Текст книги "Пожар Латинского проспекта. Часть 1"

Люба негромко рассмеялась.

Однажды я уже провожал её…

Однажды я уже провожал её. Субботним апрельским вечером в канун Пасхи. Два с лишним года назад. Возвращаясь с Ушакова в радостном расположении духа (работа шла, весна на улице!) грешным делом оценил я по достоинству фигурку задумчиво шедшей, с двумя пакетами в руках, впереди девушки: «У-ух, ты какая!» До дома оставался лишь один поворот, и не подумал бы я даже прибавить шагу, если бы в повороте женской головы вдруг не мелькнули знакомые черты: «Люба? Откуда в наших Палестинах?» В два шага я и нагнал её – Любовь.

– Здра-авствуй, Лёша! – Она как будто ждала моего вторжения. – А я тут в церковь ходила, да в «Викторию» на обратном пути завернула. Сейчас вот домой иду.

Легко и разбитно набился я в провожатые – послал, прости Господи, ей Бог попутчика! Вправду – надо было принять полные пакеты из рук Любы: Татьяна бы потом мне попеняла. Впрочем, за честь и удовольствие и почёл.

– А я часто по воскресеньям на службу хожу. Постоишь, послушаешь – по-другому что-то начинаешь понимать. Становится легче… Хотя, – спохватилась она, – всё, вроде, и так хорошо.

Воздух весеннего вечера чумил голову пивной молодёжи, нередко попадающейся навстречу. Многие подростки здоровались с Любой.

– Ученики… Как тебе, Лёша, новый «Идиот»?.. А я вот абсолютно не согласна с ролью Миронова: он, конечно, великолепный артист, но князь Мышкин в его игре – ну по-олный идиот!

Путь до дома Любы был не близок, но мы и не спешили.

– А сборник-то, Лёша, у тебя получился за-ме-ча-тельный!

В устах не только преподавателя русского языка и литературы, но и преданной её почитательницы, похвала скромной моей книжицы дорогого стоила. Но ведь и для Любы, в том числе, невеликую свою прозу кропал. Теперь мне и умереть не страшно, а Любаше, в кухне впопыхах, моё произведение под горячую сковороду подкладывать – всё больше жизни торжества!

– А я сейчас читаю Шаламова.

– Тематика сталинских лагерей, – с видом знатока кивнул я, по вершкам ухвативший однажды энциклопедическую вкладку об этом писателе – к университетскому зачёту готовясь.

– Да. Особенно рассказ «Перчатки» запал. Как у заключённых слезала кожа с обмороженных рук – словно перчатки снимались.

К счастью, про этот рассказ (его, впрочем, так и не прочитав) вычитал тогда и я: энциклопедические – пригнитесь! – университетские знания!

Татьяна рассказывала мне, что Люба читает много и каждый день.

– А я опять вернулась в школу. Нет, в фирме и платили прилично, и в моральном плане работа намного легче, но, понимаешь, я почувствовала, что начинается духовная деградация. Не моё это!

Мы прошли мимо школы, где учительствовали Татьяна с Любой; мимо устремлённой в небо готической кирхи – православной ныне церкви. Однажды увиденная в молодости, эта кирха – позеленевшей ли медью купола, застывшими ли на башне часами, краснокирпичными ли острыми сводами или фундаментальностью каменных глыб в основании – поразила моё воображение раз и навсегда. И вышли на длиннющую улицу. В самом конце её давным-давно молодая семья Нахимовых снимала первую в этом городе комнатёнку в ветхом частном доме, ожидая на свет появления маленького Серёженьки. Глава её, Сергей (старшина, тогда, сверхсрочной службы Краснознамённого Балтфлота), за руку, рассказывала Татьяна, привёл Любу в эту школу. С тех пор многое изменилось: Серёжка ходил уже в четвёртый класс, Сергей-старший дослужился до старшего мичмана, нынешняя съёмная квартира в панельном доме находилась в самом что ни на есть начале той самой улицы – в десяти минутах ходьбы от школы, и школа же Любе как ценному специалисту расходы жилплощади оплачивала.

И когда уже подошли к подъезду пятиэтажки и пришло время прощаться, Любаша, не обращая внимания на навострившихся на лавочке бабушек, приподнялась на цыпочки и, целомудренно обняв меня, подставила щёку для дружеского поцелуя. Вздохнув, как показалось, и счастливо и чуточку печально.

И высокое ещё солнце светло струило лучи, и чистый воздух был полон неведомых надежд весны, и тысяча медово-золотистых капель того, что и зовётся, верно, счастьем, вмиг вскипели в груди, расширяя её до пределов разрыва.

А возвращаясь, я уже мысленно городил каменную мозаику очередного ушаковского столба, где-то в глубине души тешась своей, как полагал, окончательной там победой. Поверженными позади оставались завистники, сползли в кювет злопыхатели, камень теперь стоял за меня, путь впереди был чист и свободен.

И невдомёк мне, наивному, было, что произойдёт в ближайший же понедельник. Как и подавно уж не дано было знать, что приключится через два с небольшим года.

Скудоумный времени и счастья транжира! Да и денег, впрочем, тоже…

* * *

Среда честно была отработана от звонка, до звонка. Хотя и «ломало» Гаврилу не на шутку – моментально разленился мужичок: послабь, называется, на миг вожжи! Под очагом, где затеяли дровник, удало он залепил полукруг гипсокартонного каркаса – «кружало», – и махом выложил по нему кирпичную арку. И ведь угадал с диаметром тютелька в тютельку – дуракам везёт. Готово дело – хозяин, глянь! А вот завтра, предупредил я, приеду попозже. Зато уеду пораньше – сына с утра на тренировку отвести, а вечером из школы встретить.

– А сколько сыну лет? – двусмысленно поинтересовался Александр.

– Десять, – ничтоже сумняшеся, ответствовал я.

Насчёт второй половины, соврал я, конечно. Но так в угоду же танцам! По четвергам тесть убегал пораньше со службы внука в школу отправлять, а бабушка Семёна встречала. Но вполне, впрочем, могло и по моей басне быть – в прошлом-то году ведь было…

– Я не согласен, – рубил словами воздух хозяин с Ушакова, – что такой специалист, как Алексей, три часа в день теряет. Вплоть до того, что будем выделять ему машину. Давай, Григорий, решай вопрос!

Без особого с моей стороны энтузиазма («А ну как и это в счёт зарплаты пойдёт!»), по понедельникам и средам, когда моя семейная очередь выпадала быть Семёну провожатым, ушаковскими решено было выделять мне машину – с личным шофёром. Чёрный «мерседес-Гелендваген», который возил дочь хозяев в школу.

– Только, Гриша, своего сына я не доверю никому, – повторял я слова жены.

Когда, выйдя из подъезда, Семён первый раз увидал к парадному поданное авто, он, не подав, конечно, вида, задохнулся от гордости.

– Не забудь поздороваться!

– Здрасьте! – полез он на заднее сиденье.

– Только осторожно – машина казённая. Давай пристегнёмся. – Я помог отыскать и пристегнуть ремень безопасности.

– Давно в таких не ездил, – не тушуясь, пояснил мне, но больше шофёру, секундную заминку с ремешком Семён.

«Давно»! Молодец! Тогда ему не было ещё и десяти.

По счастью, с шиком съездили мы в школу считанные разы – по обоюдному замалчиванию сторон благое дело благополучно «завяло». Спокойнее было всё же украдкой (хоть и по святому делу) умыкать втихаря и ехать, мирно и долго, на автобусе. Хотя и была какая-то затаённая тревога в этих школьных проводах – неясная и неотвязная. И как спускались мы в лифте, экономя время спуска в суровых мужских объятиях-похлопываниях: «Люблю тебя, сынок!» – «Я тебя тоже!» – «Ты лучший на свете сын!» – «Ты лучший на свете папа!» – где последние похлопывания традиционно походили уже больше на шлепки – так и задумывалось. И улица встречала нас шальной вереницей несущихся машин, и двадцать шагов пешеходного перехода были ежедневной тропой войны, для которой сын был ещё мал. И день, хранивший в утреннем пробуждении остатки мудрости и рассудка, был уже в полном безумии час-пика.

Тревожно было доверять ему Семёна.

А тот до сих пор гордо узнавал «гелики» на улицах города: «Пап, пап, смотри! На таком мы ездили, да?»

В четверг мне круто подфартило. С утра отзвонился Александр: не сможет он меня сегодня «пасти» – в службе судоводителей надо ему быть. Так что не очень я на работе усердствовал, выкроив ещё два часа на поход в парикмахерскую – наконец-то!

– …Ты, вижу, постригся. – Искря глазами, Любаша, повернувшись ко мне, касалась меня плечиком.

– Да, буду волосы отращивать – чтобы передние назад, до затылка укладывались: по законам жанра! Это если бы я в охранное тутошное предприятие сунулся – вот тогда бы постригся наголо.

Офис охранного предприятия был чуть дальше – прямо по коридору.

Мы, не сговариваясь, пришли с Любашей пораньше, и теперь сидели рядом на мягкой скамеечке, подсунув, как дети, под себя ладони. С удовольствием наблюдая, как Артём (так, сказала Люба, звали нашего учителя) занимается с бальной парой профессионалов.

Деткам было, наверное, лет шесть-семь.

– Вот смотри, Маша. Ты прошла такую длинную дорожку шагов, а на последнем – главном! – акцента не сделала. Не выделила ты его никак! Спрашивается – зачем Маша шла?.. Вот поставила перед Машей мама тарелку, а супа не налила. Маша спрашивает: «Мама, а где суп?» Вот и я спрашиваю: Маша, а где последний, акцентированный шаг?

Поджимая губки, Маша оборачивалась почему-то на меня и оставляла за собой право хранить молчание.

– Ты как себя чувствуешь-то?

Накануне вечером Татьяна сообщила: «Любаня заболела. Говорит в нос, глаза красные – еле уроки отвела. Ты позвони ей – сможет она прийти-то?» Позвонил, конечно: «Приду обязательно! Не дождётесь!»

– Но-ормально! Выздоравливала же интенсивно. Пришлось даже водки с мёдом на ночь выпить – бе-е-е!

Словно лазоревым – в цвет её кофточки – бризом веяло от Любы. Тёплым и терпким. Полузабытым и таким манящим экзотической своей, неведомой далью.

– Так, ну что – встаём? – Закончив с юными дарованиями, Артём готов был приняться за нас.

* * *

– Итак, ча-ча… Извините – конечно, ча-ча-ча!..

В разминке, так повелось, девушки образовывали первый ряд, а мужская братия норовила скрыться от преподавательского взора за спинами своих партнёрш.

– Этот танец пришёл к нам с Кубы. Основные шаги здесь те же, что и в румбе, только в середине добавляется – вот здесь– один промежуточный шаг. Так называемое «шоссе». Давайте попробуем – пока поодиночке!

Ножные выпады вперёд и назад я усвоил с ходу: точно так по молодости танцевали мы на дискотеках – тогда это было круто! А вот на «шоссе» начал буксовать и теряться – оно ж такое длинное (целых два шага!). Вдобавок, по ходу движения надо было ещё и неведомую, пропущенную на самом первом занятии «восьмёрку» крутить (а какая она – восьмёрка эта?). Так что выходило точно «восьмёркой» колеса велосипедного – не езда, а сплошное мучение.

– И основное, пожалуй, в ча-ча-ча: колени работают назад. Вперёд вы не старайтесь чрезмерно колени сгибать – вообще про вперёд не думайте: назад! Назад сгибайте! Вот, как будто позади вас, на уровне коленей, силомер находится, и вам нужно его как можно сильней, выпрямляя назад колено, ударить: ба-бам!.. Ба-бам!

А, ну так бы сразу и сказали: «выпендрёжные колени»! О, это кубинцы! Да – это они! Лосаро – я тебя узнал!

– Ча-ча, раз, два, три!.. Ча-ча, раз, два, три! – чётко отбивал ритм Артём.

«Вамос де ла вилья!» – если я правильно сладкоголосье, нёсшееся из динамиков, понимал, – «уна милья!» Получалось: «Пойдём в деревню!» – соседнюю, надо полагать – всего-то километр до неё, по тексту, было.

Доковылял-таки, хоть и не всегда твёрдо и спотыкаясь порой (кто же в соседний колхоз на танцы тверёзый сунется?) на «шоссе» этом длиннющем, зато уж в последнем шаге колени гнул – камерадес отдыхали!

– Всё!.. Хорошо сегодня поработали, всем спасибо! До вторника.

Покидая раздевалку, я кивнул на ходу Любе:

– Я жду!

– Угу…

Семичасовая группа уже приступила к разминке. Активно, и даже с куражом. Сразу виделось – это уже не новички. Интересно, что партнёрши смотрелись несколько увереннее своих партнёров. Особенно притягивали взор две: невысокая и хорошо сложённая девушка с серьёзным взором и заряженными целеустремлённостью движениями – рядом не стой! – и высокая, но, сдавалось, недалёкая, пленявшая взор как пластикой движений, так и кружевами нижнего белья под полупрозрачными лосинами, девица. Надо было понимать, что это были фронт-умэншы группы – прямо перед Артёмом они и располагались. Но какое мне было до них дело, когда…

– Пойдём?

Лестница, сводя нас вниз, дарила целых восемь пролётов разговора.

– Слушай, эта группа так здорово двигается!

– Так они уже, – воздела указательный палец кверху Люба, – два месяца уже занимаются. А Женя – вот, к которой я подходила, – второй год уже ходит.

– Су-урьёзная такая!

– Да, это же дочь нашей директрисы. Она-то мне эту студию и рекомендовала.

Вот как! Обложили.

Осенние сумерки ловили каждую вспышку последних закатных бликов в не зажёгшихся ещё окнах, а улица уже нарядно цвела светом фонарей, витрин и реклам.

– Преподаватель у нас здоровский, верно?

– Да, – улыбнулась Люба, – но видно, что университетов танцевальных, так скажем, не оканчивал.

– Но дело своё знает крепко – я тебя уверяю. И делом своим уж точно одержим. Ты никогда не замечала, что если какой-то человек внешне тебе кого-то напоминает, то, почти наверняка, будет он похож и внутренне, по характеру. Зачастую, один к одному. У нас в университете, на рабфаке, преподаватель литературы был – Свиридов Станислав Витальевич. Лекцию пропевал, как песню. Так вот – и жестами, и дикцией, и даже внешне – вылитый Артём… Одна, кстати, из причин, почему я университет, э-э, оставил – потом, на заочном, были и такие преподаватели, что… Не Свиридовы – совсем! В общем там, на рабфаке, я всё, что мне было надо, благодаря Свиридову и взял… Но я знаю наперёд – меня Артём будет недолюбливать и уж точно со мной будет на «вы».

Диковинное ча-ча-ча всё бурлило во мне, да и в Любе, видимо, тоже. Сегодня путь наш был длиннее – моей партнёрше нужна была «Бомба», центр торговый. И за время пути я, к вящему моей спутницы интересу, успел поведать Любови – красочно и почти правдиво – про ту давнюю и дивную – кубинскую! – ночь в Лас-Пальмасе. Водку только в коктейле и замолчал – больная ведь, тоже, для Любаши тема.

На прощанье был дружеский поцелуй в щёку – как на Канарах принято.

Я шёл домой, легко разверзая воздух городских улиц, да и сам этот город, и весь этот мир – теперь всё по плечу!.. «Шоссе» бы вот только научиться проходить. Но это, пред Ушакова, просто семечки!..

– От Нахимовой привет. До остановки её проводил, на автобус посадил, вот.

– Слушай, ты такой молодец! – искренне радовалась Татьяна.

* * *

Кстати, о колхозных танцах: вот откуда скованность движений и идёт! В славные-то те времена поры моей школьной, если вздумал ты поражать местных раскрасавиц пластикой эксцентричных своих телодвижений, то у местных кавалеров сразу становился претендентом на мордобой № 1: «Вот этого, рыжего – обязательно!..».

Механизаторы только механическое дрыганье и признавали, да и то – с умеренной амплитудой и на низких скоростях.

В субботу был день учителя. Памятный мне праздник – с Татьяной нас познакомили в самый его канун. И в давнюю, такую же дождливую субботу, сидел я на уложенных уже сумках в съёмной своей квартире, грустил, очки чёрные теребя. Никак без них, солнцезащитных, нельзя мне было на пасмурной улице появиться. Горевал я и о том, что нельзя полностью, с головой своей бестолковой, в один из дорожных моих баулов залезть, да там и проделать весь, в сутки длиной, путь: автобусом до Варшавы, самолётом до Мадрида, и авиалайнером же до Лас-Пальмаса. Фирмачи, в рейс нас таким сложным маршрутом отправляя, словно следы путали.

Время такое было!..

Причина моей печали синела на левой скуле – полученный в бесславной и бессмысленной битве накануне бланш. И как же была глупа и бестолкова моя оказия пред тем чистым и светлым праздником, о котором не давал забыть радиоприёмник:

 
«Вы не глядите, Таня,
Что я учусь в десятом,
И что ещё гоняю
По крышам голубей.
 
 
Вы извините, Таня,
Что вам грубил когда-то.
А вот теперь люблю вас, Таня!
Люблю вас всё сильней».
 

Таня…

Она пришла проводить меня к автобусу, принесла в дорогу мягкую игрушку – пса Плуто, показала, мельком обозрев хмельных моих товарищей, кулак: «Во! Чтобы ни-ни!» Примерила, конечно, очки. И вполне ощутимым теплом и простотой – которая без воровства! – веяло от неё. Мне так вдруг стала нужна в путь её поддержка!..

– Очки снимите! – на линии уже контроля велела мне симпатичная пограничница.

Я повиновался.

– А, ну ничего – можете надевать!

В аэропорту Варшавы, в момент прохождения проверки металлоискателем, что-то упорно звенело в кармане стильного моего пиджака. Рослый полицейский, с оглядкой на мой фингал, наконец, решил обыскать меня под благоговейные взоры змеёй вьющейся очереди, одобрительно крякнув по завершении: «Добже!»

– Ну, тебя прямо как гангстера шмонали! – остались в полном восхищении мои товарищи: бандитский культ в новой России восходил в самый зенит.

И уж в Мадриде, добравшись в самолёте внутренних авиалиний до своего места, я приветствовал своего дородного соседа по креслу:

– Буэносдиас!

Добропорядочный сеньор, оторвавшись от газеты, вмиг оценил мою деформированную, за тёмными ещё и очками, внешность, и весело откликнулся:

– Привье-ет!

Уж тут-то нас, русских моряков, знают! Уж здесь-то – родная сторона!

Как родного, без никчёмных вопросов, встретили меня и на судне: «Сразу видно – наш человек!» И вечером этого дня, утром которого моряки ещё и не ведали о моём существовании на свете белом, механик, плеснув в себя очередную порцию спирта, что «на толпу выкатил» я, со слезою умиления в голосе обнимал меня за плечи:

– Лёха! Как же я рад, что ты прилетел!

…На перелётах же, когда за иллюминатором кустились серебряные облака, а потом показались внизу черепичные крыши предместий испанской столицы и красная земля апельсиновых полей, я, тетешкая Плуто, вновь и вновь чувствовал приливы тепла и нежности – любви?

Таня…

Она слала мне радиограммы – всё такие же тёплые и душевные, ложащиеся, за перипетиями нелёгкого, почти годовалого рейса, целительным бальзамом на душу. И я поверил: я – не один, я – нужен, меня ждут!

Таня…

То было золото, сколько бы непутёвая моя судьба ни пробовала его на зуб. Поэтому, не жалея сил, надо было беречь его, не давая тускнеть и меркнуть.

А потому, чтоб сегодня в грязь лицом не ударить, нужно было не забыть поздравить Любу. «Эсэмэской». Звонить – вдруг по ходу урока ей помешаешь? Так что впопыхах, на бегу к автовокзалу, надо что-то сердцеприятное присочинить. Без высокопарной, только, фальши – простенько, но со вкусом.

На залепление халтуры отряжался, само собой, Гаврила:

 
Гаврила был не праздным мужем,
Но труд святой он почитал,
И с Днём Учителя партнёршу
От всей души он поздравлял!
(И только счастия Гаврила
Самой Любови пожелал)
 

Первая строчка не рифмовалась с третьей – не фонтан, конечно, поэзии. Ладно – пойдёт! Дёшево и сердито.

…А Плуто я тогда привёз обратно. Не продал его негру в Дакаре, высмотревшему игрушку в иллюминатор и с ходу совавшему мне пять долларов – немалые, для бедолаги, деньги. За которые, верно, планировал он выручить все имеющиеся на борту балберы и половину невода – в придачу.

* * *

Суббота ещё только собирала свинцовую хмарь на небе, а я уже разложил свой инструмент, подсоединил к электричеству турбинку и станок и завёл ведро свежего раствора. И в тот самый момент, когда, воспрянув на работу духом и засучив рукава, готов я был начать труды великие, телефон на столе беседки, как младенец в кроватке, дал о себе знать призывным писком. Подхватив дитятю, я глазам не поверил: «Гриша! Да неужели!..»

– Значит, Алексей, деньги я на тебя у шефа взял… Да, у нас получилось двадцать шесть тысяч к выплате… Нет, всё точно, я пересчитал два раза… Да ладно, брось! Просто я тут заморочился маленько с делами своими… В общем, подъезжай в город, встретимся, где тебе удобно.

В том, что Небо Гаврилу не оставит, блаженный верил всегда (ясно при этом осознавая, что грехов за ним – уйма). Да ведь и больше на чью-то помощь там, на Ушакова, надеяться было нечего – как и верить там в кого и кому-нибудь. И когда пришлый вдруг Фома неверующий – новый строитель – обозрев камень вокруг и под ногами, спрашивал: «И это всё ты один сделал?» – признаваться приходилось чистосердечно: «Нет – с Небом: оно моей рукой вело… Разве одному человеку такое сделать под силу?»

И то правда!

* * *

На бегу к автобусной остановке я на радостях набрал Славу: пусть порадуется за дружбана! Да и вину тем самым заочно загладить: напрасно на Гришу грешили!

Вот только такой исступлённой проповеди в ответ я никак не ожидал!

– …Если ты считаешь, что Вадим – чмо, и не надо к нему ехать, трубу поднимать, а твои олигархи, которые о тебя три года ноги вытирали, тебе дороже! – Психуя, Слава задохнулся праведным гневом. – Нет, мы можем остаться друзьями, встретиться, который раз, чаю попить, поговорить. Но работать вместе уже не будем, и дел никаких…

Да никто, в общем, и не напрашивался. Поделился, называется, с товарищем радостью!

И сколько можно, Гаврила, талдычить тебе выстраданную там истину: всё, что с Ушакова, – за борт! Рубить совсем концы! Выжечь из памяти калёным железом! Не будет тебе оттуда ничего хорошего…

Но Слава оставался единственным светлым пятном в ушаковской эпопее (опупей, вернее было бы сказать). Не могло же быть там всё крысино-серым!

Когда заполненный по случаю субботы автобус прикатил в город, я набрал Гришу.

– Так подъезжай на дом, я здесь…

Это называется: «Встретимся, где хочешь»! Что ж – чисто по-ушаковски.

– А заодно и глянешь сразу – тут шеф по мелочи чего-то придумал.

Понятно!..

Нет, я не дал сгуститься над собой чёрным тучам сомнений: позвонил бы Гриша, не придумай шеф чего-нибудь, не позвонил бы?.. Позвонил – и точка!

«Мерседес» Гриши стоял у ворот. Машина была, конечно, шефа – Гриша на ней лишь ездил. Когда каких-нибудь несколько дней не ходил пешком – и такое случалось. Хозяин, бывало, в воспитательных целях, отлучал без меры употребившего накануне сотрудника от руля: «Так, Гриша! Ещё раз, и… И это будет в последний раз».

Сердечно Гаврила «поздоровкался» (деньги же получить было надо!), зашёл-таки, без всякой, ясно, охоты, но и безбоязненно абсолютно, за Гришей в ограду– объём доп-работ глянуть.

– О, привет! – пробегая, совал руку новый электрик Санька. – Слушай, ты как строитель пирамид тут: пожизненно! На них рождались, на них же и умирали.

Беги, давай, пока не догнал!

– Талантливый, как чёрт! – кивнул ему вслед Гриша. И тотчас спохватился: – Но ему об этом говорить не надо!

Ясное дело – а то ещё на копейку лишнюю за то обозначится!

По мелочёвке надо было мне здесь ещё появиться. На входном столбе кнопку звонка подразобрать (в третий раз уже на этом месте), и когда красивенькую медную, по хозяйскому заказу, коробочку на неё насадят, заново камешком обрамить – раз! Пару метров голого бетона перед забором, за туями, залепить мазнёй высокохудожественной – как бордюр – здешний – два. И камешек один, что у сторожки отлетел (да, «венецианщики» – Костик с Олежкой, наверняка, специально наступили) – три.

«Раз-два-три!.. Раз-два-три!»

– Только так, Гриша! Сделаю я это по ходу следующей недели – набегами. С утра, скорее всего, смогу по часу-другому выкраивать: в другом месте я теперь работаю.

На том и договорились. После расчёта с Гришей в машине, под мою роспись в его блокноте – как водилось.

Дальше всё пошло, да нет – понеслось, как несётся всё, когда в пустом кармане завелись, наконец, деньги. Уж какие-никакие. Совсем не те, конечно, с которыми должен бы был я отсюда, по истечении трёх с половиной лет работы, уйти. Но нет худа без добра – авансами я выбирал почти всё, по факту причитающееся, пропуская мимо ушей увещевания Гриши: «Я хочу, чтобы ты ушёл с деньгами!» Копить большую сумму здесь было рискованно.

Был куплен зонт – наконец! – с крепкими спицами и солидной, увесистой ручкой. Розы Татьяне и даже тёще: подхалим! Но ведь и её сегодня был день (Мария Семёновна тоже была завучем общеобразовательной школы – правда, другой). И, наконец, забежал в отделение «Сбербанка» под самым домом.

– Как и обещал, Светлана Николаевна, теперь я буду только класть на счёт — ничего обратно мне не давайте! Светлан, сконвертируйте тогда сразу эти десять тысяч в евро – на валютный, вот этот, счёт.

Молоденькая кассир улыбалась через защитное стекло хорошо знакомому вкладчику.

– Ой, как здорово! – шурша купюрами на кухне, радовалась Татьяна. – Слушай, ты Любаше тоже цветы обязательно подари, ладно?

– Да я ей уже эсэмэску поздравительную кинул – от Гаврилы, в стихах.

– Молодец! Любаня же тоже – такая стихоплётка!

А телефон между тем вякнул извещением о принятом sms:

 
«Спешу сказать без промедленъя —
Гаврила – СУПЕР, МОЛОДЕЦ!
Шикарно пишет поздравленья,
Легко исполнит пируэт!»
 

Из благих, понятно, побуждений, но с пируэтной лёгкостью погорячились вы, партнёрша милая моя!..

– Всё-всё, не сегодня – завтра заканчиваем! – И прямо ведь в глаза хозяйке глядел, нахалюга!

– Ой, молчи уж лучше, Лёха! – махнула на меня рукой хозяйка. – Лучше молчи!

– Нет, Светлана, честно вам говорю…

– Слушай, – обернулась она, – а чего ты меня на «вы» называешь?

– Так, а-а…

– Мы же столько лет знакомы – помнишь, на дне рождения у Аллы-то?..

Да помнил я, помнил. Тут и вспоминать-то нечего – тоже мне, история! Просто собирался я к Алле на день рождения, спешил – вдруг первый тост пропущу! – и из тумбочки, в которой по-хозяйски умещалась половина моих холостяцких вещей, хапнул, к балу одеваясь, верхние из стопки носков. Приехал, поздравил, успел – не начинали ещё. Через полчаса застолья курящие, как водится, вывалили на балкон, я – за ними, точнее за одной, абсолютно того не стоящей особой. Ну и, впечатление, верно, желая выгодное произвести, пыжился несколько. Наверное, «пальцы гнул»: в шикарном своём ново-русском костюме и галстуке – глупо бы иначе было! Но вот что ногу за ногу вычурно заложил – это точно. Потому как Светлана, сидящая в комнате, на диване – точно напротив балконной двери, – порванный на всю пятку носок углядела. Отчётливо и ясно.

– А чего это у него?

А ничего! Просто эта пара носков была к штопанью предназначена, а потому и положена мною поверх других – чтоб не забыл.

Вот и напомнили вовремя!

Зато стильно как! И в духе определённом времени того, опять же.

В следующий день рождения я поздравлял Аллу радиограммой с моря: «Жаль не смогу сверкнуть пятками».

А ты теперь тут расстарайся, вытворяй нечто Светлане Зоркой! И попробуй только огрешничать – высмотрит в два счёта.

А Гаврила и не халтурил! Он уже понял, чего на самом деле хотел здесь изобразить, и в том, что хозяевам исполненное понравится наверняка, теперь не сомневался. Вопрос оставался лишь со временем окончания. Но здесь прожжённый в убеждении заказчиков мастерюга использовал безотказный свой довод: «Пусть я день-другой на это потеряю, но вы-то всю жизнь смотреть будете!» Резонно! Веселее теперь пошло дело – чередовались уже в кирпичном массиве и каменные ниши. Подножные, собранные хозяйкой при копке участка, подобранные мною по дороге камешки ринулись, тесня друг друга, занимать своё место согласно форме и цвету. А в такие моменты несло Гаврилу безудержно…

А тут ещё железный камнетёс в подмогу прибыл – станок для мокрой резки мы с Витей привезли, и я уж разместил. Тот самый, что купил я за свои деньги, с выданного, по случаю начала на Ушакова «палубы», аванса («Уважуха», – оценив агрегат, сказали тогда Лёша-с-Витей – неразлучные тамошние отделочники). Тот, что стоически перенёс два летних сезона и зиму – не сломался, родной! Перегрыз больше двухсот метров толстенного камня, и только в последнем уже шаге стал задыхаться без «полетевшего» таки водяного насоса, да «захрипел» пошедшим в разнос подшипником. Подшипник сменили, да так, что работал станок теперь почти бесшумно, а не как турбина авиационная на взлёте: когда на Ушакова заводился, весь дом слышал и благодарил. А насосик водный взамен куплен был в зоомагазине «Какаду» – для аквариумов. Не такой, ясно, был он мощности, и включать его в гнездо переноски нужно было каждый раз отдельно, но фырчал исправно, и даже умиротворяюще – лил воду на колесо режущего диска старательно. И сейчас стоял четырехногий во дворе у хороших людей, среди вольного простора, под высоким небом с плывущими суровыми тучами. Совсем, впрочем, не страшными – после тех людей, что, не давая покоя, гоняли Гаврилу со станком этим по двору, как Богом избранный народ по Палестинам: везде мешал.

И когда там, заводя станок, я, случалось, думал грешным делом, что если вот эти мои руки – причина рабства здесь моего, так может, лучше будет их по локоть отрезать, он, казалось, жужжал под ухо: «Руки-то при чем? Голова виновата – её и суй». Но бестолковка под семиметровый подъём диска влезть никак не смогла б – с камнем-то пятисантиметровой толщины мучился!

Хорошо, что цел остался – теперь хорошим людям доброе дело делал. Ниши-то каменные так хозяйке на сердце легли, что в полуденном походе к морю – за галькой для сооружения – она выдвинула Александра вперёд себя.

* * *

В понедельник Александр отдал ключи от входной калитки и бани, где я переодевался и держал свой инструмент: хозяйствуй, мол, паря, сам! Накладно и недосуг ему каждый день из города мотаться.

Молодец – правильно Гаврилино «не сегодня – завтра» понял!

* * *

– Люба зачитала твою Гаврилиаду девчонкам – те пищали!

* * *

А во вторник на танцпол пришёл Серёга…

Занятие подходило к концу, все сиденья и диваны были уже заняты семичасовой группой, на глазах которой мы старались изобразить ча-ча-ча – что уж выучили за два занятия. Основные шаги с «шоссе», раскрытия – «нью-йорки» («Не знаю, почему названы именно так», – пояснил Артём) и повороты. Любаша была хороша. Прямо с работы, из школы, в облегающем её фигурку сером платье, и туфельках на каблуке, здорово довершающих покатые линии точёных икр красивых ног. Способных – сейчас я это видел воочию по лицам сидящих кавалеров, – если уж не сводить с ума, то взоры притягивать магнетически. Я старательно поспевал за яркой своей партнёршей, экономя время на выпендрёжных назад-коленках и «восьмёрочке» нижней частью тела: не до хорошего – в шагах бы не сбиться! И всё же в повороты я вписывался через раз. Как на грех, наша пара оказалась ближней к скамейке «запасных». Оставалось компенсировать ляпы моментом чувственного подхвата гибкого стана партнёрши, когда мы сходились в исходной латинской стойке, да масляно-знойным взором истинного кабальеро, устремлённым в её глаза. В один из таких моментов, когда Люба вновь оказалась в танцевальных моих объятиях, и наши открытые ладони нашли одна другую, Любаша, успев кивнуть через плечо, поспешила сообщить:

– О, Серёжа пришёл.

«Зачем?»

Молодец, сказала! Впору было убавлять прыть.