Текст книги "Соблазн частной жизни"

Глава 6

Перед концертом она не заходила к Мите никогда, и в этот вечер тоже – это было не нужно. Не нужны были и какие-либо ее сопутствующие усилия: агент, с которым Митя работал много лет, поставил дело так, что любое постороннее вмешательство только внесло бы суету и помехи.

Когда в первый год своей с Митей жизни Лера спросила, не нужно ли ей поехать в Базель, где у него назначено сольное выступление, на день-два раньше, посмотреть, хорош ли отель, вообще, подготовить что-то необходимое, Митя удивился, а потом сказал, что, конечно, не нужно.

– Не обижайся, Лер, – объяснил он. – Я же с каких лет езжу, все давным-давно налажено. Контролировать не надо, помогать тоже.

В общем-то она и сама это понимала – особые обстоятельства Митиной жизни были ей известны лучше, чем кому-либо другому.

Лера училась во втором классе, когда ей почему-то вздумалось заняться музыкой. В музыкальную школу ее не приняли за полным отсутствием слуха, но мама решила, что Лерочкино стремление к прекрасному надо поощрять, тем более что оно разительно отличается от ее обычных интересов – лазить по чердакам и делать взрывпакеты вместе с соседским Витькой. Через несколько дней после музыкального экзамена мама сообщила, что Елена Васильевна Гладышева из седьмой квартиры согласилась с Лерой заниматься, и это, конечно, большое счастье, потому что Елена Васильевна педагог настоящий, и если бы не ее болезнь – после родов парализованы ноги, – то она не на дому, а в консерватории преподавала бы.

Так Лера стала приходить в гладышевскую квартиру, и жизнь ее переменилась совершенно, потому что переменилась она сама. Правда, музыкальные уроки длились не больше года – слушая Митину скрипку, странно было бы не понять вздорность собственных попыток бренчать на пианино. Да и с самого начала это Лерино желание ничем не отличалось от множества других ее детских фантазий вроде занятий в химическом кружке или выращивания птиц на станции юннатов. Все желания такого рода мгновенно вспыхивали в ней и мгновенно же гасли, и нынешнее не стало исключением.

Но с Митиым домом оказалось связано другое, и это другое не прошло ни через год, ни через десять лет. Разговаривая с Еленой Васильевной, читая книги из огромной, собранной тремя поколениями Гладышевых библиотеки, Лера прикоснулась к жизни, о которой даже не подозревала. Эта была особенная жизнь человеческого духа, и трагичность существования была такой же ее составляющей, как радость. Радость происходила от голоса Митиной скрипки, от картин, висящих на стенах или скрытых обложками альбомов – в одном таком альбоме Лера впервые увидела «Рай» Тинторетто, и если бы не это, вряд ли она решила бы поступать на историю искусств в МГУ. А трагичность не бросалась в глаза, но все равно существовала – и от того, что Елена Васильевна проводила свою жизнь в инвалидном кресле, и еще больше от того, что ее муж, Митин отец, ушел, полюбив другую, и хотя все в жизни этого дома поддерживалось, да и просто оплачивалось им, понятно было, как тяжело это для Елены Васильевны.

Более тяжело было для нее, пожалуй, лишь то, что она не могла принимать в Митиной жизни такого участия, которое считала само собой разумеющимся – соповождать его в поездках, занимаясь всем, чем с волнением и восторгом занимались другие мамы и бабушки талантливых детей: наглаживать рубашки и брюки, следить, не дует ли из окна в гостинице и есть ли суп к обеду… Но Лера своими ушами слышала, как Митя сказал однажды:

– Мама, это может делать любой. А то, что можешь ты, не сделает для меня никто, и только это мне нужно.

Лере было тогда девять лет, Мите, значит, четырнадцать, но она поняла, о чем он говорит, и ни на мгновенье не усомнилась в том, что все именно так и есть, как он говорит: Елена Васильевна знает, что ему нужно, и делает это для него.

Елена Васильевна умерла тридцать лет назад, а то ли, что нужно, делает для Мити она сама, было для Леры сложным вопросом. Иногда ей казалось, что и через двадцать лет жизни с ним она не знает этого полностью и даже, может быть, теперь знает гораздо меньше, чем двадцать лет назад.

Но как бы там ни было, в его музыкальную жизнь она не вмешивалась и занималась только жизнью Ливневского театра. Это требовало всего ее времени и всех сил, поэтому профессионализм агента, освободившего ее от забот о Митином концертном быте, оказался удобен так же, как и Митин минимализм во всем, что считается необходимым для жизни.

Фестшпильхаус был перестроен из здания баденского железнодорожного вокзала. Собственно, старинный вокзал остался, но там, где когда-то начинались железнодорожные пути, к нему был пристроен куб из мрамора и стекла, не сразу заметный за неоклассическим фасадом. В нем-то и находился концертный зал, огромный, на две с половиной тысячи мест, и все это было выразительным объяснением того, что такое европейская многослойность.

Проводив Митю до артистической, Лера вышла в вестибюль. Он был украшен рождественскими гирляндами, но и собственная его красота – лепнина, фрески, расписной потолок – создавала ощущение праздника и чего-то еще, тонкого, трепетного, но несокрушимого. Лера знала это ощущение по множеству театров и залов, где играл Митя. Ей казалось, что оно возникает и в Ливневском театре, и она гордилась этим.

Она погуляла по нижнему и верхнему фойе, полюбовалась людьми – все вместе они выглядели как импрессионистская картина, – выпила шампанского, подумала, что хочет уже и есть, потому что, как и Митя, не стала обедать, но решила, что потерпит до ужина, который будет после концерта; на ужин их пригласил директор, встречавший у служебного входа.

Вообще-то Лера не очень любила огромные концертные залы – камерность Ливневского театра казалась ей привлекательнее. Но Фестшпильхаус был построен так продуманно, что его пространство не выглядело чрезмерным.

Зал был заполнен весь, до верхних ярусов, и насыщен ожиданием музыки, как воздух бывает насыщен предгрозовым электричеством. Это чувствовалось даже физически – Лере казалось, ее открытые вечерним платьем плечи покалывает морозными искрами.

Перед тем как пройти на свое место, она подошла к сцене, чтобы разглядеть, как выглядит механизм, с помощью которого первые ряды партера можно превращать в оркестровую яму во время оперных спектаклей. Хоть и понятно, что стоит такое устройство слишком дорого для Ливневского театра, но реалисты, как известно, требуют от жизни невозможного, а себя Лера считала безусловной реалисткой. Разглядеть механизм ей, правда, не удалось, но можно было не сомневаться, что он действует без сбоев.

Она вдруг поняла, что ищет повод для того, чтобы вызвать в себе взволнованность. Эта догадка показалась такой странной, что ускользнула, не успев сложиться в мысль. Да и свет в зале погас, и начали выходить на сцену музыканты.

Лера не чувствовала Митиной отдаленности от нее, когда он был на сцене. Вряд ли это было связано с тем, что она бывала на множестве его концертов. Точно так же она не почувствовала его отдаленности, отдельности и когда Елена Васильевна первый раз пригласила ее в консерваторию, где он дирижировал симфонию «Прощальная» Гайдна.

Лере было тогда десять лет, и ей больше всего понравилось, что каждый музыкант, закончив свою партию, гасит свечу, горящую на его пюпитре. Последнюю свечу погасил Митя, когда симфония закончилась. То есть не одни лишь свечи – Митино дирижирование, конечно, понравилось тоже. Но Лере ведь нравилось все, что он делал, вообще все – и когда звуки его скрипки доносились из кабинета в гостиную, где Елена Васильевна рассказывала ей про Венецию, и когда однажды он в две секунды показал ей, как надо играть «К Элизе» Бетховена, просто проиграл одной рукой на пианино, и все стало понятно. Ну и дирижирование должно было ей понравиться обязательно, так и вышло. Он был такой свой в необыкновенности каждого его действия, что Лера не могла отделить его от себя ни в чем.

Как он мог ее полюбить при такой обыденности ее присутствия, при такой многолетней повседневности ее скольжения по краю его жизни? Она долго не могла к этому привыкнуть.

С тех пор как Лера стала директором Ливневского театра, отсутствие слуха угнетало ее. То есть для работы это не было помехой – вокруг музыки требовалось делать очень много всего такого, для чего музыкальность была вообще не нужна. Но ядрышко музыки в скорлупе обыденности – этот вкус ей всегда хотелось почувствовать. И сейчас тоже хотелось бы именно чувствовать, что оркестр играет прекрасно, а не просто знать, что Берлинский филармонический не может играть иначе. Но уж как есть, так и останется – на шестом десятке никто не одарит музыкальностью.

Митино лицо было близко, и как раз сейчас оно было именно такое, как на «Портрете музыканта» да Винчи: не понять, что он думает и чувствует, куда всматривается, что тонет в углах его глаз, в темной тени прямых ресниц. А значит, и тот единственный способ, которым Лера могла чувствовать музыку – через Митю – был для нее в эти минуты недоступен.

Она вдруг поняла, что думает об этом спокойно, как о непреложном факте. Когда она стала думать так, и неужели это в самом деле непреложно?.. Лера не знала.

Она ждала, когда вступит его скрипка. Ей необходимо было волнение, вызываемое этими звуками, и трепет, создаваемый из воздуха прикосновениями Митиного смычка, нужен был ей как вдох.

В полной, абсолютной тишине огромного зала прозвучали первые звуки скрипичного соло.

Она слушала их и даже что-то в них понимала, потому что, бывало, расспрашивала Митю о том, что он играет, и он никогда не отвечал ей пошлостями вроде «этого не объяснить словами», хотя музыку ведь в самом деле словами не объяснить… В общем, смысл его игры был Лере понятен. Но чувства ее будто пленкой затянуло, и ни трепет по ним не пробегал, ни протуберанец из них не вырывался.

Это казалось ей не странным, а таким каким-то страшным, что она боялась смотреть на сцену. Вряд ли Митя поймал бы ее взгляд, играя, но она все равно смотрела вниз, на собственные пальцы, сжатые на барьере ложи, и на кольцо с изумрудом, боковым зрением видела приколотую к платью брошь с изумрудными же горошинами, что-то еще неважное…

Она обрадовалась, когда скрипичное соло завершилось и вступил оркестр. Встала и вместе со всеми аплодировала, когда Концерт Бетховена закончился и первое отделение тоже. Раньше ей бывало жалко, что нельзя зайти к Мите в антракте: это мешало ему, и все это знали, и она знала. Но сейчас Лера чувствовала облегчение от того, что не надо заходить. Что она сказала бы ему? Конечно, он не ждал бы от нее настоящего понимания, но ложь распознал бы сразу.

Ложь?.. Неужели ей пришлось бы лгать? Да. Она не смогла бы сказать Мите, что ничего не чувствует, слушая его, а значит, стала бы что-то выдумывать, и он бы это понял. Он не заслуживал равнодушия, его игра уж точно не могла оставлять кого бы то ни было равнодушным, и не оставили же звуки его скрипки равнодушными тысячи людей, от аплодисментов которых пять минут назад дрожали стены.

Равнодушие, безразличие к жизни было именно в ней. Она пропустила момент, когда это зародилось у нее внутри. Сначала чувствовала лишь смутную тревогу, которой не находила объяснения, а потом это незаметно разрослось, покрыло тусклой пленкой все, что прежде было ярким… И что же, теперь и до Мити докатилась волна ее безразличия, ее безжизненности?

Лера содрогнулась от таких мыслей, но эта дрожь даже обрадовала ее. Значит, она может еще испытывать сильные чувства, хотя бы страх. Значит, все это могло ей просто померещиться. Ну конечно! Нашлась ценительница скрипичных партий!

Она постаралась взглянуть на все мамиными глазами, ее спокойным, не слишком проницательным, но понимающим и ясным взглядом. Собственные переживания сразу же показались ей преувеличенными, притом преувеличенными в какую-то бессмысленную сторону, как это бывает во сне. А уж Зоська точно сказала бы, что Лера просто городит невесть что на пустом месте, задумывается о том, о чем нормальный человек задумываться вообще не должен, это на тебя что, Баден-Баден так подействовал, может, начнешь уже личную систему выигрыша в рулетку придумывать, в местный ломбард кольцо и брошку отнесешь, вот эти, с изумрудами, такие хорошенькие, просто прелесть, где Митя их нашел, не знаешь? – вот что сказала бы Зоська.

Лера прямо услышала Зоськины рассыпающиеся мелкими горошинами слова, от этого ее смятение утихло, и она поскорее пошла в буфет.

Глоток коньяка согрел ее, руки порозовели, а щеки, наверное, даже пятнами пошли.

Во втором отделении исполняли отрывки из разных произведений, Митя не солировал, а дирижировал. Лера слушала уже с удовольствием, а по окончании и после бисов аплодировала так, что, слава богу, вовремя спохватилась, как бы камень из кольца не вылетел, у нее так было однажды.

В ресторане «Аида» – провожавшая туда сотрудница Фестшпильхауса сказала, как он называется, – конечно, сразу встретились знакомые: странно было бы, если бы после двадцати лет, что Лера была Митиной женой и директором его театра, их не оказалось на таком концерте.

Подошла Джульетта, концертмейстер из Милана, и, поздравив Леру с успехом мужа, сказала:

– Представляю, что ты чувствовала сегодня, Валерия! Знаешь, я полгода сидела с малышом и никуда не выходила, а месяц назад в первый раз после перерыва слушала Джованни в «Иоланте», и когда он выходил на поклоны, мне хотелось кричать на весь зал: «Это мой муж! Это он так потрясающе пел, и он мой муж, у меня от него сын»!

Она рассмеялась, поцеловала Леру, подошел и Джованни, Лера поздравила их обоих с рождением ребенка, присоединился к ним сценограф, с которым Митя работал в Дойче Опер, они вместе выпили шампанского, и тут появился наконец Митя, и все стали его поздравлять, потом уселись за украшенные цветами столы, Лера поцеловала Митю, почувствовала, как пульсирует его висок, она знала этот признак его волнения, коснулась его виска своим и спросила, проголодался ли он, и он ответил, да, наверное, да, и они выпили вместе со всеми шампанского и наконец поели.

Глава 7

Цветы уже были привезены из Фестшпильхауса и поставлены в вазы. В номере пахло тюльпанами и гиацинтами. Лера знала, что на Рождество в Германии всегда продаются весенние цветы, и именно они особенно любимы. Корзинка с первоцветами стояла и на расстеленной кровати – отель тоже поздравлял Митю с концертом.

Лера убрала корзинку на тумбочку, плюхнулась на кровать и, закинув за голову руки, покачиваясь на матрасе, как на штормящей палубе, сказала:

– Мить, иногда мне ужасно жалко, что у меня нет слуха! Я бы тебе сейчас что-нибудь толковое сказала. А так только и могу сказать, что у меня камень чуть из кольца не вылетел, так я тебе хлопала.

Он обернулся от балконной двери, перед которой остановился, войдя в номер. Лера взялась за спинку кровати, чтобы подтянуться повыше и видеть Митино лицо.

Леонардовская загадочность его черт и выражения вдруг показалась ей совершенно неузнаваемой. Она встревожилась бы, может, но не успела – Митя подошел и сел на край кровати рядом с нею. Лера подумала, сейчас он спросит, почему она не смотрела на него во время скрипичного соло. Она почувствовала что-то вроде смятения – как ответить на такой вопрос? – но Митя ничего не спросил, а стал целовать ее быстро и нервно.

Эта нервность обрадовала ее. Давным-давно, в одну из редких встреч с его отцом, Сергей Павлович сказал ей: «О Мите известно только то, что говорит его скрипка. Это так и должно быть, Лера, не беспокойся». Но все-таки она беспокоилась, и даже самым прозаическим образом беспокоилась – считала, что его обыкновение держать все в себе это верный путь к инфаркту. Говорить об этом Сергею Павловичу она тогда не стала, а теперь уже и некому было сказать.

Так что открытая Митина нервность после концерта должна была только радовать. Лера дернула за шнурок над кроватью, выключая свет, и, обняв Митю, быстро расстегнула на нем рубашку.

Она могла бы думать, что его страстность сейчас – это обычная физиологическая потребность сбросить напряжение. Но он был так неподделен с нею, что мысли о физиологии, вообще, любые объяснения примитивного толка не занимали ее. А то, что он более напряжен сегодня, чем обычно, было ей даже кстати. Лера не хотела, чтобы он почувствовал, как переменилась в этом смысле она сама, как мало стала значить для нее физическая сторона отношений с ним, и потому ее радовало, что его собственное возбуждение не дает ему этого заметить, по крайней мере сейчас.

Она разделась и сразу почувствовала холод его рук на своих плечах – они отдали скрипке и музыке всю свою энергию без остатка, потому и были теперь холодны, – потом почувствовала, как они теплеют, постепенно, сначала подушечки пальцев, потом суставы, потом широкие ладони, и вот уже все его огромные руки горячи, и какое же счастье, что это произошло от соприкосновения с нею, и как же мало значит по сравнению с этим все, что для других женщин значит так много!..

Она чувствовала его движения у себя внутри, слышала его прерывистое дыхание. Его резкость была неожиданна и почти болезненна, но только почти, и когда он вздрогнул, и забился, и застонал, она обхватила его за шею и прижала его голову к своему плечу, и ногами обняла его тоже, чтобы он чувствовал ее всю и чтобы зазор между ними исчез совершенно. Сама же она не чувствовала ничего, кроме любви, и старалась не думать, должно это быть так или как-то иначе, и не помнить, как это было прежде.

Митя отпустил ее плечи, высвободился и лег рядом. Из окна падал свет отдаленных парковых фонарей. В этом неярком свете Лера видела только тонкий рисунок его скул и что ресницы у него сомкнуты. Ей казалось, что напряжение по-прежнему чувствуется в нем, но она не могла понять, уверенность это или только ее предположение. Она повернулась на бок и коснулась рукой его губ. Не открывая глаз, Митя поцеловал ее пальцы.

– Да, шатается, – сказал он.

– Что? – не поняла Лера.

– Камень в кольце.

– Да ну, тебе кажется.

– Нет.

Лера сняла кольцо и потрясла. Изумруд дрожал, теперь и она почувствовала.

– В Вене отдам в ремонт, – сказала она. – Если мастерские будут открыты.

– Ты поедешь в Вену?

– Конечно. Почему ты спрашиваешь?

Она приподнялась, опершись локтем о подушку, и посмотрела на него, но все равно не смогла отчетливо разглядеть его лицо в темноте.

– Мне казалось, ты говорила, у тебя дела в Москве.

– Ничего я такого не говорила. Но если ты не хочешь, чтобы я ехала…

Она почувствовала обиду.

– Может быть, я просто тебя не понял. Подумал, ты собираешься улаживать какие-то Ленкины дела.

Он встал, взял халат с вешалки у кровати, надел его и вышел в гостиную. За приоткрытой дверью зажегся свет. Лера услышала, как звякнул стакан. Она тоже надела халат и вышла следом.

Как Митя мог не понять, что она едет с ним на венский новогодний концерт? Это было тем более странно, что он держал в голове не только бесчисленные симфонии и оперы, но часто и такие дела, которые даже она выбрасывала из своей головы в ежедневник, чтобы они не обременяли ее.

Он сидел в кресле у стола, на котором лежал футляр с его скрипкой и стояла открытая бутылка. Бокал держал в руке, коньяк подрагивал в бокале.

– Налей и мне, – сказала Лера.

Он достал из буфета еще один бокал, налил. Странен этот коньяк – она не чувствовала в Мите сейчас волнения, которое ему требовалось бы погасить таким образом. Скорее, раздражение его чувствовала и не могла понять, с чем оно связано.

Ей пить точно не следовало. Шампанское перед концертом, коньяк в антракте, снова шампанское, рейнвейн за ужином – от всего этого голова и так уже болела. Множество людей и разговоров взбудоражили ее, она трудно отходила от этого даже в молодости, а теперь тем более. К тому же теперь не было ничего такого, что могло бы ей в этом помочь, просто физически помочь, и вряд ли коньяк оказался бы волшебным эликсиром. Но все-таки она отпила глоток и сказала:

– У Лены все уже в порядке. Да и не было там ничего особенного. Обычный ее эгоизм.

– По-твоему, она эгоистична?

– Конечно, – пожала плечами Лера. – Как все талантливые люди.

– Даже так?

– Ты – исключение.

– Ты не обязана делать мне комплименты.

– Это не комплимент.

Она в самом деле так думала. В Мите не было эгоизма, совсем и никогда, а для того, что всегда в нем было, она не знала названия. Стоицизмом его отношение к жизни, кажется, можно было считать лишь приблизительно, да и забылось со студенческих времен, что такое стоицизм, надо будет в Википедии проверить.

– Она помирилась с Егоровым? – спросил Митя.

– Трудно понять. Но в любом случае она не из-за этого переживала.

– А из-за чего?

«Господи, да какая разница!» – подумала Лера.

Если бы она отыграла такой концерт, точно не стала бы думать о дурацких девчачьих капризах.

Или он тоже ищет, за что зацепиться разговором?

Мысль была раздражающе неприятна. Во второй раз приходит в голову это слово – раздражение. Почему вдруг?

– Кто это знает? – пожала плечами Лера.

– Она сама, например.

– Она сама несет какую-то чушь. Что все дело в ее посредственности. Что ты не должен был питать в ней пустых иллюзий насчет ее способностей.

– Ты тоже так считаешь?

– Господи, Митя! – воскликнула Лера. Раздражение прорвалось у нее в голосе. – Да что же я могу считать? Откуда я знаю, посредственные у нее способности или выдающиеся! Я у вас не по этой части, ты забыл, что ли?

– Я не питал в ней пустых иллюзий.

Митин голос звучал ровно и холодно, но Лера успела увидеть, как его глаза вспыхнули темным пламенем. Эта вспышка длилась лишь мгновение.

– Я и не… – начала было она.

– Ты просто не видишь, что с ней происходит. И не понимаешь, почему. Ты вообще не умеешь этого понимать.

Леру бросило в жар от его слов. Не от коньяка же – коньяк она и выпить еще не успела.

– Интересно… – медленно проговорила она. – Я, конечно, не претендую на музыкальные прозрения, но…

– Не говори пошлостей.

Никогда он не говорил ей такого. Никогда не был таким жестким в разговоре с нею. Лера растерялась. Но тут же ее раздражение соединилось с обидой, вспыхнуло и заполыхало у нее внутри.

– Может быть, я не способна говорить ничего кроме пошлостей, – сказала она. – Может, и понимать ничего не способна. Но в том, что происходит с моей дочерью, уж позволь мне разбираться не хуже, чем тебе.

– Прости, – вдруг сказал он. – Ты сейчас наговоришь глупостей, о которых я потом буду жалеть.

Она совсем не ожидала таких его слов. Настолько не ожидала, что даже не поняла их, просто в грамматическом смысле не поняла. Как это – он будет жалеть о том, что наговорит она?

Митя взял у Леры из руки бокал. Она только теперь заметила, что коньяк льется на ее халат.

– У Ленки в шкафу не те скелеты, о которых ты думаешь, – сказал он. – Я не оправдываюсь – может быть, действительно дал ей какие-то иллюзии. Но не в музыкальной области.

Огонь обиды и раздражения погас у нее внутри от его слов, будто залитый коньяком. Хотя от коньяка огонь ведь только вспыхинул бы ярче, неправильное это сравнение. Скорее, будто масло вылили из всех корабельных бочек на разбушевавшиеся волны, и они улеглись. Где она читала такое? В детских книжках про мореплавателей, наверное.

«О чем я думаю? О какой-то ерунде».

Удивительно, что она так легко успокоилась. Или уже не стоит этому удивляться? Огонь тусклых эмоций и гаснет легко.

– Объясни мне, Митя, – сказала Лера. – Я в самом деле не понимаю, о чем ты.

– Ее представления о мужчине, то есть вообще о мужчине, о явлении таком, не соответствуют действительности. Я с себя вины за это не снимаю.

– Ну да. – Лера почувствовала улыбку на своих губах. Возможно, глупую. – Ты явление необычное.

Митя не ответил.

– Могу предположить, на всю эту историю с Егоровым повиляло не то, о чем ты думаешь, – сказал он наконец. – И на Ленкину жизнь в целом. Ни ты, ни я ничего с этим поделать не можем. Так что извини мою резкость.

Он поднялся из кресла и провел ладонью по ее голове. Лера всегда чувствовала, какие сильные токи идут от его рук, но сейчас, наверное, они уже утихли после концерта – она не почувствовала ничего. И это так болезненно, так горько отдалось у нее внутри, что и потом, когда погасили свет, и ушли в спальню, и Митя уже уснул, она не могла избавиться от этой горечи.

Сон не шел, нервы были взбудоражены, глаза не закрывались. Лера встала, завернулась в одеяло и вышла на балкон.

Ночной воздух был пронизан морозом, пришедшим с гор, и от этого остр и ясен. Он колол щеки, виски, и мысли, и чувства от этого делались острыми тоже.

«Я привыкла к нему, – подумала она. – Я просто к нему привыкла».

Эта мысль ужаснула ее, впилась в мозг острее, чем иголки мороза впивались в кожу. Этого не должно было произойти! К чему угодно могла появиться привычка, и именно появиться – не быть изначально данной как замена счастью, но прийти с годами; с этим она готова была согласиться. Но не к Мите! Весь он, все в нем, все в их любви – в том, как она возникла и заполнила собою целую жизнь, – исключало это.

«Может, я что-то путаю?» – подумала Лера почти жалобно.

Но лгать себе она не привыкла. Она обладала и здравым смыслом, и стойкостью, и самодостаточностью, чтобы понимать: ей не требуется, чтобы Митя разнообразил ее жизнь, ей не мешает его занятость, ее не нужно развлекать – дело совсем в другом. Произошло то неизбежное, что происходит именно с возрастом, и происходит со всеми: уходит яркая сила жизни, и ее место затягивается тусклой пленкой привычки.

Она представила, как счастливая юная Джульетта чуть не закричала из зрительного зала: «Это мой муж! Это он так потрясающе пел, это мой муж, у меня от него сын!» – и собственная пустота ужаснула ее.

«Я не смогу с этим жить! – Этот ужас пронзал сильнее, чем холод. – Я не хочу, я просто не умею с этим жить! С любой трудностью справилась бы, но это не трудность, это и не привычка даже, это…»

Неназываемое «это» смотрело на нее как бездна, как смерть, и как с этим жить, Лера в самом деле не знала.