Текст книги "Искупление"

Анна Данилова
Искупление

1

– Ну, как она там? По-прежнему? Обо мне и слышать ничего не хочет? Понятно… Ладно… Давай так. Снова собери ей продукты, принеси, скажи, что от тебя, что ты – подруга и не можешь не помочь ей в трудную минуту… Я это уже говорил? Да я все понимаю… Но что могу поделать? От меня-то она все равно ничего не примет… И еще, Аля, не забудь про гранаты… Ты же говоришь, что она болеет, что у нее постоянно что-то болит, что она по-прежнему прихрамывает… Господи, я же мог бы отвезти ее к лучшему хирургу… И как это ее угораздило подвернуть ногу? Неужели она не понимает, что в таких делах медлить опасно? Сколько это уже продолжается? Три дня?… Не расстраиваться? Что-нибудь придумаешь? Да разве тут можно что-нибудь придумать?! Я уже себе голову сломал надо всем этим… Все понимаю умом, но поделать ничего с собой не могу… Ну что, все? Договорились?

…Произнося последние слова, Сергей Николаевич Борисенко уже осознавал, что находится в машине не один, что, помимо водителя, рядом с ним сидит его брат Григорий, человек хоть и близкий ему и понимающий, но все равно продолжающий придерживаться своих принципов.

«Мерседес» плавно двигался вдоль Садового кольца, водитель в душе молил бога о том, чтобы та пробка, которую они только что пережили, была на их пути последней.

– Сережа, я понимаю, что с тобой давно уже бесполезно разговаривать на эту тему. Больше того, что эта тема для тебя болезненная, но все равно скажу… Просто не могу сказать. Ты ведешь себя как тряпка. Твоя жена ушла от тебя к другому, понимаешь? Она тебя бросила. Оставила все, понимаешь, все, ради чего другие женщины готовы на все, – на унижения, предательство, даже на преступления…

– В том-то и дело, что она все бросила… – нервно произнес Сергей Николаевич. Русоволосый, с бледным лицом и большими карими глазами, мягкими движениями и внешне выглядевший много моложе своих лет (ему недавно исполнилось сорок), Сергей Борисенко тем не менее, руководя большим количеством людей, умел при всей своей внешней незащищенности и неуверенности быть строгим и подчас даже жестоким. Но только не по отношению к своей жене… Бывшей… Бывшей ли? Они же так и не успели развестись…

– Сережа, она все бросила ради похоти, неужели ты не понимаешь? Она словно сорвалась с цепи… Она же ушла с этим негодяем прямо с дня рождения Вити Караваева, на глазах у всех. На твоих глазах!.. Я, правда, не видел, но мне рассказывали: он увел ее прямо за руку… она была словно парализована… Она что, не понимала, что бросает тебя? Что обратного хода не будет? Что она своим уходом наплевала тебе в душу?! Ты для нее сделал все, она жила, как… как я не знаю кто… Могу представить себе, сколько ты положил на ее счет… Да она в роскоши купалась, ела, можно сказать, с золотых тарелок…

– Я справлялся, с тех пор она не взяла со своего счета ни рубля, – кротко заметил Сергей. – И это при том, что та скотина ее бросила, что Люба голодает, что она болеет… Она прихрамывает, представляешь? И вообще, эта ее подруга, с которой я сейчас говорил…

– Кассирша, что ли, с которой твоя любимая работала в супермаркете? – усмехнулся Григорий.

– Да… Аля говорит, что Люба находится в глубочайшей депрессии, что она на грани, понимаешь?!

– А ты как думал? Слишком уж разительный контраст… Сначала жить с тобой, как у Христа за пазухой, а потом упасть ниже некуда, стать нищей, снимать квартиру…

– Да вот еще и квартира… Она задолжала за три месяца… Аля говорит, что ее могут выгнать, если она не найдет денег. Но если она ей даст эти деньги, то это будет выглядеть противоестественно. Откуда у простой кассирши тысячи долларов?

– Значит, переедет в более скромную квартиру.

– Сейчас сложно найти дешевую квартиру.

– Пусть ищет коммуналку.

– Какой же ты жестокий, Гриша! – воскликнул в сердцах Сергей. – Ты же раньше любил Любу, восхищался ею, говорил, что она – сама доброта, что мне повезло с женой… Скажи, ты говорил так? Говорил?

– Не цепляйся за воспоминания. Это было давно и неправда. С тех пор прошло хоть и не так уж много времени, но многое изменилось… Твоя жена изменилась. Она предала тебя. Она изменила тебе с другим, она променяла тебя, человека порядочного, любящего, на какого-то бродягу… Я так и не понял, откуда он взялся… Не удивлюсь, если узнаю, что он положил на нее глаз еще раньше… перед днем рождения Караваева и что он подбивал к ней клинья исключительно потому, что она – твоя жена… Думаю, что он и бросил ее только потому, что она отказалась просить у тебя денег для него…

– Наконец-то ты понял это.

– Да все об этом говорят.

– Меня не интересует, кто и о чем говорит. Я хочу, чтобы она вернулась ко мне. Но ее, как говорит Аля, мучают угрызения совести, она испытывает чувство вины… А я знаю Любу – она не вернется… И пропадет…

Сергей вздохнул и вцепился пальцами в портфель. Отвернулся к окну. Майское солнце играло в витринах открывающихся магазинов, сверкало в стеклах проезжающих мимо машин… Москва оделась в пышную нежную зелень, попадавшие в поле его зрения женщины выглядели празднично, свежо… Он представил себе Любу, одиноко бредущую по тротуару и прихрамывающую… Какую же ножку она себе повредила? Правую или левую? Он забыл спросить у ее подруги… У Любы такие красивые ноги, и вся она такая беленькая, стройная, нежная… Что с ней случилось в тот вечер? Почему она ушла с тем парнем? Может, и правда испытала к нему сильное сексуальное чувство? Но она никогда прежде не была страстной, хотя и старалась отвечать на его чувства… В ней было так много нераскрытости, стыдливости, и это ему так нравилось… И вообще, он был ее первым и, как он считал, единственным мужчиной. Они прекрасно жили два с половиной года… Пока не случился этот проклятый день рождения… И хотя прошло уже полгода с того времени, как Люба ушла от него, он никак не мог выбросить из головы то счастливое время, что они прожили вместе. После женитьбы все изменилось в судьбе молодого, известного в Москве архитектора Сергея Борисенко. Его жизнь, прежде наполненная исключительно работой, теперь была разделена на две части, первую из которых занимали дела, вторую – его тихая и ласковая жена Люба, его отношения с ней, приятные семейные заботы, обустройство новой квартиры и бесконечное тепло, переполнявшее теперь его существование. Его тянуло домой, ему хотелось как можно скорее оказаться рядом с женой, ужинать вместе с ней, разговаривать, лежать с ней на диване перед телевизором, мечтая о детях или покупке загородного дома… Нравилось ему делать ей подарки, он испытывал подлинный восторг, когда ему удавалось угодить ей, доставить радость. Он мог подолгу целовать ее бледно-розовые теплые губы, играть ее тяжелыми каштановыми волосами, обнимать ее в темноте, крепко прижавшись к ее ставшему таким родным телу. Сам не искушенный в физической любви, он постигал эту приятную науку с наслаждением, и ему казалось, что и Любе доставляет это удовольствие, что и она вместе с ним каждый раз открывает для себя что-то новое, прежде не изведанное… Они как повзрослевшие дети учились любви…

Теперь же, вспоминая об этом, он почему-то испытывал жгучий стыд и связывал это с чувством вины: а что, если он сам во всем виноват и Любе не хватало чего-то большего в интимной жизни? Только в этой сфере их отношений Сергей испытывал неуверенность (причем, именно в силу своей неопытности), поскольку во всем остальном Люба должна была быть счастлива. Они были молоды, здоровы и очень богаты. Перед ними простиралась долгая и счастливая жизнь… Так что же произошло тем вечером на дне рождения Вити Караваева, чем так заворожил, примагнитил к себе нежную и не искушенную в любви Любу парень, имени которого так никто и не вспомнил? И как он вообще оказался на той вечеринке? Караваев потом клялся, что видел его у себя вообще первый раз… Сошлись на том, что этот незнакомец с жгучими черными глазами и длинными волосами – проходимец…

– Радуйся, – сказал ему как-то Виктор на ухо, обдавая коньячным духом (друзья ужинали в ресторане, изливая друг другу душу), – что он Любу твою не раздел и не ограбил, а потом зарезал прямо на лестнице, что она вообще жива… Она же вся сверкала брильянтами в тот вечер…

Вот Витька – единственный, кто поддерживал его, кто понимал его страдания и не осуждал за мягкотелость и готовность простить сбежавшую жену.

– Из всех зол всегда следует выбирать меньшее, – похлопывал он Сергея по плечу. – Это она сейчас не может к тебе вернуться, а потом вернется… Все принципы рано или поздно упираются в голод, а голод – это, скажу я тебе, страшная вещь…

И хотя он был прав, Сергею все равно было неприятно, что разговор о голоде идет применительно к его жене, Любе, что это она голодает, что она брошена, что у нее долги…

Это люди Виктора Караваева разыскали Любу, узнали, где она снимает квартиру (причем одна), что работает кассиршей (!!!) в расположенном рядом с ее домом супермаркете. Сергей поехал к Любе, но когда она, открыв дверь, увидела его, тотчас захлопнула ее… Они разговаривали через дверь, тихо, как очень близкие, но расставшиеся навсегда люди… Он говорил, что готов принять ее, что простил и хочет, чтобы они снова жили вместе. Люба же тихо плакала за дверью и говорила, что ей стыдно и что она никогда не вернется к нему, что она должна заплатить за свою ошибку, за предательство и что после всего того, что она натворила, между ними все равно уже никогда не будет тех, прежних, отношений, которыми они вместе когда-то дорожили… И что это справедливо, что она живет теперь так, как живет…

Он приходил потом еще раз, знал, что она дома, но она так и не открыла дверь… А позже, познакомившись с ее подругой Алей, которая время от времени навещала Любу, Сергей, чувствуя, что с женой происходит что-то нехорошее, опасное (к тому времени он уже знал, что Люба не ходит на работу, возможно, болеет), попросил помочь ему передавать Любе хотя бы продукты и лекарства.

– Ей нужны успокоительные средства, – призналась Аля.

Сергей нашел ее в супермаркете, за кассой – на своем рабочем месте. Говорили быстро, поскольку была очередь.

– Вот, это продукты, которые ей надо передать… Что еще? Может, деньги?

– Она может догадаться, – закатила глаза Аля, маленькая полненькая брюнетка с усиками над верхней губой. – Нет, продукты я ей так и быть принесу, скажу, что от меня лично… Как и всегда. А вообще-то у нее депрессия. Она говорит только о вас, о том, что…

Но она так и не успела договорить. Очередь возмущалась, да и невозможно было дальше продолжать этот разговор в присутствии посторонних людей. Ярко освещенный огромный супермаркет напоминал гигантский аквариум с плавающими в нем разноцветными фигурками… И что-то праздничное и вместе с тем неестественное было в этом обилии красок, света, шума… Особенно рябило в глазах возле стеллажей с фруктами. Апельсины резали глаза своей флюоресцентной оранжевостью… Сергей снова сделал круг, толкая впереди себя корзину, и вновь оказался возле кассы…

– Вот, гранаты… можно ваш телефон, Аля?

Она быстро нацарапала на клочке бумаги номер и протянула ему.

– Она очень плоха… Но я постараюсь убедить ее в том, что вам надо хотя бы встретиться и поговорить… нормально, как цивилизованные люди… Поверьте, мне ее и вас искренне жаль… Знаете, – добавила она шепотом, – у нее волосы начали выпадать…

…Он очнулся. Григорий что-то говорил ему, но он никак не мог воспринять смысл его слов.

– Сережа, что с тобой? У тебя лицо белое как бумага, – Гриша внимательно посмотрел на брата. – Тебе плохо?

– Нет, нормально. Только горло болит. Глотать больно. Проклятье…

– Я-то думал, что у меня брат – здравомыслящий человек… Ты оглянись только! Посмотри, какое восхитительное утро! Весна, брат! Какой воздух…

– С воздухом ты явно перебрал… – сухо заметил Сергей. – Где это ты в Москве, да еще и в самом ее центре, нашел свежий воздух?

– Все равно… Небо какое… нежное, голубое…

– Не старайся… Из тебя все равно бы не вышел поэт.

Они приехали на место. Машина подрулила к вычурному, украшенному лепниной бледно-желтому особняку – офису архитектурно-строительной фирмы, которой руководил Сергей.

Выйдя из машины, он задрал голову вверх – ярко-голубое небо, насыщенное солнечным светом, ослепило его…

– Какое холодное солнце, – сказал он сам себе и быстрым шагом направился к крыльцу. Григорий едва поспевал за ним…

2

«Почему они все на меня смотрят? Неужели я стала такой заметной и все видят, что мне худо, что я стала такой слабой да к тому же еще и хромой?»

Она шла, как ей казалось, быстро. Но на самом деле медленно. И каждый шаг давался с трудом. И если тело не хотело слушаться, то разум был ясным, как и этот чудесный день, наполненный солнцем… А разумом она понимала, что дальше так продолжаться не может, что непозволительно вот так выставлять себя жертвой, чтобы люди испытывали к тебе исключительно жалость. Зачем Аля таскает ей продукты? Неужели она не верит в то, что она, Люба, выйдет на работу, что она в состоянии работать, тем более что на кассе ей не придется особо-то напрягаться физически, там важна сноровка и реакция… Вот! Реакция. А она у нее в последнее время стала запоздалой. А люди не любят ждать, они нетерпеливые и грубые. Им подавай здоровых кассирш, у которых свертки и пакеты мелькают в руках, как будто бы они не живые женщины, а роботы. Штрих-коды. Мазнул малиновой светящейся полоской по штрих-коду – и готово дело! Пусть ты устала, пусть к вечеру чувствуешь себя мерзко и не хочется ничего из того, что проходит через твои руки, особенно еды, но все равно ты возвращаешься домой с чувством того, что ты – такая же, как и все, и что тебе тоже положены какие-то честно заработанные деньги. Без денег же никуда, они необходимы не только для того, оказывается, чтобы тратить их в свое удовольствие, а чтобы просто выжить: чтобы было чем заплатить за жилье, чтобы купить самую простую еду…

Надо работать, работать… А для этого неплохо было бы доковылять до супермаркета, разыскать Алю и попросить ее устроить ей встречу с Валентиной Николаевной, той самой, что принимала ее на работу в первый раз. Приятная и толковая женщина. Они всегда нормально ладили. А то, что Любе пришлось неожиданно уйти с работы, – так кто от этого застрахован. Сегодня здоровье есть, завтра – нет его…

Главное, добраться до супермаркета… Почему так трудно дышать? И отчего слезы струятся из глаз? Так нестерпимо бьет в глаза солнце, словно испытывая ее терпение, ее выносливость…

И эти нелепые деревья, разряженные в пух и прах… А запах… Запах тонколистных молодых тополей, и эти прозрачные длинные тени, дробящие солнечные потоки… Какое сегодня число? А год? А месяц?

Какие-то женщины, стремительно пронесшиеся мимо нее в цветастых платьях, напоминающие бабочек, на мгновение словно окаменели и воззрились на нее не сговариваясь, словно увидели что-то непонятное, невероятное, не поддающееся объяснению… Ну не три же глаза у нее… И лицо не зеленого цвета, не синего… Она смотрелась сегодня утром в зеркало: бледное осунувшееся лицо с небольшой угревой сыпью… У нее явно нарушен обмен веществ, это вполне естественно в ее состоянии… Она плохо питается, плохо спит, вернее, почти совсем не спит…

– Девушка, вам не холодно? – услышала она над самым ухом и вздрогнула. И тотчас раздался дружный смех обогнавших ее подростков, стайка которых тотчас же скрылась за углом дома…

Она остановилась напротив зеркально переливающейся витрины, чтобы посмотреть в свое отражение и понять, чем же она так привлекает внимание прохожих, и когда увидела, то чуть не захлебнулась собственным криком… На нее смотрело странное существо, закутанное в потертую кроликовую шубку, ноги засунуты в короткие замшевые красные сапоги, на руках – черные перчатки. А на голове – и это самое удивительное и страшное – синий берет с брошкой.

Она зажмурилась… Что с ней происходит и как она могла так нелепо и по-зимнему одеться, да еще и в солнечный теплый майский день?! Неужели она сходит с ума? И в таком виде она вышла из дома как раз в тот самый день, когда ей пришло в голову начать новую жизнь и заняться поисками работы? Что же делать? Возвращаться домой, чтобы переодеться (но тогда, если она вернется, дороги не будет, и ей уже не надо будет снова отправляться в супермаркет устраиваться на работу – если верить приметам, ей все равно не повезет), или же снять с себя эту чудовищную, страшную, побитую молью шубу (доставшуюся ей по наследству от прошлых жильцов квартиры) прямо здесь, на улице, а также переобуться и купить в ближайшем магазине легкую обувь? Но где взять деньги?

Она стояла так и раздумывала, пока не увидела Алю. Та находилась неподалеку, в тени большого тополя, и кормила собаку. Залитая солнцем, во всем розовом, Аля, устроив два больших пакета на асфальте, не спеша, с удовольствием бросала двум бродячим отощавшим псам печенье. «Вот и я, наверное, выгляжу, как эти собаки…»

– Аля! – крикнула Люба, и на этот окрик ушло так много сил, что голова ее закружилась.

Та уронила печенье, увидела Любу и сразу же, подхватив пакеты, двинулась с улыбкой ей навстречу.

– Люба, что ты здесь делаешь? – И тут же, вероятно оценив ее наряд, нахмурилась и даже как будто бы хотела отвернуться, чтобы не видеть ее. – Люба… что с тобой? Почему ты в шубе?

– Не знаю… – чуть не плакала Люба. – Не понимаю, что со мной… Как будто бы и не было этих последних месяцев и я вышла в шубе по инерции… Словно на улице зима… Я хотела найти тебя и попросить устроить меня обратно, в супермаркет… Я не могу одна сидеть дома… Я должна работать… Я должна что-то делать, жить, ты понимаешь?!

– Ладно, разберемся… Пойдем.

Они вернулись домой. Взмокшая и ослабевшая, Люба сняла с себя шубу. Повесила ее на вешалку, разулась, прошла в комнату и рухнула в кресло. Убогая квартира с потемневшими, кофейного цвета обоями и продавленным диваном с коричневой обивкой. Пожелтевшие от времени занавески на высоком узком окне.

– Это продукты… Тебе надо хорошенько поесть, а потом мы с тобой не спеша решим, как тебе жить дальше… – Аля энергичными движениями выкладывала из пакетов продукты. – И в следующий раз, прежде чем тебе выходить на улицу, смотрись в зеркало.

– Скажи, я что, на самом деле сошла с ума? – шепотом спросила Люба.

– Нет. Просто ты скучаешь по своему мужу, вот и все, – следуя своему убеждению, подкрепленному ее договоренностью с Сергеем, уверенно проговорила Алевтина, внутри себя радующаяся тому, что делает правое дело, спасает человека. – И стоит тебе только принять решение, как сразу все переменится, ты увидишь, как мир засверкает вокруг тебя радужными красками, ты вздохнешь полной грудью и поймешь, что воздух-то на улице сладкий, что весна, что наступила пора любви, а не депрессии… И что депрессия, из которой ты пока никак не можешь выбраться, – всего лишь временное явление, и что только от нас самих зависит, как мы будем жить завтра…

– Да ты философ, – заметила Люба. – А к мужу я все равно не вернусь. И не потому, что боюсь его или еще чего там… нет, все гораздо хуже. Я люблю его, но поняла это слишком поздно… Если бы ты только знала, какой он… Да если бы он только увидел меня сейчас, в каком я состоянии, он бы взял меня на руки, принес домой… Искупал бы в ванне, накормил бы меня…

Она тихонько заскулила.

– Он честный, порядочный человек, а я… я – ничтожество…

– Ты что, с ума сошла? – замахала руками Аля.

– Ну сошла, и что дальше?

– Я не в том смысле… Разве можно так говорить о себе? Ведь если ты не будешь любить себя, то и другие тебя тоже не будут любить… Это же азбука!

– Но что поделать, если я себя на самом деле не люблю?

– А ты полюби себя… Сначала поешь вот… Гранаты… Они очень полезны. Бутерброд, хочешь, я тебе сделаю?

– Ты столько денег тратишь на меня… Когда я с тобой расплачусь?

– А ты радуйся. Ведь это говорит о том, что я верю в то, что ты скоро поправишься, устроишься на работу, заработаешь и вернешь мне… Мы же с тобой подруги…

– Как бы мне хотелось сделать что-нибудь приятное для тебя… Думаю, сделав тебе подарок, я получила бы огромное удовольствие… Там, в моей прежней жизни, я часто делала подарки подругам…

– И где они сейчас, эти твои подруги? – Аля бросила презрительный взгляд в окно, словно подруги столпились где-то там, под окнами.

– Они-то остались, это меня нет. С ними все в порядке, в отличие от меня. Они-то своих мужей не предавали, напротив, они держатся за них и очень крепко… и, думаю, продолжают держаться… После того, что я натворила, разве могла я отвечать на их звонки, что-то объяснять? Тем более что я до сих пор не могу понять, как так могло случиться, что я поцеловалась с этим Эролом в ванной комнате у Караваева…

– Я вот никак тоже не пойму: ты что, тогда много выпила, что ли?

– Не знаю…

– А может, этот Эрол твой подсыпал тебе что в стакан?

– Тоже не знаю… Но только мне вдруг стало как-то легко на душе, смешно… я даже смутно помню, как вышла с ним на лестничную площадку, как целовалась, а потом мы спустились с ним на лифте вниз, взяли такси и приехали сюда…

– А что потом?

– Утром его уже не было. И колец моих тоже… И колье…

– Он ограбил тебя, и никого ты не предавала… Думаю, этот тип нарочно пришел к Караваеву, чтобы снять какую-нибудь дамочку, усыпанную драгоценностями… Он сидел рядом с тобой?

– Да… Конечно, иначе как бы мы познакомились?

– Послушай, мы уже говорили с тобой об этом… Я понимаю: для тебя это неприятные воспоминания, но я хочу сказать тебе об одном – ты ни в чем не виновата… Этот Эрол (ну и имечко! Наверняка он его выдумал!) подсыпал тебе в вино или сок что-то такое, после чего ты перестала отвечать за свои поступки…

– Да какая теперь разница.

– Большая! Если ты не виновата, значит, тебе не должно быть стыдно возвращаться к своему Сергею.

– А откуда ты знаешь, как зовут моего мужа? – Люба повернула голову и внимательно посмотрела на подругу. – Ты что, с ним знакома?

– Люба, ты же сама сколько раз упоминала его имя… – Аля говорила чистую правду.

– Ну и ладно… Все равно… ничего уже не вернуть…

– Тебе надо было вернуться сразу же после того, как ты пришла в себя…

– Но разве он поверил бы мне, что между нами ничего не было? Что он привез меня сюда, ограбил и исчез так же внезапно, как и появился…

– А хозяйка квартиры? Она что-нибудь о нем знает?

– Нет. Она, когда увидела меня, подумала, что мы с ним вместе, и потребовала плату… Ей все равно, кто и с кем живет… Она даже имени его не знает… Я же не могла ей сказать, что не имею к нему никакого отношения, что меня сюда просто привезли, как овцу на заклание…

– Хорошо еще, что он не изнасиловал тебя.

– У меня были брильянты.

– Но ты все-таки как-то продержалась некоторое время, платила за квартиру, чем-то питалась…

– У меня на ноге была платиновая цепочка и заколка для волос была тоже из белого золота, усыпанная настоящими рубинами… Эрол, вероятно, подумал, что это обычная дешевая заколка… Словом, он увидел то, что увидел… Ладно, хватит об этом… Я устала… Аля, спасибо тебе за все… Как говорит Сергей: Родина тебя не забудет…

Подруги обнялись.

– Я эгоистка страшная, мы постоянно говорим только обо мне… А что у тебя? Как дела? Помнится, у тебя были долги… Ты ремонт закончила?

– Еще нет, но долги растут, – искренне призналась Аля, совершенно забыв о том, что она привезла подруге продуктов на довольно большую сумму. При долге в три тысячи долларов благотворительностью заниматься затруднительно. Но и раскрываться, признаваться в том, что все это купил для нее Сергей, она тоже не имела права.

– Аля… Ты моя хорошая… – прослезилась Люба. – И ты при таких долгах покупаешь мне икру… Интересно, сколько она сейчас стоит?… Подожди… Одна баночка, помнится, в нашем супермаркете стоила тысячу рублей.

– Нет, это подешевле будет, моя знакомая привезла из Астрахани… – порозовела не привыкшая лгать Аля.

– Ладно, даст бог – расплачусь.

Аля вдруг вспомнила, что ей надо срочно домой, что должен прийти мастер-сантехник, что она опаздывает. Уже в передней, прощаясь, она пообещала поговорить с Валентиной Николаевной, чтобы Любу восстановили на работе, и уже за минуту перед тем, как уйти, не выдержала и сказала:

– Я с парнем одним познакомилась… Приятный такой молодой человек… Пригласил меня в субботу на свидание, а мне пойти не в чем, представляешь? Пересмотрела весь свой гардероб и поняла, что совершенно не готова к свиданиям… Раньше-то как было? Работа – дом, дом – работа. А сейчас мне надо выглядеть… У меня только джинсы, майки, свитера… Ну ладно, что-нибудь придумаю… А ты держись… Все, я пошла…

Она поцеловала Любу и ушла.

И с ее уходом квартира словно умерла. Стало так тихо, нехорошо, словно в дом снова вернулась болезнь…