Текст книги "Операция «Дубовый лист»"

Анджей Збых
Операция "Дубовый лист"

1

С небольшой рыночной площади в центре городка мост через реку Рэга и юнкерский особняк, в котором расположился штаб дивизии, были видны как на ладони. Вплоть до темнеющего на горизонте леса тянулись луга, покрытые островками тающего буро-серого снега. В этом году уже первые дни марта предвещали приход ранней весны.

Клос смотрел на мост, на реку, на шоссе, мелькающее среди деревьев, и думал о танковых частях, которым предстояло открыть путь к Поморью и на Щецин. Танки должны были форсировать реку, выбить немцев из небольшого городка Форбург, который когда-то назывался исконным польским именем Осек, и преследовать их через Дюберитз, или Добжице.

Нет ничего удивительного, что генерал Пфистер, командующий немецкой гренадерской дивизией, а скорее, ее жалкими остатками после боев за Поморский вал, придает такое важное значение мосту через реку. «Взорвать или удержать, но ни в коем случае не отдавать врагу!» – таков его приказ.

Откуда-то издалека слышался глухой гул артиллерийской канонады; каждый немецкий гренадер чувствовал, что враг уже рядом, и даже генерал Пфистер и эсэсовец Куссау уже не верили в то, что Рэга может стать тем рубежом, который преградит путь в глубь рейха. «Держитесь до последнего, на вас смотрит сам фюрер!» – зачитал сегодня генерал телеграмму из ставки Гитлера. А потом добавил: «Удержать во что бы то ни стало или взорвать!» Да, взорвать, чтобы через этот мост не могли прорваться советские танки Т-34, наводящие ужас на гитлеровцев. Поэтому было отдано распоряжение генерала заминировать мост, а командиру подразделения охраны – ждать у телефона дальнейших приказаний генерала…

От центральной площади городка звездообразно разбегались улочки, одна из которых называлась Дюберитзштрассе, или по-польски Добжицкая.

Клос еще издали прочитал название улицы, но подошел ближе, чтобы в этом удостовериться и убедиться, что за ним не следят, хотя в этом прифронтовом городке, который уже завтра снова станет польским, никто не обращал внимания на капитана вермахта.

От моста поднималась в гору, а затем тянулась через всю Добжицкую улицу вереница беженцев. Тележки, которые чаще всего тащили женщины, толпа стариков и детей, с завистью поглядывающих на окна еще не покинутых жителями домов, счастливые обладатели велосипедов, стремящиеся пробиться вперед, в голову этой беспорядочной колонны…

Время от времени толпа уплотнялась, раздавались предупреждающие окрики, и тот, кто не успевал сойти на обочину дороги, терял свои пожитки под гусеницами бронетранспортеров и противотанковых орудий, спешащих на восток.

Солдаты в касках понуро смотрели на толпы беженцев. Теперь отступали немцы. Клос не чувствовал к ним жалости: наконец свершилось то, чего он ждал не один год.

Клос прибавил шагу. Дом под номером 64 должен быть где-то в конце улицы. «Живет один, в укромном месте», – сказал связной, передавая Клосу адрес подпольщика.

Дивизия генерала Пфистера прибыла в городок днем раньше, как второй эшелон обороны, но Клос за двенадцать часов своего пребывания уже успел собрать немало сведений, которые могли быть полезными командованию советских и польских войск, наступающих на этом участке фронта. Он полагал, что через польских патриотов сможет связаться с командованием и передать собранную им информацию. Прежде всего это были сведения о системе обороны моста и о полке немецких гренадер из резерва главного командования, который ночью перебросили в лес Вейперта. Сообщил об этом генерал Пфистер, когда вызвал к себе Клоса и капитана Куссау, прикомандированного к ним из дивизии СС, разгромленной на Висле. Пфистер – типичный пруссак, образец вымуштрованного офицера вермахта, для которого ничего, кроме обстановки на вверенной ему полосе обороны, не существует.

– Я ожидаю от вас, господа офицеры, точного выполнения моих приказов, – заявил Пфистер.

Ответив: «Так точно», Клос осмелился спросить:

– Господин генерал, вы полагаете, что противник прорвет нашу оборону на реке?

– Я так не думаю, – ответил Пфистер. – Но я должен предвидеть любую ситуацию. Этот мост должен быть взорван прежде, чем они овладеют им. Но приказ на его уничтожение могу отдать только я, и я отдам его немедленно, если наступит критический момент.

Генерал сообщил, что в его распоряжение выделен из резерва полк гренадер, который в настоящее время дислоцируется в лесу Вейперта, затем Пфистер заговорил о деле обер-лейтенанта Кахлерта.

– Предать его военно-полевому суду и расстрелять! – заявил генерал тоном, не допускающим возражений.

Клос понимал: возражать, высказывать свое мнение сейчас бесполезно, тем более что эсэсовец Куссау явно доволен таким решением. Он не любил Кахлерта. И в атом не было ничего удивительного. Кахлерт, студент из Вены, был одним из наиболее способных офицеров дивизии и не очень скрывал свое пренебрежение к гестаповцам.

– Кахлерт, – медленно продолжал генерал, – вопреки моему приказу сдал большевикам деревню Кляудорф.

– Он не мог там удержаться, – не выдержал Клос. – И он занял более выгодные оборонительные позиции.

Генерал посмотрел стеклянными глазами на Клоса:

– Вы что, забыли приказ фюрера, господин капитан? Может быть, вам об этом напомнить?

Клос замолчал. Он подумал о Симоне, маленькой француженке, которая работала в казино дивизии. Она и Кахлерт любили друг друга и мечтали, чтобы война скорее кончилась.

Вот и нужный ему дом. Небольшой, деревянный, окруженный садиком, металлическая табличка с фамилией хозяина. Прочитал: «Томаля». Дверь открыл седой мужчина лет под шестьдесят. Его лицо показалось ему таким близким, что Клос, вопреки инструкции, произнес первую часть пароля по-польски:

– Вы навещаете тетку Эльзу в Берлине?

– Да, – ответил тихо Томаля. – Тетка Эльза проживает на Александерплац.

Он провел Клоса в небольшую комнату. Вышитые коврики, атласные подушки. Только висящий на стене образ Матки Боски Ченстоховской явно контрастировал с этим, по-немецки мещанским, уютом.

Томаля поставил на стол бутылку вина и две рюмки. Его недоверие к Клосу постепенно исчезало.

– Хорошо, что ты пришел, – промолвил он наконец. С первой же минуты Томаля обращался к Клосу на «ты». – Завтра мы начинаем операцию «Дубовый лист».

– Что это за операция?

– Разве тебе об этом ничего не сказали? – В голосе Томали снова прозвучало недоверие.

Клос спокойно закурил сигарету.

– Я прибыл сюда только вчера.

Он внимательно наблюдал за Томалей. Клос знал по опыту, что в разведке всегда наиболее трудно и опасно установление новых контактов. Томаля уже с первых минут вызвал у него доверие, но Клос все-таки соблюдал осторожность.

– Речь идет о том, чтобы захватить мост на реке Рэга в момент начала наступления и удержать его до прихода наших войск, – объяснил Томаля. – Мы не должны допустить, чтобы немцы уничтожили его.

– Кто будет выполнять задание? – спросил Клос.

Томаля некоторое время молчал.

– Послезавтра в четыре утра на поляне на западной окраине леса Вейперта высадится группа наших парашютистов. Я проведу их через лес к Форбургу. Атакуем Охрану моста именно в тот момент, когда начнется наступление наших войск.

Клос вскочил со стула, быстро заходил по комнате. Через лес Вейперта! Это же безумие! В лесу немецкий гренадерский полк!

– Операцию необходимо отменить! – крикнул Клос. – И немедленно изменить план!

Томаля смотрел на него с удивлением, не понимая, в чем дело.

– Что случилось? – спросил он Клоса.

– А то, что через лес Вейперта не проскользнет и мышь.

– Лес был чист. Об этом я сам лично сообщил командованию наших войск, – возразил Томаля.

– Да, но только до сегодняшнего дня, – уточнил Клос.

Рюмка в руке Томали заметно задрожала.

– Я уже не могу ничего сделать, чтобы приостановить операцию, – с горечью сказал Томаля. – Связист, который был сброшен с радиостанцией месяц назад, находится в Добжице, но я не знаю где.

– Как это не знаешь? Ты не имеешь связи? – с удивлением спросил Клос.

– Только через нашего человека в Добжице. Его имя Вейс. Он навещал меня один раз в неделю. Но теперь все дороги перекрыты немцами, и нет никакого сообщения…

– Необходимо сейчас же кого-то послать к этому Вейсу. Ты знаешь, где его можно найти? – с тревогой в голосе спросил Клос.

– Да, я знаю его адрес. – Клос понимал, что Томаля не должен говорить ему об этом, но ситуация была исключительно серьезная. – Баутзенштрассе, двадцать восемь.

– Необходимо немедленно кого-то послать. Это всего лишь около двадцати двух километров, – повторил Клос.

Томаля молчал. И только сейчас Клос заметил, что у его далеко не молодого собеседника, уставший вид: под глазами синие круги, губы сухие. «Держится из последних сил», – подумал Клос.

– Каких и сколько людей ты имеешь в своем распоряжении? – спросил его Клос.

– Новых, – ответил Томаля. – Только новых. Когда-то здесь жило немало поляков, – заговорил он быстро. – Целая улица – Добжицкая, это были настоящие поляки. Но они не дождались. Я, видимо, тоже не дождусь.

– Что это за люди? – повторил Клос.

– Польская девушка Янка, работавшая у соседей, которые уже давно сбежали. Мой внук Эрвин, ему шестнадцать лет. Еще двое польских парней, вывезенных сюда на работы, но я не смогу так быстро их разыскать.

– Понятно. – Клос прошелся по комнате. Остановился перед групповой фотографией, висящей над комодом.

– Местная польская колония, – тихо проговорил Томаля. – Из тех, кто на фотографии, остался здесь только я. Может быть, кто-то из них и выживет там, в аду концентрационного лагеря…

– Ты должен послать Янку и своего внука, – посоветовал он Томале, – другого выхода я не вижу. Пусть они пробираются в Добжице двумя разными дорогами. Хоть один из них должен дойти. И обязательно сегодня. Вейс еще, успеет передать по рации наше донесение.

– Эрвину только шестнадцать… – прошептал Томаля. – И Янке не больше…

– Понимаю, понимаю. Но ты сделаешь так, как я сказал, – настойчиво повторил Клос. – И помни, что, если мы вовремя не сообщим о гренадерах, наши парашютисты погибнут в лесу Вейперта, а немцы успеют взорвать мост.

– Их сейчас позвать? – спросил Томаля.

– Нет, немного позже. Они не должны меня видеть, – ответил Клос.

– А как мы узнаем, что наше донесение передано и операция отменена?

– Два раза ежедневно в 7:30 и в 20:00 на волне пятнадцать мегагерц наши передают девять тактов полонеза ас-дур Шопена. Если будет исполняться полонез, то операция состоится. Если нет – операция отменяется, – пояснил Клос.

– Ну а если наша группа не сумеет предотвратить взрыв моста, что тогда?

– Об этом мы еще должны подумать, – ответил Клос. – В донесении нашему командованию необходимо указать другое место высадки десанта. – Он вынул из полевой сумки топографическую карту и долго ее изучал. – Может быть, южнее Форбурга, вернее, Осека, – поправился Клос.

Томаля протирал свои очки.

– Может быть, – сказал он, – может быть, если и там к этому времени не будет немецких войск.

Улицы и поля, покрытые еще снегом, застилал туман. Клос стоял на рыночной площади и с изумлением оглядывался вокруг. Через минуту он понял, что его так удивило. На востоке молчала артиллерия. «А это, по-видимому, означает, – подумал он, – что завтра или послезавтра… Итак, самое позднее послезавтра, через два часа после высадки группы парашютистов… А сейчас во что бы то ни стало необходимо отменить операцию».

2

Казино штаба дивизии временно размещалось в особняке; вход в него был из другого просторного зала, в котором постоянно несли службу дежурный офицер и два унтер-офицера. Генерал Пфистер лично подбирал помещение для казино.

– Место, где будут отдыхать офицеры, – повторял неоднократно генерал, – должно быть чистым, уютным и приятным.

О чистоте и уюте в казино заботилась миловидная француженка Симона. Кахлерт познакомился с ней, когда дивизия находилась во Франции, и генерал позволил ему взять девушку с собой и определить на работу в штаб дивизии. Эта хрупкая брюнетка с большими глазами всегда удивляла Клоса. Она относилась ко всем, кроме Кахлерта, с той сухостью, даже враждебной любезностью, какую нередко встречали немцы в ресторанах и кафетериях Парижа.

Все посетители казино быстро привыкли к Симоне, даже полюбили ее, каждый по-своему. Начальник штаба дивизии, который был интеллигентным человеком, как-то сказал, что эта девушка – талисман дивизии.

Кахлерт, с которым Клос подружился, если слово «дружба» было здесь уместным, однажды сказал ему, что он никогда не будет говорить с Симоной о войне, и если это произойдет, то только тогда, когда они поселятся в Париже или в его родной Вене. Но не будет никакого «тогда»: Пфистер отдал приказ о расстреле Кахлерта. И Клос понимал, что нет никакого шанса изменить решение генерала.

Когда Клос возвратился от Томали и спустился в казино, там еще никого не было. Симона стояла за стойкой бара и вытирала рюмки. Она делала это быстро, умело, как будто ее больше ничего не интересовало, кроме этих рюмок.

Клос сел за столик. Симона подошла к нему с подносом в руке, на котором были порция дымящегося гуляша и рюмка коньяку.

– Прошу вас, присядьте.

– Благодарю, – тихо ответила Симона. Никогда еще, обслуживая в казино немецких офицеров, она не присаживалась к столикам. – Господин капитан… – обратилась она на ломаном немецком языке, потом вдруг перешла на французский и продолжала быстро говорить: – Господин капитан, ради бога, что они хотят сделать с Рольфом?

Клос молчал. Он понимал, что должен ей об этом сказать, но не хватало сил.

– Ганс, – тихо шепнула девушка. Она знала его имя, но никогда не называла так. – Ганс, – повторила снова Симона, – я слышала, как Себерт, адъютант генерала, говорил, что они расстреляют Рольфа. Это правда?

Клос молчал.

– Прошу вас, ради бога, скажите, это правда?

– Да, Симона…

– Необходимо что-то сделать! – Это был крик ее души. – Ему необходимо помочь, нужно просить генерала. Он не захотел меня принять, часовой сказал, чтобы я уходила прочь. Они не должны его расстрелять… Прошу вас, господин капитан, сделайте же что-нибудь, вы же можете! – умоляла Симона.

Клос не хотел ее обманывать.

– Я бессилен, Симона, – ответил он тихо. – Я ужа пытался кое-что предпринять… – Слова застряли у него в горле.

– А Рольф считал вас своим другом, – укоризненно сказала она по-немецки и сразу же перешла на-французский: – Вы презираете меня, не правда ли? Все вы ненавидите таких, как я и Рольф. Мне больше никого не нужно, кроме него. Он не должен погибнуть, вы слышите, господин Клос, эта грязная война не сможет отобрать его у меня!

Клос молчал.

– Вы, господин капитан, жестоки и холодны, как и каждый пруссак! – В ее глазах появились слезы. – А я думала…

В дверях казино появился Куссау. Выбросил руку в приветствии и с наглой усмешкой посмотрел на Клоса и Симону.

– А он? – неожиданно спросила Симона. – Может быть, он захочет помочь?

– Это безнадежно, Симона, – уверенно ответил Клос.

Однако она не поверила ему и направилась к столику эсэсовца. Встала около капитана Куссау, так же как недавно стояла около Клоса. До Клоса доносились обрывки их диалога – по-школьному мягкое немецкое произношение Симоны и грубый берлинский акцент пруссака.

– Я имею к вам большую просьбу, господин капитан, очень большую, – обратилась она к Куссау. – Очевидно, вы догадываетесь, что речь идет о Кахлерте. Только вы, господин капитан, можете мне в этом помочь.

– Хорошо, мы еще поговорим об этом, – ответил Куссау, поудобнее устраиваясь в кресле, – мы еще поговорим с тобой, девочка… Ты можешь подать что-нибудь повкуснее, чем этот гуляш? Может быть, сосиски? Вчера ты подавала нам превосходные сосиски с горчицей.

– Для вас, господин капитан, с удовольствием, – ответила Симона.

Она быстро скрылась за буфетом, а Куссау с презрением усмехнулся.

Клос встал. С каким бы удовольствием он подошел к этому надменному эсэсовцу и сказал ему так, чтобы услышала Симона: «Не обманывай девушку, не пользуйся случаем! Ты же хорошо знаешь, что не поможешь Кахлерту, ибо ты сделал уже все, чтобы он был расстрелян!» Но Клос молчал, он должен был молчать. Острое столкновение с Куссау было весьма рискованным, так как усложнило бы ему выполнение главного задания. Клос уже давно научился сдерживать себя. На войне нет ничего более важного, чем вовремя сдержать себя, быть хладнокровным, не поддаваться эмоциям. Но…

Симона подала сосиски. Куссау намазал их горчицей. Француженка стояла около него в ожидании.

– Еще одну рюмку коньяку! – повелительно сказал Куссау. – А о Кахлерте, моя девочка, мы еще поговорим с тобой попозже… Попозже, в моей комнате. Если, конечно, ты сама пожелаешь.

Клос поднялся в свою комнату. Из окна виднелась река, мост и опушка леса. Далеко на горизонте пылало зарево, мигающие трассы тянулись вверх, ярко вспыхивали и искрящимися звездами падали вниз, оставляя за собой дымящиеся полосы погасших огней осветительных ракет. Там был фронт.

«Если бы удалось сохранить этот мост, – подумал Клос, – танковые части смогли бы выйти на оперативный простор, пройтись по тылам вражеских войск и совершить прыжок к Поморью».

Как теперь оценивает сложившуюся обстановку генерал Пфистер? Когда он отдаст приказ о взрыве моста? Если бы он смертельно не боялся Гиммлера, то наверняка уже отдал бы приказ об уничтожении моста, не считаясь даже с-тем, что отрезал бы путь для обратного отхода немецких частей, находящихся на другом берегу реки. Может быть, он уже принес их в жертву? Он прекрасно понимал, что рубеж на реке Рэга уже невозможно удержать, но он обязан был сдерживать наступление врага.

Клос посмотрел на часы. Было около восьми. Он включил радиоприемник, настроил его на условленную волну. Некоторое время слышался только треск, потом через шум радиопомех едва пробились первые такты полонеза. Видимо, донесение еще не получено. Да оно и не может быть получено: ведь Янка и Эрвин отправились в путь только три часа назад. В Добжице будут не раньше чем в полночь, а когда еще Вейс передаст указание радисту? «Успеет ли?» – подумал Клос. Он снял мундир и прилег на кровать. Вскоре его разбудил стук в дверь. На пороге стояла Симона.

– Я пришла к вам, господин капитан, – сказала она смущенно.

Клос вскочил с кровати.

– Прошу вас, Симона, садитесь… Я сейчас…

Она присела около Клоса, покорно улыбаясь. Закурила сигарету. Он увидел ее бледное лицо, когда подавал прикурить.

– Я пришла к вам, но могла пойти и к нему, – прошептала она. – Я знаю, что вы не любите подвергать себя риску, но если бы вы захотели… Может быть, все это оплатится, – смущенно добавила Симона.

Клос заметил, что она с трудом сдерживает слезы, губы ее дрожат, и когда через минуту она улыбнулась, то это стоило ей больших усилий.

– Симона… – начал он, но сразу же понял, что она не поверит ему.

– Может быть, все это оплатится, – повторила она еще раз. – Я готова на все… Рольф сидит в подземелье. Я просила, чтобы меня пустили к нему, но они… Ну хотя бы разрешили мне повидаться с ним. Ганс! Ты не откажешь мне, правда, не откажешь?.. Ты же любил Рольфа, и я тебе немного нравлюсь.

– Симона! – произнес твердо Клос. – Собственно говоря, чего ты ждешь? Жалости?

– Нет! – резко ответила она. – Не жалости. На это я не рассчитываю. Я знаю, что ничего не делается даром… Я готова… Но вы не должны его убивать! Это невозможно, чтобы вы его убили! Это бесчеловечно! Почему должен погибнуть Рольф? Я не могу в это поверить… Если невозможно его освободить, то помогите ему бежать… Ганс! Иначе…

– Симона, я думаю, тебе следует обратиться к генералу. Хотя не питай особых иллюзий, – сказал Клос с сожалением.

– Ты не хочешь, отказываешься мне помочь?

Клос молчал.

– Ты не желаешь, – повторила она. – Ты еще пожалеешь об этом, слышишь, Ганс? Все вы об этом пожалеете. За рекой стоят русские!

– За рекой не только русские, но и поляки, Симона, – поправил он.

– Все равно! Тогда вы будете просить пощады. – Она достала пудреницу, вытерла слезы и, даже не посмотрев на Клоса, вышла из комнаты.

Клос тихо открыл дверь и встал на пороге. Куссау размещался на этом же этаже, через две комнаты от Клоса. Симона остановилась перед дверью эсэсовца, постучала, вошла… Клос еще долго стоял и ждал. Закурил сигарету, погасил свет и присел около полуоткрытой двери. Ему не хотелось спать. На востоке тускнела луна, умолкли артиллерийские раскаты.

Симона не вышла из комнаты эсэсовца Куссау.

3

Указание Клоса идти двумя разными дорогами выполнить не удалось. К Добжице действительно вели две дороги: шоссе и мощеный тракт через лес Вейперта, где расположился немецкий гренадерский полк. Янка и Эрвин решили идти по шоссе. Эрвин пошел первым, а через час тронулась в путь и Янка.

Томаля передал им пароль и приказал выучить на память донесение, которое они должны передать связному радиста. Он поцеловал внука, руки его дрожали, говорил с трудом.

– Твоя мать погибла, – прошептал Томаля, – отец… дай бог, чтобы он вернулся. Будь осторожен…

– Ничего со мной не случится, дедушка, – успокоил его внук.

Эрвин казался уверенным в себе. В форме гитлерюгенда он ничем не отличался от подростков, громко салютующих на улицах и отбивающих шаг в повседневных маршах во время учений. Уложил в рюкзак хлеб и смену белья, на улице Добжицкой смешался с толпой беженцев, наплывающих с востока непрерывным потоком. Прошел мимо конных повозок, ручных двуколок и ускорил шаг, когда почувствовал на себе чьи-то усталые взгляды, молящие о помощи.

Беженцы двигались медленно, молча. Но если кто-то, запряженный в повозку, останавливался, чтобы передохнуть, и создавал тем самым затор на дороге, раздавался громкий крик, потом слышался плач детей в столкнутых на обочину повозках. Придорожные дома были наглухо закрыты, а если кто-то сворачивал в сторону, чтобы устроиться на ночлег, то за ним сразу же тянулись и другие – в этой толпе не было ни общности, ни одиночества. Все Они шли в неизвестность и не могли еще поверить в то, что случилось самое худшее. Они тревожно оглядывались назад, и видели только вспышки осветительных ракет на горизонте. Иногда в толпу беженцев врезался военный мотоциклист, или же их оттесняли на обочину грузовики и бронетранспортеры. Они видели солдат в касках с автоматами в руках, движущиеся орудия, но уже перестали верить в то, что когда-нибудь будет сдержан вал, накатывающийся с востока.

Эрвин вскоре заметил, что на него не обращают особого внимания, хотя он и выделялся в этой толпе. Парней в его возрасте здесь было немного, а мужчины, преимущественно престарелые, были в штатском рванье. Никаких военных мундиров, которых еще два дня назад он столько видел в своем местечке! Исчезли гитлеровские молодчики из СА, функционеры гитлеровской партии, железнодорожный персонал. Толпа немцев, вдруг лишенная униформы, как-то сразу преобразилась, посерела, осунулась.

Паренек ускорил шаг. Он горел одним желанием: как можно быстрее добраться до Добжице. До этого дед не давал ему каких-либо заданий; он только научил его говорить по-польски, рассказывал об истории Польши и происхождении их семьи. Эрвин жил как бы в двух мирах: в школе и дома. Читал только по-немецки, ибо польских книг, кроме библии, дед не держал в доме, имел приятелей, гордившихся фашистскими победами, которым он никогда не радовался. Эрвин знал, что его отец служил в вермахте, а когда пришло официальное извещение о том, что ефрейтор Ганс Томаля пропал без вести, дед шепнул внуку, что Янек, «по-видимому, находится у наших». Отец был одновременно Гансом и Янеком, да и он, Эрвин, по существу, забыл о своем польском происхождении, которое сейчас усложняло ему жизнь. Окружающая его действительность, рассказы деда и польская речь, которую он не всегда понимал, приводили его в изумление и ставили в тупик. Польское происхождение для него было давно минувшим прошлым, историей, какой-то забытой сказкой. В его глазах настоящей силой были немцы, и только сейчас, когда вдруг изменился мир, а вспышки ракет на востоке извещали о приближении настоящей силы и мощи, которая перестала быть сказкой, все, что он видел и слышал, приобрело реальность. Оказалось, что дед, спокойный, престарелый человек, уже многие годы боролся за то, чтобы здесь была настоящая Польша и чтобы он, Эрвин, наконец освободился от своей двойственности и мог говорить и думать на своем родном языке. Он не знал, что теперь будет с теми, кто бежит на запад, с кем он провел вместе столько лет. Шагая по шоссе, Эрвин думал об Эльси, которая вместе с родителями ушла из Осека и, видимо, находится где-то здесь, в этой толпе беженцев.

Наступали сумерки, Эрвин уже подходил к голове колонны, к повозкам, которые тянули измученные люди, как вдруг ему в глаза ударил ослепительный свет фонарей. Они вырывали из темноты лица идущих людей, упирались в повозки, обшаривали обочины и придорожные кустарники. Сообразил, в чем дело, но было уже поздно. На перекрестке стояли грузовики, жандармы в касках преградили дорогу. Эрвин попытался отскочить в сторону, но луч фонаря настиг его, ослепил. Он почувствовал себя совершенно беспомощным.

– У меня нет одного легкого! – кричал какой-то мужчина. – Я же не могу носить оружия. Я даже не могу ходить.

– Мы это проверим! – рассмеялся жандарм и с силой толкнул человека к грузовику.

Эрвин встал перед жандармом и выбросил руку вперед, приветствуя его.

– Хайль, – важно ответил ему жандарм. – Этот, кажется, уже в мундире. Как твое имя?

– Эрвин Томаля.

– Куда идешь?

– В Дюберитз, к дяде.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Все в порядке. Годишься. Твои ровесники уже давно на фронте.

– Мой дядя очень больной, – попытался увильнуть Эрвин.

– В грузовик! – повелительно крикнул жандарм, и паренек послушно полез в кузов.

«Удастся ли теперь сбежать?» – промелькнуло в его голове.

Грузовик тронулся вдоль колонны беженцев на восток, миновал Форбург, проехал по мосту через реку и скрылся в лесу.

– Везут на убой, – вздохнул какой-то мужчина, сидящий рядом в кузове. – На погибель…

Эрвин думал о Янке. Может быть, ей удастся? Возможно, они не трогают девушек…

Янка шла в это время в общей толпе беженцев, думая лишь о том, чтобы слиться с этими изнуренными людьми, не торопясь следовать вместе с ними, не вырываться вперед, не обгонять повозок… Сорвала с платья и плаща отличительный знак «П» и пожалела о том, что не прихватила с собой каких-либо вещей или хотя бы рюкзак, потому что все здесь несли чемоданы и узлы, часто останавливаясь передохнуть на обочине дороги. Она мысленно повторяла слова донесения, чтобы, ничего не забыть: «Лес Вейперта занят немцами, высадка невозможна, предлагаю другое место…» Должна добраться с этими указаниями к Гансу Вейсу, Баутзенштрассе, 28. Повернулась назад и увидела яркое зарево на востоке. Еще два часа назад она думала, что вскоре возвратится в свой родной Люблин, а теперь плетется на запад в толпе женщин и детей, которые впервые за годы войны узнали, что такое ужас отступления. Она шла легким, свободным шагом и вдруг почувствовала на себе чей-то внимательный взгляд… Видимо, она чем-то отличалась от толпы. Какая-то женщина тащили за собой повозку, над которой было сооружено что-то похожее на соломенную крышу.

– Ты здесь одна, девочка? – спросила она.

– Мои родственники впереди колонны, – ответила Янка. Она говорила по-немецки с акцентом, но это не возбуждало подозрения.

– Помогла бы немного!

Янка впряглась в повозку рядом с женщиной. Теперь она ничем не отличалась от беженцев, и на нее никто не обращал внимания.

Остановились. Где-то вдали вспыхнули лучи света, на обочине дороги стоял черный грузовик.

– Давай передохнем, – сказала женщина.

– Я должна найти своих, – прошептала Янка.

– Помоги мне еще, – попросила та. – Далеко они не уйдут. Все встретимся там, в Дюберитзе.

В этот момент из повозки высунулась девочка. Она протерла глаза и, когда луч света на миг вырвал из темноты лица идущих людей, посмотрела на свою мать и на Янку.

– Мама! – крикнула она. – А что здесь делает эта полька, работавшая у Гинтеров?

– Полька?! – женщина удивленно посмотрела на Янку. – Ты полька? Поэтому не хочешь помочь мне? Где твой опознавательный знак?

– Я…

– Ждешь своих, да? – Усталость и ненависть слышались в голосе этой женщины. – Теперь смотришь на нас и радуешься, что мы погибаем с голода и от усталости?

С грузовика, стоящего на обочине, соскочил жандарм.

– Здесь, здесь! – кричала женщина. – Она полька!

Янка, недолго думая, оттолкнула кричавшую женщин ну, перепрыгнула через кювет и увидела перед собой стену черного леса. На миг ее коснулся луч фонаря; когда до опушки оставалось совсем немного, услышала за собой сухой треск автоматной очереди и пронзительный окрик по-немецки. Она не чувствовала страха, только сильно билось сердце и пот заливал глаза. Ветки кустарника хлестали ее по лицу, ноги увязали в грязи. Жандармы уже приближались к опушке. Они шли развернутой цепью. Янка поскользнулась и упала в яму с сухими листьями. Затаила дыхание. Жандармы прошли мимо и углубились в лес.

– Проклятая полька! – услышала она.

Через некоторое время преследователи вернулись к шоссе, так и не обнаружив ее убежища.

Двинулась в путь, когда предутренний свет вырвал из темноты силуэты деревьев и поблескивающую между ними ленту шоссе. Шла медленно по опушке леса, который был для нее хорошим укрытием. Вдруг лес неожиданно кончился, она вышла на открытую поляну и увидела перед собой Добжице. На шоссе никого не было. И только перед самым городом она заметила двух молодых немецких солдат, но они не обратили на нее внимания, хота после проведенной в лесу ночи вид Янки был далеко не блестящим: грязное, помятое платье, взлохмаченные волосы…

Вот и Добжице. Шла узкими, безлюдными улочками по мостовой, заваленной обрывками бумаги, пакетами, тряпками, всевозможной рухлядью, выброшенной из домов. Двери некоторых из них были открыты настежь. Она проходила мимо, читая на углах домов названия улиц. Баутзенштрассе! Она не имела понятия, где может быть эта улица.

Престарелая женщина тащила на плечах узел. Когда Янка попросила ее показать дорогу, она положила свою ношу на землю и внимательно посмотрела на девушку, но все же объяснила, как пройти на Баутзенштрассе.

Улица лежала в развалинах. Неужели и номер двадцать восьмой тоже?.. К счастью, нет, он уцелел. На втором этаже Янка заметила медную табличку: «Ганс Вейс».

Наконец добралась! Она поправила прическу, немного передохнув, нажала на кнопку звонка. Так, как ей рекомендовал это сделать старый Томаля: три звонка коротких и один длинный… Открыл ей дверь человек в черном мундире. Она не успела даже подумать, что ей предпринять – войти или убежать, как он втолкнул ее в прихожую. Другой с пистолетом в руках уже ждал их в дверях.