Текст книги "Последняя Ева"

– Просто ветер был! – сама на себя сердясь за то, что оправдывается, сказала Надя. – Он просто меня обнял, потому что я от ветра замерзла.

– Ну, что ж теперь говорить, – вздохнула мама. – Но ведь и хуже того! Отца уже в горком партии приглашали, предупреждали. Разве хорошо? Я думала, он уехал, и все. А он же, я вижу, письма тебе пишет, ты ему тоже… И что он там пишет, Надя, откуда мы знаем! – В мамином голосе наконец прорвалось отчаяние, которое она, видно, долго скрывала. – Мало ли что он может писать, каким это боком выйдет? Ты ж школу кончаешь, в институт поступать надо, а вдруг неприятности будут, поломаешь себе жизнь… Вам ведь, молодым, все кажется просто, а мы какие пережили времена – не дай Бог никому! Сколько людей погибло ни за что, как только отец жив остался! Помню, Софья Львовна была, детский доктор, какая хорошая была женщина, а специалист какой! Получила в сорок седьмом письмо от сестры, из Бельгии, что ли, та после войны в Бельгии оказалась… И пожалуйста, взяли всю семью.

– Мама, – перебила Надя, – но ведь то когда было! Теперь же никого не сажают, зачем же говорить!

– Не сажа-ают… – грустно протянула Полина Герасимовна. – Сегодня не сажают, а завтра, смотришь… Да хоть и не сажают, а вот не поступишь ни в Киеве, ни в наш Политех, что тогда делать? И концов ведь не найдем – что, почему…

Тут Надя наконец рассердилась не на шутку! Какая-то неведомая Софья Львовна, еще Политех зачем-то приплели, с чего это они взяли? Все, что было у нее с Адамом, не подлежало этим пошлым обстоятельствам, этой обыденной житейской логике. Да запах маттиолы был в их отношениях важнее, чем мнение какого-то там горкома партии!

Но тут же она поняла, что об этом сказать маме невозможно. Просто потому, что об этом никому нельзя рассказать.

– Но он же из социалистической страны, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. – Польша же социалистическая страна, это же не Бельгия!

– Ну и что? – не согласилась Полина Герасимовна. – Хоть и социалистическая. Вон, Галя каждый раз, как Витька с ним приезжает, в магазине у себя к парторгу ходит, заявление пишет: принимаю, мол, иностранца, так ставлю, мол, в известность. Это чтоб на три дня он к товарищу приехал! А если что посерьезнее? Ты о будущем своем подумала?

Отчаяние в мамином голосе сменилось суровыми нотками, и, расслышав их, Надя сразу переменила тон.

– Подумала, – сердито и решительно сказала она. – И ни в какой Политех я не собираюсь, можете не волноваться. Я художницей хочу быть и поступать буду в Москве, в Строгановское училище, вот куда!

Еще прежде, чем закончила фразу, Надя подумала, что в последнее время поступать в Строгановское уже ведь не собиралась, потому что это же в Москве, а Адам в Киеве, ему еще два года учиться, и зачем же ей ехать куда-то… Но отступать было уже поздно.

– В Строгановское? – удивленно спросила мама. – На художницу?

– Да! А что тебе не нравится?

Конечно, она заметила, что мама даже обрадовалась ее неожиданному заявлению.

– Нет, ничего… – произнесла та. – Так чего ж ты раньше нам не говорила? Мы ведь думали, ты в Киев хочешь, тоже в Политех, как он, у тебя и математика хорошо идет… А что, Надюшка? – В маминых глазах промелькнула радость. – Что ж, оно, может, и неплохо, и рисуешь ты как красиво… Худо-ожница! У нас еще художниц не было в роду, – улыбнулась она.

Надя прекрасно понимала причину маминой радости. Скажи она о своем намерении поступать в Москве раньше, до того, как познакомилась с Адамом, – может быть, это известие было бы встречено иначе. Не то чтобы родители расстроились, но, во всяком случае, начались бы охи-ахи оттого, что дочечка хочет ехать так далеко. Но теперь мамины нервы были взведены, и она только обрадовалась тому, что Надя, оказывается, не собирается в Киев.

Поэтому ее радость была Наде неприятна, и она изо всех сил ругала себя за так опрометчиво сорвавшиеся слова.

Под окном остановилась машина, что-то сказал шофер Гена, потом раздались на лестнице шаги, прозвучал короткий отцовский звонок.

– Открой папе, Надюшка, – сказала Полина Герасимовна. – Я картошку поверну. Надо же – художница, и кто мог подумать!

Глава 12

«Вот и лето прошло, словно и не бывало, – думала Ева, идя в школу первого сентября. – На пригреве тепло, только этого мало…»

Тут же ей стало неловко, что она, как сентиментальная девочка, «к случаю» декламирует стихи, пусть и не вслух. Правда, погода была отвратительная, шел дождь, и тепла никакого не было; это ее извиняло.

Она перебежала Садовое кольцо, на ходу раскрывая зонтик – необычный, изумрудного цвета, еще весной привезенный отцом из очередной командировки в Германию. По краям зонтика были нарисованы штрихи и пятна таких ярких цветов, какие в Москве не часто встретишь. Зонтик, кажется, вызывал легкую зависть коллег – как любой предмет, приобретенный не из чувства суровой необходимости.

Но думать об этом было некогда. У нее был первый урок, и она торопилась.

Галочка Фомина встретилась по дороге, на углу возле «Пекина».

– Привет! – радостно воскликнула Галочка. – Ой, зонтик у тебя хорошенький какой! А почему я не видела?

– Не знаю, – улыбнулась Ева. – Расписание с дождем не совпадало, наверное.

– Ну да, весна же теплая была, – вполне серьезно согласилась Галочка. – Слушай, ты Диньке на день рожденья что даришь?

Сердце у Евы тоскливо заныло от этого вопроса. У Дениса был первый осенний день рождения – пятого сентября, – и он всегда собирал большую компанию. И конечно, ее тоже всегда приглашал. Но, проведя все лето на даче в Кратове, она его еще не видела и поэтому не знала, что ответить Галочке.

– Еще не знаю, – сказала Ева. – Мужчинам же вообще трудно дарить, все время одно и то же выходит – галстук, книжка…

– Так, может, давай с нами скинемся? – предложила Галочка. – Все-таки, по-моему, лучше один хороший подарок, чем мелочовка ненужная, правда? Мы с девочками скидываемся вчетвером, ты пятая будешь. Можно в туристический магазин зайти, тут рядом, говорят, открылся какой-то сверхъестественный, и там что-нибудь такое ему выбрать.

– Хорошо, – кивнула Ева. – Сколько денег сдавать?

Ей стало грустно от Галочкиного предложения – хотя скорее всего сделано оно было вполне искренне. Но до сих пор ей никогда не предлагали принять участие в коллективном подарке Денису: словно признавали, что при их отношениях, конечно, она подарит что-нибудь сама.

Евин долгий роман с самого начала не был в школе секретом, хотя она догадалась об этом только через год после крымского похода. Сначала ей, кажется, завидовали – все-таки Денис был красавцем и общим любимцем, – а потом постепенно завидовать перестали, и Ева этому не удивлялась. Как можно завидовать любовным отношениям, которые тянутся у всех на глазах несколько лет без изменений – так, что уже и непонятно, любовные ли они… Последний раз она была на квартире в Крылатском в марте, и с тех пор Денис ни разу не высказал желания с ней встретиться.

И вот Галочка предлагает ей принять участие в коллективном подарке – на общих, так сказать, основаниях. И, наверное, она права.

– Завтра Кириличкина сходит глянет, что там есть, – сказала Галочка. – Тогда решим, по сколько скидываемся.

Подарок Денису был куплен роскошный. Конечно, ни у кого из них по отдельности не хватило бы денег на шикарную американскую двухместную палатку с ярко-оранжевым тентом. Но Ева не чувствовала по этому поводу ни малейшей радости.

В гости к нему она все-таки поехала одна, сказав Галочке, что едет не из дому и не может заранее рассчитать, в какое время будет у метро «Киевская», где встречалась компания. Ей просто не хотелось ехать вместе со всеми, ни за что не хотелось! Это было бы еще одним знаком того, что их с Денисом отношения окончательно становятся частью общих будней, – а она изо всех сил старалась, чтобы таких знаков хотя бы не становилось больше…

Поэтому Ева купила ему еще один подарок – маленькую плоскую фляжку. Фляжка была металлическая, обтянутая кожей, выглядела очень благородно и должна была удобно умещаться в нагрудном кармане штормовки. Покупая ее, Ева вспомнила, как покраснел его нос под осенним крымским ветром и как он сказал тогда, придвигаясь поближе к костру:

– Эх, коньячку бы сейчас принять пятьдесят грамм для сугреву, да тары такой не бывает! – и засмеялся, сверкая темными глазами.

С тех пор прошло шесть лет, она ехала к Денису на день рожденья, дождь стучал по стеклам вагона, вышедшего на поверхность за несколько станций до Крылатского. Мокрый сложенный зонтик Ева держала на весу и неотрывно смотрела на это яркое пятно в сумрачном вагоне.

Она не любила его квартиру в Крылатском, хотя ведь только здесь они с Денисом могли оставаться наедине, когда в гарсоньерке неожиданно появилась Сона. И, в общем-то, его новая квартира очень выручила их тогда. Но с этим же его долгожданным отдельным жильем было связано то, что незаметно стало определяющим в их отношениях…

Вечер, когда Юра сказал за ужином, что завтра привезет домой жену, – запомнила, конечно, не одна Ева. Для всех это известие оказалось полной неожиданностью.

– Же-ну? – переспросила мама. – Какую еще жену?

– Мою жену, – уточнил Юра.

Когда ему было весело, в глазах его плясали искорки, и тогда становилось заметно, что глаза у него не черные, а темно-синие; сейчас в этом и сомнений не было.

– А… когда же ты женился? – спросил отец.

Он как раз поднес ко рту маринованный помидор, да так и застыл с вилкой у губ; сок вытекал из помидора на тарелку.

– Да что вы испугались так? – наконец засмеялся Юрка. – Женился и женился, что особенного? У нас половина еще на третьем курсе переженились, многие по два раза уже!

– Но как-то странно… – выговорила мама. – Я что-то не помню, чтоб ты хотя бы на свидания ходил… Работает она у вас в Склифе, что ли?

– Она из Армении, – сказал Юра, переставая смеяться. – Мы ее из Ленинакана привезли еще осенью, лечилась у нас, а теперь я ее выписываю. Зовут Сона, завтра и познакомитесь. А не говорил ничего – ну что было заранее говорить? Я же не знал, согласится ли она за меня выйти.

– Слышала бы это покойная бабушка! – вдруг улыбнулся отец. – Что кто-то может не согласиться за тебя выйти!

Папина улыбка мгновенно разрядила общее напряжение.

– Юрка женился! – воскликнула Полинка. – На восточной красавице! Юр, Юр, а она красавица, да?

– Да, – совершенно серьезно ответил Юра; глаза, впрочем, синели вовсю. – Как царевна Тинатин. Та, правда, кажется, грузинка была. Ну, неважно! Все равно красавица.

И тут вопросы посыпались дождем. Почему не говорил раньше, бессовестный, сколько лет царевне, когда их завтра ждать… В вопросах слышался легкий отзвук тревоги: все-таки Юра не на дискотеке познакомился с этой Соной…

Ева была единственной, кто не участвовал в расспросах. Известие о Юриной женитьбе ошеломило ее, и она со стыдом понимала, что даже не само известие, а то, что с ним связано для нее.

«Конечно, теперь они будут жить отдельно, – мгновенно пронеслось у нее в голове. – Теперь у Юры своя семья, вот и пригодится наконец бабушкина квартира. И мне… и нам негде будет встречаться, Боже мой, да ведь я не увижу его… Так – не увижу его больше никогда!»

За этим «так» вставали все счастливые, бесконечные и короткие минуты и часы наедине с Денисом, и Ева не могла думать ни о чем, кроме того, что их теперь не будет.

Об этом, едва не плача, Ева сказала Денису уже назавтра.

– Знаешь, Диня, мой брат женился, – пробормотала она, когда они случайно остались вдвоем в учительской.

– Да? Поздравляю, – ответил он спокойным и, как ей показалось, безразличным тоном.

– И он, наверное, в бабушкиной квартире будет жить, даже точно будет, – опустив глаза, добавила Ева.

Она ожидала, что теперь Денис поймет, чем оборачивается Юрина женитьба для них обоих. Но он молчал.

– В гарсоньерке, где маски, – уточнила Ева.

– Да, я понял, – кивнул Денис. – Где ж еще! А на ком женился-то?

С Юрой он хоть и коротко, но виделся на Евином дне рождения, так что естественно было поинтересоваться, на ком женился ее брат. Денис всегда вел себя естественно, и поэтому ему никогда не приходилось объяснять свои слова и поступки: сразу видно было, что он ведет себя так, как ему свойственно, не притворяется и не обманывает.

Ева не знала, что сказать.

– На какой-то девушке из Армении, – ответила она, сглатывая подступивший к горлу ком. – Она у него лечилась в Склифе после землетрясения.

К разговору на эту тему они вернулись только через месяц. Как прошел этот месяц неизвестности, Ева не помнила. Кажется, апрель был холодный, а май – теплый; ей это было все равно. Все ее силы уходили на то, чтобы как-то существовать в обыденной жизни – готовиться к урокам, проводить классные часы… Дениса она видела почти каждый день – теперь их расписание совпадало, – и ей стоило огромных усилий, чтобы он не заметил горького недоумения в ее глазах.

Поэтому она даже не обрадовалась почти, когда он сказал однажды:

– Ева, знаешь, я тут новоселье скоро буду справлять. В Крылатском. Разменялись наконец, сам не верю! Может, увидимся как-нибудь перед общим праздничком? – Он подмигнул ей, и улыбка мелькнула в его глазах. – Завтра, а?

– Ну конечно, – произнесла Ева. – Конечно, завтра, Диня…

– У меня библиотечный день завтра, так что я обустраиваться буду. А ты тогда заезжай после школы, – предложил Денис. – Найти довольно просто: по голубой линии в метро, а потом…

Она слушала, кивала и удивлялась только тому, что запоминает, как ехать на эту его новую квартиру: так бешено билось сердце у самого горла. Время, оставшееся до завтрашнего вечера, казалось бесконечным.

Его новая квартира находилась в обыкновенном многоэтажном доме – не старом и не новом, не слишком красивом, но и не уродливом. Ева по номеру отыскала его среди других таких же домов, но сразу запомнила, так что даже номер можно было теперь забыть.

Дверь не была обита, звонок не работал, поэтому ей пришлось стучать. Денис открыл не сразу, и она уже испугалась, что перепутала адрес. И телефона нет, и как искать его тогда?

– Что ж ты так стучишь тихо? – сказал Денис, открывая наконец дверь. – А я тут ремонт затеял, потолок белю – пока со стремянки слез… Заходи!

Кажется, квартира была небольшая – кухня, одна комната. В тесной прихожей все было заляпано краской, рулоны обоев лежали на полу, стояли какие-то банки с торчащими из них кистями.

– Тут алкаш жил, – объяснил Денис, пропуская Еву перед собой в комнату. – Завел себе какую-то бабу, ну, мать его и решила срочно съезжаться, чтоб квартира не пропала. Потому мы и разменялись так быстро. Нравится? – спросил он.

– А здесь так красиво, – удивленно сказала Ева. – Даже не похоже, что алкаш жил!

– Да в комнате я уже ремонт сделал, – улыбнулся Денис. – Кухня осталась и коридор. Неужели не заметно?

– Конечно, заметно, – смутилась она. – Очень красивые обои.

– Ну, иди ко мне, – произнес Денис. – Давно мы с тобой не виделись, Евочка…

В комнате уже не только был сделан ремонт, но и стояла тахта, еще какая-то мебель – кажется, письменный стол. Все кружилось у Евы в глазах, когда Денис обнимал ее, вел к этой тахте, расстегивал сзади «молнию» на ее васильковой юбке. Наверное, он и в самом деле соскучился по ней. Ну конечно, соскучился, иначе не дрожали бы так нетерпеливо его руки, и губы не искали бы ее губ так торопливо и страстно…

«Как хорошо… – думала Ева, когда все кончилось, лежа на его руке и вдыхая такой знакомый свежий запах его кожи, который она чувствовала даже сквозь запахи побелки, клея, лака. – Как будто мы и не расставались никогда…»

Теперь, когда его страсть была удовлетворена и он тихо гладил ее волосы, отдыхая, Ева краем глаза рассматривала комнату.

Все-таки здесь было довольно просторно – может быть, из-за светлых обоев? Чувствовалась во всем какая-то радостная новизна. Ева просто кожей чувствовала, как Денис радовался, когда делал ремонт в своей квартире, красил подоконники, клеил новые обои… Его радость передавалась ей, и она незаметно улыбалась, оглядывая комнату и прислушиваясь к ласковым движениям его руки.

Они выпили чаю из одной чашки – Денис еще не перевез посуду, – потом снова целовались, сидя прямо на полу в комнате, потом Ева вымыла эту единственную чашку и поставила на подоконник… Время то ли шло незаметно, то ли наоборот – летело.

– Слушай, да ведь темно совсем! – первым спохватился Денис. – Как же ты пойдешь? Ну, здесь-то я тебя до метро провожу, а там у вас, дворами…

Ева настолько не ожидала этих слов, что не нашлась с ответом. Куда она пойдет? Почему надо куда-то идти отсюда, почему нельзя остаться здесь вдвоем, вместе белить потолок, вешать полки на кухне, делать еще что-то, наполняющее счастьем уже потому, что делается вдвоем?

И тут же она поняла: да ведь он и не говорил ни о чем подобном. Денис ни разу не сказал, что она останется здесь или хотя бы придет еще раз, не предложил взять ключи… Он пригласил ее в гости, когда сам посчитал нужным это сделать, и вот теперь беспокоится, как она доберется до своего дома.

Эта догадка – которая, впрочем, была догадкой только для нее, – так ошеломила Еву, что она не знала, что сказать. Только смотрела, как Денис зачем-то выглядывает в окно, потом выходит в прихожую, возвращается уже в куртке.

– Я, понятно, телефона добьюсь со временем, – сказал он. – Во всем доме есть телефоны, алкаш-то мой просто напрягаться не хотел. Но пока, конечно, неудобство страшное. Как в каменном веке, честное слово! И автомат внизу вечно сломан. Ну, ничего, – улыбнулся он, – будет у меня пока односторонняя связь с цивилизованным миром.

Он приглашающе держал в руках ее серое пальто, и Ева машинально подошла, повернулась к нему спиной, руки сами попали в рукава… Она чувствовала спокойствие его рук, когда он поправлял сзади ее воротник, и спокойствие его губ, когда он еще раз поцеловал ее перед дверью.

Они вместе вышли на лестницу, хлопнула дверь его квартиры, загудел лифт.

– Понравилось тебе у меня? – спросил Денис уже на улице.

– Да, – кивнула Ева, не зная, что еще сказать.

– Я же говорил, лучше нет района, чем Крылатское. Даже лучше центра! И метро сравнительно близко.

Она вслушивалась в его голос и слышала только то, что он говорил: о Крылатском, о метро, – ничего больше. Естественность его слов была так же сильна, как их обыденность.

Все вдруг показалось ей чужим и пугающим – эти дома, похожие друг на друга, и асфальтовые дорожки между домами, и детские площадки во дворах… Всему здесь находилось место, всему было отведено определенное место в его жизни, и ей тоже. Впервые Ева поняла это с такой безжалостной ясностью.

И так же ясно она поняла: ничего и не будет, кроме этого. Ни счастья, ни горя, ни слез, ни радости – ничего. Будут его звонки время от времени, будет она приезжать сюда и входить в его квартиру, будет все, что было сегодня, только ремонт он закончит и посуду перевезет.

Сердце ее вздрогнуло еще раз – и умолкло. Еве казалось, что оно уже и не бьется, когда она останавливается у входа в метро, подставляет Денису губы для поцелуя, машет ему рукой на прощанье…

Она приехала последней; из квартиры уже доносились на лестницу веселые голоса. Дверь открыл Игорь – тот самый, с которым ходили в первый поход.

– О, а мы уже за стол сели, – сказал он, помогая Еве снять плащ. – Ну ничего, водка еще осталась, успеешь догнаться! – подмигнул он.

На столе красовалась какая-то большая замысловатая бутылка, сразу заметная среди привычных «Столичной» и «Монастырской избы».

– Штрафную Еве, штрафную! – закричала Галочка. – Только эту налейте, перестроечную!

«Перестроечная» водка в похожей на башенку литровой бутылке называлась «Горбачев» и была привезена из Германии, куда недавно ездил на стажировку учитель немецкого Олег Туганов. Обмен учениками и преподавателями начался в их гимназии давно, с самого начала перестройки, так что Олегова поездка не вызывала общего ажиотажа: так, расспрашивали о том о сем, смеялись названию водки.

– Только это не в честь нашего Горби, – объяснил Еве Олег. – Она у них давно была, оказывается. Как это мы раньше внимания не обращали? Говорят, вроде фирмы Смирнова, старинное что-то. Ну, давай, Евочка, за именинника!

Ева выпила, поморщилась, чихнула и запила водку фантой. Она так и не привыкла пить крепкие напитки и даже не различала, жесткая водка или мягкая, как этот «Горбачев». К тому же спиртное не веселило ее, даже от небольшой дозы начинала болеть голова, и поэтому она считала себя бесполезным участником застолья.

Игорь с Олегом продолжили прерванный разговор – о том, надо ли восстанавливать храм Христа Спасителя.

– Идиотская эта наша любовь к помпезным сооружениям! – возмущался Олег. – Вот у немцев бы чему поучиться, так это скромности и разумному использованию денег. По всей России церкви стоят в развалинах, да что церкви – дороги посмотри какие! Нет, подавай им эту махину на пустом месте.

– Ну и что? – не соглашался Игорь. – Во-первых, не на пустом. Сами разрушили, пускай теперь сами и восстанавливают. А во-вторых, кто тебе сказал, что если не построят Христа Спасителя, то они эти деньги на дороги потратят? Да их просто разворуют, как обычно, и все дела! А так хоть что-то останется. Ну, не прав я разве? – обратился он к остальным.

За раздвинутым посередине комнаты столом сидело человек пятнадцать, в разных концах велись разные разговоры, и на Игорев вопрос откликнулся только Денис.

– А по мне, так жалко, что бассейн закрыли, – сказал он. – Могли бы и рядышком построить, раз уж им так приспичило. А в бассейн у меня абонемент был, притом сравнительно дешевый, где теперь такой возьмешь? Я ж не «новый русский», сауны ихние оплачивать не в состоянии. Так что мне этот храм… – Денис дожевал маринованный грибок и добавил: – Лучше бы Исторический музей отремонтировали наконец, стыд ведь и позор на весь мир, детей некуда сводить! Ну ладно, нас все равно не спрашивают, о чем же спорить?

– Ой, мальчики, мне бы ваши заботы, – вздохнула Галочка. – Слушать смешно, ей-Богу: бассейн, храм… У меня вон вчера отец на пенсию вышел – вот это, я понимаю, проблема! Я, честное слово, просто в панике. – Она обернулась к Еве, видя, что на лицах мужчин не выражается должного понимания. – Как мы жить теперь будем, не представляю. Две пенсии плюс моя зарплата – это ж слезы! А мужчины, вместо того чтобы деньги зарабатывать, насчет Христа Спасителя беспокоятся!

– Можно подумать, мы милостыню просим, – обиделся Олег. – И чего тебе, Галка, не хватает, что ты так уж о деньгах переживаешь? Квартира есть, мужа нет, одета-обута, и никаких забот. Ладно еще моя пилит насчет денег, у нас хоть дети, а ты-то чего?

– А я вот как раз не понимаю, чего твоя Любка тебя пилит, – покачала головой Галочка. – Дети есть, муж работает, не пьет… Ты же немецкий и частным образом можешь преподавать, если что, правда? Не пропадет твоя супруга! А мне на кого надеяться, если что? Нет, ну ты скажи, правда, Ева? Ты-то меня понимаешь, у самой так!..

Галочка, наверное, незаметно успела выпить чуть больше нормы: раскраснелась и острым носиком шмыгала слишком часто, и глаза блестели сильнее обычного. Она смотрела на Еву, явно ожидая сочувствия.

– Не знаю, – пожала плечами та. – Всем трудно, конечно, но что же теперь, в обморок падать?

– Это ты потому говоришь, что у тебя папаша зарабатывает хорошо, – обиделась Галочка. – И по заграницам к тому же ездит, всегда что надо может привезти. Но он, между прочим, тоже не вечный…

Ева видела, что Галочка говорит спьяну, и знала, что в таком состоянии та всегда становится обидчива и несправедлива. И все-таки ей неприятны были эти слова про отца, и, не сдержавшись, она возразила:

– Во-первых, его два года назад никто в Америку не приглашал, вообще знать о нем никто не знал, они же засекреченные были! И он спокойно мог бы вместе со всеми плакаться, что денег не дают. А он сам все наладил – связи, контракты… Я же помню, он даже факсы тогда на свои деньги посылал!

Последние слова она произнесла, пожалуй, слишком запальчиво, даже самой стало неловко. Но ведь это действительно было так! Ева прекрасно помнила, как в девяносто первом году Институт Курчатова сидел без денег, и царила общая паника, и непонятно было, что же делать дальше. И как отец сам искал партнеров, которых заинтересовали бы системы безопасности ядерных станций, и сам платил не только за факсы, но и за билеты в Штаты, когда они с его замом полетели туда в первый раз, еще без особенной надежды на успех… Мама даже продала тогда какое-то ожерелье, доставшееся ей от бабы Поли, чтобы купить эти билеты!

Папу вообще невозможно было представить растерянным, сломленным; это не от обстоятельств зависело, а от него самого. И почему она теперь должна позволять, чтобы кто-то говорил об этом пренебрежительно?

– А храм… По-моему, всегда лучше что-нибудь строить, чем разрушать, – смягчая свои слова, сказала Ева. – Мне, правда, другой проект нравился. Помнишь, Диня, мы читали где-то? – повернулась она к Денису. – Чтобы построить часовню, а над ней только образ того, разрушенного Храма, металл и стекло. По-моему, это лучше было бы.

– Не знаю, – пожал плечами Денис. – А по-моему, все равно, только, говорю же, надо было бассейн оставить.

Ева почувствовала раздражение в его голосе, и ей сразу расхотелось говорить. Может быть, это раздражение и не относилось к ней, но почему он говорит с нею так? Они ведь не виделись целое лето! Денис всегда уезжал летом куда-нибудь на раскопки, однажды даже Атлантиду ездил искать. И вот, едва встретились – этот раздраженный тон и нежелание разговаривать…

– Давайте лучше потанцуем! – воскликнула Галочка. – Что мы все сидим, дискутируем, как будто в школе не насиделись! Динька, давай стол отодвинем!

– Да куда ж его отодвигать? – увещевал Галочку Игорь. – Его только сложить можно, места же мало тут.

– Ну так давай сложим! – с пьяной настойчивостью повторяла она. – Нет, честное слово, что за мужики пошли? Не могут даже каприз женский выполнить!

Никому, конечно, неохота было складывать уставленный закусками стол, ни с того ни с сего отрываться от беседы, поэтому все дружно принялись уговаривать так некстати опьяневшую Галочку.

Под общий гул Ева незаметно поднялась и вышла на кухню, прикрыв за собою стеклянную дверь. Стекло в кухонной двери было ребристое, непрозрачное, к тому же на него были наклеены Денисовы туристские фотографии из разных походов – и она почувствовала себя отделенной и от шума в комнате, и от Дениса.

«Зачем я пришла? – вдруг подумала она так ясно, как никогда прежде. – Все ведь кончено, это же всем понятно…»

На самом деле еще час назад ей вовсе не казалось таким понятным и очевидным то, что их с Денисом любовь заканчивается. В конце концов, они были вместе уже не первый год. Ну, не совсем вместе, но все же. Они могли не встречаться месяцами, а потом вдруг их словно бросало друг к другу, и Ева безошибочно чувствовала его страсть, и желание, и стремление к ней… Она не могла обманываться в этом!

И вот сейчас она сидела на пустой кухне, поставив локти на стол, заваленный вымазанными в майонезе ложками, обрезками колбасы и пустыми банками из-под горошка, – и с холодеющим сердцем понимала: то, что она с каким-то отчаянным исступлением пыталась считать любовью, кончается бесповоротно. Оттого и раздражение в его голосе, и безразличие во взгляде, и даже этот коллективный подарок…

Самое удивительное было, что ей даже плакать не хотелось. Ева смотрела на фотографии Дениса, приклеенные к дверному стеклу, и понимала, что видит их здесь в последний раз. То есть, может быть, она еще придет сюда – на следующий его день рождения, например, – но это уже не важно.

На фотографиях он смеялся, стоя над горной рекой и держа в руке огромную рыбу, или морщился от дыма, разводя костер под дождем, или махал лыжной палкой с самого верха высокой горы… На одной фотографии Денис был снят здесь, в Крылатском, в момент приземления: он держался за стропы разноцветного параплана.

Полеты на параплане были его самым большим увлечением, которое особенно пугало Еву, потому что этот выгнутый парашют казался ей страшно ненадежным – беспомощнее, чем крылья у бабочки.

Она смотрела в его смеющиеся глаза, видела непокорный завиток на лбу – на всех фотографиях он был заметен – и думала о том, что теперь уже невозможно будет прикоснуться пальцами к завитку…

Эта мысль была такой мучительной, что Ева невольно встала, подчиняясь безотчетному порыву, подошла к двери, протянула руку, коснулась холодного глянца фотографии… Неожиданно дверь открылась, и она отдернула руку, как будто обожглась.

На кухню вошел Олег, поддерживая под локоть Галочку.

– Ну вот, здесь попрохладнее будет, – сказал он, усаживая Галочку на единственную оставшуюся на кухне табуретку. – Ева, открой-ка форточку, чего это жара такая? Тьфу ты, мы же мясо в духовку запихнули! – вспомнил он. – Не сгорело еще?

– Нет, – покачала головой Ева. – Запах очень хороший, горелым совсем не пахнет.

– Его, кажется, соком поливать надо, – сказал Олег. – Ты пополивай, раз все равно здесь сидишь, ладно? И за Галкой присмотри, пусть отдохнет. А то она что-то…

Что Галя «что-то», было понятно и без пояснений. Даже удивительно, с чего это она вдруг так напилась! Впрочем, Галочка у них была эмоциональная, импульсивная. Может, и в самом деле отцовский выход на пенсию так ее взволновал, или еще что-нибудь.

– Я послежу, – кивнула Ева. – Мы вместе последим, да, Галь?

– М-гу… – кивнула Галочка. – П-последим, да… Иди, Олежка, иди, я тут посижу немножко… Ева, дай воды, а?

Олег вышел из кухни, а Ева открыла висящий над раковиной шкафчик, в котором у Дениса лежали лекарства. Она достала коробку из-под обуви, служившую аптечкой, и, порывшись, нашла алка-зельцер – чудодейственное антипохмельное средство, которое исправно привозили из Германии все, кто ездил туда на стажировку. Ева однажды даже папу попросила привезти, когда в школьных поездках случился перерыв и у Дениса кончились запасы, – чем вызвала удивление у Валентина Юрьевича.

– Выпей-ка, – сказала Ева, протягивая Галочке шипящий стакан. – Выпей, Галка, сразу протрезвеешь!

– Очень надо, – пробормотала Галя. – Протрезвею – ну и что? Большая радость…

Но стакан она все-таки взяла и, пока Ева поливала соком томящийся в духовке кусок свинины, выпила лекарство маленькими глоточками.

На таких не закаленных пьянками товарищей, как Галочка, таблетки действовали быстро. Это Ева по себе знала: Денис однажды отпаивал ее этим самым алка-зельцером, когда у нее разболелась голова от настоящего шотландского виски, которым он думал удивить ее и обрадовать… Это здесь было, в этой квартире, год назад, и он смеялся тогда, глядя в Евины окосевшие глаза, и целовал в полуоткрытые губы, на которых шипели пузырьки от лекарства.