Текст книги "Самый бешеный роман"

– Да что там у вас?

– Что-что? Все коты после дачи в блохах. Я вот что тебе говорю – приеду в пятницу рано утром и буду ждать Власика с Олимпиадой. Теперь я намерена контролировать каждый твой шаг. И если ты не выйдешь за него замуж и не родишь мне внука, то через неделю я заведу еще одну кошку.

– Но при всем желании я не смогу тебе родить внука через неделю!

– Меня это не касается. Моя нерастраченная любовь к внукам выливается на кошек! И это все из-за тебя! Пока. Пошла выводить блох! – крикнула мама и бросила трубку.

Кошмар! Ну, как теперь сконцентрироваться и начать творить? Все готово – составлен план нового романа, осталось только его написать, а тут какой-то Власик примешался.

Иду в ванную и обреченно чищу зубы в соответствии с объявлением на зеркале: «Чистить зубы не менее одной минуты!» Поесть или не стоит? Позавтракать или лучше пообедать? Или позавтракать и поужинать сразу после работы?..

«Прежде чем открыть эту дверь, посмотри на себя в зеркало!» – гласил плакат в углу холодильника, а чуть ниже: «Если и это не помогает, встань на весы!», «Заклей рот скотчем!» – прочла я еще одну памятку и решила не завтракать, а выпить чашку крепкого кофе и наконец сесть за компьютер.

Главное в моей работе – это удачно написать первое предложение, а потом все пойдет само собой. Пока еще оно висит облачком у меня в голове. Включаю компьютер, открываю новый файл, снова звонит телефон. Тьфу! Так я никогда не напишу первого предложения!

– Маня! Привет!

Это была Икки – моя подруга.

– Ты почему не на работе? – сурово спросила я и уставилась на не тронутый ни одной мыслью чистый экран ноутбука.

– Я тебе помешала?

– Да нет, все равно я еще не начала.

Икки облегченно вздохнула и затараторила без передышки. Она имела удивительную способность – говорить сразу обо всем, очень быстро, взахлеб, но, как ни странно, я ее всегда понимала. Сейчас она рассказывала, какие сволочи ее коллеги по работе, что она, вероятно, все равно не вынесет такой зверской нагрузки и уйдет куда-нибудь в другое место, что мамаша ее совсем сдвинулась – у нее наблюдаются явные психические отклонения.

– Нет, ты только представь, сегодня вызвала сантехника и усвистала на весь день на дачу, а у меня единственный выходной!

– Зачем вам сантехник-то понадобился?

– У нас не квартира, а руины после Сталинградской битвы! На кухне кран не открывается, и посуду приходится мыть в ванной, а в ванной сломался выключатель и нет света, так что мамаша уже перебила почти все тарелки. Замкнутый круг какой-то!

– Как же вы моетесь? – удивилась я.

– Мамаша вообще не моется, а я со свечкой, как в деревенской бане. Ну, так вот, он пришел, наследил, грязи понаволок, всю квартиру перевернул… – Икки внезапно замолчала, а я затаилась, уже зная почти наверняка, что произошло в отсутствие Иккиной психованной мамаши.

– Молодой? – осторожно спросила я.

– Что?

– Сантехник молодой?

– Да, да. Моложе меня, мальчик совсем.

– Переспала? – с любопытством спросила я.

– Да что ты! – негодующе воскликнула подруга. – Как ты могла подумать! Я же говорю, мальчик совсем! Убогий такой, жалкий, половину букв не выговаривает. Ковырялся, ковырялся. Чувствую, что он совсем ничего делать не умеет, но пыхтит. Сделал кое-как. Но все-таки кран пока работает!

Икки все тараторила. Передо мной на экране замелькала заставка: «Работай, бестолочь!» Я хотела было остановить подругу, но не смогла вставить ни единого слова в ее бурную речь.

– Может, долго проработает. А что ты хочешь?! Дома старые, трубы сгнили, нужно всю систему менять… Ну да, переспала! А как ты догадалась?

Я закрыла ноутбук и приготовилась слушать захватывающую историю о любви аптекарши с сантехником.

– Я, кажется, влюбилась! – с удовольствием призналась она.

– Ерунда! Так сразу – и в сантехника! Да этого быть не может!

– Ты-то влюбилась в своего Кронского с первого взгляда! А что, сантехник – не человек, что ли?! – обиделась Икки.

– Ну, ты ведь говоришь, что он жалкий, убогий, половину алфавита не выговаривает и мальчик к тому же.

– Разница в возрасте меня абсолютно не смущает – это сейчас модно, а то, что он убогий и жалкий, меня и привлекло.

– На тебя ужасно подействовал развод! Просто ужасно! Ты как будто боишься, что у тебя больше никогда не будет мужчины, и кидаешься на первого встречного.

– Да, мой жизненный девиз: «За неимением гербовой пишем на простой». Не то что у тебя: «Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало!» А вообще зря я тебе рассказала! Ой, зря! Ты, как Анжелка, такая же ядовитая становишься, а я-то думала, ты за меня порадуешься!

– Глупости какие! Я за тебя беспокоюсь. У него хотя бы есть московская прописка? Где он живет?

– В общежитии.

– Ну, все понятно.

– Что тебе понятно? Ой! Мамаша идет! И как мы только успели с ним и кран починить, и… Я, собственно, звоню тебе сказать, что мы в этот четверг встречаемся с девчонками в нашем кафе в пять вечера.

– И Женя?

– Нет, Анжелка придет, какой Женя! Она Кузю на вечер свекрови сплавить обещала. Ну, пока, еще созвонимся.

Я снова тупо уставилась в пустой экран – первое предложение почти совсем улетучилось из головы, оставив после себя лишь смутный, едва ощутимый след.

Д-з-з-з… Опять телефон.

– Манечка, здравствуй, детка! Мы с тобой сегодня еще не разговаривали? – бодро и совсем не по-старчески воскликнула бабушка. У нее до сих пор сохранился властный, командный голос – перекричит кого угодно. Это профессиональное – сорок три года работы в интернате для умственно отсталых детей не прошли даром.

– Нет, сегодня мы с тобой еще не разговаривали. Как ты?

– Никак не могу в туалет сходить, – злобно сказала она. У бабушки была вечная проблема с пищеварением. – Съела два яйца, бутерброд с маслом, кофе со сгущенкой выпила – и никак не могу сходить. Но это ладно. Я все хочу тебя спросить, сколько сейчас у мамы кошек-то?

Этот коварный вопрос бабушка порой задавала мне по нескольку раз в день. Дело в том, что мама тщательно скрывала от старушки тот факт, что у нее было девятнадцать кошек. Благо они кастрированы и стерилизованы и при всем желании не могут уж больше производить на свет себе подобных. Бабушке мы говорим, что у ее дочери всего шесть пушистых зверьков, но она не верит, постоянно пытаясь меня подловить и уличить во лжи.

– Шесть, – неизменно соврала я.

– Помнишь, у нее одно время было четырнадцать?

– Но это было так давно…

– Давно, – согласилась старушка. – Видать, одумалась, послушала все же мать! Ну, шесть – это еще куда ни шло, – смирилась она и, казалось, засомневалась в своих недобрых подозрениях. В то время когда бабушка знала правду и у мамы действительно было четырнадцать кошек, старушка каждый день закатывала ей истерики. Убеждала выбросить всех мохнатиков, укоряла, что она мать родную на них променяла, и грозилась навсегда переехать жить в совершенно чужую квартиру зятя, оставив при этом свою собственную Гузке. – А скажи мне, деточка, какое, бишь, сегодня число?

– Двадцать девятое.

– Я так и думала, что этот год високосный, – загробным голосом сказала она.

– Почему? – не поняла я. – При чем тут високосный год?

– Так число-то двадцать девятое! А двадцать девятое бывает только в високосный год!

– Но ведь сейчас сентябрь, а не февраль! – возмутилась я.

– Да? – удивилась бабуля.

– Да. Тебе нужно поменьше смотреть телевизор. У тебя мешанина в голове!

– Не делай из меня дуру! Подумаешь, ошиблась! У меня все в порядке с головой. Я все помню и прекрасно соображаю, – проговорила она и заливисто запела: – Конфетки-бараночки… – Опять начался очередной рекламный приступ. Цитируя рекламные ролики, она доказывала всем, что еще не сошла с ума. – Мезим – для желудка незаменим. Дети, идите пить молоко! – взвизгнула бабушка. – Дети, идите пить молоко, – повторила она басистым голосом коровы и тут же перешла на детский лепет: – Смотри, они пьют такое же молоко, как и мы! Хорошо иметь домик в деревне!

– Бабуля, тебе бы мультфильмы озвучивать. – Мне наконец удалось перебить ее.

– Ой, лиса-а, – протянула бабушка и бросила трубку.

На часах 16.00 – все еще не написано первое предложение, но очень хочется есть, просто до невозможности – кажется, если я сейчас не поем, то умру голодной смертью. Достаю из холодильника половину курицы, наваливаю гору жареной картошки. Плевать я хотела на плакаты с предостережениями – потом взвешусь – и пусть мне будет плохо. Меня трясет от внезапно налетевшего голода. А, может, у меня диабет? Говорят, диабетиков трясет перед комой, и если они в этот момент ничего не съедят, то действительно могут умереть.

Включаю телевизор, в экране носится Дэвид Духовны с пистолетом и криками «Откройте, Федеральное бюро расследований!», где-то на втором плане мелькает рыжая Андерсон, а я думаю, заглатывая холодную картошку, как удав, что если б Влас был хоть немного похож на Молдера, я бы сразу влюбилась в него и даже не обращала внимания на его плоские шутки и занудство.

Потом мысль моя переметнулась на Икки, мне стало жаль ее – теперь подцепила какого-то сантехника. Причем я отлично знаю, чем закончится эта романтическая история. Уже сегодня к вечеру она начнет сомневаться в правильности своих действий, завтра придет в ужас от содеянного, потом на нее навалится депрессия, и она начнет скрываться от унитазных дел мастера. С ней так происходит вот уже два года, с тех самых пор, как она развелась со своим драгоценным Игорьком. Что-то перевернулось тогда в ее мозгах, и теперь ее постоянно преследует одна и та же мысль: что до смерти у нее не будет ни одного мужчины. От этого ей становится тошно, и в результате Икки спит со всеми, кто встречается на пути. А однажды она по секрету сказала мне, что просто-напросто ей неловко отказать: «Ну не могу я твердо сказать «нет» мужчине, даже самому затрапезному, плюгавому, даже если он сразу на всех зверей похож!»

А ведь Икки отличная девчонка, и все те представители сильного пола, с которыми она была знакома когда-то, не стоили ее мизинца. Из всей нашей четверки она, пожалуй, мне ближе всех, и вовсе не потому, что мы живем с ней в соседних домах.

Но все по порядку!

Нас четыре подруги. Мы дружим очень-очень давно, страшно вспомнить даже, как давно мы познакомились – в младшей группе детского сада.

У всех моих подруг были очень странные имена – все они явились жертвами вкусов и политических убеждений. Взять, к примеру, Икки – ну что это за имя такое? Таких имен не существует. Это ее бабушка – рьяная коммунистка, мать отца, настояла на таком имени. Полностью мою ближайшую подругу зовут Икки Робленовна Моторкина, что расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала. Мало старушке было сына, имя которого тоже имеет свою расшифровку – он родился быть ленинцем, так она еще и внучке умудрилась насолить, а потом умерла со спокойной совестью, до смерти оставаясь верной идеям марксизма-ленинизма.

Вообще эта злобная старушенция до последнего дня не давала окружающим нормально жить: ее сын Роблен сбежал из дома, когда Икки еще не исполнилось и двух лет, причем сбежал он не от жены и дочери, а, скорее, от собственной матери, которая не растерялась и сразу после рождения внучки переехала к молодым. Она выгрузила около подъезда свои пожитки: настольную лампу с зеленым круглым плафоном, три строгих костюма – темных, неопределенных цветов, два сундука с сочинениями Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса, распахнула дверь и торжественно, не церемонясь, объявила:

– Я приехала к вам жить. Робик, марш за моими вещами! Люда, а ты – на кухню! Хоть чаем напоила бы свекровь-то, – обратилась она к снохе. Тут из комнаты раздался пронзительный крик младенца. – И кте эте тют плячет? А? Кте эте плякает так! – радостно воскликнула бывалая коммунистка и, увидев внучку, незамедлительно окрестила ее Исполнительным Комитетом Коммунистического Интернационала, заметив при этом, что она вылитый Роблен в младенчестве. Переубедить властную старуху было совершенно невозможно, и с тех пор моя лучшая подруга стала носить дурацкое имя, выдуманное вздорной бабкой.

Мать Икки, Людмила Александровна Моторкина, из красивой женщины быстро превратилась в сухощавую, морщинистую психопатку. Тот, который рожден быть ленинцем, вовсе не появлялся у них дома, боясь встречи со своей неукротимой матушкой. Икки выросла на «Капитале» Маркса и «Апрельских тезисах» Ленина. Единственной художественной книгой, которую разрешала прочесть деспотичная бабка, была «Как закалялась сталь», всю остальную мировую литературу старуха считала развратной и растлевающей молодые души. Одно время Икки очень хотела научиться играть на пианино, но бабка сказала как-то:

– Игра на фортепиано – пережиток буржуазии, – и тем самым подписала приговор.

Надо сказать, что я всегда удивлялась, как, живя столько лет в одной квартире с бабушкой-тиранкой и истеричной мамашей, которая с каждым годом становилась все ненормальнее и ненормальнее, Икки все-таки удалось перечитать почти всю мировую литературу и научиться хоть и непрофессионально, но все же играть на пережиточном инструменте буржуазии. После уроков она торчала в библиотеке, а потом отправлялась в актовый зал и в одиночестве бренчала на расстроенном инструменте. До пятого класса все мы, подруги Икки, думали, что ее ждет слава, всеобщее почитание, потому что у нее получалось все, за что бы она ни бралась. К тому же и училась она намного лучше нас. Но дело в том, что Икки не везло в жизни: не повезло с самого начала – с бабушкой-тиранкой, с глупым именем и еще с тем, что наш районный травмпункт стал для нее вторым домом. Каждые полгода она обязательно себе что-нибудь ломала.

В первый раз она долго не появлялась в детском саду, когда на нее упал шкаф, но Икки отделалась переломом ноги и выжила. С этого-то все и началось. Еще через полгода, когда мы катались, подложив под мягкое место кусок картонки, с совершенно пологой и безопасной горки, Икки неудачно подвернула руку. Никому и в голову не могло прийти, что у нее был перелом, – она продолжала ходить в школу, а через две недели грозной бабке наконец надоело ее постоянное нытье, и она отвела внучку снова в травмпункт. Сделали рентген – оказался перелом локтевого сустава. За этим последовал перелом переносицы (Икки заступилась за первоклашку и получила по носу), потом неудачно подала футбольный мяч и повредила колено – кровь хлестала всю ночь, еще чуть-чуть, и у нее могло бы быть заражение крови. Две недели ее кололи пенициллином, и еще месяц она не могла ходить. И, наконец, самым решительным для Икки оказался перелом позвоночника, после чего наша подруга почти год не появлялась в школе, и почти год бедняжке не разрешалось сидеть. Стоило только ее бабке заметить, что внучка забылась и присела на краешек стула, как она начинала кричать благим матом. Навещая болящую, мы втроем ее прикрывали, и Икки могла посидеть минут пять. В то время она носила жесткий корсет до подмышек то ли из пластмассы, то ли еще из чего-то.

Помимо мук с корсетом ей приходилось по два с половиной часа в день делать какую-то специальную гимнастику для спины: «рыбки», «лягушки», «качели» и тому подобную дребедень, каждый день ходить на электрофорез и терпеть так называемый массаж, от которого вся спина становилась пунцовой, и краснота успевала пройти только за выходные.

После этого перелома позвоночника Икки растолстела и скатилась на твердые тройки. В восьмом классе у нее начался переходный возраст. Общаться с ней стало практически невыносимо – она мазала йодом прыщи на лице и курила «Беломор». Икки еле-еле закончила восьмилетку и была в полной растерянности, куда податься. Наша классная посоветовала Икки и еще одной девочке, беспробудной двоечнице, сходить в Дом культуры на день открытых дверей какого-то швейного ПТУ, потому что на большее эти две девицы не тянули. Но Икки наотрез отказалась – она не желала повторять судьбу своей инфантильной матери, которая всю жизнь просидела портнихой в ателье и заработала профессиональную болезнь – сколиоз второй степени.

Не помню, кто посоветовал Икки поступить в фармацевтический техникум, – беленький халатик, чистая работа, как раз для женщины. Куда уж лучше-то! Икки сдала экзамены и плавно перешла от командной домашней системы, установленной ее партийной бабкой, в тоталитарную систему медицинского училища. «Орднунг, орднунг и еще раз орднунг!» Как Икки умудрилась проучиться в заведении, где недопустимо опоздать на урок даже на минуту, где у входа каждое утро проверяли чистоту рук и ногтей, наличие сменной обуви и свежесть белых халатов?! Как она целых три года могла зубрить латинские названия трав, препаратов, лекарственных форм, учиться делать клизмы и уколы на поролоновых задницах, как можно вообще было проучиться столько времени без единого учебника на сплошных конспектах, как можно знать наизусть формулы из органической химии и при этом не быть фанаткой медицины и выплыть со школьных троек на четверки и пятерки, для меня до сих пор остается загадкой.

Однажды Икки сочинила рассказ и дала мне его почитать. Не могу не привести этот знаменательный текст. Вот он.

«Объявление.

Инна Константиновна, придя домой с биржи труда, которая ей ничего хорошего, кроме как заново переучиться, не сулила, тяжело опустилась на стул возле телефона, развернула рекламную газету и принялась названивать в поисках работы.

Первый ее звонок оказался неудачным – ей ответили, что прием на работу уже закончен.

Потом автоответчик сказал: «Мы распространяем лекарственные препараты и продукты питания для коррекции веса. Зарплата сдельная. Первый взнос – сто долларов. Адрес…» Но Инна Константиновна повесила трубку – у нее не было ста долларов.

Она сходила на кухню, на нервной почве съела полбатона хлеба и набрала следующий номер: «Торговая фирма приглашает менеджеров, дилеров. Зарплата высокая».

– Простите, – прервала собеседницу Инна Константиновна, – а кто такие менеджеры?

В трубке послышались короткие гудки.

Потом какая-то дама, ошалевшая от желающих устроиться на работу, закричала:

– Ой! Никаких объявлений! Не звоните больше!

И Инна Константиновна попытала счастье еще раз.

– Вы сейчас работаете – в данное время? – спросил ее приятный мужской голос.

– Нет.

– Ну, тогда и не надо, – ответил он и повесил трубку.

Инна Константиновна еще долго названивала по телефону, но ей не везло: то было занято, то никто не отвечал. Она перелистнула еще пару страниц и увидела объявление, от которого пришла в восторг:

«Солдат, который не знает слов любви, ищет свою донну Розу Д’Альвадорес».

И вместо того чтобы найти работу, Инна Константиновна через три месяца вышла замуж за вышеупомянутого солдата, который оказался вовсе не солдатом, а генералом».

И зачем только Икки пошла туда учиться?! Я пару раз бывала в этом жутком заведении, и эти случайные посещения оставили в моей ранимой душе неизгладимый след.

Занятия начинались в восемь часов утра. К техникуму в любую погоду – зимой и осенью, в снег и в дождь – из метро двигалась колонна взмокших разукрашенных девиц. Они спускались в тесную подвальную раздевалку и заполняли запахом пота все помещение – в то время дезодоранты были большой редкостью. В подвале стоял шум, хохот, кто-то из девиц отпускал непристойные шуточки. Чтобы сдать верхнюю одежду, выстраивались огромные очереди. Каждый раз Икки приходилось помимо общих тетрадей таскать с собой сменную обувь в холщовом мешке на резинке и чистый медицинский халат.

Девицы быстро одевались и, полусонные, мчались в разные аудитории. Опоздавших не допускали к занятиям и отправляли разбираться в кабинет директора. В итоге ничтожное опоздание могло вылиться в исключение из техникума. И плевать, что ты неплохо отучилась в этом гадюшнике год или даже два. Икки знала случаи, когда девиц исключали за опоздание с середины третьего курса. Но она терпела, потому что вбила себе в голову, что деваться ей все равно больше некуда и необходимо получить профессию. А чем фармацевт плохая профессия – беленький халатик, чистая работа, как раз для женщины!

Наконец, наступил тот день, когда зеленые первокурсницы поздравляли выпускниц с завершением учебы и дарили им по вялому нарциссу. Икки нарцисса не досталось, она плюнула и уехала.

Сдуру моя подруга попросилась в крупную двухэтажную аптеку в самом центре Москвы, и комиссия по распределению с радостью ее туда направила. На следующее после выпуска утро она уже сидела в приемной заведующей этой самой аптекой.

В десять утра влетела толстая тетка с откляченным задом и в очках на кончике носа. Она как шальная забежала в кабинет, не обратив ни малейшего внимания на молодого специалиста, и немедленно потребовала у уборщицы молока из ассистентской (в те времена сотрудникам ассистентских выдавали за вредность молоко).

– Ты на работу? По направлению? – наконец в середине дня поинтересовалась заведующая, хрумкая сухари с изюмом.

– Да.

– Подожди. Столько дел, ничего не успеваю! – раздраженно проговорила она и снова потребовала молока.

Икки в тот день потеряла всякую надежду оформиться на работу, но в шесть вечера ее наконец вызвали в кабинет.

– В каком отделе ты хочешь работать – в рецептурно-производственном или в ручном?

– В ассистентской, – снова сдуру сказала Икки. Заведующая посмотрела на нее с удивлением – мало таких остолопок она видела на своем веку! Все девчонки после техникума стремились работать в ручном отделе, потому что это куда веселее, чем сиднем сидеть в ассистентской по уши в мазевых основах. Они были все время на людях, быстро знакомились с симпатичными клиентами и выскакивали замуж, но Икки об этом не знала. Она хорошо училась, и ей, как никому в группе, удавалось скатывать свечи.

Первый рабочий день Икки не задался с самого начала. Вернее, ожидала она от этого дня совсем другого – не того, что произошло на самом деле.

К тому времени она сбросила килограммов пятнадцать, сделала модную стрижку, которая, надо заметить, ей очень шла, надела самую лучшую свою бархатную, брусничного цвета юбку на кокетке, светло-серую водолазку и в прекрасном настроении пришла на работу, сгорая от желания вступить в новую, взрослую жизнь.

В ассистентской сидело около двадцати женщин: фармацевты, фасовщицы, провизоры, аналитики. Ее никто не представил, только заведующая отделом ткнула указательным пальцем в самый дальний угол и выговорила четким командным голосом:

– Иди на мази, свечи и пилюли.

Помню, в тот день мы с Анжелкой встречали ее у аптеки – у нас с ней были каникулы, и нам все равно нечего было делать. Икки работала до трех часов, но вышла только полпятого с кислой физиономией.

– Ну, что? Как первый рабочий день? – спрашивали мы наперебой. Я была уверена, что Икки наконец после своего тоталитарного техникума обретет счастье. Но она отошла к чугунному забору и заревела белугой.

– Это она от радости! – с воодушевлением воскликнула Анжела, явно ничего не понимая и безбожно ругаясь. Она так привыкла ругаться матом в музыкальном училище, что сама нам нередко признавалась: «Боюсь, при родителях вырвется, так они меня убьют». С нами же она не церемонилась и бранилась, совершенно не стесняясь.

– Посмотрела бы я на тебя, как бы ты себя чувствовала, если б тебе такая радость привалила! – взвизгнула Икки и снова залилась слезами. И тут я поняла, что работа в аптеке – это настоящий ад даже по сравнению с бабкой-тиранкой и учебой в техникуме.

– Хватит реветь. Объясни нам, что там с тобой произошло, – попросила я.

– Тебя били? Пытали? Вот гады! – снова вмешалась Анжелка.

– Меня засадили за самый вонючий стол, обложили горой рецептов и сказали, что пока я все их не переделаю, домой не пустят. И зачем я только потратила три года на эту учебу!

– Звери! – ввернула Анжела.

– Вы только понюхайте, как от меня несет! Сероводородом! Как будто я объелась капусты и теперь страдаю метеоризмом! Ведь ко мне ни один нормальный парень не подойдет!

От Икки действительно как-то странно попахивало протухшей квашеной капустой.

Анжелка обнюхала ее и мгновенно вынесла свой вердикт:

– Знаешь, к тебе и ненормальный не подойдет ближе чем на два метра.

Икки снова завыла, сквозь слезы рассказывая, какие негодяйки работают в этой аптеке:

– Меня даже не представили: кто я, что я! Посадили за этот смрадный стол, а какая-то тощая озабоченная тетка, что сидела рядом со мной, целый день рассказывала фасовщице, как она в выходные изменяла мужу с новым любовником. Она в красках описала все позы из «Камасутры». Меня чуть не вытошнило. Раза два она отвлеклась для того, чтобы назвать меня дурой и тупицей.

– Это почему?

– Потому что только дура может согласиться работать в такой огромной аптеке, и к тому же в ассистентской!

– Но она-то работает!

– Она через неделю уходит в отпуск, а потом увольняется.

– Тебе же лучше – одной паразиткой меньше, – заметила Анжела.

– Я не пойму, ты что, все рецепты переделала?

– Нет, я убежала, – призналась Икки, – смылась, потому что еще ничего сегодня не ела и смертельно устала.

– Правильно сделала. Послушай, где вас распределяли? – спросила я.

– В Аптечном управлении.

– Это отсюда недалеко.

– На улице 25-го Октября, – подтвердила Икки.

– Ну, и что ты нюни распустила? Пошли туда сходим и перераспределим тебя, – предложила я – мне казалось это проще простого, и мы втроем поплелись в управление.

Только ничего из этого не вышло – Икки должна была теперь отработать там ровно три года, и теперь три года от нее будет разить тухлой капустой. Можно было поставить крест на личной жизни.

Она еще потом ходила по разным юридическим консультациям, чтобы отстоять свои права, но это ничего не дало. Только через полгода она узнала, что избежать трехгодичной отработки можно по состоянию здоровья – например, если у тебя аллергия на препараты.

Я сразу увидела свет в конце туннеля и уже знала, как вытащить невезучую подружку из зловонной ассистентской.

У Икки действительно была аллергия на некоторые вещества и препараты, только не слишком сильная. Больше всего у нее закладывало нос, и она начинала чихать от белого порошка салициловой кислоты, похожего на остроконечные снежинки. Икки стянула граммов пять этой «спасительной» для нее кислоты, пришла к аллергологу в нашу поликлинику и уселась у кабинета, поминутно шмыгая носом и вытирая его платком. В платок мы насыпали порошка. Народу к врачу было довольно много, и за час Икки так обнюхалась салицилки, что вошла в кабинет с красным распухшим носом. Я, конечно, не ожидала такого сногсшибательного эффекта, но кончилось тем, что Икки загремела на месяц в аллергологический центр, после чего ее все-таки перевели в другую аптеку. Теперь она сидела в Главной районной аптеке в справочном отделе, читала книжки под столом и томилась от безделья, а каждый вечер ей звонила какая-то чокнутая старуха и спрашивала всегда одно и то же монотонным голосом, без всякого выражения – она явно издевалась:

– Аптека? А валокордин есть?

Икки отвечала, что есть корвалол, старуха бросала трубку и через пять минут звонила снова. Икки чувствовала себя неуютно – ее достала эта старуха.

– Представляешь, – говорила она мне, – эта идиотка меня видит, наблюдает за мной днем, может, даже подходит к отделу, а по вечерам звонит и измывается.

– Пошли ее куда подальше, – советовала я, но Икки раздирало любопытство так, что однажды, когда в аптеку привезли валокордин, она купила этой ненормальной тетке два пузырька, а когда та снова позвонила и спросила, как обычно: «Аптека? А валокордин есть?», Икки победоносно, едва сдерживая радость, ответила:

– Есть. Я на свои деньги специально для вас купила два флакона, так что сразу подходите в справочный отдел.

Ей очень хотелось увидеть тронутую старуху, но та оказалась вовсе не такой дурой – через пять минут она опять позвонила:

– Аптека? А валокордин есть?

Тогда Икки последовала моему совету и послала ее очень далеко – так, что та больше не звонила.

Со временем Икки поняла, что тех денег, которые ей платили в отделе справок, ни на что не хватает и что безделье может быть хуже самой тяжелой работы. К тому времени отработки и распределения отменили, и она перешла в аптеку на Сретенке к своей подруге по техникуму в ручной отдел. Лето она отработала неплохо, платили намного больше, чем в отделе справок, Икки была на людях, на нее часто обращали внимание молодые люди и не очень. Но больше всего ее любили местные пьянчужки.

В то время, когда на деньгах еще мелькал великий вождь пролетариата и страна уже вовсю «перестраивалась», цена на водку резко подскочила. Еще до открытия аптек за настойками выстраивались огромные очереди изгнанников общества и бомжей. Самым шиком считалось урвать настойку боярышника, потом шел пион, потом пустырник и борный спирт. Настойку валерианы брали в самых крайних случаях. Тогда не положено было отпускать в одни руки больше двух флаконов, но Икки плевала на это «положено» – «не положено» и продавала настойки на радость «изгнанникам» целыми коробками.

Однако с наступлением холодов обстановка кардинально изменилась – аптека оказалась неотапливаемой, Икки приходилось работать в перчатках и телогрейке, так что привлекательность ее сразу исчезла. Потом над аптекой случился пожар, и целую неделю сотрудники разгребали завалы промокшего, пожелтевшего анальгина на складе, оттирали торговый зал и дышали гарью. Затем долго подсчитывали убытки и распределяли, кто сколько зарплат должен выплатить. Икки переругалась со всеми и уволилась, сказав мне, что она выбрала самую дурацкую профессию из всех существующих.

Потом она работала гардеробщицей в библиотеке, была одно время даже смотрительницей одного из трех залов крохотного музея, продавала пирожки на улице, но еще в аптеке на Стретенке она успела найти свою любовь – Игорька, который захаживал к ней каждый вечер и неизменно покупал облатку аспирина. Он был старше Икки на шесть лет и преподавал высшую математику в каком-то техническом вузе.

Мы с Икки вышли замуж в один год – она за Игорька, а я за Славика. Я развелась через год, Икки терпела своего ненаглядного Игоряшу восемь лет, и все эти восемь лет она знала, что супруг напропалую изменяет ей со своими студентками. Знала и терпела, потому что вбила себе в голову, что без него она никак не сможет жить.

Ну, первые пять лет, может, ее распущенный Игорек и был для нее выходом из положения, и совместная с ним жизнь имела кое-какие плюсы. Во-первых, у него была отдельная квартира, и Икки наконец-то избавилась от общества бабки-тиранки, а во-вторых, Игорь особо не настаивал на том, чтобы его жена работала, а Икки, уставшая от аптек, пирожков, музеев и неподъемных пальто, не прочь была посидеть дома.