Текст книги "Князь Тишины"

«Похоже, я влюбилась, – поставила я себе диагноз. – Вот так, безо всякой подготовки, стихийно и непонятно зачем. И что мне с этим дальше делать?» Что делать, я понятия не имела, а хотела только одного: увидеть его снова, видеть его как можно чаще, прийти к нему в гости и никогда не уходить. Любоваться им вечно.

ГЛАВА 3
Первый урок демиургии

В основу превращения вещества положены пять принципов: творец, душа, материя, время, пространство.

Абу-Бакр ибн Захария ар-Рази

В четверг, полседьмого, опаздывая буквально секунд на пятнадцать, я с трепетом ступила на давно знакомое, но одновременно как бы и ставшее новым крыльцо мастерской реальности. На улице было уже темно, за стеклами горел свет, двигались расплывчатые силуэты – или это у меня от волнения выступили слезы на глазах? Я проскользнула внутрь и принялась слегка дрожащими руками освобождаться от шарфа и куртки. За стеклянной дверью, отделяющей гардероб от мастерской, было неестественно тихо – напряженное молчание, как неловкая пауза в разговоре. Вдруг кто-то произнес нежным мелодичным голосом, манерно растягивая слова:

– Полупрозрачные алые лица, как клубничная карамель, повисшие в кубах льда, подсвеченные изнутри голубоватым светом…

Смутно знакомый, очень самоуверенный девчоночий голос тут же возразил:

– Ну, допустим, эти посмертные маски по-своему красивы. Но в чем тут творчество? Оригинальная выдумка, пол-литра крови, покойник и морозильная установка. Всей работы на полчаса. Антонина Николаевна, извините, но я хочу разобраться…

Ничего не понимая, я тихонько подкралась к двери и прислушалась. Из мастерской доносилось бормотание, которое легко перекрыл резкий голос Антонины:

– Типичнейший обывательский подход: если мне что-то непонятно, значит, в этом виноват художник… а его творение – полное дерьмо, недостойное моего внимания…

Через захватанное стекло двери я заглянула внутрь. Вокруг верстака сидели какие-то ребята и смотрели на Антонину, которая в своей обычной манере расхаживала по мастерской, жестикулировала и философствовала. Это дело она издавна любила: загрузить учеников всякими абстрактными категориями до такой степени, чтобы они напрочь утратили ощущение реальности бытия, а на закуску обозвать всех присутствующих тупыми необразованными идиотами, не способными понять элементарных вещей. Впрочем, слушать философствования было не обязательно, оценок за это не ставили. «Ну вот, – огорчилась я. – Я-то думала. А тут то же самое. „Знаете ли вы, что такое Вселенский Хаос? Человеческому разуму этого не постичь, но я вам сейчас объясню за десять минут на пальцах…“»

– …А замороженная кровь несет в себе определенную энергетику спящей жизни, что в сочетании с посмертной маской… И кто это к нам крадется?

– Добрый вечер, – робко сказала я, приоткрыв дверь. – Антонина Николаевна, не ругайтесь, я всего секунд на пятнадцать…

– Ладно уж, – смилостивилась Антонина. – Проходи, я тебя представлю. Дети, это Ангелина Щербакова – талантливый мастер реальности и, надеюсь, будущий демиург.

Я внимательнее посмотрела на «детей». Их было всего трое. Две незнакомые девчонки года на два-три постарше меня и – ой, кого я вижу! – Иван.

– О Господи, еще один реалист. Счастье-то какое нам привалило, – фыркнула одна из девушек: худощавая, с темно-каштановыми волосами до плеч и длинной мелированной челкой а-ля Земфира. Глаза у нее были карие, блестящие, немигающие, тонкий нос с горбинкой, красивые артистические руки. По ее презрительной интонации, с которой она говорила о реалистах, и темно-синему джемперу крупной вязки я безошибочно опознала иллюзионистку.

– Не «о Господи», а «Аллилуйя, слава тебе, Боже», – поправил ее Иван. – На худой конец, «да будет воля Твоя». Катенька, ну не надо цепляться. Пора наконец признать, что иллюзионисты – второй сорт по определению.

– Помалкивай, богослов недоделанный, – отрезала девчонка.

«Да это ж сама Катя Погодина!» – с невольным благоговением сообразила я.

Катя Погодина – отличница, гордость школы и всеобщая головная боль – прославленная своим высокомерием и гнусным склочным нравом, доучивалась последний год на отделении иллюзий, намереваясь по осени без экзаменов поступить в Академию художеств. Ходили слухи, что ее отец – знаменитый мастер иллюзии, и якобы Николаич, наш директор, считает огромной честью, что мэтр Погодин отдал дочь именно в его школу. Мне не особенно верилось, пока однажды Катин папаша не вздумал нас посетить. Я сама не видела, но надежные люди рассказывали, что это было еще то зрелище!

Преподаватели выстроились при входе в два ряда, директор только что ковровую дорожку не раскатывал. Папаша – толстый, носатый, воплощенная надменность – ноги об него вытер, прошел сквозь учителей и несколько минут поговорил об успехах любимой дочери с Антониной, умудрившись ни разу на нее не взглянуть, как та перед ним ни прогибалась, хихикая и строя свои рыбьи глазки. Да и вообще его лица никто толком не разглядел – не захотел он его профанам лишний раз показывать. Одно слово – мастер.

Рядом с Погодиной, изящно облокотившись о верстак, сидела красивая девушка с длиннющими черными волосами, в стильном белоснежном костюмчике, закинув ногу на ногу и покачивая в воздухе лакированным остроносым сапогом на десятисантиметровой шпильке. Кожа у нее прямо светилась изнутри, как старинный фарфор; в чертах лица было что-то азиатское. Я невольно вздрогнула: показалось, что на тыльной стороне ее левой ладони сидит огромный паук. Но, приглядевшись, я поняла, что это просто татуировка в виде иероглифа. Девушка приветливо взглянула на меня, улыбнулась и заговорщицки подмигнула. Я машинально расплылась в ответной улыбке.

– Так я о чем? – Антонина почесала кончик носа и продолжила хождение по мастерской, прерванное моим приходом.

– В сочетании с посмертной маской… – мелодичным голоском подсказала черноволосая девушка.

– Ах, да. Суть проблемы совсем не в том, является ли посмертная маска из замороженной крови произведением искусства. Дело в том, что все современное искусство – абсолютно любых жанров, начиная с ваяния и кончая театром, – нехудожественно. Этой категории больше не существует, она умерла. Отошла в прошлое. Парадокс, не так ли? Кто-то хочет возразить? – Антонина грозно воззрилась на Ивана, который с серьезным видом помотал головой. – Функция произведения искусства в наше время – как, впрочем, и в любое другое – донести до зрителя определенную информацию. Но сейчас это – невероятно трудная цель, которую приходится достигать любыми средствами, в число коих художественность больше не входит. Только так потрясенный, насильственно выбитый из обычного дремотного состояния современный обыватель способен воспринять нечто новое и непривычное. Тем более если художник оперирует такими категориями, которые обывателю не могут привидеться даже в горячечном бреду. С каждым десятилетием уменьшается количество людей, которые могут хотя бы понять, – я не говорю уже о том, чтобы творить самим. Этот процесс отупления масс пугающе стремителен…

Я тайком огляделась по сторонам. Все внимательно слушали, как будто им было ужасно интересно. Я-то с трудом понимала одно слово из десяти, а общий смысл речи от меня и вовсе ускользал. «Как бы Антонина не заметила. Еще выставит меня отсюда, массовую обывательницу», – с тревогой подумала я, принимая умный сосредоточенный вид.

– …Итак, взяв за отправную точку творчество Энди Уорхола, в развитии современного искусства я усматриваю два вектора: отсутствие художественности и синтез жанров, то есть тенденцию к слиянию различных его видов в нечто единое. И то и другое – заметьте, я не просто так говорю – имеет прямое отношение к Чистому Творчеству…

Похоже, я угодила на этот спецкурс по ошибке. «Если и дальше все пойдет в том же духе, я вылечу после первого же зачета, – тоскливо подумала я, чувствуя себя непоправимо тупой и необразованной. – Нет, после первого вопроса».

Антонина остановилась у окна, задумчиво глядя на свое отражение.

– В Историческом музее, на выставке, посвященной снятию блокады, меня поразила одна инсталляция: своего рода ширма длиной около десяти метров, сплетенная из человеческих волос, связанных девятьюстами узелками. Невероятная хрупкость и грандиозность одновременно! Нехудожественно? Да, бесспорно, но ведь потрясает. Или другой пример. Представьте себе: Финляндия, музей современного искусства, расположенный в естественных пещерах на глубине более пятидесяти метров под землей. Идешь по темному каменному коридору. В стенах – узкие ниши, из которых пробивается слабое мерцание, как будто отблески магмы. И вдруг коридор заканчивается круглым озером-колодцем, в центре которого – медленный, неумолимый водоворот, черная дыра, где исчезает все сущее. Сверху на гладкую поверхность озера падает столп бледного, невероятно далекого дневного света. И тишина.

– Сильно, – уважительно сказала темноволосая девушка.

«Тоже мне, произведение искусства. Штирлиц попробовал слив. Слив не работал», – подумала я скептически, хотя нарисованная Антониной картина меня, прямо сказать, впечатлила.

– Очень лаконично и просто, почти примитивно, – сказала Антонина. – Но эта простота гениальна. И вот еще – название. Как вы думаете, какое?

– «Все там будем», – угрюмо предположил Иван.

Антонина сделала отрицающий жест.

– Композиция называется «Wake up».

– «Проснись», – перевела Погодина. – Ишь ты.

Я впала в философскую задумчивость и пропустила несколько секунд разговора.

– Таким образом, – продолжила Антонина, обращаясь к Погодиной, – разложившиеся свиные туши в формальдегиде и посмертные маски из замороженной крови, которые ты видела на выставке в Дрездене, также великолепный образец современного искусства, предназначенного запугивать, озадачивать и потрясать.

Погодина довольно невежливо пожала плечами.

– А теперь вернемся к нашим баранам. Кто-нибудь обратил внимание на материал? Геля?

Я вздрогнула:

– Что?

– Из каких элементов состоит композиция «Проснись»? – нетерпеливо спросила Антонина.

– Ну… вода.

– Еще?

– Пещера.

– То есть – земля. Дальше.

– Свет, – напрягшись, выдала я. – Искусственный и дневной.

– Отлично, – кивнула Антонина.

– Воздух!

– Замысел и воля автора, – встрял Иван, не желая отдавать мне все лавры.

– Помолчи, – оборвала его Антонина. – Итак, земля, вода, воздух, свет. Пока хватит. Как мы называем все это вместе?

На это обобщение моего интеллекта не хватило.

– Материя, – подсказала темноволосая девушка.

– Материя,– повторила Антонина. – Прислушайтесь к этому слову.

С полминуты в мастерской было тихо. Погодина украдкой зевнула.

– Во всех древних философских системах считали, что материя едина. Запомните это, пожалуйста. Однако те же самые древние мудрецы делили ее на первоэлементы, – начала Антонина. – Геля перечислила их. Вода, земля, воздух и источник света – огонь. Некоторые вносили и пятый элемент. Его называли по-разному – жизнь, воля, дух…

– Любовь, – буркнула Погодина. – В том фильме была любовь.

– Неважно. Итак, четыре элемента и, как справедливо сказал Иван, замысел и воля автора. Это база, – сурово сказала Антонина, смотря мне в глаза. – С этим мы здесь работаем. Ты возразишь, что в мастерской реальности все то же самое. Да, детишек со способностями к Чистому Творчеству немало. Но перейти от примитивных упражнений к осознанному мастерству способны единицы. И знаешь почему?

– Нет, – испуганно ответила я.

– Из-за отсутствия того самого пятого элемента. Есть два качества, без которых самый талантливый реалист никогда не станет мастером. Не имеющие ни малейшего отношения к творческим способностям. Это целеустремленность и ответственность. У тебя, кстати, они в зачаточном состоянии.

Иван и Погодина захихикали.

– А у вас их вообще нет! – рявкнула Антонина. – Впрочем, эти качества не свойственны людям вообще и детям в частности, – смягчилась она. – Геля, слушай меня внимательно. Наш курс экспериментальный, открылся он всего несколько месяцев назад. Поступая на него, ты получаешь большие возможности. Никто из нас, в том числе и я, не знает, насколько они велики. Но огромные возможности – это огромная ответственность. Почему? Мы только что говорили о пяти элементах, пяти вечных энергиях. Мы не можем и не пытаемся их менять. Мы постигаем их, приспосабливаемся к ним и используем в своих целях. Но эти цели не должны противоречить законам существования материи. Если мы будем поступать вразрез с ее законами, наши усилия окажутся в лучшем случае бесплодными, а в худшем – гибельными, в первую очередь для нас самих. Маленьким детям запрещают совать пальцы в розетку, просто говоря – нельзя. Тем, кто постарше, нужны объяснения, пусть примитивные, но убедительные. Я поступаю так же. На отделении реальности я просто говорила «нельзя». Теперь я поясняю: «Нельзя, потому что иначе погибнешь…»

Я покосилась на соучеников, пытаясь понять, всерьез она или нет. Лица у всех были непроницаемые. Антонина, пронзив меня колючим взглядом, раздельно произнесла:

– Словом, правила просты. Вне училища мы не творим. Язык не распускаем. Если не хотим лишиться дара, здоровья и жизни.

– Ой, запугала до смерти! – пробормотала я, когда она отошла.

– Она не пугала, – расслышав мои слова, тихо сказала темноволосая девушка. – Она констатировала факт: творить мы можем только в училище. А в других местах…

– Как меня раздражает это вечное шипение за спиной, сил нет! – рявкнула Антонина, круто разворачиваясь к нам. – Если не наговорились, марш на улицу!

Я мигом сделала подхалимское лицо. Девушка прервалась на полуслове.

– То-то же, – кивнула Антонина. – Итак, замолчали, сосредоточились. Тема сегодняшнего занятия…

ГЛАВА 4
Геля создает мир своей мечты и попадает в неприятности

Я вошел через дверь природы; ее свет освещал мой путь.

Ф. Гартман

Вот так я и стала учиться демиургии. Наверно, это действительно круто. Мы – избранные, элита. Ведь, даже если прикинуть чисто статистически, в художественном училище больше шестисот человек. В двух группах мастеров иллюзии и реальности – около пятидесяти учеников. А нас всего четверо!

Остальные либо уходят после общего курса, либо дальше учатся традиционным искусствам, наравне с прочими общеобразовательными предметами, по урезанной программе. Например, моя подруга Маринка собирается пойти в училище Рериха, на дизайнера по интерьерам. Разве плохо – зарабатывать на жизнь собственным творчеством? А мастер реальности, как мне всегда казалось, это что-то вроде скульптора-монументалиста: ни заказов, ни доходов, плюс постоянные мозоли на руках и при этом сознание, что твой адский труд по большому счету никому не нужен. Но мама говорит, что если есть талант, то надо его развивать, а то Бог накажет. Антонина тоже неоднократно пугала нас, что те, кто уходит из училища, очень быстро теряют дар и потом всю жизнь мучаются, вспоминая об утраченных возможностях. Это мы еще посмотрим, думала я. Поучусь пока на мастера реальности, а там видно будет.

Но демиургия – это совершенно другое дело. Антонина называет ее «синтетическим искусством» – не от синтетики, разумеется, а от синтеза. Она даже не колдовство, она неизмеримо выше. Она… честно говоря, я и сама не знаю, что это такое и куда меня занесли попытки вспомнить, как выглядит кустик саксаула. Но от гордости за свою избранность все равно распирает.

Сто раз я спрашивала Антонину, что такое демиургия, но она ничего не хочет объяснять. Все, говорит, предельно просто. Как совершается Чистое Творчество, со временем обязательно узнаешь. Ну а пока не пытайся уподобиться сороконожке из известной сказки, которая задумалась, как ей удается ходить на сорока ногах. Можешь творить – твори и ни о чем не думай. Не все ли тебе равно, из чего и что создавать? Суть-то не в этом! Считай, говорит, демиургию творчеством в чистом виде, а больше тебе знать не надо.

В общем, никакой теории, одни ограничения. На первом занятии мне были преподаны два правила. Одно – строжайшее запрещение заниматься демиургией за пределами училища. Второе – молчание, молчание и еще раз молчание.

Итак, в мастерской нас четверо. Катя Погодина, Эзергиль, Иван и я. Народ подобрался, прямо скажем, своеобразный. Расскажу обо всех по порядку.

Катя Погодина лично у меня никаких симпатий не вызывает. Да ее никто не любит. А за что любить? Во-первых, она вся в отца: считает, что ей все по жизни должны и обязаны. С людьми общается строго по иерархии – чем выше статус человека (с ее точки зрения), тем Погодина приветливее. А выше ее в нашем училище разве что директор, да и то под сомнением. Антонине она в глаза не хамит – опасно для здоровья, остальные же учителя ее на дух не переносят и, по-моему, даже побаиваются. Подруг у нее в училище, понятное дело, нет. Единственный человек, который в состоянии с ней общаться, это Эзергиль. Но о ней речь пойдет позже.

Мое появление в группе Катька восприняла как личное оскорбление. Сначала были нарочито удивленные взгляды типа: «А это что у нас такое завелось?» Потом начались наезды. Погодина не упускала ни единой возможности поиздеваться надо мной, надеясь, вероятно, что я сбегу из группы сама. Я поначалу только дивилась, принимая беспричинные нападки Погодиной за местную форму дедовщины. Потом мне это надоело, и я пожаловалась Антонине. Преподавательница вызвала Катьку в свою каморку для разборок. Сквозь неплотно закрытую дверь до меня периодически доносились гневные реплики Погодиной: «Да кто она такая? Вы понимаете, что это позор для нашей студии? Ее же вообще едва не выгнали в том году – я узнавала! Вам придется отчитаться перед педсоветом, по какому праву вы ее к себе взяли!» Уж не знаю, что ей на это ответила Антонина, но с тех пор Катька оставила меня в покое. Точнее, мы вообще перестали разговаривать. Думаю, это для нас оптимальная форма сосуществования.

Вторая ученица Антонины – Эзергиль – существо куда более интересное и загадочное, чем стервозная зазнайка Погодина. Для меня особенно, поскольку с ее именем связаны важные для меня воспоминания детства. Когда я училась в первом классе самой обычной школы, в музыкальном зале устроили выставку работ художественного училища. Организацией этой выставки занималась, кстати, все та же Антонина. Сейчас я думаю, это было формой скрытой агитации, типа акции по переманиванию способных учеников.

О работах ничего сказать не могу – они не произвели на меня впечатления, от искусства я тогда была далека. Но на одной из рамок была подпись – «Эзергиль». Меня она проняла до самых печенок, можно сказать, что-то перевернула в прежде младенчески безмятежной душе. Несколько дней подряд я на каждой перемене бегала к выставочным стендам, стояла, вперясь глазами в подпись, и думала, думала. Учителя, вероятно, полагали, что я потрясена детским творчеством, но дело, как я уже сказала, было не в этом. Меня привлекали красота и тайна сочетания этих восьми букв. Что означает «Эзергиль»? Имя? Фамилия? Название работы? Что-то еще? Даже произносить это слово было вкусно. От него веяло колдовством. Нет, думала я, не может быть у обычного человека такого невероятно красивого имени. Я не могла поверить в существование загадочного Эзергиля (или загадочной Эзергили) и уж тем более допустить не могла, что когда-нибудь с этим существом встречусь. Ан нет, не угадала. В жизни еще и не то бывает.

Выглядит Эзергиль лет на семнадцать. Точнее, выглядит она, как хочет. Где учится, никому не говорит, но точно не в нашем училище. К Антонине ходит не первый год. Меняет свою внешность почти каждый день, относясь к ней как к произведению искусства. Но у нее есть пристрастия: например, к белой одежде спортивного фасона, черным длинным волосам, перламутровому лаку для ногтей и боди-арту. Двигается легко и красиво, как танцовщица. Парни от нее без ума, и она их меняет каждую неделю. Всегда веселая, приветливая и уравновешенная. Единственный минус – уж больно сама по себе, какая-то отстраненная.

Мне она сначала ужасно понравилась: я вспомнила подпись к картине, решила, что это судьба, объявила Эзергиль своим идеалом и захотела немедленно стать ее лучшей подругой. Однако ничего не вышло. Казалось, Эзергиль ничто в мире не интересует, в том числе и моя персона. Я делала шаг вперед, а она, вежливо и непринужденно, шаг назад. Ну и ладно, подумала я, тоже мне, вещь в себе, и даже не обиделась – разве можно на нее обижаться? Только любоваться издалека. Такая уж она есть.

А вот с Иваном у меня сложились отличные отношения. Причин тому несколько: он почти мой ровесник и по поведению самый обычный парень, в отличие от спесивой Катьки и загадочной Эзергили. С первого взгляда его можно принять за классического ботаника. Он молчаливый, начитанный, старательный и последовательный. Реагирует на все как-то замедленно; если погружен в работу, то уж целиком, и не докричаться до него никакими силами. Но я довольно быстро раскусила его. Никакой он не ботаник – просто ему интересно то, что другие не видят, и притом он гораздо умнее остальных. И, как у любого умного парня, тараканы у него в голове тоже специфические…

Как-то я пришла в мастерскую раньше времени и разговорилась с ним, чтобы чем-то время занять – начала расспрашивать об Антонине, о девчонках… Иван отвечал в своей манере – вяло и замедленно, явно стараясь отделаться от меня – пока речь не зашла о нашем обучении демиургии. Тут он внезапно разгорячился – должно быть, я задела больную тему.

– Конструирование реальности здесь поставлено отвратительно! Наш единственный метод – плутать в потемках, – возмущался он. – И все потому, что никто ничего толком не знает. Да и методики как таковой просто нет. Мы учимся, как подмастерья у какого-нибудь средневекового церковного художника. Мастер намечает контуры, мы раскрашиваем. Мастер надевает деревянные крылья на ребенка и говорит: «Рисуйте ангела». Мастер ставит перед нами свою картину и говорит: «Сделайте копию, а лучше несколько, пока не получится в точности, как у меня». И никакой теории, как будто философия и механика искусства стоят на месте!

– Но так все учатся, – возражала я. – Загляни к живописцам или скульпторам. Да ты разве не помнишь начальный курс? Везде то же, что и у нас. Помнишь девиз: «Учимся у природы»?

– В том-то и дело! – свирепо восклицал Иван. – То, о чем ты сейчас говорила – учиться у природы, – основной принцип для обычного художника. Но для мастера реальности это самый бездарный и примитивный метод из всех возможных…

– Это же не я, это над дверями написано! – защищалась я. – Думаешь, меня это радует? Я бы с удовольствием создала мир по собственным законам, как мне нравится, но разве Антонина позволит?

– Да не о том речь, – отмахнулся Иван. – Зачем создавать все эти бесконечные модели, которые на самом деле – повторение одной, самой первой? Вот ее-то и надо изучать! Все силы на это бросить, и мы за месяц добьемся большего, чем за все время существования нашей студии.

– Не поняла? – действительно не поняла я. – Что за первая модель?

– «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста… и Дух Божий носился над водою…» – с легким вызовом процитировал Иван. – Единственная известная нам работающая модель. Плохо ли, хорошо – другой вопрос.

Я посмотрела в горящие глаза Ивана, и в душу мне закралось подозрение.

– Ты что, предлагаешь нам здесь Библию изучать? Ты случайно не сектант?

Иван выразительно посмотрел на меня, взглядом дав понять, что он обо мне думает.

– В отличие от прочих собравшихся здесь личностей со способностями к демиургии, я умею мыслить, – холодно произнес он. – Анализировать и делать выводы. Вы можете сколько угодно копировать вид за окном. Или населять крылатыми кентаврами лавровишневые леса. Я реконструирую модель мира в целом. Посмотри сюда.

Он подошел к верстаку и очертил ладонями невидимую полусферу. Под его руками воздух завибрировал, стал синеватым и светящимся, и на поверхности верстака что-то зашевелилось.

– Ой, какая прелесть! – воскликнула я, когда разглядела, что находилось в этой синей полусфере. А был там целый мир, словно фотография земли из космоса, только живая, яркая и подвижная. Этакая кукольная планетка.

– Так-то! – гордо заметил Иван. – Вот пример серьезного комплексного подхода к проблеме. А то некоторые создадут пустыню, потом стоят посреди нее и думают – куда это меня занесло? И как отсюда выбираться?

– Я теперь поняла, чего ты хочешь. Сначала – как там? – небо и землю, потом свет и тьму, потом зверей…

– И на седьмой день человека, – кивнул Иван. – Самая простая и проверенная из возможных схем.

– То есть ты, типа, Бог?

– А то кто же?

Я была поражена: оказывается, Катькино самомнение – сущая мелочь по сравнению с манией величия, которой страдал Иван.

– Что, и я Бог? Иван надменно усмехнулся:

– Ты пока нет. Так, некрупный начинающий демон.

Я расхохоталась, почему-то чувствуя себя польщенной.

– На самом деле, мы все тут начинающие боги, – с полной серьезностью добавил Иван. – И к этому надо относиться ответственно. Не тратить времени на ерунду.

– А эта твоя сфера и все, что в ней, – оно настоящее? То есть реальное?

– Разумеется, – пожал плечами Иван. – Уж реальность-то от иллюзии я отличу.

– А… – В голове у меня теснились вопросы. – Ты так и пойдешь по тексту Библии, да? Райский сад, Адам и Ева? Чего там еще… забыла…

– Ну да. Фантазировать не вижу смысла. Схема передо мной, со всеми ее недочетами и перегибами. Думаю, я смогу избежать большинства проколов ее автора, если правильно расставлю акценты и не буду создавать провоцирующих ситуаций.

Я покосилась на планетку в синей сфере, и неожиданно моя душа преисполнилась глубоким сочувствием к ее будущим обитателям.

– Хочешь создать рай на земле, что ли? Идея не новая. Я бы даже сказала, извини, банальная. И ничем хорошим это не кончится.

– Понимаешь, – задумчиво сказал Иван, – я не единожды читал Ветхий Завет, и мне совершенно ясно, что главный фактор, не дающий людям жить спокойно и счастливо, – вмешательство свыше. Это все равно, как если бы ты сочинила симфонию, а во время концерта непрерывно останавливала бы то одного, то другого музыканта и говорила: «Играй по-другому» – или вообще гнала бы его, чтобы посмотреть, как остальные выкрутятся. А потом бы еще и злилась, что все получается не так, как задумано. Весь-то фокус в том, что наш мир создан вовсе не для того, чтобы людям жилось здесь спокойно и счастливо, а для совершенно других, неизвестных нам целей. Может, чтобы проверить нас на живучесть, я не знаю. Мой же мир будет изначально создан для блага его обитателей. В этом оригинальность моей идеи.

– А Антонина что говорит? – поинтересовалась я. – Нам ведь вроде нельзя пока творить живые существа?

– У меня ее персональное разрешение, – надменно ответил Иван. – Я пришел к ней с этим проектом и сказал, что если мне не позволят его воплощать, то я поищу другую мастерскую. И ей ничего не оставалось, как согласиться. Знаешь, будущими мастерами моего уровня не швыряются.

Я призадумалась. В этой ситуации крылся какой-то подвох. Такое смиренное поведение было явно не в стиле Антонины. В мастерскую Иван пришел с курса мастеров реальности, где ничем не прославился. На общих занятиях по демиургии Иван ничего выдающегося тоже пока не сотворил: по слухам, его работы были гораздо слабее Катькиных, не говоря уж о работах Эзергили. И именитых родственников у него вроде не было. Почему же он настолько легко и быстро добился такой существенной уступки?

– Ладно, как знаешь, – сказала я. – В любом случае, интересно, что у тебя выйдет.

Вот такие мы, ученики. А теперь расскажу вкратце о доменах. Потому что домен для демиурга, как ракушка для улитки, – по отдельности они существовать не могут. Только я одна, как слизень, так и хожу без домена и не особенно рвусь его заиметь. А почему, станет ясно из моего рассказа.

Создание домена было темой первого урока демиургии, на котором мне довелось присутствовать. Как я узнала впоследствии, лекция о доменах проводилась специально для Ивана. Остальные могли послушать и принять к сведению, а мне так и вообще было рано все это знать. Но такой уж здесь принцип обучения – программа общая, но каждый идет в своем темпе и выбирает, что ему нужно.

Домен – это личное владение демиурга, его собственный мир, в котором он – Бог-творец и дух места. Как рассказывала Антонина, миров можно наплодить сотни, но доменом будет только один. Его особенность в том, что он как-то связан с творцом, на глубинно-личностном уровне, и эта связь чуть ли не обратная. Как, например, у дриады: срубишь дерево – погибнет дриада, убьешь дриаду – засохнет дерево. Как я поняла, создаешь пространство как бы из себя. То, что называется «вкладывать душу», только в буквальном смысле.

Работать над доменом надо вдумчиво и постоянно. То есть моя кислотная пустыня – никакой не домен, а так, как выразилась Антонина, «недержание подсознания». И еще – у демиурга домен должен быть обязательно. Он для него база, шлюз для дальнейшего проникновения в тайны материи и творчества. В чужой домен постороннему можно попасть только с позволения владельца. (На этом месте Эзергиль скорчила хитрую гримасу и подмигнула Погодиной, а Катька незаметно ущипнула ее за ногу, смотря на Антонину лживо-преданным взглядом.) А там, внутри, каждый волен творить все, что захочет. Но не людей.

Посреди лекции к нам заглянула мелкая девчонка и сообщила, что Антонину зовут к директору. Она вышла, и разговор сразу оживился. Погодина спросила Ивана, как он назовет свое владение, а когда он с важностью сообщил: «Ойкумена» – тут же переделала Ойкумену в «Ванькину домену». Я вцепилась в Эзергиль с расспросами, однако узнала мало интересного. Про свой домен Эзергиль рассказывать отказалась, при словах «домен Антонины» расправила плечи и загадочно улыбнулась. Насчет Катькиного владения сказала, что оно называется «Дом Эшеров», что место это мрачное и опасное, и лучше туда без приглашения не соваться.

– Готический замок, что ты хочешь? В подвале Франкенштейн, на чердаке Дракула, а в башне Погодина занимается черной магией при полной луне.

– Как романтично! – вздохнула я.

– А оборотня в парке встретить не хочешь? Говорят, они у нее водятся.

– Разве он может мне что-то сделать? – усомнилась я. – Разве что напугать. Он же ненастоящий.

– Как – ненастоящий? – изумленно взглянула на меня Эзергиль. – Чем мы тут, по-твоему, занимаемся? Ненастоящие по средам, в двенадцатом кабинете, на спецкурсе миражей. Подойди-ка к Катьке и скажи, что ее оборотень ненастоящий…

– Ась? – повернулась к нам Погодина, глядя на меня с нехорошим любопытством. – Девушка хочет увидеть оборотня? Это мы устроим…