Текст книги "Жди меня"

– Матушка, при княжнах-то зачем же? – виновато пробормотал князь Аполлон Игнатьевич, который никак не мог взять в толк, в чем же он, собственно, провинился. Вина, и притом весьма крупная, за ним явно была – это ясно читалось по лицу Аграфены Антоновны с того самого момента, как он предложил оставить при княжне Вязмитиновой двоих своих людей, но в чем конкретно заключалась эта вина, князь никак не мог сообразить.

– При княжнах-то? – переспросила Аграфена Игнатьевна. – А это, батюшка, чтобы они знали, каково за дураков-то замуж выходить. А, какое там замужество, когда приданого – одни долги!

– А княжна Мария-то здесь при чем? – все еще не в силах уразуметь очевидных вещей, развел руками князь.

– А при том, батюшка, что она богата. У нее денег куры не клюют, а годков-то ей всего шестнадцать.

До того как она сможет сама своим наследством распоряжаться, еще пять лет должно пройти, а за это время умный человек многое мог бы успеть! И свои дела в порядок привести, и дочерям приданое справить... Приютили бы сиротку, а там, глядишь, и опекунство...

Князь с треском ударил себя ладонью по лбу.

– Обухом, батюшка, обухом, – посоветовала княгиня. – Как раз впору будет, по твоему-то лбу...

– Да пустое все, – несколько придя в себя, сказал князь. – А ну, как она замуж выскочит? Невеста богатая, и собою хороша...

– Не выскочит, – усмехнулась Аграфена Антоновна. – Уж об этом-то я позабочусь. Да ты слыхал ли, что она сама про себя рассказывает? Кому ж она такая нужна-то?

– Какая – такая? – не понял князь.

– А, – махнула рукой Аграфена Антоновна, – что с тобой разговаривать! Трогай! – крикнула она кучеру и захлопнула за собой дверцу кареты.

Длинный обоз тронулся с места и, прогромыхав по Ордынке, скрылся за углом.

В курительной пахло кожаной обивкой кресел, крепким английским одеколоном и трубочным табаком – одним словом, старым князем. Запах этот, казалось, навеки пропитал стены просторной квадратной комнаты с широким, занавешенным тяжелыми портьерами, эркером. Стены курительной были до самого потолка обиты персидскими коврами ручной работы и увешаны оружием всех времен и народов – совершенно исправным, любовно заточенным, заряженным и начищенным до ослепительного блеска. Здесь были пистолеты, мушкеты, охотничьи ружья, старинные алебарды, кистени, сабли, кинжалы и шпаги – тяжелые, широкие, служившие не столько деталью туалета и знаком принадлежности к дворянскому сословию, сколько смертоносным оружием. У окна на специальной подставке сверкала надраенная до яростного солнечного блеска шлюпочная кулеврина, а рядом с ней на паркете были аккуратной горкой сложены ядра – хоть сию минуту заряжай и пали по соседнему дому. Пребывая в раздраженно-язвительном состоянии духа, князь Александр Николаевич частенько грозился так и поступить, утверждая при этом, что соседи, дознавшись, кто стрелял, побегут не в полицию жаловаться, а, наоборот, к нему – просить прощения. Впрочем, дальше разговоров дело так и не пошло, и соседи Александра Николаевича остались в блаженном неведении относительно нависавшей над ними в течение многих лет нешуточной угрозы.

Княжна Мария немного постояла на пороге, вдыхая знакомый с детства запах, потом прошла в комнату и осторожно опустилась в глубокое кожаное кресло с высокой спинкой, в котором, бывало, любил сиживать старый князь, покуривая трубку, шелестя развернутой газетой и отпуская ядовитые комментарии по поводу прочитанного. На низком столике красного дерева с инкрустированной слоновой костью крышкой стояла глубокая каменная чаша, наполненная трубками, среди которых, по словам старого князя, попадались по-настоящему ценные коллекционные экземпляры, коим было по двести и более лет.

Протянув руку, княжна на ощупь взяла одну трубку, поднесла к лицу, понюхала и даже попыталась затянуться. Трубка издавала резкий горький запах. То ли от этого запаха, то ли от вызванной усталостью слабости, то ли от одиночества и тоски по деду на глаза Марии Андреевны навернулись слезы, и она немного поплакала, держа в руке пустую холодную трубку, вырезанную сто лет назад из верескового корня и не раз служившую Александру Николаевичу Вязмитинову единственной собеседницей во время долгих ночных раздумий.

В дверь негромко постучали. Княжна вздрогнула, положила на место трубку, торопливо вытерла слезы и крикнула: “Войдите!” Дверь отворилась, и на пороге появился солдат, приставленный к ней в качестве кучера.

– Прощения просим, ваше сиятельство, – сказал он, комкая в руке шапку. – Дозвольте обратиться!

– Говори, голубчик, – сказала княжна. – Прости, имени твоего не знаю.

– Литовского пехотного полка рядовой Матвей Петров Ложкарев, – четко, по-военному представился солдат. – Не извольте гневаться, ваше сиятельство, дозвольте обратиться с прошением к вашей милости.

– С прошением? – Княжна была искренне удивлена, так как не видела, о чем кто бы то ни было мог просить ее в ее нынешнем положении. – Изволь, голубчик. Сделаю, что смогу. Беда лишь в том, что могу я не много.

– А нам, ваше сиятельство, много и не надобно, – ответил солдат. – Прошение наше простое: отпустите вы меня, Христа ради! Увольте, ваше сиятельство, никак не могу я при вас далее состоять!

– Позволь, – растерялась княжна, – позволь, Матвей Петрович! Разве я тебя чем-то обидела?

– Никак нет, ваше сиятельство! Премного вами довольны, а только отпустите вы меня. Вот, ей-богу, отпустите! Век за вас молиться буду.

– Погоди, Матвей Петрович. Ну, предположим, отпущу я тебя... Куда же ты пойдешь – в лес?

– Зачем же в лес? – степенно и без тени обиды сказал солдат. – Наша дорога известная – назад, в третью роту, под ружье. Мыслимое ли это дело – в кучерах состоять, когда братки с французом насмерть бьются! Верите ли, ваше сиятельство, извелся я весь. Ведь сколько мы этого генерального сражения-то дожидались, а тут – эвон, какая оказия: в тыл вас везти. Вы барыня хорошая, обходительная, а только увольте, Христом богом прошу! Вона, во дворе вас два бугая дожидаются. Морды у обоих такие, что хоть самих в оглобли запрягай. Вот они пущай вас куда надобно и доставят. А мы – потихоньку, полегоньку, с каким-нибудь обозом... Глядишь, и я успею какого-никакого мусью штыком промеж ребер пощекотать. Уж больно у меня на них, нехристей, руки чешутся. Отпустите, ваше сиятельство! Не извольте гневаться, отпустите!

– А рука-то как же? – окончательно потерявшись, спросила княжна. – Болит рука-то?

– Рука – не это самое... виноват, ваше сиятельство, сорвалось. Чего ей сделается, руке-то? На месте рука. Уж коли с вожжами управляюсь, так с ружьем и подавно управлюсь, потому как это дело нам привычное. Душа-то сильнее болит.

– Болит? – переспросила княжна.

– Спасу нет, ваше сиятельство. Прошлую-то ночь, не поверите, глаз не сомкнул, извертелся весь, как уж на сковородке: как там, думаю, наши-то? Побили француза али нет?

– Думаю, побили, – сказала княжна. – Должны были побить.

– Вот и я так же разумею. Так отпустите?

– Что ж делать-то с тобой, ступай, конечно, – вздохнув, сказала Мария Андреевна. Отпускать солдата, ей не хотелось, но спорить с ним было трудно, а вернее, просто невозможно. – Ступай, – повторила она. – Господь с тобой, Матвей Петрович.

– Премного благодарен, – сказал солдат, не скрывая радости. – А только, не во гнев вам будь сказано, написали бы вы мне бумажку...

– Какую такую бумажку? – удивилась княжна.

– Ну, навроде пропуска, что ли... А то как бы мне батогов не получить за то, что вас самовольно бросил. После-то, конечно, разберутся, да батоги-то уж при мне будут!

– Однако, – не в силах сдержать улыбку, сказала княжна, вынимая из ящика бюро бумагу и чернильницу. – Французов ты, выходит, не боишься, а батогов испугался?

Солдат ничего на это не ответил, но княжне показалось, что он заметно поугрюмел, и она поняла, что ее шутка была не совсем уместной. Смущенно отведя глаза от коричневого усатого лица, она обмакнула перо в чернильницу и, подумав минуту, стала быстро писать.

“Рядовой Литовского пехотного полка Матвей Ложкарев, – писала она, – будучи посланным со мной, княжной Вязмитиновой, в качестве сопровождающего, обязанности свои выполнил целиком и превыше всяческих похвал. При сем им было высказано весьма похвальное рвение вернуться в строй, дабы принять участие в боевых действиях противу неприятеля, каковое рвение я нахожу достойным великого уважения. Не нуждаясь более в услугах вышеозначенного рядового Матвея Ложкарева и поступая сообразно высказанной им просьбе, я отпускаю его от себя и прошу не чинить ему препятствий при возвращении в полк и не взыскивать с него за оставление моей особы, каковое произошло с моего добровольного согласия”.

Она поставила разборчивую подпись и протянула бумагу солдату.

– Хочешь прочесть? Может быть, я что-нибудь забыла или неправильно написала...

– Виноват, ваше сиятельство, грамоте не обучен.

Княжна прочла записку вслух.

– Так хорошо? – спросила она, искренне обеспокоенная тем, чтобы сделать все как надо.

– Лучше некуда, – улыбаясь во весь рот, ответил солдат и, приняв записку, бережно запрятал ее за пазуху. – Премного вам благодарен. Благослови вас господь, барышня. Прощайте.

– Погоди, Матвей Петрович, – остановила его княжна. – Надо бы тебя наградить, да денег у меня ни копейки... Может, саблю возьмешь или пистолет?

– Нам такое оружие не положено, – возразил солдат. – Да и ударить таким боязно: а ну как сломаешь? Нам со своим сподручнее. Благодарствуйте, барышня, нам и так, без награды, хорошо.

– Может быть, трубку? Или табаку? – нашлась княжна. – Здесь должен быть хороший табак, тебе понравится. Не хочешь награды – возьми просто так, на память.

– Табачок – это дело другое, – согласился солдат. – Да и трубочка хорошая солдату не помеха. Тем более, если на память, от души... Благодарствуйте, ваше сиятельство.

Перед тем, как выйти за дверь, Матвей Ложкарев задержался на пороге.

– Вы приглядывайте за мужиками-то, ваше сиятельство, – сказал он, понизив голос. – Уж больно рожи у них подлые. Не люблю я дворовых, холуи они все, дармоеды, одна подлость на уме. Эх, кабы душа так не горела, разве я бы вас на них оставил! Вы не бойтесь ничего, а только ухо держите востро. Чуть что, прикрикните на них построже, они и присмиреют, я эту породу знаю.

– Спасибо, Матвей Петрович, – сказала княжна. – Ступай, обо мне не тревожься. Я не боюсь.

Это была правда: она и в самом деле не боялась. Впрочем, сказанные Ложкаревым на прощание слова занозой засели у княжны в памяти. Раньше, до прихода французов, а точнее, до смерти деда, с которой, собственно, и начались ее злоключения, княжне даже в голову не приходило, что к крестьянам и дворовым людям можно относиться с опаской. Однако за те две недели, что она провела, играя в жмурки со смертью в смоленских лесах, княжна Вязмитинова пересмотрела большинство своих прежних взглядов и более не полагала землепашцев безобидными существами, которые всегда рады услужить господам и не мыслят себе жизни, отличной от той, которую они вели на протяжении столетий. Более того, в свои шестнадцать лет юная княжна уже успела постичь, что даже самое доброе отношение к человеку не всегда оплачивается той же монетой. За все время ее одиноких странствий ее не единожды пытались убить, и только один раз смертельная угроза исходила со стороны французов. О других случаях, когда она находилась на волосок от смерти благодаря усилиям обосновавшихся в лесной чаще крестьян, княжна старалась забыть, но они упорно не выходили у нее из головы, так что предупреждение солдата стало зерном, упавшим на весьма благодатную, заранее подготовленную почву.

Проводив Ложкарева, княжна подошла к окну и, осторожно отодвинув тяжелую занавеску, выглянула во двор. Дворовые князя Зеленского лениво отирались у ворот, подпирая плечами каменный забор, и о чем-то беседовали с бледным, скверно одетым человеком в картузе мастерового, который стоял в проеме открытой калитки, не входя, впрочем, во двор. Подпоясанный лохматой веревкой синий кафтан этого незнакомца странно и очень подозрительно оттопыривался на животе, и, даже глядя через весь двор со второго этажа, княжна заметила, как нехорошо бегают у него глаза. За разговором все трое собеседников время от времени бросали быстрые вороватые взгляды на дом, но княжну никто из них не заметил.

Вскоре незнакомец ушел. Один из дворовых запер за ним калитку и, еще раз оглянувшись на окна, вслед за своим товарищем удалился в сторону людской. Княжна опустила занавеску и вернулась за стол.

Появление подозрительного незнакомца и странное поведение слуг заставили ее насторожиться. Время было смутное, и многие люди, поддавшись искушению легкой наживы, утрачивали человеческий облик. Княжна не понаслышке знала, что такое грабители и мародеры; Москва же, изменившись почти до неузнаваемости за время ее отсутствия, теперь, похоже, сделалась местом, отменно подходящим для подобного сорта людей.

“Что им от меня нужно? – думала она, безотчетно вертя в руках одну из дедовских трубок. – Чего они хотят? Ведь у меня ничего нет – ни денег, ни драгоценностей... Впрочем, не надо быть наивной! – мысленно прикрикнула она на себя. – Такие рассуждения были бы под стать Лизочке Зеленской или одной из ее безмозглых сестриц. Кстати, очень жаль, что их не было при моем разговоре с этим солдатом. Вот бы поглядеть, как вытянутся их овечьи физиономии! Уж если их шокировало то, что я им рассказала, то наша беседа с Матвеем Ложкаревым наверняка заставила бы их грянуться в обморок!”

Она представила себе, как три дородные княжны одна за другой, принимая томные позы, падают в обморок, крест-накрест укладываясь друг на друга посреди комнаты, и невольно прыснула в кулак. Мария Андреевна попыталась взять себя в руки, но воображение у нее не ко времени разыгралось, и перед ее мысленным взором предстала сама княгиня Аграфена Антоновна, которая, картинно всплеснув руками, с грохотом рухнула на пол рядом со своими лежащими без чувств дочерьми. Когда воображаемая картина дополнилась бестолково суетящимся вокруг этой кучи, похожим на воробья-переростка князем Зеленским, княжна Мария не выдержала и разразилась совершенно неприличным девчоночьим хохотом.

Она смеялась долго – пожалуй, чересчур долго даже для самого сильного веселья. Осознав это, княжна заставила себя замолчать и, всхлипнув два или три раза, успокоилась настолько, что смогла утереть навернувшиеся на глаза слезы. После этого она села прямо, положила трубку обратно в чашу и принялась рассуждать холодно и здраво – так, как учил ее дед, старый князь Александр Николаевич Вязмитинов, до самой смерти сохранивший необычайную остроту ума.

Несмотря на то, что явилась в Москву в одном рваном платье и без копейки денег, она была сказочно богата. За нее можно было бы взять поистине королевский выкуп, а с такой кучей денег на руках любой беглый крепостной мог купить себе фальшивый паспорт и припеваючи жить где-нибудь за границей до конца своих дней. Впрочем, такое развитие событий казалось княжне маловероятным. Скорее всего, намерения заговорщиков не простирались далее самого примитивного грабежа. В доме оставалось еще довольно много вещей, которые можно было без труда обратить в деньги – если, конечно, какой-то заговор вообще имел место, а не почудился ей от усталости и одиночества.

Это нужно было выяснить. Княжна встала и, спустившись в людскую, переговорила со слугами.

Слуг было двое – оба высокие, статные, хорошо откормленные и добротно одетые. Их гладко выбритые сытые лица, совершенно не схожие друг с другом в мелочах, были разительно похожи в чем-то главном. Поначалу княжна никак не могла сообразить, в чем заключается это сходство, но, припомнив слова Ложкарева, поняла, что общим в этих двух лицах было одинаковое выражение подлости, сквозившее в уклончивой подобострастной мимике и масленом поблескивании заплывших прозрачным жиром поросячьих глазок. Глядя на них, княжна вспомнила, что дед отзывался о Зеленском как о весьма скверном хозяине, у которого долгие периоды безразличия к домашним делам порой сменялись внезапными вспышками кипучей и по большей части бестолковой активности, сопровождаемой громкими приступами гнева и даже рукоприкладством. По словам старого князя, это был наилучший способ окружить себя подхалимами и подлецами, которые станут ползать перед тобой на брюхе и обворовывать тебя всякий раз, как ты отвернешься, чтобы набить трубку. Вид вскочивших при появлении княжны молодцов и их льстивые неискренние улыбочки, увы, свидетельствовали в пользу этой теории, и княжна подумала, что непременно воспользуется советом Матвея Ложкарева и станет держать ухо востро.

Она узнала имена слуг – Прохор и Степан, – и запомнила, что Степан – это тот, который повыше. Другие различия между слугами, хотя и насчитывались во множестве, как-то не откладывались в памяти. Не вдаваясь в лишние разговоры, княжна не терпящим возражений тоном приказала подать экипаж завтра ровно в восемь утра и удалилась, провожаемая все теми же неискренними улыбками. У нее возникло было искушение остановиться под дверью людской и послушать, о чем станут говорить слуги, но она лишь повыше подняла подбородок и двинулась прочь по коридору уверенной походкой хозяйки положения: княжне Вязмитиновой не пристало подслушивать под дверью людской.

Оказалось, что этот поступок был совершенно правильным: едва свернув за угол, княжна услышала, как, скрипнув, приоткрылась и вновь со стуком захлопнулась тяжелая дверь. Шагов в коридоре слышно не было, а это означало, что кто-то – либо Прохор, либо Степан, – приоткрыв дверь, выглянул в коридор, чтобы убедиться, что их не подслушивают. Это было скверно, хотя, с другой стороны, слуги могли просто играть в кости и чесать языки, рассказывая друг другу какие-нибудь сальности. В таком случае присутствие за дверью княжны Марии было бы для них столь же нежелательным, как если бы они и в самом деле договаривались ограбить и убить ее по дороге.

Княжна поднялась на второй этаж, чувствуя, что нервы у нее звенят от напряжения. Ноги сами привели ее обратно в курительную. Эта комната притягивала ее, как магнитом – возможно, потому, что в ней было много оружия. Мария Андреевна подумала, что Аграфена Антоновна во многом была права: ее поведение и образ мыслей в последнее время перестали соответствовать общепринятым нормам. Девице ее возраста и положения прилично было находить успокоение в рукоделье или, на худой конец, в чтении светских романов; ее же зачем-то тянуло к оружию и курительным принадлежностям. Положим, курительные принадлежности просто напоминали ей о старом князе, но по-настоящему она успокоилась лишь тогда, когда взгляд ее коснулся маслянисто поблескивающих ружейных стволов, красноватого, с теплым оттенком, старого дерева прикладов и холодных зеркал любовно отполированных клинков.

Интересно, подумала княжна. Это что же такое? Как сказал Михаила Илларионович – кавалерист-девица? Неужто и я такая же?

Она прислушалась к своим ощущениям и не нашла в себе ни малейшего намека на желание служить в армейской кавалерии и рубиться на саблях с французскими кирасирами или, скажем, уланами. Это было вполне естественно: Мария Андреевна вовсе не считала войну женским занятием. Главное призвание женщины – дарить жизнь, а не отнимать ее...

Тут ей не ко времени вспомнился лесной разбойник, застреленный ею из пистолета буквально несколько дней назад. Воспоминание это лишь вскользь промелькнуло где-то на самом краю ее сознания и тут же пугливо спряталось, но княжна неожиданно для себя самой поймала его за скользкий хвостик и выволокла на свет божий, испытывая при этом болезненное любопытство, как раненый, который тщится заглянуть под повязки, чтобы увидеть то, на что смотреть ему вовсе не следует. Ей было интересно не само воспоминание, а собственная реакция на него. Предполагалось, что эта сцена должна повергать ее в ужас и приходить к ней в кошмарных снах; так, во всяком случае, следовало из прочитанных ею романов и той неосязаемой, но всеобъемлющей и всевластной системы общепринятых взглядов и понятий, которая именуется общественным мнением. На самом же деле, детально припомнив и всесторонне обдумав ту страшную сцену, княжна совершенно спокойно заключила, что сделала лишь то, что требовалось сделать для спасения собственной жизни – ни больше, ни меньше.

“Вы изменились”, – вспомнила она слова Аграфены Антоновны и подошла к зеркалу. Из глубины старинного венецианского стекла на нее смотрело все то же, знакомое до мельчайшей черточки лицо. Княжна не видела в себе никаких изменений, если не считать какого-то нового выражения глаз и появившихся в уголках рта едва заметных твердых складочек. Она попыталась придать лицу другое, менее сосредоточенное выражение, и складочки исчезли без следа, а глаза потеплели. Впрочем, княжне было хорошо известно, что зеркала – самые искусные лжецы в мире. Человек, глядясь в зеркало, никогда не видит своего настоящего лица; следовательно, зеркала годятся лишь на то, чтобы поправлять перед ними прическу и искать у этих оправленных в дерево и бронзу кусков стекла ответов на свои вопросы не стоит – это пустая трата времени.

Отвернувшись от зеркала, она поднесла к самому лицу свои руки и внимательно осмотрела их со всех сторон. Руки были как руки – тонкие, белые, с длинными гибкими пальцами и чистыми овальными ногтями. Они ни капельки не дрожали, когда одна из них протянулась и сняла со стены украшенный серебряной насечкой дуэльный пистолет.

Княжна провела пальцами по граненому стволу, как слепая, ощупала выполненный в виде оленьей головы курок и коснулась гладкого дерева рукояти. До сих пор она держала в руках подобное оружие только однажды, но ощущение этой уверенной, хорошо сбалансированной, красивой и смертоносной тяжести накрепко засело в кончиках ее нервов. Указательный палец сам собой лег на спусковой крючок, плавно скользнув по гладкому, маслянистому на ощупь и неожиданно теплому железу. Княжне подумалось, что еще немного, и она, наконец, поймет мужчин, полагающих войну своим призванием. В оружии была заключена сила, и оно каким-то таинственным образом переливало эту силу в руку, сжимавшую рукоять пистолета или эфес шпаги. Княжна и раньше ловила себя на этом странном ощущении – когда охотилась вместе с дедом или стреляла в цель под присмотром верного Архипыча, – но лишь теперь это чувство сделалось таким сильным, что она смогла его осознать.

Ай-яй-яй, подумала она без всякого, впрочем, раскаяния. А ведь княгиня-то права – я действительно изменилась. К лучшему ли, к худшему, но изменилась. А ведь полгода назад я, помнится, еще игрывала временами в куклы и мечтала о прекрасном принце. Ну, принц – это, положим, неплохо...

Она заметила, что за окном уже начало смеркаться, и зажгла свечи, подумав при этом, что лето как-то незаметно пролетело, хотя казалось, что ему не будет конца. Вот и дни сделались совсем короткими – не успеешь оглянуться, а на дворе уже темно...

Зажигать стоявшие по углам комнаты канделябры она не стала, ограничившись лишь небольшим, на три свечи, подсвечником на столе. Оранжевое пламя осветило комнату, заиграло отблесками на развешенном по стенам оружии, заставило шевелиться попрятавшиеся по углам мохнатые тени. Княжна вдруг с новой силой ощутила свое одиночество. Она была совсем одна в огромном, погруженном в темноту доме. Оставшиеся в людской Степан и Прохор были не в счет – княжна им не то чтобы не доверяла, но чувствовала, что полагаться на них во всем нельзя. Кроме того, лакеи князя Зеленского при всем своем желании не могли избавить ее от гнетущего чувства заброшенности. Весь мир казался ей сейчас таким же пустым и темным, как этот дом.

Она подумала, что надо бы, наверное, лечь в постель и постараться уснуть, но при одной мысли о том, чтобы встать, пройти по пустому темному коридору и улечься на кровать в такой же пустой и темной спальне, ей стало не по себе. Княжна печально улыбнулась: бояться темноты после всего, что ей пришлось пережить, было просто глупо, но она все равно боялась. Полно, сказала она себе. Ну, в чем дело? Не хочется идти в постель? А кто сказал, что нужно туда идти? Говорят, что ночью люди должны спать и что делать это лучше всего, лежа в постели. Ну, так мало ли что говорят! А вот возьму и не лягу, и кто меня за это осудит? Да никто, потому что никому теперь нет до меня никакого дела...

Она огляделась по сторонам и увидела на столе раскрытую книгу, оставленную здесь, по всей видимости, еще старым князем, когда он сидел в этой комнате в последний раз. Княжна придвинула к себе пухлый том в потрепанном коленкоровом переплете и, чтобы хоть немного рассеяться, принялась читать.

Чтиво оказалось как раз того сорта, что требовалось ей в ее перевозбужденном состоянии. Это оказался пространный трактат по экономике, написанный таким сухим, тяжеловесным и громоздким языком, что у Марии Андреевны уже на второй странице стало сводить скулы от скуки и начали неудержимо слипаться веки. Мысли ее при этом бродили где-то далеко, и она, сколько ни напрягалась, так и не смогла понять ни слова из прочитанного. Книга вроде бы была написана по-русски, но в то же самое время как будто и нет. Княжне это показалось забавным, она перевернула несколько страниц и попробовала читать снова, пытаясь вникнуть в пространные рассуждения автора. В голову ей пришла вполне здравая мысль о том, что теперь, оставшись полновластной хозяйкой и распорядительницей огромного состояния, она просто обязана одолеть экономическую премудрость, однако казавшийся бессмысленным нагромождением лишенных всякого значения слов ученый текст от этого не сделался понятнее.

Недовольно фыркнув, княжна со стуком захлопнула книгу, заставив огоньки свечей испуганно вздрогнуть и на мгновение вытянуться параллельно поверхности стола, бросила пухлый том в соседнее кресло и решительно поднялась.

– Спать так спать! – громко сказала она и уже протянула руку, чтобы взять со стола подсвечник, когда со двора вдруг послышался протяжный и весьма подозрительный скрип.

Княжна замерла в неудобной позе, не дотянувшись до подсвечника. Скрип повторился. На сей раз он был тише, короче, но исходил, несомненно, из того же источника. Мария Андреевна быстро задула свечи и на ощупь взяла в руку лежавший на столе пистолет, почти не заметив этого. Сердце у нее билось медленно и гулко, поднявшись, казалось, к самому горлу, в ушах вдруг возник тонкий комариный звон, а во рту появился неприятный медный привкус, словно она долго сосала дверную ручку.

Княжна провела в этом доме не так много времени, как в своей смоленской усадьбе, однако достаточно, чтобы знать его, как свои пять пальцев. Кроме того, раздавшийся во дворе скрип был ей отлично знаком: она слышала этот звук сотни раз, когда конюхи, получив приказ запрятать, выводили из конюшни лошадей.

На цыпочках подбежав к окну, Мария Андреевна слегка отодвинула тяжелую штору и выглянула наружу.