Текст книги "Черное платье на десерт"

Глава 3

Лариса Васильева вернулась домой лишь под утро. Открыла дверь большого, принадлежащего ей на эти полтора-два месяца дома своими ключами и, дрожа всем телом от усталости и какого-то неотвязного и липкого страха перед тем, что позволила себе сделать, первым делом вошла в ванную комнату и пустила горячую воду.

Да, в этом снятом ею дорогом доме было все: и горячая вода, и отопление (на случай, если вдруг зарядят тропические ливни и захочется тепла и ощущения комфорта), и огромные уютные комнаты, заставленные горшками с цветами, если и вовсе не деревьями… А за окном, совсем рядом, плещется море. Оно такое голубое, нежное, дымчатое, влекущее к себе и необычайно чистое, такое же чистое, как промытые соленой водой белые и серые камни, ставшие гладкими на ощупь…

Лариса приехала сюда, в эту жаркую страну под названием Черноморское побережье Кавказа, из Москвы, где бросила на время свой идеально белый офис нотариуса, в котором была хозяйкой, большую квартиру на Смоленской площади и все свои многочисленные и муторные дела. Наступило время отдыха, солнца, пальм и моря, а еще домашнего красного вина и того долгожданного головокружения, о котором она так страстно мечтала и которое позволило бы ей окончательно расслабиться и почувствовать то, ради чего человек, собственно, и живет.

Пока в ванну набиралась вода, Лариса стояла перед большим зеркалом просторного холла и, всматриваясь в свое отражение, спрашивала себя, она ли это? И кто та яркая, одетая во все красное женщина со слегка растрепанной, но все еще не потерявшей флер легкомыслия и шарма прической и утомленным побледневшим лицом с искусственным румянцем и залегшими под глазами тенями, придающими ей усталый и одновременно счастливый вид? Неужели это она, та самая Лариса, так тщательно маскирующая в далекой и холодной Москве свою истинную сущность под строгими деловыми костюмами и блеклой косметикой, вместо того чтобы дать волю чувствам и жить полнокровной жизнью, населив ее мужчинами, напоминающими тех, с которыми она проводила время здесь, в Мамедовой Щели, окунувшись в теплый и приторный ручей пьянящей безалаберности, безответственности, безрассудства, бессознательности и прочих «бес – » и «без – », без которых жизнь скучна и неинтересна.

«И пусть, пусть, – говорила она, не сводя глаз со своего отражения и с каким-то остервенением срывая с себя одежду, – пусть все это будет, это мое, а потому никому не должно быть дела до меня и моих маленьких слабостей».

Жить двойной жизнью – деловитой аскетки и транжиры шлюхи – доставляло ей удовольствие и постепенно стало смыслом ее существования. Помимо Мамедовой Щели, куда она ездила только в теплое время года, существовал еще один пансионат в Подмосковье, частный и дорогой, куда она приезжала исключительно зимой и где к ее услугам тоже было много молодых мужчин, за общение с которыми она платила довольно высокую цену. Там тоже было хорошо, спокойно, только чуть более цивилизованней и по-московски развратней…

…Все окна в доме были плотно зашторены, а потому ни одна душа не могла сейчас увидеть стоящую перед зеркалом женщину, в нетерпении срывающую с себя одежду, разбрасывающую ее как попало и испытывающую даже от этого какое-то странное удовольствие, смешанное с болью во всем теле…

Она выходила из дома почти каждый вечер, когда темнело, и спускалась к берегу, где ее уже ждали. Человек, устраивающий ей свидания и знакомый с ее пристрастиями, понимал, чего от него ждут, а потому любовниками его клиентки на одну или две ночи становились в основном молодые кавказцы. Они увозили Ларису либо к себе на квартиру и там проводили с ней время до утра, либо на лодке доставляли ее на борт прогулочного катера, где их всегда ждал накрытый стол, музыка и бездна удовольствий…

Под утро ей обычно становилось немного не по себе: хмель выветривался из головы, но еще продолжал блуждать по жилам, разгоняя кровь и делая ее, как ей казалось, горьковатой на вкус. Иначе откуда вдруг брались эти серьезные и отчаянные мысли о кратковременности жизни и о том обмане, в который она погружалась с каждым прожитым мгновением? Пресытившаяся, уставшая и растратившая жажду к наслаждениям и вкус к такого рода забавам, Лариса возвращалась в тихий и пустой дом, где ее ждали покой, ванна, холодильник, забитый до отказа фруктами и соками, телевизор и большая кровать, на которой она могла вволю отоспаться, чтобы, набравшись сил, уже через пару дней вновь почувствовать в себе силы и желания.

Еще в Москве, мечтая о том, как будет она проводить время летом в доме на морском берегу, Лариса представляла себе свой «отдых» и развлечения несколько иначе: ей рисовались мужчины случайные, повстречавшиеся ей прямо на улице, а потому в ее мысленно зарождающихся отношениях с ними всегда присутствовал элемент риска, если не опасности. Но то были мечты, а в реальной жизни она предпочитала во всем, даже в этом, порядок, надежность и безопасность. Обеспечить подобное способны были лишь люди проверенные, на которых она могла положиться и работа которых, само собой, хорошо оплачивалась. Таким человеком был муж хозяйки дома, снятого ею какое-то время назад. С ним Лариса без труда смогла обо всем договориться в первое же их знакомство. Более того, ей показалось, что, не обратись она к нему с подобным предложением, он сам бы спровоцировал ее на это, поскольку имел не один дом на берегу и сдавал их, как правило, постоянным квартирантам, преимущественно одиноким. Состоятельным мужчинам, приехавшим отдохнуть, он предлагал местных «чистых» девушек, а женщинам – мужчин. И даже его жена ничего не знала об этом побочном бизнесе мужа – она была уверена, что он, так же как и она, занимается исключительно хозяйственными делами, связанными с благоустройством квартирантов, за счет которых они, собственно, и жили.

…Босая, прижимая к груди белье, Лариса усталой походкой направилась в ванную, а спустя четверть часа вышла оттуда распаренная, чистая, закутанная в махровую простыню и без сил повалилась на кровать в спальне. Глаза закрылись, все пережитое за ночь растворилось в сознании, как вино в крови, и она крепко уснула. А ближе к вечеру проснулась, поужинала тем, что нашла в холодильнике, и, усевшись перед зеркалом, принялась приводить себя в порядок. Этот вечер у нее был свободным, ее никто не ждал, а потому можно было спокойно прогуляться по берегу моря, выпить вина в каком-нибудь ресторанчике на пляже, чтобы потом вернуться и устроиться на диване среди подушек перед телевизором.

Закончив с прической и макияжем и окинув взглядом заставленный коробочками и флакончиками столик, она в который уже раз открыла маленький сундучок из яшмы и высыпала оттуда себе в ладонь бриллиантовые сережки, перстень и прочие золотые вещицы. Кто бы знал, как хотелось ей надеть все это на себя перед тем, как отправиться на свидание или просто на прогулку! Но решиться на подобное она не могла – боялась грабителей. Уж слишком дорогими были украшения, слишком броскими, чтобы не опасаться их потерять.

Она надела сережки, и цепочку, и золотые часики, перстень и браслеты на обе руки, полюбовалась на себя в этом великолепии и, вздохнув, вновь вернула их в сундучок. Ведь главное, что они у нее были!..

Прогулка по берегу закончилась небольшим ужином в ресторане, откуда Лариса вернулась домой одна, немного грустная и подавленная: ни один из мужчин в ресторане даже не обратил на нее внимания… Решив для себя, что это, может, и к лучшему, она, открыв калитку, прошла по усыпанной гравием дорожке к крыльцу, поднялась на него и принялась отпирать многочисленные замки. И тут ей показалось, что сзади нее кто-то стоит. Решив не поворачиваться, тем более что все замки были уже отперты, Лариса, распахнув дверь, бросилась вперед, все так же не оглядываясь и пытаясь захлопнуть ее за собой, но почувствовала сопротивление – кто-то мешал ей это сделать.

– Кто вы? – спросила она, дрожа всем телом и чувствуя, как сжимаются ее челюсти, мешая ей говорить.

– Стой спокойно и не шевелись… – услышала она голос и замерла, чувствуя, как незнакомец делает нечто странное на ее голове, словно поправляет прическу; затем чьи-то прохладные руки затрепетали вокруг ее талии, груди, стали щекотать в вырезе ее платья, и сразу же запахло чем-то непонятным, животным…

– А теперь повернись, – приказал тот же голос, и, прежде чем Лариса успела закричать или позвать на помощь, ей на грудь плеснули какую-то прохладную жидкость.

Она так и не поняла, как же оказалась в темной ванной комнате, где ее заперли. Сидя на краешке ванны и от ужаса не в силах даже думать, она вся обратилась в слух… Кто-то ходил по дому, словно бы разговаривая сам с собой, затем послышался скрип двери – незваный гость вошел в большую комнату, а оттуда в спальню, где на столике стоял сундучок с драгоценностями… Ей даже показалось, что мимо нее, совсем рядом с дверью ванной комнаты, протащили по полу что-то тяжелое… А затем все стихло – дом снова опустел. Грабитель ушел, прихватив все ее драгоценности…

Она заставила себя подойти к двери и попытаться открыть ее. Оказалось, что дверь уже отперли. Лариса вышла из темной ванной комнаты и зажмурилась от яркого света в прихожей.

– Кто здесь? – прошептала она, давясь слезами. – Кто здесь?

Она уже мысленно попрощалась со всеми своими сокровищами…

Но ей никто не ответил. Тогда она бросилась в комнату – пусто! – а оттуда в спальню… Она еще издали увидела на столике сундучок и в нем, как ей показалось, сверкали ее бриллианты… Но тут произошло нечто неожиданное – она зацепилась обеими ногами за какое-то препятствие – мягкое, упругое, словно валик дивана, и упала лицом вниз… Тотчас поднялась и вдруг, увидев перед собой нечто, закричала так, что мгновенно сорвала голос… А спустя несколько минут сердце ее уже перестало биться. Она умерла, глаза ее затуманились, превратившись в подобие мутного стекла, а потому уже не могли увидеть того, кто ее переодевал, обмывал и с пузырьком в руках проделывал над ней необычные манипуляции… Возможно, если бы ее еще теплые голосовые связки могли воспроизвести звук, это был бы полный невыразимой душевной боли крик отчаяния: нисколько не смущаясь видом трупа, грабитель спокойно упаковал в большой пластиковый пакет все ценное, что только нашлось в доме, включая драгоценности и деньги, и не спеша покинул его, тихо притворив за собой дверь.

* * *

3 мая 1999 г. Мамедова Щель.

Задушена отдыхающая, Васильева Лариса, проживающая в снятом ею доме. Похищены все ее вещи. Приехала из Москвы, нотариус.

5 мая 1999 г. Туапсе.

Ограблен ювелирный магазин. Его директор Мисропян и охранник Бокалов исчезли. Пропало драгоценностей на общую сумму в четыре миллиона рублей.

8 мая 1999 г. Голубая Дача.

Хозяина кафе «Ветерок» и оптового склада «Парнас» Шахназарова нашли зарезанным в собственном доме.

3 июня 1999 г. Лазаревское.

На городском пляже, в кафе «Жемчужина», в котле с кипящим маслом обнаружены две пары человеческих ушей.

Хозяин частной гостиницы и двух ресторанов – «Лазурь» и «Парус» – Мухамедьяров и его бармен Аскеров найдены мертвыми на чайной плантации в местечке Волконка. Оба трупа без ушей.

* * *

«Катя, ты будешь главной…» – стучало в висках.

Екатерина Ивановна Смоленская вышла из кабинета Генерального прокурора на ватных ногах. Несмотря на большой опыт работы и возраст (ей было уже под пятьдесят), она так и не научилась преодолевать робость при встречах с начальством. Ей бы задрать нос повыше – как-никак именно ее назначили главной в следственной группе по сочинскому делу, а у нее от страха ноги подкашиваются.

Вернувшись к себе, она сразу же вызвала Пашу Баженова, Виталия Скворцова и Михаила Левина, всех тех, кого ей назначили в помощники.

– Завтра утром летим в Адлер. На морские купания не рассчитывайте – работы по горло. У тебя, Миша, есть еще время, поэтому постарайся покопаться в компьютере: где-то я уже слышала про эти отрезанные уши, плавающие в кипящем масле. Если не успеешь, дай задание своим ребятам. Вполне возможно, что я пересмотрела слишком много детективов, но если так, это еще лучше – проще будет установить, кто еще на Черноморском побережье увлекается подобной киностряпней. А я устала, хочу есть и спать. Завтра встречаемся в аэропорту. Вопросы есть?

– Есть. – Паша Баженов, рыжий, пухлый, симпатичный мужчина тридцати пяти лет, невесело улыбнулся, показывая крепкие белые зубы. – Кать, мне бы анальгинчику сейчас, а то голова болит…

– У всех болит. – Смоленская достала из кармана упаковку анальгина. – А ты чего молчишь, Виталя? С женой помирился?

– Да с ней помиришься. – Невысокий, напоминающий корявый пень Скворцов достал платок и промокнул лысину. – Ничего слышать не хочет – возьми ее с собой…

– Так и возьми, но только чтобы никто ничего не знал, – вдруг неожиданно для всех согласилась Смоленская. – Только предупреди ее, что будешь не на пляжике рядом с ней валяться, а в мыле мотаться по побережью… Я уж не знаю, почему вы не ладите, но мне твоя жена всегда нравилась. Разве что слишком шумная… Если больше вопросов нет, тогда до завтра.

Уже дома, в Крылатском, набрав телефон Изольды, находящейся сейчас от нее в паре тысяч километров, Екатерина усмехнулась: вот и все развлечения на сон грядущий – поговорить с близким и родным человеком.

– Привет, Изольда… Как дела? Ты еще не спишь?

– Нет, у меня тут такое… Что-нибудь случилось?

– Завтра летим в Адлер, а у меня полный завал с Князевым. Боюсь, что его убийство может зависнуть без твоей помощи – уж больно похожа девица с князевской фотографии на твою.

– А при чем здесь Адлер? Ничего не понимаю.

– Да нет, к Князеву это не имеет никакого отношения, просто на меня повесили еще одну серию убийств, и знаешь где? Туапсе, Лазаревское, Голубая Дача… И чего не живется людям? Объедались бы черешней, купались в море и загорали на солнышке… Разве это не райская жизнь?

– Для кого-то, может, и райская, но только не для тебя… Могу себе представить, как ты будешь там жариться на солнце, не имея возможности отдохнуть… Лучше бы ты осталась в Москве и помогла мне навести справки о Елене Пунш… У нас в городе нет женщины с такой фамилией, я проверяла.

– А кто эта Пунш? Что она сделала? Ее убили?

– Если бы ты только знала, что у нас здесь произошло, ведь в Валентину стреляли… – И Изольда рассказала все, что знала о Пунш, Варнаве, их романе, который закончился исчезновением Пунш, и, конечно, о событиях последних дней, связанных с ее племянницей.

– Странная особа… Говоришь, любила кататься на цирковом шарабане?

– Вот такие наши дела… Все, – Изольда вдруг задышала часто-часто, – извини, но я не могу с тобой сейчас говорить. Позвонишь мне с моря, оставишь телефоны, факсы, хорошо? И постарайся все-таки узнать про Пунш, а я в свою очередь попробую как-то связать Веру Холодкову с твоим Князевым… Ну все, целую.

* * *

Утром Изольды уже не было – она умчалась на работу. Уверенная в том, что Варнава спит в соседней комнате, я на цыпочках подошла к двери и тихонько постучала. Затем, не дождавшись ответа, потянула за ручку: дверь отворилась, и я увидела аккуратно застеленную кровать. Варнавы не было! Я обошла всю квартиру в его поисках, но не нашла даже элементарной вежливой записки. Все меня бросили.

И тогда я разозлилась, причем по-настоящему. Я даже не стала звонить Изольде – пусть теперь поищет свою племянницу!

Передвигаясь по квартире, я успела заметить следы пребывания ставших в один день мне ненавистными Изольды и Варнавы: грязные тарелки с остатками яичницы и салата из свежих огурцов, утонувшее в мыльнице мыло и два мокрых полотенца в ванной комнате, аромат Изольдиных японских духов «Шасейдо» и запах свежего йода. Выпив чашку кофе и сделав себе самостоятельно перевязку, я решила вернуться к себе домой, все хорошенько обдумать, а уж потом выработать план действий.

Что мне в тот момент нужно было от жизни? Да все. Мне хотелось испытать себя, попробовать стать другой, чтобы, изменившись и набравшись новых сил, стать такой, как Пунш, которая, словно живая, стояла перед моими глазами и смеялась надо мной своим ярко накрашенным ртом. И хотя я ни разу не видела ее, кроме как на фото, мне казалось, что она именно такая: яркая, бросающаяся в глаза, эффектная, сногсшибательная, шикарная, потрясающая!

У меня тоже не маленький рост – почти сто семьдесят восемь с половиной, а с каблуками и того выше. Волосы намного светлее, чем у Пунш, но все равно длинные и могут быть в любой момент окрашены в любой цвет. А все остальное – дело техники. К черту блеклые тона, да здравствует красная помада!

Спустя час я вышла из квартиры своей любимой тетушки в ярко-желтом, свежевыглаженном платье Пунш, в Изольдиных белых туфлях на шпильке; волосы развевались на ветру, собранные в конский хвост, очки скрывали мои глаза, а ярко накрашенные, вызывающие губы так и шептали словно заклинание: «Я Елена Пунш! Я Елена Пунш!»

Варнава, который сильно повредил мои мозги, исчез в неизвестном направлении. Должно быть, они с Изольдой поехали по его имущественным делам – выяснять, что же такое представляет собой свинья по фамилии Блюмер, который так беззастенчиво ограбил его среди бела дня.

Я шла по улице, ощущая, как приятно обдувает мое тело утренний свежий ветер, как играет он волосами, как грозится забраться под подол. Платье, хоть и чужое, было мне впору, и чувствовала я себя в нем просто превосходно.

Я собиралась было перейти улицу, чтобы дождаться автобуса, который довез бы меня до самого дома, как вдруг возле меня остановилась большая белая машина. Дверца распахнулась, и смуглый мужчина с нависшими надо лбом черными блестящими кудрями и выразительным цыганским лицом хмуро уставился на меня:

– Опаздываешь. Садись.

И я села. Ведь теперь я уже не принадлежала себе. Я превратилась в другую девушку, ту самую, в которую был до смерти влюблен Варнава.

– Я сделал все, как ты просила. Все остается в силе. Только в следующий раз не опаздывай – я думал, что больше не увижу тебя.

– А ты мне не указывай, – вырвалось у меня, – если опоздала, значит, на то была причина.

– Дура, я же за тебя переживаю. Две недели назад на Набережной нашли женский труп. Платье – ну прямо как у тебя. Думал, что ЕГО работа. Ты о нем что-нибудь слышала ТАМ?

– Нет, ничего.

– Я знаю, почему ты злишься, но осталось ждать совсем немного. Катя и Роза прилетели три дня назад. Они хорошие девочки.

Я ничего не понимала.

– Я устала, – произнесла я с чувством, чтобы хотя бы по реакции на эту довольно-таки нейтральную фразу понять, какую роль в жизни этого кудрявого парня занимает та, за которую он меня принял.

– А мы устали тебя ждать.

Он гибким кошачьим движением мягко коснулся моей щеки своей и заурчал, из чего я поняла, что они с Пунш были в довольно близких отношениях. Мне еще тогда пришло в голову, что не хватало только переспать с этим цыганом…

– У тебя новые очки… – Его рука поползла мне под платье.

– Старые разбились. А что Варнава? – Я убрала его руку и нахмурилась.

– Как договаривались. Я же тебе сразу сказал – все остается в силе.

– А Блюмер?

– Можешь не переживать, с ним все в полном порядке – молчит.

– И все-таки, что с Варнавой?

Цыган не ответил. Мы подъезжали к Глебучеву оврагу. В конце зеленой, засаженной высокими тополями улицы, прямо перед нашей машиной распахнулись голубые ворота, и я увидела большой красивый дом.

– Ты зайдешь или принести тебе сюда? – очень удобно для меня, бестолковой, построил он свой вопрос, от которого теперь многое зависело.

– Принеси все сюда… У меня билеты, я улетаю. Приеду позже и все объясню.

Внутри меня клокотал страх, он заставлял мои волосы шевелиться на голове, а живот и вовсе скрутило от всего происходящего. Я не ожидала от себя такого идиотизма. Мне хотелось зажмурить глаза и оказаться в доме Изольды, под теплым пледом…

Цыган между тем ушел. Вернулся с черным кейсом. Склонившись передо мной, уложил его на переднее сиденье и открыл. Я увидела аккуратно сложенные деньги: пухлые пачки наших сотенных и пятидесятирублевок, а также стодолларовых купюр, тоже потрепанных. Это была огромная сумма.

Я молча, все еще находясь в шоке, кивнула, после чего цыган захлопнул кейс и кинул его на заднее сиденье.

– Тебя куда: в аэропорт?

– Нет, высадишь меня возле моста и возвращайся. Так надо.

Он беспрекословно слушался меня. Машина, взревев, стала поднимать нас по той же крутой пыльной дороге наверх, из оврага, навстречу небу, солнцу и нормальным людям. Мне казалось, что в Глебучевом овраге живут НЕлюди.

А через пару минут я уже выходила из машины с кейсом в руках. Цыган подошел ко мне и поцеловал в щеку.

– У тебя другие духи, – сказал он, и тут я увидела, что он красивый, более того, я вдруг почувствовала, насколько он может быть нежен с женщиной, со мной ли, или с Еленой Пунш. Мне стало ясно, что передо мной не простой цыган, а, быть может, молодой цыганский барон, до того он был хорош, румян, белозуб…

– Я сегодня вся другая… – ответила я довольно сухо и сделала несколько шагов в сторону оживленной трассы. Меня неудержимо влекло туда, где было много машин, а значит, и людей, которые, если я вдруг закричу, придут на помощь.

Цыган махнул мне рукой, улыбнулся, сел в машину и скатился обратно вниз, в овраг, в свой Свиной тупик, очевидно. И не успела я перевести дух, чтобы найти в себе силы остановить другую машину, которая доставила бы меня домой, как с трассы туда же, в Свиной тупик, повалили, визжа тормозами и поднимая колесами пыль, пять самых разных машин без номеров. От этого шума и нехороших предчувствий у меня засосало под ложечкой.

Спрятавшись за припорошенными бело-розовой пылью кустами дикой смородины, росшей под мостом, я увидела, как голубые ворота, доверчиво распахнувшиеся перед белой машиной цыгана, впустили и эти пять машин. Из них повыскакивали парни с автоматами и начали палить кругом. Затем они ворвались в дом и открыли там стрельбу… За стеклянным крошевом окна изрешеченной свинцом белой машины я увидела окровавленную голову цыгана.

Спустя считанные минуты парни с автоматами уже сидели в машинах, уносивших их с места кровавой бойни в сторону Жасминного поселка, вон из города.

Понимая, что мне в такой ситуации оставаться под мостом никак нельзя, что уже через минуту-другую в Глебучев овраг ворвутся милицейские «канарейки», я выскочила на дорогу, с трудом перебежала ее и, остановив скромный старенький «Москвич», попросила такого же скромнягу водителя отвезти меня домой.

Уже возле первого светофора нам навстречу попалось два милицейских фургона. «И кто знает, – подумала я тогда, – возможно, в одном из них сидит моя Изольда…»

* * *

После бессонной ночи Изольда чувствовала себя совершенно больной и разбитой. Работать в таком состоянии было невыносимо тяжело. Быть может, поэтому она, подбросив Варнаву к рынку, где он собирался разыскать какого-то знакомого, у которого он мог бы снять комнату, Изольда помчалась не в прокуратуру, а в лес.

Было раннее утро, в лесу было прохладно, пахло сырой хвоей, воздух полнился щебетом просыпающихся птиц; зеленая машина стояла между розовоствольных сосен и гармонично сливалась с этим утренним, преисполненным покоя пейзажем. Изольда крепко спала, откинувшись вместе с сиденьем назад, и видела во сне маленькую девочку с огромным голубым бантом на светловолосой пушистой головке. Девочка убегала от нее, хохоча и показывая маленькие редкие зубки, а Изольда, вытянув вперед руки, пыталась ее схватить, но едва приблизилась к ней, как, хлопнув ладонями, увязала в тугом и упругом, словно мармелад, теплом воздухе – девочка оказалась призраком и отдалялась неестественно быстро, словно ввинчивалась в спиралеобразном воздушном потоке в гулкий и долгий прозрачный тоннель…

От таких видений Изольда быстро просыпалась. Это был один из ее постоянных фантасмагорических снов, приносивших ей, с одной стороны, светлые минуты неосознанного материнского счастья, а с другой – сравнимое только с нечеловеческой физической болью чувство неудовлетворенности, граничащее с чувством потери части своей плоти и даже всей сущности. Эта девочка должна была родиться, но ведь не родилась же. У Изольды не было детей и, пожалуй, никогда не будет. Нет, конечно, не будет, ведь ей уже сорок пять и ее некогда здоровое и нежное тело теперь хоть и сохраняет внешнюю привлекательность, но изнутри подточено временем. Что поделаешь, такая у нее работа.

Она открыла глаза, села и тряхнула головой. Птичий гомон вызвал прилив теплого радостного ощущения – беспричинного и благостного. Вероятно, таким образом организм и сознание очищались от серого заплесневелого налета повседневности, апатии и уныния.

Из зеркала на нее смотрела хорошо отдохнувшая и даже помолодевшая женщина с ясными зелеными глазами и едва заметным румянцем на щеках. Вот только растрепанные седые пряди основательно портили женский портрет, навязывая ему истинный возраст.

Вздохнув и приняв решение в ближайшем будущем посетить парикмахерскую, Изольда вернулась в город, купила по дороге пачку печенья и уже в прокуратуре, войдя в свой кабинет, первым делом включила кофеварку.

Старший опер уголовного розыска Вадим Чашин появился чуть позже – вошел, предварительно постучавшись и улыбнувшись, как мог улыбаться Изольде только он (несколько смущенно и восхищенно одновременно), – и вежливо спросил, не перепадет ли и ему чашечка кофе.

– Проходи, Вадим, садись, у меня накопилось столько дел, что без тебя не управиться. Одна писанина замучила – мешает работать по-настоящему.

– А вы сегодня такая красивая… Глаза блестят. Спали, наверно, хорошо.

– Да нет, спала-то я как раз плохо. Просто утром съездила в лес, подышала свежим воздухом. Чувствую, что сегодня будет сложный денек. У тебя есть новости о Холодковой?

– Результаты экспертизы подтвердились: в крови Холодковой была лошадиная доза героина, и, если судить по состоянию ее вен, то последний, роковой укол она сделала явно не сама, да и вообще до момента гибели она была совершенно здорова и не была наркоманкой… Ее могли пытать и даже бить, потому что некоторые следы на ее лице свидетельствуют именно о побоях, нанесенных ей еще до того, как ее сбросили…

– Установили, с какого этажа?

– С восьмого, из номера восемьсот третьего; известно даже, что Холодкова в тот день пришла в гостиницу одна, подошла к администратору и сказала, что, если ее будут спрашивать, она в триста третьем номере…

– Не поняла, ты же только что назвал восемьсот третий…

– Это она сказала, что будет в триста третьем, а на самом деле поднялась на восьмой этаж. Но самое интересное заключается в том, что она была не в желтом платье, а в сером костюме… Его и нашли именно в восемьсот третьем номере, в котором обнаружили явные следы борьбы… Мужчина-командированный, живущий по соседству, рассказал, что в день, когда Веру нашли на ступеньках Набережной, он слышал за стеной шум, ругань, высокий женский голос выкрикивал отдельные слова, что-то вроде «отпусти!», «это не я», «позови Сару»… А потом стало тихо, хлопнула дверь, и послышался звук удаляющихся по коридору шагов.

– В номере нашли следы крови, шприц – что-нибудь свидетельствующее о том, что ее били или пытали?

– Нет, ничего… Только следы босых ног на пыльном подоконнике да туфли на ковре. А серый костюм висел на плечиках в ванной комнате.

– Понятно, значит, она специально переоделась… Что ж, это уже кое-что, тем более что теперь я просто уверена, что это убийство. А ты не узнал, кто снимал этот номер?

– Администратор молчит, а по журналу регистрации выходит, что номер долгое время оставался пустым.

– Значит, в нем останавливался человек, имени которого никто не должен был знать. Потому что, если бы речь шла о свидании проститутки с обычным клиентом, навряд ли стали скрывать его имя… Значит, клиент или гость – не из простых смертных. Что еще?

– А еще я узнал адрес ее лучшей подруги, которая могла бы нам многое рассказать о Вере…

– А что известно о ее родителях? Они живы?

– Живы и вполне благополучно существуют за счет дочери. Во всяком случае, так говорят соседи… Но старики ничего не знают о человеке, с которым их дочь встречалась в последнее время. Она с ними, само собой, не делилась, не откровенничала, а просто приносила им деньги или продукты. А они и рады, что про них не забыли. В плане информации, мне думается, было бы интереснее побеседовать с ее подружкой, коллегой по работе, так сказать… Вы не хотите поехать к ней вместе со мной?

– ?..

– Понимаете, я мог бы, конечно, допросить ее и сам, но вам, женщине, она выложит больше, чем мне, мужику…

– Ой, не скажи…

В это время зазвонил телефон, и Изольда, успевшая разлить кофе по чашкам, взяла трубку:

– А… Привет. Слушаю тебя внимательно. Так, хорошо, я все поняла. Спасибо. Я и сама слышала эту фамилию и чувствовала, что уже где-то и когда-то сталкивалась с ней, но никак не могла вспомнить. Тем более что она такая запоминающаяся… Спасибо, – она положила трубку. – Вадим, ты тоже знал этого человека – адвокат по фамилии Блюмер! Вспомнил?

– Если честно, то нет.

– Да это и неважно, главное, что мы определили, кто такой Блюмер. Лев Борисович. Адвокат из областной коллегии адвокатов, его контора находится возле краеведческого музея, в одном дворе. Давай сделаем так – поедем вместе и к Блюмеру, и к подружке Холодковой, идет?

– А что с ним стряслось-то, с вашим Блюмером? – Чашин прожевал печенье и запил его глотком кофе. – Он тоже проходит по этому делу?

– Нет, Вадим, он проходит по МОЕМУ делу. Поехали, я тебе расскажу кое-что интересное по дороге. Допивай скорее кофе, а вернемся, я сварю тебе еще.

* * *

Я понимала, что с минуты на минуту ко мне домой может приехать Изольда, и тогда начнутся расспросы-вопросы, выяснения отношений. Сказать, что я приревновала тетку к Варнаве, – было бы лишь малой частью того чувства, которое заставило меня вычеркнуть их обоих из моей жизни. Главное, что они не восприняли меня всерьез. А ведь если бы не я, они бы вовсе не познакомились. Но люди – существа в высшей степени неблагодарные. Особенно я обиделась на Изольду – она же знала, что я влюблена в Варнаву. Как могла она помешать нам побыть вместе! Мало того – всячески препятствовала этому, устроила из перевязки целый моноспектакль, где главные роли исполняли она и Варнава.

Меня разбирало любопытство: потерял ли Варнава сознание из-за того, что увидел снимок с мертвой женщиной, или он отключился из-за общего физического состояния, из-за потери крови, например?.. И почему меня никто не разбудил утром, чтобы рассказать об этом и посвятить в свои планы?

«Они забыли меня, забыли…»