Текст книги "Юность под залог"

Феденьке Кукурузину было лет шесть, когда он отдыхал у своей бабки в деревне и, несмотря на предостережения взрослых о том, что после праздника Ильи-пророка в воду не залезает ни один нормальный человек, улучил момент, когда старушка была занята, и сбежал на речку. Раздевшись до синих полосатых панталон, он с разбегу нырнул и быстро заработал ногами и руками – невпопад, по-собачьи, подгребая под себя торфяную буро-кирпичного цвета полупрозрачную воду. Он плыл меж островков уже вовсю цветущей реки, и душу его наполняло странное смешанное чувство – радости, пожалуй, даже восторга, и страха, и опасности оттого, что купаться-то уже нельзя, а он сподобился. Тут, конечно, немаловажную роль сыграла так называемая свобода выбора – мол, захотел и сделал! Как вдруг будто что-то или кто-то с невероятной силой ухватило Феденьку за ноги и потащило вниз, на самое дно. Он отчаянно работал всем телом – пытался выкарабкаться, пытаясь грести даже подбородком, пробовал кричать, но ничего, кроме глубокого бульканья, не выходило у него. Вода уже попала, просочилась в горло, уши, заполнила носовые пазухи, но ему так хотелось спастись – он настолько близко ощутил присутствие собственной смерти, что, пребывая в панике и смятении, сумел осознать: не приложи он сейчас усилий – и не увидит никогда ни неба, ни лесов, ни полей, ни родных, ни бабкиного дома. И это самое чувство острой опасности и безысходности придало ему неожиданно такую недетскую силу, настолько мобилизовало все его возможности, что мальчик сумел выпутать ноги из цепких губчатых подводных стволов. Феденька вынырнул и первое, что увидел, – это омерзительные, ярко-желтые кувшинки. С того самого момента желтые цветы для Кукурузина являлись своеобразным символом, сигналом опасности и верным признаком близкой смерти, несмотря на то что та давняя история запретного купания практически стерлась из его памяти, оставив после себя лишь след угрозы и панического, необъяснимого для самого Федора Карповича страха.

Сотрудники узнали о негативном отношении своего начальника к желтым цветам после того, как они однажды, то ли на именины, то ли по случаю энного количества лет, отданных службе в центральном магазине столицы, подарили ему роскошный букет ярко-лимонных крупных роз. Федор Карпович, только завидев цветы, повел себя крайне странно, неадекватно даже. Он вдруг заерзал на своем кресле и, схватив со стола газету, буквально вырвал букет у заведующего отделом кожгалантерии. Он даже прикоснуться к цветам побрезговал, а схватил их с яростью газетой, смял, сломал и отправил в урну, переколов все пальцы шипами. Этот факт принял к сведению наблюдательный Владимир Иванович – он всегда обращал внимание на подобные мелочи, поскольку они, эти мелочи, говорят о слабых сторонах человека. А слабые стороны людей для Гаврилова – настоящая слабость. Простите за тавтологию, но иначе не скажешь.

И вот теперь, когда Кукурузин лишил его премии, пришло время этим воспользоваться.

– Вы так не любили своего начальника, что хотите преподнести ему самый уродливый дешевый венок? – вязко проговорил «философ» и ухмыльнулся. Странное дело, но для работника конторы ритуальных услуг покинувшие наш бренный мир были, казалось, вполне живыми людьми – куда реальнее нас с вами. Им можно было чего-то пожелать или, к примеру, преподнести.

– Не твое дело, змий! Тебе говорят, что нужно, – вот и выполняй заказ-то, выполняй! – Владимир Иванович начал выходить из себя.

– Тогда приступим! – важно молвил «змий» и, неторопливо поправив черные нарукавники, вытащил из ящика стола пожелтевший лист бумаги, взял в левую руку шариковую ручку с обгрызенным наконечником, протянул задумчиво, будто неторопливо беседуя с вечностью: – Тек-с, тек-с... Венок средний – стало быть, овал, высота метр десять. Пойдет? – спросил он. Гаврилов, уточнив цену, кивнул в знак согласия. – Центр – желтые цветы типа лилий из тонкой пластмассы. Потом кант, имитирующий зелень, из синеватой пластмассы, потолще. И всю эту красоту венчает широкая кайма желтушных роз из самого толстого пластика. Устраивает?

– Только цветы, цветы чтоб не псивые там, какие-то полинявшие были, а прямо вот знаешь, голубчик, цыплячьего такого тона! Правильно ты сказал – желтушного! – Глаза Владимира Ивановича горели, он настолько был увлечен и поглощен своей идеей, что перестал злиться на человечка с поблескивающей при тусклом свете уходящего декабрьского дня лысиной.

– Теперь побеседуем о ленте. Какую вы хотите: узкую или широкую?

– Широкую, наверное, лучше, – больше текста уместится! – азартно воскликнул Гаврилов.

– Совершенно с вами согласен! Значит, выбираем алую ленту с заказным текстом, – пробубнил ритуальщик себе под нос и что-то нацарапал на пожелтевшем листе бумаги. – Что будем писать? Что желать усопшему? – спросил он и уставился на клиента.

Клиент забылся и чуть было не пожелал «усопшему», чтоб тот поскорее сдох, но вовремя одумался и принялся с жаром перечислять то, что бы он хотел видеть на алой атласной ленте.

– Постойте-ка, постойте-ка, батенька! Эдак у нас ничего не поместится! – растерялся сотрудник ритуальной конторы.

– Так уместите! Напишите поубористее, сократите слова, наконец! – вылупив глаза, прокричал Гаврилов.

– Тогда никто ничего не сможет прочесть!

– Точно! Эх! Жаль! Столько всего в душе накипело! Ну да ладно: краткость – сестра таланта! Напиши вот что: «Кукурузину Ф.К. от коллектива с любовью в день его смерти». Следующей строкой дай: «Мир праху твоему». Отдельной строкой: «Скорбим и плачем»...

– Вот и все, батенька! Более ничего и не поместится!

– Эх! Жаль! Ну да ладно!

– Буковки черненькие? Беленькие? Печатные или курсив?

– Черные, печатные, чтоб издалека видно было!

– Приходите, батенька, через пару деньков... Я так понял, вам не к спеху...

– С чего это ты понял-то?

– А из вашего поведения понял – у меня опыт большой. Ой какой большой у меня опыт! – И ритуальщик с гордостью покачал головой. – Видно, этот Кукурузин-то еще не помер, а только собирается. Но вы все правильно делаете – всегда лучше заранее о таких вещах подумать...

– О каких – таких?

– О вечных! Я, к примеру, себе заранее и земельку прикупил, и памятничек, пусть скромненький, но все-таки воздвиг. Каждые выходные хожу, прибираю там – то снежок расчищу, то листики мокрые отлеплю. А как же иначе-то? Вода, знаете ли, батенька, камень точит.

– Все вы, могильщики, чокнутые! – вдруг выпалил Гаврилов и ляпнул: – Смотри, в пятницу приду, чтоб венок готов был, а то у Кукурузина после выходных день рождения! – И вылетел из конторы, оставив лысого маленького человечка в состоянии крайнего недоумения.

В понедельник утром Владимир Иванович отправился на службу в приподнятом настроении с огромной коробкой под мышкой. Он как-то уж больно откровенно и весело отдавливал людям ноги в транспорте, уж слишком нагло распихивал толпу серой коробкой.

Придя на работу, он первым делом ринулся к кабинету заместителя директора ГУМа и, встав за углом, с нетерпением ждал его прихода. Гаврилов то и дело выглядывал из своего укрытия, напевая под нос любимый романс о гроздьях акации. Когда же в коридоре появилась тучная фигура Кукурузина, сердце Владимира Ивановича зашлось в исступленно-восторженном экстазе; оно затрепыхалось еще сильнее, когда Федор Карпович, захлопнув дверь, скрылся в своем кабинете. Выждав минуты две, Гаврилов на цыпочках, не отделяясь от стены, прокрался к двери начальника, раскрыл коробку, вытащил венок цыплячьего цвета «вырви глаз» и, бережно прислонив его к стене, хотел было уже скрыться, как вдруг...

Да! На сей раз Владимира Ивановича постигла неудача! Кукурузину, видите ли, приспичило выйти в коридор именно в тот момент, когда Гаврилов заботливо расправлял примятые при транспортировке желтые лилии из тонкого пластика. Он был застигнут на месте преступления, не успел даже руку убрать от «подарка», как Федор Карпович гаркнул:

– Гаврилов! Что это ты тут делаешь? – гаркнул и опешил. Растерялся, оторопел, потерял на минуту почву под ногами... Гаврилов, не будь дураком, воспользовался этой минутой и полетел вон из магазина. Он бежал по улице 25-го Октября без остановки, без передышки; единственная мысль пульсировала в его воспаленной голове: спасаться, спасаться и еще раз спасаться. Он ворвался в метро и поехал не куда-нибудь, а к своему районному психиатру – только он, Николай Петрович Коротайко, был способен защитить и уберечь его от надвигающейся опасности.

Задыхаясь, Гаврилов вломился к нему в кабинет, не обращая внимания на очередь больных, жаждущих помощи в коридоре.

– Спасите! Николай Петрович! Голубчик! Ради Христа! – орал Владимир Иванович.

– Гаврилов! Гаврилов. Сядьте. Успокойтесь. Выпейте воды. Отдышитесь. Что стряслось на сей раз? – спросил Коротайко, импозантный мужчина лет пятидесяти.

– Сам не знаю, Николай Петрович, что со мной такое творится! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Вот хоть режьте меня, не понимаю! Наследственность, что ли, у меня такая х... недоброкачественная... Не знаю! Ну вот вы хоть мне объясните, голубчик, ведь вы меня хорошо знаете!..

– О! Да! Я-то вас знаю оч-чень хорошо! – с готовностью подтвердил доктор.

– Тогда скажите, что со мной творится? Что? – И Владимир Иванович рассказал все в мельчайших подробностях: о том, что Кукурузин лишил его премии, о ритуальной конторе, о венке с желтыми цветами и алой атласной лентой, о цене этого венка и о сегодняшнем ужасном утре.

– Н-да... – задумчиво проговорил Николай Петрович, – случай, аналогичный тому, с лягушками.

– Вот именно! – с горячностью подтвердил пациент. – И что вы на это скажете? Только не молчите! Спасите меня! Положите в клинику подлечиться! У меня совершенно нервы расшатались! А все из-за чего? Из-за Зинки, гниды!

– Ну, в данном случае ваша бывшая жена, я думаю, ни при чем.

– Кто ж тогда виноват, что я такие поступки опрометчивые совершаю?! – изумился Гаврилов.

– Я могу это объяснить следующим образом. Вы преподнесли живых лягушек на юбилей своему начальнику около двух лет назад. Так?

– Так, – легко согласился Гаврилов и тут же принялся оправдывать свой тогдашний поступок, – мол, довел меня этот гермафродит Люлькин, жизни не давал, только и делал, что плевал в мою чистую неискушенную душу и т. д. и т. п.

– Это понятно. Но мы сейчас пытаемся разобраться в другом. Что побудило вас повторить тот поступок – пусть в интерпретированном виде. На сей раз вы преподнесли начальнику не жаб, а, простите, похоронный венок. И лягушки, и ритуальный предмет – все это, согласитесь, неприятно получать в день своего рождения, – анализировал последователь Фрейда.

– А пусть не гадят! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Пусть ведут себя по-человечески! – взорвался Гаврилов.

– Тихо, тихо. Тихо! Я вас не обвиняю, а ищу причину вашего поведения.

– Ага, – Гаврилов кивнул в знак согласия и с лицом херувима уточнил еще раз, спасет ли его доктор или бросит на растерзание диким зверям, которыми он считал своих старших по должности коллег.

– Не беспокойтесь, Владимир Иванович. Я поддерживаю вас в вашем стремлении излечиться от тяжелого недуга, а посему непременно определю вас на месячишко-другой в клинику.

– О, отец родной! Заступник! Благодетель! Ангел-хранитель мой! – вне себя от радости вопил Гаврилов. В конце концов он рухнул перед «благодетелем» на колени и начал осыпать жаркими поцелуями подол его медицинского халата двухнедельной носки.

– Перестаньте, Владимир Иванович! Ну что вы, в самом деле, как дитя малое! Подымитесь, подымитесь, – и Коротайко с трудом усадил взвинченного пациента на стул. – Продолжим анализ.

– Продолжим, Николай Петрович, продолжим, – закивал Гаврилов, смиренно сложив руки на коленях.

– Так вот, когда вы, если можно так выразиться, подарили лягушек своему бывшему начальнику, тогда все обошлось. Более того, вы от этого только выиграли и как-то сумели даже занять его место. Ведь сейчас именно вы заведуете фотоотделом ГУМа? – уставившись на пациента проницательным взглядом, спросил Коротайко.

– Да. Я, – с нескрываемой гордостью отозвался Владимир Иванович.

– И окрыленный таким блестящим результатом, вы повторили свою выходку спустя некоторое время, подсознательно надеясь подняться по карьерной лестнице и занять место заместителя заведующего центральным, заметьте, одним из крупнейших магазинов Москвы.

– Ни о чем таком я не мечтал! И в голове подобного не было! – возмутился Гаврилов.

– Это вам так кажется, на самом деле сработала определенная модель поведения, использованная вами пару лет назад...

– Я что-то не пойму! Вы определяете меня в больницу или нет? – возмутился Владимир Иванович.

– Можете даже не сомневаться, – заверил его доктор.

Гаврилов снова рухнул на колени и припал к грязному подолу халата Коротайко, выкрикивая то и дело:

– Спаситель, благодетель, отец родной!

– Прекратите, Владимир Иванович! Вы же взрослый человек! Сядьте на стул! – увещевал его «отец родной». – Я ценю, что вы сами в отличие от многих моих пациентов изъявляете желание в кризисные моменты развития болезни подлечиться в клинике. Поверьте, вас только и спасает ваша сознательность, – заключил Николай Петрович, который и мысли не мог допустить, что болезнь его сознательного пациента называется не иначе, как хамство и распущенность.

Уже на следующее утро Владимир Иванович восстанавливал свои расшатавшиеся нервы посредством трудотерапии. Он сидел в светлом зале с выкрашенными белой краской стенами и чугунными решетками на окнах, болтал ногами и сосредоточенно склеивал коробочки.

С каждым годом ему все больше нравилось проводить время в больницах (не обязательно психиатрических – любых) – тут было спокойно, тут можно отдохнуть, поразмыслить над своей стремительно несущейся, бурной, насыщенной женщинами, скандалами, драками и периодическими пьянками жизни. Но главное не это, а то, что в клиниках и больницах, помимо того что лечили, еще и кормили бесплатно – поэтому все затраты, будь то похоронный венок или еще что, окупались с лихвой, и это экономило скромный бюджет одинокого Владимира Ивановича. А то как бы Гаврилов выменял свою комнату в коммуналке у метро «Семеновская» на однокомнатную квартиру неподалеку от Царицынского парка?

Напротив Гаврилова сидела женщина из другого отделения, которую тоже усадили клеить маленькие картонные коробочки, надеясь, что сей труд значительно улучшит ее катастрофическое состояние, вызванное обострившейся наследственной шизофренией.

Она уже давно ничего не делала, а наблюдала за Гавриловым – тот, механически собрав со смаком одну заготовку (Владимир Иванович клеил дурацкие коробочки подобно тому, с каким соблазнительным аппетитом некоторые люди едят, так что окружающие, глядя на них, невольно присоединяются к трапезе), думал о дочери. О том, что его Аврора попала не в ту семью, в которой действительно достойна была бы жить, и фамилия Метелкиных тут совершенно ни при чем. Дураки они все какие-то, думал заботливый папаша. Лешу этого полоумного хотя бы взять – только и знает, что о смысле жизни рассуждать – ни одной книжки не прочитал, а разглагольствует. Улька такая же недалекая женщина, как Зинка, только еще ленивая неряха вдобавок. А о Парамоне и вообще говорить нечего – вот по ком уж точно психушка плачет!

– Мужчина, у вас столько заготовок! Не поделитесь крышечками? – обратилась к нему женщина, страдающая наследственной шизофренией.

– Не поделюсь! – злобно буркнул тот, вспомнив о скорых родах дочери.

– Какой вы, мужчина, жадный! – разочарованно протянула она.

– Какой есть! – отмахнулся от нее Гаврилов, словно от навязчивой мухи, как вдруг мысли о метелкинском семействе, об Авроре и ее беременности рассыпались, подобно чечевице из прорвавшегося мешка, собирать которую не было никакого смысла – лучше вымести веником и выкинуть. Что, собственно, и сделал Владимир Иванович – вымел все мысли об Авроре в дальний уголок мозга – своеобразную помойку, где до поры до времени хранились все ненужные думы. Некоторые из них иногда выуживались как нечто ценное, по ошибке выброшенное.

– Ох! А вы еще, оказывается, и грубый какой! – не унималась женщина. Да что с нее взять? Больной человек.

Недаром писал Блез Паскаль в своих гениальнейших «Мыслях» о могуществе мух: «Они выигрывают сражения, отупляют наши души, терзают тела», ведь человек – слабейшее из творений природы, и разум его маломощный и расслабленный: каких неимоверных усилий стоит ему порой сосредоточиться, сконцентрироваться на чем-то, а внезапно пролетевшая муха разрушает своим жужжанием все возведенное с таким трудом здание построенных мыслей.

Этакой мухой для Владимира Ивановича тем роковым декабрьским утром явилась женщина, сидящая напротив него, с буйной, кудрявой, безудержно растущей шевелюрой цвета асфальта после дождя, клокасто подстриженной, с небольшими глазками того же оттенка, то лихорадочно шныряющими по углам, то неподвижными, отрешенными и пустыми. С темными, слишком густыми бровями, которые росли какими-то пучками, напоминая наросты «детенышей» на кактусе. Три таких же волосатых «детеныша» были непроизвольно разбросаны возле губ, а нос... Ну на ее носе стоит, пожалуй, остановиться и поговорить поподробнее, поскольку такой (или хотя бы похожий) нос читатель вряд ли встретит, просто прогуливаясь по улице, торопясь на работу или толкаясь в вагоне метро. Насколько известно автору, этаких носов всего три – у самой вышеописанной пациентки клиники, у ее матери Варвары Прокофьевны и у ее двадцатидвухлетней дочери Надежды Олеговны. По носу можно было узнать их всех троих спустя многие годы, даже в глубокой старости. Нос – это визитная карточка их семьи.

Часто говорят – у нее (или у него) утиный нос. Сказать, что у женщины с обострившейся шизофренией – утиный нос, значило бы не сказать ничего, ну или двадцать процентов правды. А разве правда может быть двадцати– или пятидесятипроцентной? Вот сто двадцати, сто тридцати – это еще куда ни шло! Это я понимаю!

Итак, у не слишком прекрасной незнакомки орган обоняния по форме своей (да практически и по размеру) был точной копией утиного клюва: нос ее самую малость суживался к концу – ширина у вершины его раза в три превосходила ширину раздваивающегося, подобно венецианской впадине, кончика.

Портрет довершали пересохшие, покусанные губы. Когда их обладательница говорила, они напоминали огромную яму, куда при первом взгляде на нее Владимиру Ивановичу отчего-то необычайно сильно захотелось плюнуть. Плюс неправильный прикус, особо заметный при сомкнутых челюстях, – нижние зубы далеко заезжали за верхние, отчего, хоть и «срубленный», неполноценный подбородок ее казался несколько тяжеловатым и массивным.

...Взглянув на болящую во второй раз, Гаврилов вдруг рассмотрел в ней женщину. Как упоминалось выше, Владимир Иванович был неисправимым бабником и волокитой, к тому же имел поразительную способность в каждой представительнице противоположного пола рассмотреть нечто прекрасное, присущее только ей и больше никому. В женщине-мухе он умудрился понять и осознать ту красоту, которая заключалась, собственно, в ее поразительном уродстве.

– Девушка, а девушка, а от чего вы тут лечитесь? – оживился Гаврилов, хитро, с прищуром глядя на сорокалетнюю «девушку». Посмотрел тем присущим ему цепким взглядом, говорящим: «Хе, да я о тебе все, шельма, знаю! Все твои грешки, желания да пороки насквозь вижу!» Только в смягченном и, если так можно выразиться, масленистом, задорном варианте – мол, желания-то я твои вижу, но ничуть не осуждаю, потому как наши хотения одинаковы.

– От того же, что и вы! Хи! Хи! – ответила она и засмеялась в кулачок.

– А как вас зовут? А, прелестница?! – Гаврилов расплылся в улыбке – больно уж понравился ему ее глупый смех. Он вообще считал, что в откровенно скудоумных женщинах есть что-то неудержимо притягательное. При виде такой особы Владимир Иванович чувствовал себя не только раскованнее, но возникало в нем непонятно откуда взявшееся странное чувство – ему вдруг хотелось властвовать и повелевать ею.

– Ой! Ну вы уж так сказали! Так красиво сказали! Хи! Прелестница! – И она снова захихикала.

– Так как тебя звать-величать, чертовка? – И Гаврилов улыбнулся во все свои тридцать два шикарных (несмотря на неумеренное курение) зуба.

В эту минуту чертовка была сражена наповал – в ее ледяном, равнодушном ко всему окружающему миру сердце вдруг вспыхнуло... Нет, это была даже, пожалуй, не любовь, а неудержимое желание отдать себя всю с потрохами этому белозубому, интересному (как ей показалось) мужчине – прямо здесь и сейчас. Такой ловелас, как Гаврилов, не мог не прореагировать на это – страстное вожделение глуповатой особы он почувствовал кожей и, вскочив со стула, кинулся к ней.

– Куда? Куда вы меня тащите? – вопрошала она, влекомая красиво изъясняющимся мужчиной вдоль длинного коридора с облезлыми, исписанными всякой непотребщиной стенами.

– Ща увидишь! Так как тебя зовут-то? – в который раз спросил Гаврилов.

– Галя Калерина. А вас?

– Галюнчик, стало быть. А меня Вовульчик!

– А фамилия? Как ваша фамилия? Я вам свою сказала, а вы мне нет! – недоуменно молвила Галина. Вообще голос у нее был (как, впрочем, и внешность) необычный – исходил словно откуда-то или из желудка, или из самих кишок. К тому же по причине неправильного прикуса Калерина едва заметно картавила, стирая звуки «з» и «с», как ластик тонкую карандашевую запись в толстом блокноте.

– Гаврилов моя фамилия! Гаврилов! – не без гордости выкрикнул он, задыхаясь.

– Куда вы меня тащите, товарищ Гаврилов? – решила еще раз уточнить Калерина – просто ради приличия, на самом деле ей было совершенно наплевать, куда волочет ее белозубый мужчина с выпученными, как у китайского пекинеса, глазами. Главное, чтоб тащил, а куда – не имеет никакого значения.

– Пшел вон! Змий поганый! – гаркнул Владимир Иванович на безумного мужчину скромного телосложения, который вечно, вместо того чтобы ходить с ними в отхожее место, доставал с широкого подоконника разрезанные квадратики газеты, которую в клинике использовали вместо туалетной бумаги, и складывал из них неприличные слова на полу.

– Ой! Мы в мужском туалете! – Калерина, кажется, обрадовалась этому факту.

– Иди, иди, малахольный, я сам подберу! – И Гаврилов, вышвырнув сквернослова и прикрыв за ним дверь, набросился, сжигаемый желанием и похотью, на Галюнчика. Та, в свою очередь, с охотой и дикой даже какой-то жаждой откликнулась на его желание.

Бывают романы «служебные», «жестокие», «тюремные», «военно-полевые». Владимир Иванович же умудрился закрутить роман клинический, который протекал в психушке № 49 на протяжении сорока одного дня, вернее будет, наверное, сказать, не протекал, а стремительно несся, подобно реке с безудержным течением, минуя огромные валуны в лице медперсонала больницы.

Приостановился этот сумасшедший клинический роман двух одиноких сердец лишь в то утро, которое явилось своеобразной береговой излучиной в развитии отношений Калериной и Гаврилова, когда последнего выписали.

* * *

Далее события разворачивались следующим образом.

Зинаида Матвеевна с нетерпением ждала бывшего мужа из больницы, дабы вновь ощутить то неземное блаженство, которое она, как назло, почувствовала при близости с Гавриловым только после развода. Если б Зинаида знала, что такое возможно, она никогда в жизни бы не развелась с ним, стоически перенося всех побочных женщин Владимира Ивановича, его скверный, взбалмошный характер, скандалы и периодические пьянки.

Чего еще ждала Зинаида Матвеевна? Ну, конечно же, внука или внучку – в конце февраля дочь должна была разрешиться от бремени.

Еще Зинаида Матвеевна со страхом и трепетом ожидала следующего сентября, потому как именно в этом первом осеннем месяце ей стукнет пятьдесят пять лет, что означает лишь одно: конец ее бухгалтерской деятельности в качестве кассира часового завода. Для Гавриловой это было бедствием, потрясением – одним словом, полнейшей катастрофой. Чем займет она себя в длинные, нескончаемые свободные часы? Что станет делать, когда под рукой не будет деревянных счетов с отшлифованными ее рукой за многие годы костяшками? Чьи деньги она станет считать, злясь, возмущаясь и завидуя? Пустоту, пугающую и безысходную пустоту видела впереди Зинаида Матвеевна.

У Авроры была своя жизнь – она скоро сама станет матерью. У Гени (любимца Зинаиды Матвеевны) – своя. Тут надо заметить, что Кошелев, после того как сестра переехала к Метелкиным, развернулся, разошелся, разгулялся не на шутку. Он переселился в большую комнату, вытеснив мамашу в свою – маленькую, и каждый месяц приводил и приводил новых избранниц. К слову сказать, Таня Зарина, с которой Кошелев появился на свадьбе сестры, была брошена им, забыта и выкинута как из головы (в сердце девушки у него никогда не было), так и из жизни, как лишний груз из лодки, тянущий ее ко дну.

– Маманя! – кричал он из коридора. – Выйди, познакомься с Валюхой! Хорошая девка! Будет с нами жить!

Через месяц-полтора Валюха летела за борт, в набегавшую волну, и Геня знакомил родительницу с очередной «хорошей девкой». Познакомившись и выдавив дежурную, натянутую улыбку, долго и упорно репетируемую перед зеркалом, Зинаида Матвеевна обыкновенно трясла девицу за руку, лицемерно приговаривая, что ей очень приятно, после чего вызывала сына на кухню «на пару слов» и закатывала ему тихий скандал, переходя на нервной почве на свой родной вологодский говор:

– Генечка! Я, конечно, понимаю, что тебе тридцать лет и у тебя давно бы уж должна быть семья! Но если ты каждый месяц будешь водить девиц, ты никогда не женишься! Так и останешься бобылем! – окая, пугала она сына, раздувая пухлые щеки своего грушеподобного лица.

– Да ладно тебе, мамань! Все в ажуре! – отмахивался Геня – мамина гордость, сын-красавец с лицом Жана Маре и «туловищем Лефонида Жаботинского» (по твердому убеждению Зинаиды Матвеевны, именно в этих двух мужчинах соединились воедино те качества, которые непременно должны быть у каждого настоящего представителя противоположного пола, – мужество, сила, ум и красота. У Гени все это было, на ее взгляд).

– А что – ладно?! Что ладно-то! – расходилась она, переходя с шепота на тихий визг. – Нашел бы себе порядочную девушку, женился бы на ней, детки б пошли...

– Не родилась еще такая! – легкомысленно отвечал Геня.

– Да уж конечно! – почти кричала Зинаида Матвеевна.

– Да ладно тебе, мамань! Налифки фталифки попово селисински? А? – спрашивал Геня, хитро подмигивая матери, намекая придуманной им самим нелепой фразой на то, что разговор можно считать оконченным.

– Ой! Иди уже! – таяла Гаврилова, и, когда сын скрывался в коридоре, она с нескрываемым восторгом восклицала: – Красавец! Высокий, статный, складный! Весь в отца! Конечно, трудно ему будет найти подходящую девушку, – понимающе вздыхая, заключала она.

Итак, Зинаида Матвеевна совершенно не представляла себе, куда применить и на что потратить свою еще фонтаном бьющую энергию, когда ее проводят на заслуженный отдых. Дальше ее ждала, как говорится, тишина.

Единственное, что оставляло надежду, горя́ тонким фитильком в ее душе, – страстные спонтанные встречи с бывшим мужем. Но и тут ее ждало разочарование.

Зинаида Матвеевна, взяв пару путевок в подмосковный санаторий «Ласточка», надеялась провести с бывшим супругом две незабываемые медовые недели. Все шло вроде своим ходом – так, как должно было бы: Гаврилова выписали из больницы аккурат за две недели до Нового года. Но...

В жизни всегда все случается не так, как нам бы хотелось, или не так, как мы загадали. Владимир Иванович еще до выхода на работу (в воскресенье) приехал к Метелкиным навестить свою беременную дочь. Зинаида Матвеевна, конечно же, не могла не знать об этом и как коршун поджидала экс-супруга с самого раннего утра, сидя на грязной кухне.

Тут все было как обычно. Сначала на кухне появилась сватья – заспанная, в грязном халате, шаркая тапками. Она поздоровалась с Зинаидой Матвеевной и предложила ей холодного чая с зефиром.

– Нет, Ульяна, спасибо, я позавтракала, – отказалась Аврорина мамаша: она брезговала есть в этой семье.

– Ах! Ну раз позавтракали... – молвила Ульяна Андреевна, не зная, что можно еще сказать.

По коридору, топая, как слон, прошел Алексей Павлович – он уже разлепил веки, проморгался, покопошился толстым мизинцем в ушах, покрякал, сидя на кровати, и теперь отправился в ванную (скорее по привычке, нежели из-за необходимости).

Минут через десять тесть предстал весьма довольный всеми и всем, с маслеными блаженными глазками и, налив себе заварки, затянул:

– Вот, Зинаид Матвевна, хоть ты мне растолкуй! Все говорят о каком-то смысле жизни! А есть ли он вообще? – И Алексей Павлович, прищурившись, пытливо посмотрел на сватью.

– Не обращай внимания, Зинаид, – предупредительно проговорила Ульяна с набитым ртом. – Щас начнет – есть смысл жизни, нет смысла! Вот ты скажи, ирод, зачем по утрам в ванную ходишь? Особенно сегодня? Сегодня-то для чего? Сегодня-то выходной, – ровно, без эмоций, спросила мужа Ульяна.

– А почему это он утром в ванную-то ходить не должен?! – вылупилась на сватью Зинаида Матвеевна. – Утром и вечером люди завсегда в ванную ходят! Как же без ванной-то?

– Ой! Зинаид, знала бы ты, что он там делает!

– А что? – навострилась Зинаида Матвеевна, ожидая услышать что-нибудь тайное и непременно предосудительное об Алексее Павловиче. – Что он там делает?

– Клизму, – как ни в чем не бывало проговорила Ульяна.

– Клизму?! Зачем?! И что, каждое утро?

– Вот и я говорю, зачем в выходные-то делать? Дурень?

– Нет! Вы мне объясните! Я что-то ничего понять не могу! У Алексей Палыча запоры, что ли?

– Да при чем тут запоры?! – поразилась сватья.

– А при чем тогда клизма? – изумилась Гаврилова.

– Да чтоб изо рта не пахло! Как ты не понимаешь-то, Зин?!

– А что, это помогает?

– Ха! Ну ты сама-то посуди. Если он с утра выпьет чекушку, как его на проходной на фабрику-то пропустят? Скажут: ты, Метелкин, пьян, иди к директору. А если он себе клистир этой самой чекушкой поставит, никто и не догадается ни о чем. У нас, на кондитерской фабрике, все мужики так делают. Похмелиться-то надо! А как? Они все с утра уж пьяные в ломотень, а начальство ничего понять не может. И не придерешься. Чего тут непонятного-то?

– А я вот ведь как считаю... – философствовал Метелкин. – Нетути никакого смысла! Ногами в состоянии передвигать – вот тебе и весь смысл!

– Уже, того-этого, глаза продрали? – На кухне появился дядя Моня – он, как всегда, стоял в своем обычном наряде, держа в руках с каким-то священным трепетом портновские ножницы. – Что вы, того-этого, не сказали, что у нас гости? Я б принарядился, – дядя Моня имел в виду не иначе как свою парадную алую ленту. – Ну теперь уж поздно, того-этого. Я тоже чайку похлебаю, – решил он и пристроился на ящике с картошкой. – Мне осталось три простыни прострочить и, того-этого... – делился он, разгрызая рафинад, и почему-то напомнил Зинаиде Матвеевне кролика, несмотря на то что у грызуна впереди два ярко выраженных зуба, а не один, как у Мони.