча, обрушился в угол, где и замер.

Некоторое время московские гости молча, с невольным уважением смотрели то на Сухого, то на торчащий в стене нож, то на Горку. Потом Орлик кашлянул в кулак и, закидывая за спину так и не пригодившийся автомат, негромко сказал, адресуясь к стоящему в расслабленной позе каратисту:

– Ну, ты, брателло, того. Просили же тебя – поаккуратнее!

– Да в порядке он, – с брезгливой миной вытирая полой куртки ребро ладони, вошедшее в соприкосновение с Горкиной телогрейкой, успокоил присутствующих Сухой. – Дайте человеку хотя бы разобраться, на каком он свете.

И оказался прав. Не прошло и тридцати секунд, как торчащие из кучи тряпья рыжие кирзовые сапоги зашевелились, скребя рантами по грязному полу. Из угла послышалось кряхтение, какое-то хлюпанье и невнятное бормотание, из которого можно было разобрать лишь то, что Горке больно и муторно и что он обладает довольно богатым, по преимуществу непечатным лексиконом. Убедившись, что с ним все в порядке, могучий Бек, неопределенно усмехаясь, шагнул в угол, наклонился и, нашарив в груде тряпья и мусора воротник телогрейки, рывком придал Горке сидячее положение. Воротник оторвался с гнилым треском и остался у Бека в кулаке; бандит не глядя швырнул его под стол и брезгливо вытер ладонь о штаны.

Орлик открыл уцелевшую бутылку водки, глотнул немного из горлышка, просмаковал с видом знатока во время ответственной дегустации, а затем, порывшись на задернутой грязной, выцветшей ситцевой занавеской полке, достал оттуда помятую алюминиевую кружку. Налив ее почти до краев, Орлик подошел к Горке, опустился на корточки и протянул ему кружку. Ноздри шевельнулись, учуяв знакомый запах, глаза открылись. Горка вцепился в кружку обеими руками и жадно, не отрываясь, осушил ее. После этого с шумом перевел дыхание и обвел своих гостей изумленным взглядом слезящихся, мутных глаз. Наконец этот взгляд сфокусировался на Орлике, который все еще сидел перед Горкой на корточках, держа на коленях автомат.