Текст книги "Женщина из шелкового мира"

Глава 8

– Не относись к этому так фундаментально, – сказал Альгердас. – Правда, Динка, ну что с тобой? У тебя сердце как у птички бьется. – Он притянул Мадину к себе и положил руку ей на грудь. – Даже через пальто слышно.

– Как же не относиться, Алька? – жалобно сказала Мадина. – Конечно, я волнуюсь.

То, что Альгердас так легко воспринимает их первый визит к его маме, могло бы вообще-то Мадину и обидеть. Но во всем его поведении и в этом вот отношении к предстоящему событию было столько естественности, что обижаться казалось невозможным. Такая уж у него была природа, неуловимая и этой своей неуловимостью привлекательная. Какая-то в этой природе чувствовалась загадка, которую Мадина не могла не то что разгадать, но даже обозначить ясными словами.

Но сейчас ей было не до загадок мужской природы. Она стояла перед зеркалом в прихожей и уже в третий раз перевязывала шелковый платочек у себя на шее; все ей казалось, что он завязан не так, как следует.

Альгердас снял с нее платочек.

– Брось, – сказал он. – Брось, Динка, глупости. Ну зачем он тебе сдался?

– Мне кажется, – тем же жалобным голосом сказала она, – что я выгляжу вульгарно. Только не пойму, то ли в платочке, то ли, наоборот, без него.

– Прекрасно ты выглядишь. – Он коснулся щекой ее волос, подышал ей в макушку. – Ну сама посмотри. Глаза у тебя вон какие.

– Какие? – заинтересовалась Мадина.

Он никогда не говорил ей ничего такого, что можно было бы считать комплиментами. И теперь его слова и его голос, чуть дрогнувший, прозвучали так, что она даже о волнении своем на мгновение позабыла.

– Загадочные, как… Как не знаю что! Может, потому что поставлены широко. Это, между прочим, считается признаком художественной одаренности, знаешь?

– Не знаю, – улыбнулась Мадина. – А глаза у меня просто папины. То есть в его предков. Из диких степей Забайкалья.

– Возможно, – кивнул Альгердас. – Зато все остальные твои черты входят с глазами в контраст.

– Почему? – удивилась Мадина.

Как ей нравилось это слушать! Сердце счастливо трепетало от того, что он, оказывается, замечает такие тонкости ее внешности.

– Потому что они нежные. – Альгердас коснулся ладонью ее волос, и вот в этом-то его прикосновении нежности было так много, что она не нуждалась в словах. – Волосы легкие, лицо как световой линией обрисовано… И улыбка у тебя такая, что мне то ли в небо хочется взлететь, то ли стать младенцем в колыбельке.

Услышав про колыбельку, она рассмеялась.

– Милый ты мой, милый, – сказала Мадина, обнимая его. – Кем угодно становись. Вряд ли ты от этого изменишься. Только далеко не улетай, – попросила она.

– Пойдем, – сказал Альгердас. – Все хорошо.

Квартира, в которой он жил на Ленинском, была бабушкина – Альгердас поселился там после ее смерти. А мама жила на Таганке, прямо за знаменитым театром; там он и вырос.

– Мне отсюда страшно жаль было уезжать, – сказал Альгердас. Они с Мадиной поднялись из метро, обогнули Таганскую площадь и шли теперь вдоль театральной стены. – Эти дворы ничем не заменить. Я когда маленький был, то мне, знаешь, казалось, что Высоцкий все свои песни у нас во дворе написал. – Он улыбнулся, вспомнив это. – Правда, теперь возле меня все-таки Нескучный сад есть. Да и самостоятельности мне хотелось, конечно. Потому и перебрался.

Эту последнюю фразу он произнес в ответ на непроизнесенный Мадинин вопрос. Они часто так разговаривали – отвечали друг другу, не дожидаясь вопросов.

Трехэтажный дом был выкрашен в белесо-желтый цвет. И дом, и подъезд под невысоким козырьком, на котором сидела полосатая кошка, и весь небольшой, засаженный тополями двор выглядели просто и обыденно. Но это была очень насыщенная, очень какая-то… подсвеченная изнутри обыденность; Мадина сразу чувствовала такие вещи.

– А вот мама, – сказал Альгердас, открывая дверь квартиры на втором этаже. – Привет.

Мама вышла им навстречу из комнаты – наверное, услышала, как ключ поворачивается в замке.

– Если бы ты в детстве не полюбил читать, то я бы тебя теперь вообще не видела, – сказала она и быстрым, как у Альгердаса, движением пригнула его голову и поцеловала сына в лоб. – Привет, милый. Здравствуйте, Мадина. Я Елена Андреевна.

И с этих, самых первых, ее слов Мадине стало понятно, откуда у Альгердаса то выражение абсолютной естественности, живой простоты каждого жеста, взгляда, слова, которое было так привлекательно в нем. В естественности этой сын и мама были похожи как две капли воды, как зеркальные отражения друг друга. Хотя вообще-то внешнего сходства между ними, кажется, было немного; впрочем, от волнения Мадина не могла толком разглядеть внешность Елены Андреевны.

– Лёка только ради книжек у меня и появляется, – объяснила она Мадине. – И то до последнего Интернетом обходится. Забегает, когда уж вовсе невмоготу станет. Проходите, пожалуйста.

– И ничего не только ради книжек, – возразил Альгердас. – Я к тебе прихожу за едой и мудрыми советами.

– К которым не слишком прислушиваешься, – кивнула Елена Андреевна.

– А вот и книги, – сказал Альгердас, когда они вошли в комнату.

Книг в комнате было так много, что стены были, собственно, и не стенами, а сплошными книжными полками. Мадинино волнение прошло в такой комнате совершенно: книжный мир всегда ее успокаивал.

– Еда уже готова, – сказала Елена Андреевна. – Ничего, если мы на кухне пообедаем?

– Ничего, – кивнул Альгердас. – Динка без заскоков, ма, не волнуйся.

Чтобы его мама волновалась, было не похоже. Даже в том, как она позвякивала в кухне посудой, чувствовалось такое же безмятежное спокойствие, каким веяло от всего ее облика.

– До того, как я погрузился в сюрреалистический мир анимации, жизнь моя, как видишь, была довольно основательной. – Альгердас кивнул на книжки. – Мама до сих пор понять не может, почему у меня фильмы такие странные. Она живет среди внятных явлений.

– Это сразу чувствуется, – сказала Мадина. – И ты на нее очень похож.

– Разве? – удивился он. – Я вроде бы на отца похож. Если по фотографиям судить. Так-то я его и не видел никогда, он до моего еще рождения умер.

Он никогда раньше не говорил Мадине о ранней смерти отца, вообще о таких подробностях своей жизни. Ее как будто и не было у него, прежней жизни, как и у Мадины, впрочем. Они жили только тем, что было у них общим, и если какой-то мир казался им сюрреалистическим, то явно лишь тот, в котором их жизни протекали раздельно.

А теперь вдруг оказалось, что прежняя, отдельная жизнь у Альгердаса не только была, но что она составляла основу его характера, привычек, пристрастий. Это открытие произошло для Мадины так неожиданно! Было от чего взволноваться и даже оторопеть. Но Альгердас держался с обычной своей естественностью, и волнение ее прошло, не начавшись.

Что обед вкусный, но простой, ничуть не парадный, тоже не удивило ее. Трудно было представить, чтобы Альгердас или Елена Андреевна торжественно откупоривали шампанское, подавали омаров… Правда, Мадина не знала, подают ли омаров в каких-нибудь других домах. Она вдруг поняла, что дом Елены Андреевны – это первый московский дом, в который она попала. Не считая дома Альгердаса, конечно. Но тот и не домом был, а каким-то неназываемым, особенным, не имеющим границ пространством.

Ели куриный суп с ярко-желтой итальянской лапшой, потом котлеты, тоже куриные. Салат из огурцов и помидоров подавался не в начале обеда, а, как Мадина любила, вместе со вторым. Потом пили чай с тортом и конфетами и разговаривали о Мадининой прежней работе.

– Я свою первую библиотекаршу до сих пор помню. – Елена Андреевна подлила Мадине чаю. – Это в войну было. Папа был на фронте, а мы с мамой в эвакуации в Куйбышеве. Книг с собой, конечно, никто из Москвы не привез, и все ходили в городскую библиотеку. На хорошие книги такая очередь была! – улыбнулась она. – А мне Тамара Ильинична, так библиотекаршу звали, в первую очередь их выдавала. Иногда и без очереди даже.

– Почему? – спросил Альгердас.

– Потому что я любую книгу за одну ночь могла прочитать. Даже взрослую и толстую. Я только взрослые и читала, впрочем. Тамара Ильинична сначала не верила, что я в самом деле их читаю, и заставляла меня пересказывать содержание. А когда убедилась, что все без обмана, то я у нее стала самой любимой читательницей. А вы любили свою работу? – спросила она Мадину.

– Мне трудно ответить. – Мадина улыбнулась немного виновато. – Наверное, любила. Но не работу, а как-то… Свое состояние.

Она подумала, что слова ее прозвучали неясно, и ожидала, что Елена Андреевна примется расспрашивать, что она имеет в виду. Но та расспрашивать ни о чем не стала. Что главное в Елене Андреевне, что такое вообще эта женщина – понять этого Мадина не могла. В естественности всей ее натуры было что-то скользящее, ускользающее.

Пока они разговаривали о библиотеке в Куйбышеве и о Мадининой работе, Альгердас отбирал книги, которые хотел взять с собой.

Мадина поблагодарила Елену Андреевну, встала из-за стола и ушла к нему в комнату. Он брал книги с полок и складывал их в стопку на низеньком журнальном столике. Верхним в стопке лежал томик Канта – «Критика чистого разума». Мадина взяла его в руки, полистала, улыбнулась.

– Ты почему смеешься? – спросил Альгердас.

– Так. Радуюсь.

– Чему? – удивился он.

– Совпадению. Я Канта люблю. И ни одного человека на свете еще не встречала, который его тоже любил бы. Не к экзамену в институте готовился, а просто так читал бы. А я всегда думала: это же так красиво, что он звездное небо с человеческой душой сравнил. И мне сами эти слова так нравились: чистый разум… Очень красиво и точно. Видишь, теперь ты сам смеешься! – заметила она Альгердасову улыбку.

– Я не смеюсь. – Улыбка светилась у него в глазах. – Я тоже его люблю. Видишь, перечитываю. Я, знаешь, даже думал: вот бы фильм такой снять, про чистый разум. Только не представляю пока, как этот чистый разум показать. Здесь какой-то очень сильный образ нужен.

Мадина быстро прижалась щекой к его плечу, зажмурилась на секунду. Потом открыла глаза и спросила:

– А еще какие книги возьмешь?

– Я сразу помногу стараюсь не брать, – ответил он.

– Почему? – спросила Мадина.

– Страшноватые получаются зияния. – Он кивнул на пустоты, образовавшиеся на полках. – Может, конечно, и глупости, но мне не по себе становится, когда книг на полках не хватает. Как будто кто-нибудь умер.

Мадина успокаивающе сжала его руку. Обед был окончен. Книги отобраны. Можно было уходить.

Елена Андреевна простилась с ней, по видимости, сердечно, но утверждать это с уверенностью Мадина не могла. Спрашивать же у Альгердаса: «Как ты думаешь, я понравилась твоей маме?» – казалось ей глупым. Да и не похоже было, что он привел ее сюда для того, чтобы она понравилась или не понравилась Елене Андреевне. А для чего он ее сюда привел? Мадина не знала.

Она ни о чем его не расспрашивала, идя по вечерней Таганке вдоль тихих в воскресный день дворов, вдоль голых, с резкими темными ветками деревьев, вдоль простых домов с давно не штукатуренными стенами. Пошел снег. Он был тяжелый, мокрый и не задерживался на ветках.

– А почему ты сказала, что любила не работу, а свое состояние? – спросил Альгердас.

Его вопрос был неожиданным. Мадина не думала, что из комнаты, да еще поглощенный книгами, он слышал ее разговор с Еленой Андреевной.

– Потому что так и было, – ответила она. – Я не очень похожа на библиотекаря.

– Это да, – кивнул Альгердас. – Ты слишком красивая.

– Разве? – удивилась Мадина. – Не знаю. Но это и совсем ни при чем. У нас Наташа Рязанцева из читального зала в сто раз красивее, чем я. Просто библиотекари, как правило, очень активные. Конференции проводят, клубы по интересам организуют, встречи всякие. Что они свою работу любят, это сразу видно. А Наташа, знаешь, – вдруг вспомнила она, – даже семью одну восстановила.

– Это как? – улыбнулся Альгердас.

– Довольно неожиданно. Через книги. К нам вдруг стал ходить мужчина, Никитиного примерно возраста. Ходит, газеты читает, журналы – все вечера в читальном зале сидит. А это ведь необычно. Мужчины в расцвете лет вообще редко в библиотеку ходят, а тем более так подолгу в читальном зале не сидят. Ну, Наташа его и разговорила потихоньку. Оказалось, от него жена ушла. То ли другого полюбила, то ли еще какая-то глупость среднего возраста с ней приключилась. Ушла и дочку четырнадцатилетнюю с собой забрала. Вот как раз жену его мы отлично знали, она к нам раньше часто ходила, а стала редко. Он все книжки про холотропные модели сознания искал, – улыбнулась Мадина. – Думал, что ему готовые модели помогут. Вообще, очень его было жалко, он совсем растерялся. И Наташа стала ему и его жене одни и те же книги подсовывать. Чтобы они про одно и то же думали и одинаково чувствовали.

– Ну да! – не поверил Альгердас. – Думаешь, люди чувствуют то, о чем читают?

– Может, и не совсем то, но в их случае это сработало. Его исключительно философия интересовала, и жена его тоже философией увлеклась. Правда, Наташа с ними и разговаривала ведь еще, и подолгу. Не смейся, – сказала Мадина, заметив, что он улыбнулся. – Ведь помогло же!

– Что, жена к нему вернулась?

– Представь себе. Сначала стала чаще к нам ходить, книжки брать. Хайдеггера прочитала. Потом они в читальном зале встретились. Потом еще раз, и еще… И она к нему вернулась.

– И что? – спросил Альгердас.

– Пришли в воскресенье все втроем, с дочкой. Он сиял, как медный тазик. Взял детектив, жена любовный роман, а девочка «Гарри Поттера».

Альгердас расхохотался.

– И настал конец философии! – сказал он.

– Да. – Мадина улыбнулась тоже. – Ну и пусть.

– Я понял, что ты имела в виду. – Он смотрел на нее светлыми, как летящий над его головой снег, глазами. – Тебя в самом деле трудно представить в таком качестве.

– В каком? – не поняла Мадина.

– В таком… Просветительском. Трогательном и примитивном. Ты сложнее. То есть в тебе простота и сложность очень необычно переплетены.

Мадина почувствовала, что у нее розовеют щеки. Это не было банальным комплиментом. Это значило, что Альгердасу не все равно, что она такое, значило, что ему важно происходящее у нее в душе, что его отношение к ней глубоко и серьезно… Очень много это значило!

Она смотрела в его глаза и задыхалась от растерянности. И от растерянности же вдруг спросила:

– А почему твой папа рано умер?

Альгердас не удивился ее вопросу.

– Погиб, – ответил он. – Неожиданно.

– Но разве этого вообще можно ожидать?

– Ну, бывают же профессии, от которых всего можно ожидать. Моряк-подводник, что ли. А он был просто художник-оформитель. Афиши рисовал в Кинотеатре повторного фильма. У Никитских Ворот. Шел вечером домой, а во дворе была драка.

– Но зачем же он в нее ввязался! – воскликнула Мадина.

В том, как Альгердас это рассказывал, не было ничего особенного – никакого сильного выражения чувств. Но было что-то сильнее силы, и это ее взволновало.

– Да это, в общем, и не драка была. Девчонку за гаражи тащили, за те, которые справа от подъезда, может, ты обратила внимание, они и сейчас там стоят. Мужиков трое было, и один ей рот зажал, чтобы не кричала: тогда ведь люди на крик еще реагировали, из дома могли выбежать. Так что кричать она не могла. Отец, наверное, сам догадался, что происходит. Вот и ввязался.

– И… что? – чуть слышно спросила Мадина.

– Ножом в живот ударили. Почти сразу умер.

– Он, наверное, смелый человек был… – медленно проговорила она.

– Не знаю. Мама говорит, никакой особенной смелости она в нем не замечала. Я, знаешь, тоже думаю, тут дело не в смелости.

– А в чем?

– Ну, в том… В том, что ты вообще есть. Что ты сделаешь сразу, не думая. Если начнешь думать, рассуждать, то тогда уже важно, смелый ты или нет. А если сразу – это не имеет значения. То есть что-то другое имеет значение.

Он замолчал.

– Я тебя люблю, Алька, – сказала Мадина, глядя в его глаза, похожие на летящий вдоль неба снег.

Глава 9

В Бегичеве всегда было тихо, а теперь, зимой, эта тишина стала просто всеобъемлющей. Поселок утопал в снегах так глубоко и полно, будто находился не в трех часах езды от Москвы, а где-нибудь в бескрайних просторах Сибири.

И сад за окном казался под этим снегом бескрайним, как волнистая равнина с редкими холмами. Холмами стали розовые кусты, укрытые на зиму еловым лапником и теперь занесенные снегом, и смородиновые кусты, и крыжовник, и клубничные грядки, и лейка с ведром, забытые осенью возле теплицы. Все это было освещено праздничным зимним солнцем, снег блестел и переливался в его играющих лучах. Мадина с детства знала, что про этот вот зимний солнечный свет так и говорят – «солнце играет». Удивительно, что Альгердас до сих пор спал! Никогда он не вставал так поздно, как сегодня в Бегичеве.

– Алик хороший. – Мама накрыла льняным полотенцем доску с выложенными на нее только что слепленными пирожками. – Пусть пирожки подойдут. Он очень хороший, и это сразу понятно. Хотя в общем он не кажется мне понятным.

Папа с утра побежал за какими-то особенными хлопушками, которые только вчера привезли в магазин, а Мадина с мамой пекли пирожки к праздничному столу. Вторая порция пирожков была в духовке, первая, уже испеченная и уложенная в миску, благоухала на весь дом, а третья ждала своей очереди под полотенцем.

– Мне он тоже не кажется понятным, – сказала Мадина. – Но это ведь хорошо.

– Не знаю, Мадиночка. Может быть, и хорошо, но как-то… тревожно. К тому же он такой молодой! Сколько ему лет?

– Двадцать четыре.

– Выглядит еще моложе. Совсем мальчиком. У меня некоторые одиннадцатиклассники постарше выглядят. Ну, это неважно, конечно. Главное, чтобы был хороший человек.

Только мама с папой умели говорить абсолютные банальности так, что они казались не банальностями, а единственной правдой. И так превращать простые действия в праздничные тоже умели только они.

Именно это сейчас и происходило в доме. Подготовка к Новому году всегда была у Веневцовых праздником и даже священнодейством. Конечно, все это было Мадине знакомо – и пирожки с пятью разными начинками, и кружевные гирлянды из фольги, которые папа изготавливал собственноручно, и крюшон, который мама делала из замороженных летом ягод – клубники, малины, брусники, черники, голубики, смородины… Все это было ей знакомо, но все приобретало теперь особенный смысл оттого, что происходило в присутствии Альгердаса.

Они приехали в Бегичево тридцатого декабря и застали предновогодние хлопоты в самом разгаре. К тому же вперемежку с хлопотами по приему гостя, что было для родителей священнодейством не меньшим, если не большим, чем любой другой праздник. Видимо, вся эта суета вокруг него и утомила Альгердаса так, что теперь он спал и спал, несмотря на яркое солнце за окном.

Стоило Мадине о нем подумать, как Альгердас появился на пороге кухни. Вид у него был сонный и удивленный.

– Это что, двенадцать уже? – спросил он. – Или часы неправильно идут?

– Часы правильно идут, – улыбнулась Мадина. – И солнце тоже.

– Ничего себе! Доброе утро, Ольга Тимофеевна, – спохватился он. – Надо было меня разбудить.

– Зачем? – Мадина подошла к нему и поцеловала в щеку, в сонную полоску от подушки. – Здесь никуда не надо торопиться, разве ты еще не понял?

– Понял, – улыбнулся он.

– Умывайся, Алик, как раз пирожки горячие, – сказала мама. – И хорошо, что ты подольше поспал. Раньше они и не испеклись бы.

Мадина вышла вслед за Альгердасом в коридор и шепнула ему на ухо:

– Умывайся, завтракай, и пойдем гулять. А то ты от всего этого уже оторопел, наверное.

– И ничего не оторопел, – возразил Альгердас. – Хотя непривычно, конечно. Но погулять и правда не помешало бы. Хочется это ваше зачарованное царство разглядеть, – добавил он, кивнув на снежный сад за окном.

Зачарованным царством казался не только сад, но и весь поселок. Мороз был легкий, безветренный, и гулять можно было долго, с удовольствием. Все, что весной или дождливой осенью показалось бы в Бегичеве унылым, тусклым и глубоко провинциальным, теперь выглядело таким же праздничным, как елка в доме Веневцовых.

Ветки берез над железной дорогой застыли в инее. Они даже не вздрагивали, когда под ними мчался из Москвы в Петербург скорый поезд.

Стоя у шлагбаума на переезде, Альгердас проводил поезд взглядом.

– Как-то не по себе становится, – сказал он.

– Почему? – не поняла Мадина.

Солнце уже клонилось к закату, и иней на березах стал розовым. В этом румянящемся инее, во всем заснеженном просторе, пронизанном блестящими рельсами, не было ничего такого, от чего могло бы стать не по себе.

– Как представишь, что это может быть всей жизнью… Непонятно, да? – Альгердас покосился на Мадину. – Вот это все: станция эта, улица без машин, тропинки вместо тротуаров… Все-таки я дитя мегаполиса, – добавил он, словно извиняясь. – Для меня здесь слишком много природы. Хорошо, что ты в Москву решила переехать.

Мадина хотела сказать, что вовсе и не решала переезжать в Москву, что ей-то как раз нравилась здешняя жизнь и менять эту жизнь на какую-то другую она не собиралась… Но не стала всего этого говорить. Потому что все это было теперь неправдой. Москва оказалась для нее не городом, не мегаполисом, не образом жизни, а местом, где живет Альгердас. И по сравнению с этим все, чем еще была Москва для каких-нибудь других людей или даже объективно, по сути своей, – уже ничего для Мадины не значило.

– А там что? – спросил Альгердас. – Вон там, где сосны?

– Там парк, – ответила она. – На самом-то деле, конечно, не парк, а просто сквер, но у нас называют парком. Парк Победы.

Сосны, высаженные вокруг военного памятника вперемежку с кленами, были совсем молоденькие, а в свежем снегу и в зимних солнечных лучах казались еще моложе.

– Много народу погибло, – заметил Альгердас, когда они с Мадиной подошли по расчищенной аллее к большой гранитной плите, на которой были выбиты имена и цифры. – Вон фамилий сколько.

– Здесь в каждой деревне столько, даже больше, – сказала Мадина. – Мы от школы в поход ходили и все эти памятники для стенгазеты фотографировали. Я до сих пор все названия помню – в Ванине-Моторине, в Дубровке, в Глазках, в Медведице, в Хлебниках. И в Иструбенке еще, в Татеве, в Тархове… Это только там, куда из Бегичева пешком можно дойти.

– Так много? – удивленно спросил Альгердас.

– По лесам еще больше непохороненными лежит. Это же Ржевский выступ. Перед Москвой стратегический плацдарм. Сюда немцы как в начале войны вошли, так их не выбить было. В сорок втором году попытались – наших больше погибло, чем под Сталинградом. От дивизии одной, из московских ополченцев, вообще ни единого человека в живых не осталось. И все равно ничего тогда сделать не смогли.

– Страшно здесь было умирать, – сказал Альгердас.

– Умирать везде страшно.

– Не везде. Когда побеждаешь, то азарт может захватить, и обо всем забудешь, ничего не испугаешься. А когда сплошное поражение… Тоска тогда страшная на сердце, и умирать тоже страшно.

В его лице было что-то суровое, совсем непривычное.

– Откуда ты это знаешь? – спросила Мадина.

– Так. Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал.

Он улыбнулся, тряхнул головой. Снег, лежащий на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком. Суровость из его облика исчезла. Мадине вдруг показалось, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все. Откуда – непонятно, но знает.

– Пошли, Динка, – сказал Альгердас. – Замерзла ты.

Мадина не знала, замерзла она или нет. Ей было так хорошо рядом с ним, что все остальные ощущения оставались только физическими, а потому не имели значения.

Альгердас обнял ее, они вышли из парка и медленно пошли по тропинке, протоптанной вдоль проезжей дороги.

– Хочется куда-нибудь уехать, – сказал он.

– Надоело здесь, да? – встрепенулась Мадина. – Родители заботами замучили?

– Нет, что ты. Они у тебя такие деликатные, что мне за себя неудобно. А вообще-то мне здесь вполне комфортно. Не отсюда хочется уехать. Вообще – уехать.

– Куда? – спросила Мадина.

Сердце у нее вздрогнуло и забилось чаще. Он не сказал, что ему хочется поехать куда-нибудь вместе с нею – к морю отдохнуть, или в Италию – старину посмотреть, или куда еще люди обычно ездят, – и она не знала, что это значит.

– Куда-нибудь в неизвестное место. Путешествовать.

– Как у Жюля Верна?

Мадина улыбнулась, но улыбка у нее, кажется, получилась не слишком убедительная.

– Ну, не обязательно на необитаемый остров. Но не в Европу точно. Может, в Гималаи. Может, в Индию, во Вьетнам. Или в Южную Америку – в Перу, например. Мы часто так ездим.

– Мы – это кто? – осторожно спросила она.

– Новые люди, наверное, – улыбнулся Альгердас. – Во всяком случае, новые путешественники. Не туристы.

– Я думала, сейчас путешественником быть невозможно, – пожала плечами Мадина. – Только туристом. Путешественник должен ведь что-то открывать. Если не континент, то хоть мыс, пролив какой-нибудь. А сейчас все уже открыто.

– Открывать себя не менее интересно, чем мыс.

А вот он, в отличие от родителей, совсем не умел говорить такие вещи. Они оставались в его устах тем, чем и являлись, – банальностями. Но Мадину они не то что не задевали, даже слух ей не резали. Он мог говорить что угодно. Это было в нем неважно. А то, что было в нем важно, она чувствовала вне слов.

– Я сейчас в Китай поехал бы, – задумчиво проговорил Альгердас. – Да, наверное, туда. Загадочное место, хочется в нем разобраться. Вдумчиво, не спеша. Снять квартиру – там, говорят, дешево, – годик пожить… Только так ведь настоящую жизнь и узнаешь. Когда по улицам без цели бродишь, с людьми знакомишься.

– Целый год? – с замиранием сердца спросила Мадина.

– Думаешь, надоест? То есть, конечно, если просто так шляться, то может и надоесть. Но если работать, то в принципе точно так же живешь, как в Москве, только при этом каждый день что-то новое видишь, жизнь по-новому чувствуешь.

– Но кем же ты в Китае стал бы работать? – спросила она.

– Ну, Интернет-то и в Китае существует. Можно все то же самое делать, что и здесь, – дизайн чего-нибудь для кого-нибудь. И фильмы.

– Про морфогенезис частоты? – усмехнулась Мадина.

Наверное, горечь, которую она чувствовала просто физически, во рту, прозвучала и в ее голосе.

– Что с тобой? У тебя тень по лицу пробежала.

Альгердас остановился и встревоженно заглянул ей в глаза.

– Нет, ничего.

Ей хотелось спросить: «А я? Я поеду с тобой? Или ты один? Или… не один?»

Но спросить его об этом она не могла. А он смотрел на нее с тревогой и, кажется, искренне не понимал, отчего у нее по лицу пробежала тень.

– Пойдем, – вздохнула Мадина. Она с детства была выдержанная и умела брать себя в руки. – Папа уже вернулся, наверное. Пора елку наряжать.

Елку у Веневцовых всегда наряжали перед самым праздником, буквально за несколько часов до боя курантов. Считалось, что ей ведь стоять еще целых две недели, до Старого Нового года, и не стоит поэтому вешать игрушки заранее, не то они могут надоесть.

Конфетти от папиных хлопушек рассыпались по всему дому. И в постель они как-то попали тоже, и несколько разноцветных блестящих кружочков прилипли к Альгердасову мокрому лбу. У Мадины не осталось сил даже на то, чтобы поднять руку и снять конфетти у него со лба. К тому же ей нравилось смотреть, как они таинственно поблескивают среди капелек пота.

«О чем он думает?» – думала она, глядя на его лицо.

Глаза у Альгердаса были закрыты. Улыбка была едва заметна на губах.

– О чем ты думаешь? – спросила Мадина.

– Так. Ни о чем определенном. Мне просто хорошо. Кажется, лечу куда-то, и такая свобода…

Не открывая глаз, он притянул ее к себе. Как только Мадина прикоснулась к его плечу, свобода, которая была в нем, сразу же охватила и ее. А за несколько минут до этого ее охватывала та же страсть, которая была в нем, и то же вожделение… Они сообщались друг с другом, как сосуды, и чувства стояли в них на одинаковом уровне.

Наверное, Альгердас тоже это понимал.

– Правда? – спросил он, когда голова Мадины легла на его плечо.

Она сразу поняла, о чем он спрашивает – как раз о том, чувствует ли она такую же свободу, какую чувствует он, – и ответила:

– Правда.

– Спасибо тебе.

Во рту у Мадины пересохло. Значит, и у Альгердаса пересохло тоже. Она опустила руку с кровати, взяла стоящий на полу стеклянный кувшин с крюшоном.

– Из кувшина пить будешь? – спросила она.

Стаканы они, уходя в спальню, захватить со стола забыли, и идти за ними сейчас совсем не хотелось.

– Ага.

Альгердас пил крюшон большими глотками, как воду.

– Вишней пахнет, – сказал он, вытирая губы. – Или малиной? Не разберу.

– И вишней, и малиной. И клубникой еще. И земляникой. Мама все ягоды смешала.

– Все-таки здесь правильная жизнь.

– Да.

– Тяжело тебе в Москве? – помолчав, спросил он.

– Нет. Почему ты вдруг решил? – удивленно спросила Мадина.

– Так. Подумал, каково мне было бы, если бы я после всего вот этого, – он повел рукой, задев при этом гирлянду, которой папа успел украсить спинку кровати в Мадининой комнате, – попал бы в наш бедлам.

Москва вовсе не казалась Мадине бедламом. Правда, она и не знала, чем кажется ей Москва. Что-то неопределимое, летящее, как снег в Альгердасовых глазах.

– Глупости, – сказала она. – Давай крюшон, у меня тоже во рту пересохло.

Мадина допила крюшон, в котором еще чувствовался легкий хмельной оттенок, поставила кувшин на пол… И тут же с визгом отдернула руку и, поджав ноги, вцепилась в спинку кровати.

Альгердас стремительно сел на постели.

– Что?! – воскликнул он. – Динка, что случилось?!

– Там… – Зубы у Мадины стучали. – Там мышь!

– Где?

– П-под кроватью… Я к ней прямо рукой прикоснулась!

– О господи!

Альгердас упал на подушку и расхохотался.

– Ну что ты смеешься? – жалобно проговорила Мадина.

– Просто мистика какая-то!

– Почему мистика? Самая настоящая мышь. Мохнатая…

– Как медведь, да? – улыбнулся он. – А мистика потому, что страх перед мышами невозможно объяснить. Ну что, если подумать, она человеку может сделать? Не съест ведь, даже укусит вряд ли. А боятся ее, как, в самом деле, медведя. Ложись, Динка. Спи и про мышь не думай.

– Ага, не думай! – тем же тоном произнесла Мадина. – Как я могу не думать, если она под кроватью сидит?

– Да она убежала давно. У нее там, наверное, норка, она в норку спряталась и сама тебя боится. Будь умнее, чем она.

– Не могу, – чуть не плача, сказала Мадина.

– Ну давай ее выгоним, – предложил Альгердас.

– Как же мы ее выгоним?

– Поймаем и выгоним.

Он встал и, взявшись за спинку кровати, отодвинул ее от стены вместе с Мадиной. Свет они еще не выключали, потому что им все время хотелось смотреть друг на друга, и угол, который раньше был закрыт кроватью, стал теперь хорошо виден. Мадина с опаской глянула в ту сторону и даже не вскрикнула, а лишь пискнула от ужаса.