Текст книги "Женщина из шелкового мира"

Анна Берсенева
Женщина из шелкового мира

Часть I

Глава 1

Если твоим родителям в момент твоего рождения почему-то пришло в голову необычное имя, то тебе всю жизнь предстоит отвечать на глупейшие вопросы: отчего тебя назвали именно так, да есть ли такое имя в святцах, да как будет сокращенно…

Мадина так к этому привыкла, что уже и не пыталась отвечать на эти расспросы каким-нибудь внятным образом. А говорила, например: «Сокращенно будет Мадо. Как у Ремарка». И расспросы после этого обычно прекращались. Либо потому, что собеседник читал «Триумфальную арку», либо потому, что не читал.

Если же сказать правду, довольно, между прочим, незатейливую – что мама назвала ее Мадиной в честь лучшей подружки своих студенческих лет, – то за этим следовал целый поток вопросов: а откуда родом была подружка, а почему ее так звали, а где она теперь? Мадина этой маминой подружки в глаза не видала. Та вышла замуж сразу после института, и муж оказался суровый – не отпускал ее ни в какие самостоятельные поездки; так студенческая дружба и угасла. Поэтому мамина фантазия вызывала у Мадины только недоумение и даже обиду: зачем было осложнять ее жизнь такой вот экзотикой с восточным оттенком?

Но это была единственная обида, которую Мадина могла иметь на маму, и, в сущности, обида такая ерундовая, что ее можно было считать вовсе не существующей.

Да в обычной своей жизни Мадина об этом и не думала. Может, если бы она жила в большом городе и знакомилась каждый день с новыми людьми, то необходимость постоянно им что-то объяснять действовала бы на нее раздражающе. А в поселке Бегичево все и всех знали в лицо, даже приезжих. Мадина родилась в Бегичеве тридцать лет назад и уезжала отсюда только на те пять лет, которые училась в Твери на филфаке, но за те годы никто ее, конечно, не забыл. Да и родители ее никуда ведь не уезжали: как приехали в Бегичево по распределению после своих институтов, так и осели навсегда, и дом построили, и дочку родили, и деревьев посадили множество.

Так что думала Мадина совсем о других вещах.

Сейчас, например, она стояла у железнодорожного переезда и, ожидая, пока пройдет очередной бесконечный состав, думала, что вот мама затеяла шить ей к командировке блузочку и ужасно переживает от того, что может не успеть, потому что ей очень хочется, чтобы дочка выглядела в Москве необычно и непровинциально, а ручная работа – это ведь, Мадиночка, теперь очень модно, и все на тебя внимание обратят, вот увидишь.

Мадина улыбнулась. Мама относилась к ее неожиданной командировке как к дару небес. И даже стыдно кому-то сказать почему: надеялась, что дочка найдет в Москве свою судьбу и счастье, а попросту говоря – мужа. Возможность найти мужа на конференции библиотекарей, то есть, вернее, библиотекарш, хотя бы и в Москве, представлялась Мадине сомнительной. Но маме она об этом не сообщала. Родители так переживали из-за дочкиной личной неустроенности, так искренне считали, что неустроенность эту обязательно следует преодолеть, что разубеждать их в этом было бы просто безжалостно.

«Вагоны шли привычной линией, – подумала Мадина, глядя на громыхающий перед нею состав. – Подрагивали и скрипели. Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели».

Думать так было для нее естественно и привычно; мир, очерченный стихами, казался ей точнее и правильнее обычного и обыденного мира. Правда, вслух она стихов не читала никогда, потому что слышать их большинству людей было как раз неестественно и непривычно. И зачем же ловить на себе недоуменные взгляды?

Никто, конечно, не пел в вагонах. Но линия их в самом деле была привычна, как череда времен года. Бегичево и появилось-то двести лет назад в лесах Тверской губернии лишь потому, что помещица Анна Васильевна Бегичева добилась, чтобы Московско-Виндавская железная дорога прошла по ее землям. И с тех пор поселок стал жить от железной дороги – работал на ней, выносил к ее поездам на продажу вареную картошку и яблоки, ездил в Москву, Питер и Тверь… Ожидание у железнодорожного переезда, пока пройдет очередной состав, было в Бегичеве таким привычным, таким повседневным занятием, что его никто и как ожидание не воспринимал.

Земля подрагивала вдоль рельсов, и летели вдоль дороги золотые ветки осенних берез – то ли от ветра, то ли от этого вот подрагивания земли.

Поезд прошел. Мадина перешла через затихающие рельсы и направилась вдоль усаженной березами улицы к дому.

Блузочка висела на деревянных плечиках, зацепленных за дверцу платяного шкафа, так что выглядела самым главным предметом в комнате. То ли потому, что была ярко-белой, то ли потому, что вся была пронизана маминой радостью.

– Ну как? – спросила мама, едва Мадина открыла дверь. – Такой ни у кого не будет!

– Это уж без сомнений, – кивнул папа.

Это утверждение было, конечно, отголоском времен всеобщего дефицита, то есть тех как раз времен, в которых прошла почти вся родительская жизнь. Мадина привыкла к другим временам, когда даже обычная турецкая блузочка с рынка едва ли могла в точности повториться на ком-нибудь из знакомых. Просто потому, что торговцы предусмотрительно не закупали одинаковых блузочек.

– Это наша бегичевская вышивка, – авторитетно разъяснил папа. – Видишь, нитка сперва вот таким жгутиком сворачивается, а потом уж этот жгутик на ткань нашивается. Так даже в соседнем уезде не вышивали.

Точно такая бегичевская вышивка была представлена в поселковом краеведческом музее, где папа, когда закончил работу в своем строительном управлении и вышел на пенсию, стал членом общественного совета. По его рекомендациям мама специально изучила эту вышивку получше и теперь вот использовала для дочкиной кофточки.

Папа собственноручно добыл для краеведческого музея многие экспонаты – кубышку из деревни Тархово, например. Кубышка вопреки Мадининым представлениям оказалась не бочонком, а глиняным кувшином с узеньким горлом. Папа купил ее у какой-то древней тарховской старушки и подарил музею.

– Почему про скупых говорят, что они деньги в кубышку складывают? – объяснял он. – Вот из-за такого узкого горлышка и говорят. Если в него деньги опустить, то обратно уже не вынешь.

Простые, изначальные вещи вызывали у папы уважение, смешанное с восторгом; его привлекала разумность их устройства.

Из-за бегичевской вышивки блузочка выглядела такой простенькой, такой незатейливой, что ее хотелось не надеть, а оплакать. Но говорить об этом маме Мадина, конечно, не стала.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Ни у кого такой не будет точно.

Ее слова были вполне искренними, такими же, как и благодарность маме.

– Я тебе все уже перегладила, – сказала та. – Отбери только, что с собой возьмешь. Свитер, я считаю, обязательно. Дети в Интернете смотрели – в ближайшую неделю в Москве похолодает.

Мама работала в школе, поэтому в повседневной жизни вела себя продвинуто: знала, какие группы принято слушать, а какие нет, почем продали в «Реал» игрока «Зенита», и о погоде справлялась в Интернете, через учеников, правда.

– Ну что уж такого особенного отбирать? – пожала плечами Мадина. – Я же всего на три дня еду.

– Я твой чемодан уже вычистил, – включился в сборы папа. – В саду сохнет. Только молния вот-вот сломается. Вернешься – отдадим заменить.

Мадина всегда удивлялась, как можно придавать столько значения подобным мелочам. При этом ее родители вовсе не были мелочными. Они словно секрет какой-то знали – секрет правильных жизненных сочетаний. Сама она так и не смогла найти точного соотношения между главным в жизни и неглавным.

– А что такое Высшие дизайнерские курсы? – спросил папа.

– Понятия не имею, – пожала плечами Мадина.

– Но ты же будешь жить в их общежитии! – удивился он.

– Но учиться ведь я на этих курсах не собираюсь. Откуда мне знать, что это такое?

«Да и зачем мне это знать?» – подумала она.

Мир, в котором она жила и который кому угодно показался бы замкнутым, представлялся ей вполне обширным, и жизнь в этом мире не выглядела для нее однообразной.

– Они где-то в центре находятся. Большая Калужская – где это? – спросила мама. – Я завтра Сережу Семенова попрошу, чтобы на карте Москвы посмотрел. А может, он и так знает.

Сережа Семенов был ее любимый ученик. Он заканчивал одиннадцатый класс, собирался поступать на филфак МГУ, и мама всячески поощряла его в этом стремлении. Она когда-то и дочку уговорила пойти именно на филфак Тверского университета. Правда, особенно уговаривать не пришлось: Мадина не очень представляла, кем хочет быть, а читать любила всегда, вот и пошла учиться филологии.

– Ну, будем обедать, – сказала мама. – Игорь, вынеси Шарику супу, и садимся.

– Я вынесу, – сказала Мадина.

Она взяла кастрюльку, в которую мама всегда при готовке отливала бульон для Шарика. Пес был старый, и жирный борщ, любимый папой, ему был уже противопоказан, поэтому суп для Шарика готовился отдельно.

В саду осень чувствовалась еще яснее, чем на улицах Бегичева. Листья на яблонях уже начали облетать, и сад от этого сделался прозрачным, светлым. Между просветленными деревьями, совсем низко, пролетела сорока. Сороки, летающие по осеннему саду, почему-то всегда казались Мадине какими-то странными существами; их полет напоминал ей фантастический фильм. Хотя птицы ведь они были самые обыкновенные.

Мадина подошла к будке, позвала:

– Шарик, иди сюда.

Пес высунул из будки морду, потом медленно, с трудом вылез сам. Он давно уже не сидел на цепи, и его не раз пытались перевести на жительство в дом, но он хранил верность своей любимой будке, стоящей под старой антоновкой. Глаза у него всегда были печальные. Не от тяжелой жизни – она-то у него была, как говорила соседка Веневцовых, иным людям на зависть, – а просто так, от природы. А когда он состарился, глаза приобрели совсем уж трагическое выражение.

Мадина перелила бульон из кастрюльки в Шарикову миску, погладила пса по седой голове и подождала, пока он поест. Папа беспокоился, что Шарик от старости может подавиться, и, хотя мама разминала собачью еду вилкой, все-таки обычно ожидал окончания его обеда. И Мадина ожидала тоже.

Поев, Шарик благодарно потерся лбом о ее руку и полез обратно в будку. Когда шестнадцать лет назад папа подобрал щенка на станции, главной чертой его характера было любопытство. Он совал свой влажный черный нос во все щели – так, что однажды его даже прищемило мышеловкой, – и целыми днями бегал за Мадиной, интересуясь всеми ее делами. А теперь от всего его долгого, целую собачью жизнь наполнившего интереса к хозяевам осталась только вот эта немножко равнодушная благодарность.

«Охлажденны лета, – подумала Мадина. – Вот такие они, значит, и есть».

Еще она подумала, что, может, когда Пушкин писал про годы старческой охлажденности, то тоже смотрел на какого-нибудь старого пса у себя в Михайловском. А может, и нет: стариков и среди людей ведь достаточно.

Вдоль садовой дорожки росли розы. Если осень выдавалась теплой, как в этом году, они цвели до ноября. Каждый раз, когда Мадина шла из сада в дом, то замечала рядом с большими облетающими цветами вновь раскрывающиеся бутоны – желтые, алые, бордовые. Из всего Бегичева только у них в саду розы цвели до самых заморозков, потому что мама любила с ними возиться и выращивала особенные сорта.

Стол к обеду был накрыт, то есть поверх вязаной скатерти покрыт прозрачной клеенкой, и на ней уже стояли тарелки. Посередине стола лежал в корзиночке черный хлеб. Он всегда был свежий, потому что хлебозавод находился рядом с домом и папа покупал хлеб каждый день, приходя точно к тому моменту, когда еще теплые буханки приносили в заводской магазин прямо из пекарни.

Мадина выросла среди множества таких вот чистых и ясных подробностей и не представляла без них своей жизни, да и жизни вообще.

– Хотела сегодня пирог испечь, да поленилась, – улыбнулась мама. – Вернее, с глажкой завозилась. Ну ничего, папа розанчики купил.

Булочки-розанчики тоже выпекались на хлебозаводе. Все московские дачники, которые в последние несколько лет как одержимые скупали дома в Бегичеве и окрестных деревнях, брали их да еще творожные булочки-венгерки десятками, уверяя, что ни в одной московской кондитерской ничего подобного уже не найдешь. То, что купленные утром розанчики черствели уже к вечеру, считалось одним из главных их достоинств. Это значило, что в тесто не добавляется никаких искусственных примесей, от которых оно могло бы не черстветь и не плесневеть по месяцу и больше.

Домашнего пирога сегодня к обеду не было, но компот был, конечно.

– У нас дома как во Франции, – сказала Мадина.

– Почему? – удивилась мама.

– Там не принято обедать без десерта.

– Я всегда считал, что французы знают толк в жизни, – кивнул папа. – И постоянно нахожу все новые тому подтверждения.

– У немцев тоже прекрасная выпечка, – заметила мама. – Кельнские кондитерские – это незабываемо!

В Кельн мама ездила в начале перестройки: немцы тогда во множестве приглашали школьных учителей для обмена опытом. Потом интерес к России постепенно угас, и учителей приглашать перестали, во всяком случае, из Бегичева. Впрочем, мама была уверена, что приглашают их по-прежнему, но уже из других мест.

– Ведь немцы очень последовательны, – объясняла она свою уверенность. – Конечно, не раз в их истории эта черта характера приводила к ужасным поступкам. Но теперь она нашла свое правильное место в их сознании.

Как устроено нынешнее немецкое сознание, Мадина знала только по книжкам. А следы немецкой последовательности присутствовали сплошь и рядом. И в Бегичеве, и в его окрестностях, и в соседних ржевских лесах бои и в сорок первом, и в сорок втором году были такие, что русские солдаты гибли целыми дивизиями.

На обед, кроме компота с розанчиками, был суп с клецками и жаркое.

– Ты куда торопишься? – спросила мама, сразу заметив, что дочка ест как-то слишком быстро.

Мама вообще замечала любые особенности ее поведения.

– Мне в библиотеку надо вернуться, – объяснила Мадина.

– Но ты ведь завтра уезжаешь, – удивился папа. – Неужели полдня на сборы не дадут?

– Па, зачем мне полдня? Вечером за час соберусь, – улыбнулась Мадина. – За полчаса даже. А у нас сейчас пополнение фондов, работы много.

Вообще-то, как только Мадина попадала домой, ей сразу и самой начинало казаться, что жизнь идет примерно вдвое неторопливее, чем во внешнем мире. Хотя и во внешнем мире Бегичева особой спешки ни в чем не наблюдалось.

– Зонтик возьми, – напомнила мама, когда, пообедав, Мадина уже стояла в дверях. – К вечеру дождь обещали.

Конечно, это иногда раздражало, но все-таки не слишком. Если ты у родителей поздний и единственный ребенок, то приходится быть готовой к тому, что они будут опекать тебя не только до своей, но и до твоей старости. И дай им бог на это здоровья!

– Возьму, – кивнула она. – Но дождь вряд ли будет. Туман только.

Ее зонтик был сломан, поэтому брать его с собой Мадина не собиралась. Но с родителями проще было согласиться, чем объяснять, почему ты с ними не согласна.

Она положила в сумку сломанный зонтик и вышла на улицу.

Глава 2

В библиотеку Мадина вошла, словно вынырнув из осеннего тумана. Это звучало, может, излишне красиво, но было именно так: туман окутал Бегичево сплошь, от поросших травой улиц до верхушек берез. В этом было даже какое-то событие – в таком неожиданном и таинственном тумане.

Мадина не зря спешила в библиотеку: ей не терпелось разобрать только что поступившие книги. Она даже запах их различала отдельно сквозь общий, привычный и любимый запах библиотеки. Тот, привычный, запах был – долгого чтения, которое давно стало частью жизни. А этот запах, новый, был совсем другой – какого-то будоражащего обещания.

Когда Мадина была маленькая, она приходила в библиотеку сразу после уроков и еще по дороге от школы – это была довольно долгая дорога, потому что автобус по Бегичеву не ходил ни тогда, ни теперь, – внутри у нее, в точности между сердцем и горлом, подрагивало счастье: вот сейчас, сейчас… Час или два она бродила между полками, выбирая книги, а потом, подпрыгивая от нетерпения, бежала домой и уже там читала до головокружения, до ночи, и засыпала с книжкой в руках.

Поэтому ей казалось, что в библиотеке прошла вся ее жизнь; да так, собственно, и было. И поэтому, окончив университет, она даже не попыталась устроиться в Твери, может быть, найти там какое-нибудь престижное занятие, а вернулась в Бегичево и пошла работать в районную библиотеку.

– Ой, Мадинка! – удивилась и обрадовалась Зоя, увидев Мадину в дверях. – А я думала, ты после обеда не придешь.

Мадина иногда думала, что Зоя чувствует себя на работе не как рыба, а как кошка, оказавшаяся в воде: вроде и плавает, не тонет, но уж слишком не свойственно ей такое занятие.

– Серию «Повседневная жизнь» как оформлять? – то ли спросила, то ли пожаловалась Зоя. – Как художественную или как документальную? Я думала, как документальную, а потом смотрю, там Ходасевича книжка. А Ходасевич – это же писатель?

– Писатель, – улыбнулась Мадина. – И даже поэт.

– Значит, как художественную. Или нет? – с сомнением произнесла Зоя.

– Сейчас разберемся, – успокоила ее Мадина.

«Надо будет папе их принести, – подумала она, листая новенькие, напечатанные на прекрасной белой бумаге книги из новой серии „Повседневная жизнь“ нового же московского издательства. – Он такое любит».

Она и сама любила «такое» – описания того, как жили люди сто лет назад в русских поместьях, или триста лет назад при дворе французских королей, или как живут они сейчас в Латинском квартале. От того, что обыденная жизнь этих людей попадала в книжки, она переставала быть обыденной, наполнялась особенным смыслом. Или она и была таким смыслом наполнена, потому и в книжках не тускнела?

Мадина разбирала книги, вынимая их из картонных коробок, записывала, описывала; стопка росла на ее столе. Это занятие увлекло ее необыкновенно! Погрузившись в особенную книжную жизнь, она не заметила, как светлый золотящийся туман за окном сначала потускнел, потом стал сизым и наконец превратился в вечерний сумрак.

– Мадин… – Зоя заглянула за стеллажи, за которыми стоял Мадинин стол. – Я пойду? Семь часов уже. Если что, Наташа в читальном зале. Позовешь, она поможет.

– Конечно, иди, – поднимая от книжек туманные глаза, кивнула Мадина. – И зачем помогать? Я уже почти закончила.

– Везет тебе, завтра в Москве будешь, – сказала Зоя. В ее голосе не прозвучало, впрочем, ни тени зависти. Понятно же, что на московскую конференцию следовало послать лучшего представителя их библиотеки; Мадину и послали. – Крем мне купить не забудь. Только какой-нибудь такой, знаешь, необыкновенный, которого у нас тут нету. И чтобы для стареющей кожи был.

– Ладно, – кивнула Мадина. – Только разве у тебя кожа стареет?

– Да уж не молодеет, – усмехнулась Зоя. – Тридцатник стукнул. Ужас! И как ты не боишься только? – с каким-то опасливым удивлением добавила она.

– Не знаю, – пожала плечами Мадина. – Ну да, и мне тридцать. Но я этого как-то не чувствую. Из-за библиотеки, может, – улыбнулась она.

Мадина ничуть не лукавила. Стоило ей оказаться в библиотеке, и она чувствовала себя точно так же, как десять лет назад, и пятнадцать лет назад, и двадцать… В таком постоянстве самоощущения было что-то завораживающее. Во всяком случае, Мадине нравилось плавать по своему возрасту свободно и нестесненно. А ее родителей это как раз и пугало.

– Ну, счастливо тебе, – помахала рукой Зоя. И, подмигнув, добавила: – Смотри не скучай там. А то заберешься в Третьяковку какую-нибудь и Москвы толком не увидишь.

– Третьяковка тоже в Москве, – улыбнулась Мадина.

– В Москве и поинтересней кое-что есть. По крайней мере, поновее.

Зоя скрылась за стеллажами; хлопнула, закрываясь за нею, дверь.

«Так оно и есть, – подумала Мадина. – Конечно, так и есть. Но что же делать, если мне и без этого нового-интересного хорошо?»

Эта была очень простая и в простоте своей смущающая правда. Мадина в самом деле не понимала, почему где-нибудь в ночном клубе за коктейлем «Мохито» ей должно быть интереснее, чем в своей тихой комнате за книжкой. И от одного только взгляда на какую-нибудь компьютерную игру, даже, как считалось, интеллектуальную, а не примитивную стрелялку, у нее начинала болеть голова и она не могла представить, чем может увлечь это однообразное мельтешение на мониторе. А такое увлекательное занятие, как шопинг, который, как уверяли все глянцевые журналы и все ее подружки, непременно поднимает женщине настроение, – выматывал ее так, что даже после недолгого похода по магазинам ноги-руки у нее слабели, будто после болезни.

Конечно, она была синим чулком. Типичным! Мадина прекрасно это сознавала. Но ни малейшего сожаления по этому поводу не испытывала. В конце концов, все люди разные. И кто сказал, что быть синим чулком хуже, чем задавленной жизнью матерью недружного семейства или, к примеру, женой олигарха, которые, как пишут в книжках их соседки по рублевским особнякам, погибают от скуки в своих золотых клетках?

Все в мире не относительное, а такое, каким мы его видим. И если тебя устраивает твоя жизнь и участь, то не все ли тебе равно, как относятся к этому окружающие?

Мадина просидела в библиотеке до самого закрытия и вышла на улицу вместе с Наташей, которая работала в читальном зале.

– Столько людей сегодня было! – вздохнула та, запирая входную дверь. – И сидят, и сидят… Казалось бы, полистай быстренько газеты, набери книжек на абонементе да и читай себе дома.

– Людям здесь хочется читать, – пожала плечами Мадина. – Там, где чисто, светло.

– Можно подумать, у них дома темно! – фыркнула Наташа.

Что «Там, где чисто, светло» называется рассказ Хемингуэя, Мадина уточнять не стала. Люди не любят, когда им указывают на их незнание и ставят их таким образом в неловкое положение; она старалась этого не делать.

Они с Наташей простились у поворота. Мадина пошла к себе, за железнодорожные пути, в Завеличье. А Наташа жила на соседней с библиотекой улице. Только потому в библиотеке и работала.

«И правда ведь завтра в Москве буду, – думала Мадина, глядя, как исчезают в темноте огоньки экспресса Санкт-Петербург – Москва; в Бегичеве он не останавливался. – Все-таки событие».

Это было не просто событие, а событие из тех, которые давно уже стали в ее жизни редкостью и к которым она перестала поэтому стремиться. Конечно, считается, что человек сам творит свою судьбу и, для того чтобы быть счастливым, надо совершать решительные поступки и стремиться изменить свою жизнь. Но кто знает, в чем оно, счастье? И не оттого ли миллионы людей не чувствуют себя счастливыми, что составили для себя какое-то общее, абстрактное представление о каком-то абстрактном же, якобы для всех годящемся счастье и, не находя его в своей жизни, не замечают ее прекрасного, только лично для них предназначенного течения?

Мадина к таким людям не относилась. Ей нравилась ее жизнь, и она чувствовала себя в ней гармонично.