Текст книги "Соблазн частной жизни"

Глава 8

Но жить, конечно, было как-то необходимо, и постепенно все улеглось.

Даже не постепенно, а прямо назавтра все улеглось. Лера проснулась поздно, и только головная боль, которую можно было отнести на счет смешанных напитков и понижения градуса при их употреблении, напоминала о ночных мыслях. Наутро они казались не мыслями даже, а просто фантомами воспаленного воображения со всеми хмельно-сонными особенностями этого явления.

Венский новогодний концерт и вовсе их развеял. Праздничность Золотого зала Мюзикферайна и музыки Штрауса, а главное, виртуозная легкость, с которой Митя дирижировал, совсем успокоили Леру.

Потом вернулись в Москву, и она окунулась в дела, привычке к которым можно было только радоваться.

Во время школьных каникул давалось по два спектакля в день, для детей и для взрослых, в парке была устроена выставка ледяных скульптур, катание на тройках, святочные гадания и прочая праздничная кутерьма, которая требовала правильной организации и постоянного контроля. Но все это давно уже было освоено в совершенстве, и что такое делегирование полномочий, Леру учить было не нужно, и люди в администрации Ливневского театра подобрались такие, которым не приходилось напоминать об их обязанностях. Она собирала этих людей придирчиво и бережно, как драгоценную коллекцию, и каждый работал с ней много лет, и с каждым за эти годы было достигнуто абсолютное понимание. Поэтому зимняя гульба в Ливневе шла с той непринужденностью, которая достигается только общей слаженной работой.

Режиссер Гордей Пестерев репетировал «Скрипку Ротшильда». Сам он Лере по-прежнему не нравился – казался каким-то суетливым, то ли закомплексованным, то ли, наоборот, развязным, – но возникающее под его руководством на сцене нравилось ей, или, как минимум, вызывало любопытство.

Может, ее любопытство было связано главным образом с историей этой оперы. Она оказалась незаурядная, как Митя и говорил, и поразила Леру больше, чем сама музыка. Этому она, впрочем, не удивилась. Музыка такого рода требовала от слушающего не одной лишь способности получать простое удовольствие от красивых мелодий, история же юноши Вениамина Флейшмана, гения, может быть, для которого Шостакович добился возможности писать во время учебы в Ленинградской консерватории «Скрипку Ротшильда» в качестве единственной работы, – требовала для своего понимания как раз той способности, которая всегда была Лере присуща: прямого чувства жизни.

Студент Флейшман ушел в ополчение и погиб в первые месяцы войны. Шостакович дописал его оперу и дал ей жизнь. Кристальная чистота и трагичность всего этого как раз и требовала чувств прямых и сильных, поэтому Лера радовалась, что «Скрипка Ротшильда» будет идти в Ливневе. А теперь, когда ее так тревожило потускнение собственных чувств, радовалась особенно.

Но и сама музыка тоже тронула ее сердце – не сразу, а через месяц после начала репетиций. Лера проходила мимо зала, и из-за закрытых дверей донеслась вдруг такая мелодия, что она замерла, не заботясь о том, что может выглядеть глупо, как ребенок, который подслушивает под дверью разговоры взрослых.

Когда репетиция закончилась, Лера дождалась режиссера в коридоре и спросила:

– Скажите, Гордей Андрианович, а что это за мелодия была такая пронзительная?

Пестерев не стал переспрашивать, какую именно мелодию она имеет в виду, а поспешно, как на уроке, ответил:

– Это мотивы клезмерской музыки. Ну, еврейской. И вокальный цикл Шостаковича я прямо в «Скрипку Ротшильда» включил. Не все песни, только три из первой части, – уточнил он.

Лере такое уточнение ни о чем не говорило, но сообщать это ему она не стала.

– А еврейские мотивы у Шостаковича и в Первом скрипичном концерте есть, – с теми же объясняющими итонациями добавил Пестерев. – Опера не длинная, и концерт мы к ней присоединим. Дмитрий Сергеевич сыграет.

В его школьном тоне слышалось что-то заискивающее, Лере неприятное. Но не детей же ей крестить с Гордеем Пестеревым. Раз Митя его выбрал, значит, он хороший режиссер. А опера тем более хороша так, что это даже ей понятно.

Митя продирижировал несколько спектаклей в Ливневе, потом в Большом, потом улетел в Лондон на «Фальстафа» в Ковент-Гардене. В Ливневе в эти дни работал второй дирижер, пустых вечеров не было, да и вообще дел как всегда было много, и Лера радовалась своей занятости.

Когда тебе пошел этот самый пугающий шестой десяток, маленьких детей у тебя уже нет, внуков еще нет, естественно, что твоя жизнь главным образом к работе и сводится, и ничего нового в ней уже не будет. Разве что заведешь любовника или коллекцию фарфоровых фигурок. Ни то ни другое Леру не привлекало, так что работа была центром ее жизни. Она считала это удачей. Не у всех женщин есть работа вообще, не у многих есть работа интересная, и совсем уж редко у кого есть такая работа, как у нее.

Митя должен был вернуться к тому дню, когда в ливневском репертуаре значилась «Маддалена» Прокофьева. Одноактная эта опера шла в концертном исполнении, но Митя всегда сам ею дирижировал.

Накануне спектакля прилетела из Базеля Тамара Веселовская, певшая заглавную партию. Она тоже всегда соотносила с «Маддаленой» свой график на лучших мировых сценах, и Лера была ей за это благодарна, хотя Тамара, конечно, делала это не ради нее и даже не ради Ливневского театра, а только потому, что петь эту загадочную героиню попросил ее Митя.

Лера увиделась с ней на ходу. Точнее было бы сказать, не увиделась, а просто увидела, как та идет через верхнее фойе к артистическим комнатам.

Удивительно, как мало переменилась Тамара за двадцать лет. Та же походка, от которой волнами разлетаются по плечам темные длинные волосы и в которой необъяснимым образом чувствуется безразличие ко всему кроме того, что происходит у нее внутри и делает ее тем, что она есть, и тот же взгляд, и те же зеленые глаза драгоценной красоты, да и вся она производит то же впечатление редкостной драгоценности, какой, собственно, и является.

«Только меня это больше не тревожит», – подумала Лера, глядя ей вслед.

Тамара Веселовская была из тех сопрано, которые в мире известны наперечет. То есть не всегда так было, конечно – когда она заканчивала Московскую консерваторию, волшебный ее голос лишь обещал большое будущее, но обещание могло ведь и уйти в песок, как бывало это со множеством талантливых девочек. Тамара собиралась на прослушивание в Большой театр, Митя услышал ее случайно, когда перед этим она последний раз репетировала с концертмейстером, она спела для него приготовленные к прослушиванию арии, через неделю, отказавшись от всего, что так соблазнительно перед нею вырисовывалось, уже репетировала в Ливневском театре Татьяну в «Евгении Онегине» – и ее появление оказалось самым тяжелым испытанием всей Лериной семейной жизни.

Она до сих пор помнила, как, впервые взглянув Тамаре в глаза при такой же вот случайной встрече в театральном фойе, увидела в них отрешенность – знакомую, ту самую, что преображала и Митино лицо, когда он вслушивался в неведомые Лере звуки…

Да что глаза! Проходя однажды днем мимо ливневского зала, Лера впервые услышала ее голос. Тамара пела по-итальянски, но, зная язык еще с университетских пор, Лера не поняла ни слова, потому что не могла сосредоточиться ни на отдельных словах, ни даже на общем их смысле. Звуки лились таким единым, свободным и полным потоком, что ни один из них нельзя было отделить и выделить. Лера не знала, что это называется кантиленой, но и не надо было ничего знать – ничего не существовало в мире, только этот голос, отдельный от всего и все в себя вместивший. Лера почувствовала, что ее охватывает страх, непонятный, необъяснимый. Все оборвалось у нее в груди, как будто она заглянула в разверзшуюся пропасть. Тамара пела, голос ее то лился, то летел, и сердце у Леры тоже улетало – в пустоту. Она приложила руки к горлу, словно хотела остановить свое сердце, удержать его, и тихо приоткрыла двери. В зале стоял полумрак, а сцена была ярко освещена. Тамара пела, стоя у рояля, а Митя сидел в зале и слушал. Кажется, в зале был кто-то еще, но Лера видела только их двоих, соединенных незримой и прочной нитью Тамариного голоса и Митиного внимания. Никого больше невозможно было увидеть, потому что никто им был не нужен. Забыв обо всем, Лера отступила на шаг и почти побежала прочь.

И это была только первая такая сцена, а сколько их было потом! Сколько было минут, когда она просто воочию видела эту нить между Тамарой и Митей, понимала ее неразрывность. Как долго это длилось, и как она это пережила, каких усилий стоило ей понять природу той связи и снова почувствовать Митину любовь, поверить в ее неизменность, и как же мучительно все это было для нее когда-то!

А сейчас, глядя вслед Тамаре, она чувствовала лишь сожаление. Да, это было именно сожаление – о времени, когда она могла испытывать ревность такой невыносимой, такой убийственной силы.

Лера поднялась к себе в кабинет, поговорила с завтруппой, удостоверилась, что все готово к вечеру – она всегда это делала. В театре уже чувствовалась атмосфера всеобщей приподнятости, как, и тоже всегда, это бывало перед спектаклем.

В общем, разнообразных дров, которыми поддерживается огонек интереса, в Лериной жизни было вполне достаточно.

– Жалко, что «Маддалена» только в концертном у нас идет, – сказала завтруппой Ольга.

Она зачем-то каждый раз говорила так даже не в день этого спектакля, а еще накануне. Если бы Лера была подозрительна, то подумала бы, что Ольга делает это нарочно. Но подозрительна она не была, поэтому понимала, что никаких задних мыслей у Ольги нет.

То, что «Маддалена» – мистическая опера Прокофьева, с любовным треугольником, с яркими страстями, а главное, с прекрасной Венецией, в которой эти страсти разгорались, – так и не была поставлена в Ливневе по-настоящему, а не в концертном исполнении, занозой сидело в Лерином сознании. Правда, ровное течение дел в последнее время осторожно свидетельствовало, что скоро уже можно будет вернуться к тому намерению, от которого пришлось отказаться четыре года назад.

Концертная «Маддалена» стояла в афише завтра, к ней все было готово, и Митя должен был прилететь завтра утром. К сегодняшней «Травиате» все было готово тоже, поэтому Лера просто сидела в своем кабинете и смотрела в окно на зимний парк, на силуэт ротонды над обрывом и темные стволы деревьев вдоль аллеи.

После прекрасной теплой осени наступила такая же прекрасная зима – с морозом и снегом в декабре и январе, с февральскими метелями. Когда по выходным шли для детей «Двенадцать месяцев» и из-за дверей зрительного зала доносились монологи Декабря, Января и Февраля, то парк был живой декорацией к ним.

Но теперь, к марту, снег раскис, воздух сделался влажным, под ногами хлюпала мокрая жижа. Правда, в Ливневском парке эта жижа по крайней мере не состояла из реагентов: Лера категорически их запретила, объяснив завхозу:

– У нас тут не великие угодья, ничего не стоит снег расчистить и лед сколоть. А деревья травить незачем, и у людей легкие не казенные.

Она вообще немало сил положила на устройство нормальной человеческой жизни в отдельно взятом Ливневе. Словно зачарованным кругом его обвела прямо по парковой ограде и не собиралась отказываться от этого ни в одной мелочи.

И парк, на который она смотрела сейчас в окно своего кабинета, являл собою зрелище безупречной гармонии.

Но к безделью, даже краткому, Лера все-таки не была приспособлена. Лихорадочной активности она за собой не замечала, но нирвана – это точно было не для нее: от получасового созерцания мокрых деревьев и сизого снега она почувствовала не просветление, а только сонливость.

Спать было рано, тем более что накануне она прекрасно выспалась.

«В зал съезжу, – решила Лера. – Прямо сейчас. А то завтра времени не будет, и опять запущу».

Глава 9

Фитнес и плаванье были теми занятиями, к которым Лера всегда приступала с неохотой. При ее энергичности это вызывало удивление даже у нее самой, но факт оставался фактом: ей каждый раз приходилось заставлять себя идти в спортзал и в бассейн.

Может, дело было в том, что необходимости давать себе какие-то специальные физические нагрузки у нее раньше не было так же, как не было необходимости следить за калориями. Она не поправлялась от позднего ужина и не задыхалась, поднимаясь по лестнице, даже если это была лестница, ведущая под купол Санта-Мария-дель-Фьоре.

Ровно до прошлого года, то есть до дурацкого своего шестого десятка. Именно тогда Лера обнаружила, что Аленка, оказывается, на этот флорентийский собор не поднималась ни разу, отругала ее за лень, выслушала в ответ нытье на тему «не обязательно все потрогать рукой, зачем человеку воображение?!», потащила свою нерадивую дочь под купол – и, поднимаясь туда, поняла, что дышит как загнанная лошадь, а перед глазами у нее пляшут блестящие мушки.

Тем же вечером она заметила у себя на талии складки, а на бедрах если еще не совсем апельсиновую корку, то что-то вроде. Все это ее, разумеется, ужаснуло, и сразу по возвращении из отпуска Лера записалась в фитнес-клуб, благо он обнаружился рядом с Ливневским парком.

Абонемент она взяла без графика – уверяла себя, это из-за того, что ей будет трудно приходить всегда в одно и то же время. Но вскоре поняла, что более веской причиной является ее стойкое стремление посетить зал как-нибудь в другой раз.

Поймав себя на этом, Лера стала отмечать каждый приступ малодушия, которое теперь называлось богатым словом прокрастинация, и немедленно его пресекала. Ничего приятного в этом мелком усилии воли для нее не было, но складки на боках исчезли. Она тут же вспомнила, как Черчилля спрашивали в войну: «За что мы сражаемся?» – и он отвечал: «Вот перестанем сражаться, тогда узнаете». Сравнение было, может, и чрезмерным, но сама формула точно описывала суть любой борьбы, даже если это всего лишь борьба с апельсиновой коркой на бедрах.

Единственное, чего Лера не понимала: почему же никак не наступает то, о чем говорили ей все, с кем заходил разговор про спортивные тренировки?

– Скоро вприпрыжку будешь в зал бежать! – уверяла, например, Зоська. – Мышечное удовольствие начнешь получать, адреналин прямо на дорожке будет вбрасываться.

Неизвестно, сколько времени должно было пройти до этого счастливого момента, но, занимаясь вот уже год по два раза в неделю, Лера не только удовольствия от этого не получала, ни мышечного, ни какого бы то ни было вообще, но каждый раз втаскивала себя в зал чуть не за волосы. Беговая дорожка вызывала у нее такое же стойкое ощущение бессмысленности жизни, как и плаванье от одного бортика бассейна к другому.

И сегодня тоже – намотав километры на тренажере и наплававшись туда-обратно, как рыбка в аквариуме, она чувствовала только физическую усталость, физическую же бодрость и общую досаду.

Лера позвонила в театр, выяснила, что «Травиата» идет без сучка-задоринки, и решила ехать домой. Правда, для этого надо было вернуться в Ливнево за машиной. Если не было срочных документов, которые следовало прочитать по пути, или таких же срочных разговоров, требующих сосредоточенности, она водила машину сама. Митя тоже это делал при малейшей возможности – говорил, что машина вернее водки и когда он за рулем, затихают звуки у него в голове. Это даже, кажется, научно как-то объяснялось переключением нервных цепочек, потому и Рахманинов любил машину водить.

Ну а ей, наверное, необходимо было замкнутое уединенное пространство посреди разомкнутой во все стороны, многолюдной, стремительной, состоящей из множества разнообразных пространств Москвы.

Усадьба Ливнево находилась на северо-западе, у самой Кольцевой дороги. Когда-то Лере стоило немалых усилий поставить дело таким образом, чтобы специальный автобус к началу спектаклей привозил зрителей от метро Тушинская. Сколько времени и нервов отняли у нее тогда переговоры с мэрией! Теперь эти хлопоты казались детскими забавами.

В отдаленности от центра имелись и другие неудобства, в основном они были связаны с пробками, потому Лера и старалась организовывать свои повседневные занятия поблизости от Ливнева, чтобы можно было дойти до мест этих занятий пешком.

Пешком она и возвращалась сейчас из бассейна.

Ей оставалось пройти мимо автобусной остановки и подняться на пологий холм, на котором граф Воронцов расположил свою усадьбу. Может, раньше эта дорога выглядела менее мрачно, чем теперь, когда идти приходилось вдоль восьми рядов машин на Волоколамском шоссе, вдоль длинных однообразных зданий по обеим его сторонам и высокого гребня желто-серого мокрого снега по обочине. А может, и всегда был здесь унылым мартовский путь, а уж мокрая снежная каша под ногами точно не добавляла радости и двести лет назад так же, как сейчас.

Автобус показался как раз когда Лера дошла до остановки. Она хотела отойти в сторону, ей-то автобус не был нужен. Но пока пробиралась между людьми, двинувшимися к краю тротуара, огромный джип, лихо вильнув, выскочил на полосу перед автобусом и промчался мимо остановки, окатив коричневой снежной жижей всех стоящих на ней. Лере, в частности, огромная плюха попала прямо в лицо.

Она закашлялась, зажмурилась и закричала:

– Вы что?!

Непонятно, кому этот крик предназначался. Когда, размазав жижу, Лера открыла глаза, джип уже скрылся за поворотом. Подъехал и остановился автобус, люди потянулись к его открывшимся дверям. Лера вывернулась из общего потока и остановилась в сторонке, вытирая лицо красным кашемировым шарфом и кипя от возмущения.

Ни на одном из проплывающих мимо нее лиц никакого возмущения не выражалось. Одни смахивали грязную жижу с пальто, другие с волос, третьи спешили втиснуться в автобус, вообще ни на что, в том числе и на себя, не обращая внимания. Вечер пятницы, все хотят поскорее оказаться дома. Можно понять.

Она смотрела на хмурые лица. Общим и главным их выражением было безразличие – к произошедшему, к происходящему, к себе самим. Никто не произнес ни слова, даже матерного.

«Но почему?..» – с какой-то глупой растерянностью подумала Лера.

И не с растерянностью уже, а с тоской поняла, что знает ответ на этот вопрос.

Ничего другого от любого из окружающих людей никто и не ждет. Потому никто и не удивляется – всем ясно, что никаких барьеров ни для кого уже не существует, все позволено, а потому и все возможно. Ну, окатила грязью машина. Не сбила же. Что кричать, да и кому, да и все равно без толку.

Автобус уехал. Лера осталась одна.

– С чего вдруг нежности такие? – проговорила она.

Ей надо было услышать человеческий голос. Хотя бы свой.

Звучал он, впрочем, не обнадеживающе. Даже вздрагивал, как будто она собиралась разреветься.

Но совсем не собиралась, совершенно! Ей много лет. С ней происходило много тяжелого, печального, даже опасного. Нет в устройстве жизни, вот этой обычной жизни, с серым мокрым снегом и сизой пеленой над Волоколамским шоссе, ничего такого, что могло бы ее удивить.

И почему она в таком случае хватает воздух ртом, как выброшенная на обочину рыба, и скулит, как собака?

Услышав этот диковатый звук, Лера опомнилась. Надо немедленно прийти в себя и дойти наконец до парка! Но легко сказать.

Ноги у нее дрожали так, будто ее в самом деле чуть не сбили. Она зашла под навес остановки и села на холодную металлическую лавочку. Ноги не доставали до земли. Они болтались и по-прежнему дрожали. Она не понимала, что с ней.

Светофор впереди зажегся красным – машины одна за другой замедляли ход. Одна из них, притормозив, вильнула к остановке. Лера инстинктивно вскинула руку, чтобы в лицо не плеснуло грязью снова.

Но «Вольво» притормаживала медленно, потом остановилась совсем. Вышел водитель, направился к лавочке.

– Лера? – сказал он. – А что это вы здесь?

Удивительно, что он ее узнал. То есть она его, конечно, тоже узнала, но он-то выглядит ровно как в тот вечер, когда они пили в ее кабинете коньяк за успешное сотрудничество, а она-то черт знает на что сейчас похожа с перемазанными щеками и прилипшей ко лбу мокрой челкой, в заляпанной грязью дутой куртке.

– В парк иду, – ответила она. – Здравствуйте, Вадим Алексеевич.

Они чуть не на ты перешли в тот вечер, да и потом несколько раз встречались, когда подписывали документы, но сейчас Лера была злая как черт и меньше всего ей хотелось непринужденной доверительности. Даже и с членом попечительского совета Ливневского театра.

– Вы не идете, – возразил Клодт. – Вы сидите на автобусной остановке. У вас все в порядке?

– В полном, – заверила Лера.

– Хотите добираться до парка автобусом?

– До парка рейсовые не ходят. Отсюда уже пешком надо, – зачем-то объяснила она.

– Так давайте я вас подвезу.

Вот это разумное предложение. И своевременное.

Лера кивнула, подумала, как глупо будет выглядеть, ковыляя к машине на дрожащих ногах, но все-таки начала вставать с металлической лавки. К счастью, Клодт подал ей руку, и странность ее походки оказалась незаметна. Во всяком случае, она надеялась, что незаметна.

В машине было тепло, и это простое изменение температуры странным образом привело Леру в чувство.

«Почему я в какую-то панику впала?» – с недоумением подумала она.

А вслух спросила:

– Как это вы меня узнали? В такой темноте.

– По красному шарфу, – ответил Клодт. – Вы его набросили, когда на крыльцо меня тогда провожали.

Его ответ был таким неожиданным, что Лера засмеялась. Необъяснимая ее растерянность прошла, непонятное отчаяние отступило – она совершенно успокоилась.

– Он у меня в приемной в шкафу висит, – сказала она. – Просто под руку мне тогда попался. И сегодня тоже.

– Вы счастливый человек.

– Почему? – удивилась она. – Что шарф в шкафу висит?

– Надевают что под руку попадется только счастливые люди, – объяснил он. – Даже исследование об этом есть.

– О связи одежды со счастьем?

– Просто об индексе счастья. В каких странах он самый высокий. Как и следовало ожидать, в Норвегии, Дании и прочей Скандинавии. А что именно в этих странах люди совершенно не думают, как они одеты, на это уже я сам обратил внимание.

– Просто совпадение, может, – пожала плечами Лера.

– Нет. – В зеркале заднего вида она увидела, что он улыбнулся. Впрочем, так коротко, что, может, ей и показалось. – В Италии, например, индекс счастья довольно низкий. Зато все от рождения знают, как шарф повязывать. А умение к пальто его подбирать вообще на генетическом уровне заложено.

– В Италии все прекрасно одеты.

Лера обиделась за свою любимую страну.

– Я и говорю, – кивнул Клодт.

Тут она сообразила, что машина не трогается с места.

– А почему мы не едем? – спросила Лера. – Здесь же автобусная остановка, вас сейчас оштрафуют.

– Красный впереди горит, – ответил он. – А вы торопитесь? Нарушить?

– Нет-нет, – поспешно проговорила она. – Не тороплюсь. Я вообще домой еду.

– Так домой или в Ливнево?

– В Ливневе моя машина, – объяснила Лера. – Я в нее сяду и поеду домой.

Нелепое, конечно, объяснение. Но Клодт не обратил на эту нелепость внимания.

– Можем упростить задачу. – Его голос звучал невозмутимо и таким же был взгляд. – Я отвезу вас домой, а машину заберете завтра.

– Ну…

– Это наиболее рациональное решение.

– Для меня может и да. Но вы-то ехали в противоположную сторону.

– Я не спешу.

– Вообще-то наиболее рациональное решение – такси, – сказала Лера. – Или машину из театра вызвать.

Почему ей, кстати, сразу не пришло это в голову?

– Мне кажется, лучше будет, если вас отвезу я.

Произнеси такое кто-нибудь другой, Лера насторожилась бы. Встречался ей уже мужчина, который считал себя вправе решать, что для нее лучше, что хуже. Стас Потемкин исчез из ее жизни двадцать лет назад, но никогда ей не забыть, как она готова была подчиниться ему во всем и считала любовью охвативший ее тогда морок.

Клодт повернул голову и посмотрел на Леру прямо, не в зеркальце. В его глазах не было ни тени того, что она до сих пор помнила во взгляде Стаса. Он смотрел внимательно и доброжелательно, и от того, что глаза его были широко поставлены, это ощущение усиливалось.

– Вы чем-то взволнованы, Лера, – сказал Клодт. – Вернее, подавлены.

В его голосе не звучало ничего кроме простого сочувствия.

И эта спокойная ясность его взгляда, голоса, всего его облика подействовала на Леру таким образом, каким, наверное, люди и должны действовать друг на друга. Ей самой стало спокойно, легко, и настороженность ее исчезла бесследно.

– Спасибо, Вадим, – сказала она. – Плюс вам будет в карму за доброе дело.