Текст книги "Поэты и прозаики земли Русской"

– Это Петро уже такой вырос?! А этот курносый – дружок его? Молодцы, ребята. Хорошо ты, Ваня, придумал – молодёжь в наш клуб принять. Мы стареем, молодое поколение пусть ратный труд продолжает. Принимаем в наш клуб настоящих мужчин?

– Конечно! – поддержали Николая Борисовича и другие любители баньки.

Нас поздравили, пожали нам руки и предложили чай. А вкусный же он какой был! Парная, взрослые разговоры, чай расслабили и сблизили нас так, что я чувствовал себя среди этих опалённых войной бывалых мужчин членом их экипажа. Душевным разговором, тёплым парком, берёзовым веником они здесь лечили свои израненные тела и надорванные тяжёлой судьбой жизнелюбивые души.

…Прошли годы, десятилетия. Мои учителя-герои уже давно покинули наш мир. Но традицию посещать клуб настоящих мужчин я продолжаю. Душевными разговорами, тёплым парком, берёзовым веником теперь мы лечим свои тела и души.

В советские годы военнослужащие с гордостью носили военную форму вне гарнизона, а когда ехали в отпуск на родину, то обязательно в форме. Да тебя просто не поймут земляки, если ты приедешь в гражданке. В гражданке ты выглядишь как все, а в форме ты уже государственный человек и вести себя обязан достойно. Военный – это значит защитник, это пример для подражания мальчишкам. И как бы это пафосно ни звучало, но это факт. Так было, так мы жили!

После интерната – профтехучилище, затем – срочная служба. А после срочной я решил остаться на сверхсрочную службу, окончил школу прапорщиков ВДВ. Ура! Отпуск. Еду на родину, где не был три года. У меня есть целых тридцать дней, где я сам себе хозяин. Покупкой гражданки даже и не заморачивался. Обязательно надо ехать в форме, у меня же птичка на фуражке, десантные эмблемы на петлицах и околышек голубой. А мне всего двадцать один год от роду!

В Москву прибыл рано утром. Здесь пересадка, мой поезд отправляется поздно ночью, да и с другого вокзала. У меня целый день для столицы!

Мысленно я стал планировать первый по-настоящему отпускной день: сначала погуляю по Московскому Кремлю, а потом обойду его снаружи. Потом павильон «Космос» на ВДНХ, ну и на десерт схожу в Сандуновские бани…

К вечеру от ходьбы ноги гудели, а пятки горели как после двадцатикилометрового броска с полной выкладкой. Попасть в Сандуны нелегко, но мне удалось: любил нашу армию народ. Все банные принадлежности мне выдали здесь же.

Кто ходит в баню, знает, что после неё человек ощущает удивительную лёгкость в теле и в душе. После второго захода в парную я не пошёл в комнату отдыха, а остался в помывочном отделении, сел на мраморную скамейку. Решил сделать лёгкую растяжку усталых мышц и массаж разогретого тела. За моими оздоровительными процедурами наблюдал сосед. На вид было ему лет семьдесят. Дедок худощавый, жилистый, со множеством старых шрамов и рубцов. Он так рассматривал меня, что мне стало неловко. Я улыбнулся ему и сказал:

– Доброго вечера, хорошего пара. Вам нужна помощь?

– Вечер действительно добрый. Всё в порядке, – ответил сосед. – Вижу, вы один пришли, как и я. Давайте я вам спину потру, а потом вы мне. Как на это смотрите?

– Положительно смотрю! – ответил я.

– Меня зовут Семён Игнатьич, – представился дедок. – А вас как, молодой человек?

– Сергей! – Так мы и познакомились.

– Ложись-ка на лавку, Сергей. Запоминай всё, потом мне так же спину потрёшь. – Семён Игнатьич взял мочалку из настоящей липовой стружки, намылил её душистым банным мылом, и через несколько минут моё тело стало лёгким и отдохнувшим, как после утреннего сна. Усталость улетучилась. Он окатил меня прохладной водой из шайки, смыв остатки мыльной пены. – Шабаш! Меняемся местами! – сказал, улыбаясь.

Усталость, которая недавно разливалась по телу, ушла.

– Семён Игнатьич, вы волшебник! – Я бодро поднялся с лавки.

Старик хитро улыбнулся:

– Учись, пока есть у кого! Давай, Серёжка, наполняй шайку водой. Я ложусь, теперь твоя очередь показать своё мастерство. Проверю, чему научился.

Я старался, как на экзамене. Не хотелось ударить в грязь лицом перед пожилым человеком. Через двадцать минут запыхтел, как разогнавшийся паровоз.

– Хватит, хватит, Серёжа. До дыр меня затрёшь! Вижу, что стараешься. Спасибо! В душ и пошли пить чай. Его, наверное, уже принесли, – пригласил меня в отдельную кабинку для отдыха дедок.

Действительно, в небольшой комнате нас ждал стол, накрытый для чаепития. На большом дубовом столе – самовар. Сверху на самоваре фарфоровый чайник с заваркой упревал. На круглом подносе – гранёные стаканы в подстаканниках. В плетённой из лозы сухарнице горкой были насыпаны маленькие сушки.

– Надо банщику за его труды на блюдце чаевые положить. – Я уже готов был пойти в предбанник, к своему шкафчику, за деньгами, но Семён Игнатьич остановил меня:

– Серёжа, позволь мне, как москвичу, гостя угостить. Банщик уже всё получил. Садись, будем пить чай с сушками!

– Спасибо и за угощение, и за науку, как быстро избавиться от усталости! – поблагодарил я.

– Молодец, быстро учишься! Такая наука всегда пригодится. Давай пить чай, пока он ещё ядрён, не остыл, силы набрал. А то остынет и вкус потеряет.

Мы парились, пили чай, отдыхали… Дедку, видимо, хотелось поговорить. Мне он вопросов особо не задавал. А вот сам говорил много:

– Знаешь, Серёжа, есть у меня дорогая мне реликвия. Сейчас принесу.

Он поднялся и пошёл в предбанник. Вернулся, что-то сжимая в кулаке. Разжал пальцы – на ладони лежала рубиновая звёздочка с военной фуражки. Глаза повлажнели то ли от пара, то ли от слезинок.

Я протянул руку:

– Можно посмотреть?

– Бери-бери.

Я взял звёздочку, стал рассматривать. Медь от времени стала серо-зелёной. Толстая рубиновая эмаль покрылась мелкой сеткой трещин. Один из лучей звёздочки был надломлен. Аккуратно положил её на стол. Семён Игнатьич смотрел куда-то сквозь меня. Чувствовалось, что он уже не здесь, а в своей далёкой тревожной юности…

Он встряхнул головой, извиняясь, сказал:

– Что-то я задумался. Пей чай. Чего притих? Всё у тебя ещё впереди! Молодость – это так здорово! А моё поколение взрослело на войне. Если интересно, расскажу историю этой звёздочки.

– С удовольствием послушаю. Как вы правильно заметили, в Москве я гость. Поезд мой уходит поздно ночью, времени ещё вагон, – сказал я, разливая по стаканам чай.

– Тогда слушай, – улыбнулся мой собеседник. – Эх, захотелось отчего-то повспоминать! Была осень сорок второго года. Бои шли тяжёлые. Мы были в резерве. Неожиданно нашей роте поставили задачу – любой ценой захватить опорные пункты немцев и удерживать их до подхода основных сил. По данным разведки, у фрицев там находилось несколько огневых точек и хорошо оборудованная линия обороны. С правого фланга её прикрывало болото, а с левого – минное поле и густой лес. Возможностей для манёвра не было. Нужна была только быстрая, решительная лобовая атака, чтобы занять это узкое горлышко. Был я в то время в звании младшего сержанта командиром орудийного расчёта пушки-сорокапятки. Рота с большими потерями выбила фрицев и, не преследуя отступающих, заняла их линию обороны. Наше дерзкое появление из утреннего тумана для немцев было неожиданным настолько, что они побросали всё, лишь бы уцелеть. На большом столе в блиндаже осталась даже оперативная карта. Рядом стоял горячий кофейник, лежали вскрытые пачки галет. Из наушников включённой радиостанции вылетали гавкающие команды, а рядом в деревянной пепельнице дымилась недокуренная сигара. Нас здесь явно не ждали! – Семён Игнатьич усмехнулся. – Теперь в этом блиндаже разместился наш штаб. Командир штурмовой роты лейтенант Александров принял доклады всех командиров о потерях и состоянии орудий. Тут же, на немецкой карте, обозначили сектора обстрела каждого орудия, общую систему взаимодействия огневых точек. Наш Сашок, так мы звали между собой своего командира… Фамилия больно длинная, вот и сократили. Так вот, наш Сашок определил нам задачу: «Держаться, держаться и держаться!» Потом обвёл нас взглядом, будто подбирал слова для дальнейшего разговора, вздохнул и уверенным, спокойным голосом сказал: «Товарищи командиры, на участке линии обороны нашего полка произошли изменения. В ближайшие часы подкрепления не будет. Но комполка обещал поддержку огнём из гаубиц… только в критической ситуации. У меня всё, товарищи командиры. Скоро рассеется туман. Быть внимательными, принимать решения самостоятельно, по обстановке. К расчётам!» – твёрдым голосом скомандовал лейтенант.

Мы взяли под козырёк и, пригибаясь, разбежались по траншеям к своим орудиям. Клочки холодного влажного тумана гуляли по равнине и скапливались в низинах. Первые лучи солнца и лёгкий ветерок съедали его, оголяя передний край немцев. Он хорошо освещался восходящим с востока солнцем. Оно стало нашим другом, цели высветились, как на ладони. «По скоплению вражеской техники беглый огонь!» – скомандовал я. Первый снаряд угодил в бронемашину. Она вспыхнула, от неё повалил чёрный столб дыма. Открыли огонь и другие наши орудия. Застрочили пулемёты. Фонтаны огня и земли взлетали среди бегающих фрицев. Вторым снарядом наводчику удалось попасть в немецкое орудие. Оно подпрыгнуло и перевернулось. Паника в немецком лагере длилась недолго. В общем грохоте боя были слышны отрывистые команды фрицев. В нашу сторону двинулись танки. Между ними ехали мотоциклы и поливали наши окопы из пулемётов. За их огневой защитой выстроились три цепи автоматчиков. Не считаясь с потерями, они упорно двигались на нас. Бой разгорался всё сильнее и сильнее. Осеннее солнце припекало, гимнастёрки стали мокрыми, на спинах выступила соль. Во рту всё спеклось. Не было времени даже сделать глоток из фляжки или просто лечь на землю, чтобы передохнуть. Немцы подошли так близко, что из окопов в них летели гранаты, а в некоторых местах шёл рукопашный бой. Танки прорывались то слева, то справа. Мы еле успевали разворачивать орудие. Пыль от взрывов и дым от горящих танков разъедали глаза. Снаряды таяли, как весенний снег. Вдруг за спинами немцев загрохотало. Огромные снопы огня вырывались из-под земли. Они разбрасывали технику, уничтожали наступающие цепи врага. Это ударила наша тяжёлая артиллерия! Фашисты выдохлись, отступили. Мы тоже были обескровлены. Теперь мой боевой расчёт состоял только из двух человек вместо семи. Были живы я и наводчик, но он ничего не слышал из-за контузии. Смерть ходила вокруг меня, заглядывала в глаза, пробиралась под гимнастёрку, но я оставался живым и невредимым. От разорвавшегося рядом снаряда меня только отбросило и посекло лицо мелкими осколками. Наступила волнующая тишина. Она звенела в ушах, пробегала холодом по всему телу.

Семён Игнатьич покрутил в руках сушку, хлебнул остывшего чаю:

– Мы потеряли чувство времени. Утро, день или вечер? Есть не хотелось. И усталость исчезла: надо было замаскировать орудие, собрать раненых, похоронить погибших. И вдруг боец, наблюдавший за передним краем противника, крикнул: «Воздух!» Мы побросали лопаты и укрылись в траншеях. В дымчато-голубом небе висели чёрные точки. Они поочерёдно срывались с высоты и увеличивались в размерах. От них отделялись бомбы, вырывались огненные трассы. Душераздирающий вой заполнил всё. Земля заплясала под ногами, вздыбилась и чуть не похоронила меня живьём под своей тяжестью. Стоны, рёв моторов, сплошные взрывы. Всё это продолжалось, казалось, вечность. И снова тишина… Я вылез из-под обрушившегося бруствера, снял с ремня фляжку, промыл глаза от земли. С жадностью проглотил остатки воды, огляделся. Кругом сплошные воронки от бомб, искорёженное орудие лежало вверх станиной. Чья-то окровавленная рука торчала из-под земли. Я, не раздумывая, кинулся откапывать тело. Ухватился за гимнастёрку и вытащил своего наводчика. Из раны на голове текла кровь. «Коля, потерпи. – Я не узнал своего голоса. Вырывался какой-то хрип. – Сейчас перевяжу и перенесу в блиндаж». Он с трудом открыл залитые кровью глаза, зашептал: «Потом, потом». Потянулся к нагрудному карману гимнастёрки. Достал испачканное кровью письмо-треугольник. Протянул мне и сказал: «Передай лично, это моё последнее письмо жене и детям». «Ты что, Коля, такое говоришь? Подлечишься – сам отправишь, всё будет хорошо!» Я торопливо перевязывал ему голову. «Нет, это всё. Прощай, пообещай…» Глаза его закрылись, голова безвольно упала мне на руку. Хотелось плакать, нет, выть волком, но не было слёз, они высохли от горя и ненависти. Я пустым взглядом смотрел в задымлённое небо, не было сил подняться с колен. «Сержант!» – оклик вывел меня из оцепенения. Я оглянулся. Закопчённый сажей солдат махал мне рукой. «Лейтенант срочно тебя вызывает», – сказал он и, пошатываясь, пошёл дальше по траншее искать уцелевших после этой страшной бомбёжки. Я поспешил к блиндажу. Ему тоже досталось после авианалёта. Он больше напоминал лесоповал: вздыбленные чёрные брёвна дымились, от них шёл удушливый запах смолы и дёгтя. У разрушенного входа на расстеленной плащ-палатке сидел лейтенант. Лицо его было белым как полотно. Фуражку он прижимал к животу. Около десяти солдат стояли и сидели рядом. Они приводили себя в порядок, матеря на чём свет стоит фашистских стервятников. Я козырнул, хотел доложить, но командир покачал головой и, с трудом шевеля губами, произнёс: «Семён, у меня мало времени. Остаёшься вместо меня». «Как так, товарищ лейтенант?!» – оторопел я. Командир застывшим взглядом посмотрел на меня, потом убрал в сторону окровавленную фуражку. От увиденного меня затошнило и пробил пот. Вместо живота была дыра, из которой лезли рваные кишки. Он прижал фуражку к себе и продолжил: «Через час-два немцы снова пойдут. У нас нет ни орудий, ни гранат. Но приказ надо выполнить, надо выстоять, надо выжить… Выжить, понимаешь? Завтра утром полк пойдёт в наступление, командование должно быть уверено, что мы удерживаем коридор для прохода главных сил». «Есть стоять насмерть, товарищ лейтенант!» – сказал я, перебив его, так как видел, что жизнь на глазах покидает его. «Не надо умирать. Надо удержать и выжить. Подготовьте позиции так, как будто все погибли при авианалёте. Сами незаметно уйдите, схоронитесь в кустарнике, в высокой траве. Постоянно наблюдайте за врагом. Ночью, когда они успокоятся, постарайтесь бесшумно, холодным оружием, ликвидировать их боевое охранение. Не позднее шести утра подайте сигнал зелёной ракетой. Это будет означать, что проход и опорные пункты в наших руках. Возьми мою полевую сумку, там ракетница, мои документы и немецкая карта. – Лейтенант указал на лежащую рядом с ним сумку. Потом снял с фуражки звёздочку и протянул её мне. Залитая кровью красная звезда лежала в окровавленной ладони нашего командира. – Возьми, на память обо мне…»

Это были последние слова лейтенанта. Его глаза закрылись, рука безжизненно опустилась. Мы сделали всё, как он и планировал. После сигнала ракеты полк двинулся в наступление.

Семён Игнатьич встал, взял звёздочку. Встал и я.

– С тех пор так и ношу её во внутреннем кармане кителя. Моя главная награда. Что приуныл-то? Мы теперь за них всех жить должны долго и счастливо! Пошли, погреемся, а то заморозил я тебя своими воспоминаниями.

Мы ещё попарились, попили чаю. Пошли в предбанник одеваться. Удивительно, но мой шкафчик оказался недалеко от шкафчика дедка. Я одевался, размышлял над услышанным. Надевая китель, подумал: «Сейчас Семён Игнатьич увидит, кто его тут в баньке парил!» Я закрыл дверцу, развернулся – и вытянулся по стойке смирно… Семён Игнатьич, мой дедок, поправлял генеральский китель, на котором красовалась медаль Героя Советского Союза. Он расплылся в улыбке:

– Вольно! Вольно! Так я, значит, крылатую пехоту учил париться?! Серёжа, а погоны-то у нас с тобой одинаковые: у тебя две звёздочки и у меня две звёздочки.

– Только ваши звёздочки побольше и шитые, – засмущался я.

– У тебя всё ещё впереди! Спасибо тебе, так хорошо посидели, попарились. – Семён Игнатьич хитро прищурился. – Хочу сделать тебе подарок в память о сегодняшнем вечере. – Он оторвал от кителя пуговицу и протянул её мне. – Пусть она будет твоим талисманом удачи! Служи так, чтоб было что рассказать!

– Спасибо, товарищ генерал! Спасибо за доверие! – Я положил пуговицу во внутренний карман кителя.

– В этом я и не сомневаюсь! – с улыбкой ответил он.

Мы вышли из бани. Пожали на прощание друг другу руки…

Под стук вагонных колёс я размышлял о сегодняшнем дне, о встрече, которую мне подарила судьба. Достал генеральскую пуговицу, зажал её крепко в руке. Вдруг сознание сформировало чёткую цель: приеду из отпуска – буду готовить документы для поступления в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище.

С того дня прошло много лет. Я давно на пенсии. Доверие Семёна Игнатьича оправдал. А генеральская пуговица всегда со мной во внутреннем кармане кителя.

Тамара Простосердова

Тамара Михайловна Простосердова родилась 13 августа 1953 года в г. Коспаш Пермской области. В 1976 году окончила Тамбовский государственный педагогический институт по специальности «история и обществознание». В 1986 году – Всесоюзный юридический заочный институт по специальности «правоведение». Стаж работы в органах юстиции – 31 год.

Т. Простосердовой написаны и опубликованы следующие рассказы: «Мать», «Изгой», «Ревность», «Букет для федерального судьи», «Цыганочка с выходом», «Чёрные риэлторы», «Адвокат», «Нинка», «Юрочка», «Клятва», «Внук», «Дворник-миллионер», «Профессор», «Валентина», «Лёха Крест».

В настоящее время продолжает активную творческую деятельность.

Общежитие на самом краю города было рабочим, принадлежало одному из крупнейших предприятий и считалось по тем временам чуть ли не элитным. Места в нём предоставлялись, как правило, молодым семьям, работавшим на заводе, передовикам производства. Но фактически в нём проживали и пожилые, не имевшие другого жилья люди, и совсем ещё юные учащиеся ПТУ.

Дисциплина в общежитии соблюдалась наистрожайшим образом. У входа за специально оборудованной стойкой круглосуточно находился вахтёр. Посторонним вход был воспрещён, а жильцы должны были возвращаться не позже двадцати трёх часов или оставаться на улице. Вахтёры менялись через сутки. Это были двое суровых мужчин, бывших военных, и две женщины, одна полная, скандальная и властная дама, другая – Евгения Васильевна – худенькая интеллигентная старушка, бывшая учительница начальных классов, попавшая на эту работу случайно и временно, взамен уволенного пьющего вахтёра, до тех пор, пока не найдётся другая, более подходящая кандидатура. Но такой человек всё не находился, а Евгения Васильевна за неполный год работы так привыкла к месту, жильцам, коллегам, что даже перестала заниматься репетиторством. К своим обязанностям она относилась добросовестно, строго выполняя все предписания. Однако все знали, что в её смену в общежитии наступал период «послабления» – и посторонние проскакивали, и загулявшие после двадцати трёх часов, слёзно умолявшие пропустить, пропускались.

Евгения Васильевна обращалась к жильцам исключительно на «вы», охотно помогала в написании всяческих работ учащимся, была одинаково добра и любезна со всеми. С первых дней своего дежурства отметила худенького, со светящимся бледным личиком, голубоглазого паренька, который, молча кивнув, проходил мимо неё каждое утро и возвращался в свою комнату около одиннадцати вечера ежедневно. Она узнала, что зовут его Юрий. Он учится в ПТУ, работает. Дома в деревне у него остались пьющая мать и три сестры. Мать уходила из дома, слонялась где-то по полмесяца, дети оставались одни, голодали, жили за счёт подачек соседей. Потом возвращалась, на короткое время становилась заботливой сумасшедшей мамашей, мыла, тёрла, чистила дом. Плача, обнимала и целовала девчонок… и снова уходила. Органы опеки то принимали решение передать детей в интернат, то, видя, как радуются ребятишки её появлению и какое счастье светится на их личиках, когда мать дома, оставляли всё как есть, надеясь, что она одумается. Возвращалась она с небольшими деньгами, мужиков в дом не приводила. Что влекло её из дома, оставалось загадкой. Но всё это продолжалось регулярно, и время отсутствия матери постоянно увеличивалось.

Юрий, как только получил паспорт, поступил в ПТУ и, работая в нескольких местах одновременно, тянул сестёр, давая им возможность окончить хотя бы восьмилетку. В общежитие попал через органы опеки и попечительства, пытавшиеся хоть как-то помочь детям.

Евгения Васильевна уже много лет жила одна в своей однокомнатной квартире. Её дети, сын и дочь, проживали от матери далеко, навещали её редко, внуками не баловали. Пенсии не хватало, она подрабатывала, готовя соседских детей к школе. Подвернувшуюся возможность поработать вахтёром в хорошем новом общежитии упускать не стала: хотелось порадовать внуков подарками, а может, и доехать до них, повидаться.

Юрий вызывал у неё какое-то необъяснимое чувство жалости и удивления одновременно. Ему хотелось помочь, что-то сделать, чтобы он перестал быть таким одиноким, неулыбчивым, уже рано по-мужски загруженным проблемами, о которых его ровесники даже не задумывались. И он удивлял – всегда в одно и то же время уходил, не опаздывал, был аккуратен в одежде и еде, дисциплинирован, в его комнате царил порядок, он ни разу не огрызнулся и не нагрубил никому. Всегда сосредоточен, отстранён и полностью погружён в свои мысли и заботы. И это в неполных семнадцать лет.

Евгения Васильевна останавливала Юру, интересовалась его учёбой, предлагала позаниматься. Он отказывался вежливо и непреклонно. Дежуря в очередную субботу, Евгения Васильевна обратила внимание, что за весь день мимо неё Юра не проходил.

Поднявшись на шестой этаж, постучала в дверь. Юрий открыл. Было видно, что он болен, и серьёзно. Пояснил коротко, что простыл. Врач не нужен. Хочет просто отлежаться.

Евгения Васильевна врача вызвала. У Юрия оказалось воспаление лёгких, его забрала скорая. Болел он долго и тяжело, сказывалось постоянное недоедание, усталость и отсутствие элементарной заботы, тревога за мать и девочек. Евгения Васильевна стала приходить к нему, приносить домашнюю стряпню. Больше не приходил никто. Юрий уже не возражал против её посещений. Они долго беседовали обо всём. Ему было интересно узнать её мнение по многим волновавшим его вопросам, и она с удовольствием искала ответы на эти вопросы. Ни ему, ни ей не выпало счастья такого близкого общения со своими родными, и они наслаждались возможностью рассказать друг другу о том, что их мучило и заботило. Евгения Васильевна про себя называла парня Юрочкой и чувствовала к нему любовь, такую, какую не познала к внукам.

А он, обессиленный, ещё более похудевший, благодарный за это общение, помощь, понял, как много ему могла бы дать его родная мать, будь она хоть чуточку похожей на эту чужую ему пожилую женщину.

Почти месяц провалялся Юрий в больнице, а выписавшись и получив те небольшие деньги, что причитались ему в связи с болезнью, помчался в деревню. Дома его ожидали неприятности: мать снова ушла, на этот раз её не было дольше обычного, девчонок временно отправили в интернат, так как в течение месяца они сидели без копейки, голодные. Стоял вопрос о лишении матери родительских прав. Навестив сестёр, ревевших беспрестанно всю встречу, Юрий вернулся в общежитие.

Выяснилось, что он является задолжником по нескольким предметам в ПТУ. Из кафе, где подрабатывал, убирая помещение, его уволили.

Юрий взялся навёрстывать упущенное – сдавал зачёты, работал в цеху в качестве подмастерья, ежедневно искал подработку и пытался решить вопрос о возвращении сестёр домой.

Однако всё не ладилось. За прошедший месяц его сокурсники ушли далеко вперёд. Физических сил выполнять полторы-две нормы у него не было. Сестёр ему передать не могли, так как он был несовершеннолетним. Но он упорно продолжал учиться, работать и ходить по инстанциям. Уговаривал себя: всё получится. Нужно только не сдаваться. Откладывал каждый месяц из скудной зарплаты, чтобы навестить сестёр и купить им хоть что-то, что могло бы ненадолго порадовать.

И ещё он искал мать.

Мать обнаружилась внезапно, в районном центре, куда Юрий приехал, чтобы узнать в отделении милиции о результатах её розыска. Пьяная, в разорванном платье, растрёпанная и грязная, в компании таких же немытых и оборванных мужиков, мать рылась в мусорном контейнере, пытаясь найти хоть что-то пригодное для еды. Юра её не узнал бы. Он просто почувствовал, что это именно мать смотрит на него пустыми, равнодушными глазами. Сгорая от стыда и корчась от жалости и ненависти одновременно, он прошёл мимо. Не остановился, не схватил её, чтобы отвезти домой. Отойдя на небольшое расстояние, обернулся. Мать стояла у контейнера, опустив руки, и смотрела ему вслед. Потом, взяв грязные клетчатые сумки, пошла к мужикам, усевшимся прямо на газоне.

Юрий возвратился в общежитие. Лёг на кровать. Перед глазами стояли заплаканные лица сестёр, дом, брошенный и опустевший, лицо матери, чужое и страшное в своей запущенности и равнодушии. Он не плакал. Нестерпимо болело сердце. В душе поднималась волна ненависти к матери, к отцу, которого видел всего дважды в жизни, к людям, живущим иначе, чем он. За стеной играла музыка, хохотали девчонки. В дверь постучали, он открывать не стал. Постучали вновь, более настойчиво. Оказалось, уже поздний вечер, пришла обеспокоенная Евгения Васильевна с пирожками. Попросила рассказать, что он узнал о розыске матери.

И Юрий рассказал всё, что видел. В последнее время ему казалось, что мать в беде, поэтому она не возвращается, не приходит к нему в больницу, не живёт с девочками: она нуждается в помощи, заболела или попала под машину. Сознание упорно рисовало картину несчастья, из-за которого мать не смогла вернуться домой. Признать, что мать просто пьёт, бомжует и забыла о своих детях, он не мог. А оказалось, что она их бросила, предпочла компанию пьяных, грязных, развратных бродяг.

Евгения Васильевна заплакала. Обняла Юрия, гладила его по голове. Уговаривала поесть. Встала, чтобы подать чай. Он смотрел, как она хлопочет, вытирает слёзы, поправляет одеяло на кровати, и в душе его поднимались протест и тихая ярость. Как она смеет жалеть его, унижать этой своей жалостью!

Она, пожилая женщина. Она пришла именно потому, что считает себя сильнее, достойнее. Он для неё человек из низшей касты. Поэтому и жалеть легко, как жалеют бродячих собак, брошенных кошек, инвалидов на паперти. И когда Евгения Васильевна подошла к нему с чаем и пирожком, он её оттолкнул. Она неловко повалилась на кровать, удивлённо глядя на него, не понимая и по-прежнему протягивая дрожащей рукой пирожок. Тогда он её ударил. По лицу, сильно, как только мог. Евгения Васильевна сползла на пол. Юрочка бил что есть мочи, ногами по голове, телу, упиваясь своей силой, своей властью над этим беспомощным человеческим комком. Евгения Васильевна пыталась кричать, но музыка за дверями заглушала крики. Потерявшую сознание, окровавленную, еле дышащую пожилую женщину, посмевшую дать понять ему какое он ничтожество, Юрий привязал к кровати, перевязав рот простынёй. Сел, налил себе чай, съел пирожки. Ощущение силы и всевластия не проходило. Его колотило. Он впервые испытывал такое. Тряслись руки. Но голова, на удивление, оставалась ясной. «Жалко вам меня? Я ничтожен?» Мать – равнодушная и чужая, грязная до бесстыдства; сёстры, постоянно плачущие и требующие вернуть их домой; чиновники, не желающие проявить человечность и спрятавшиеся за букву закона; эта музыка и хохот за дверью – всё бесило и взрывало его изнутри, наполняло какой-то дикой, необузданной силой и жестокостью.

Он посмотрел в сторону Евгении Васильевны. Она пришла в себя и смотрела глазами, полными не страха, не ужаса, а жалости и боли. В душе Юрия вновь поднялась волна ярости. Как она смеет смотреть на него такими глазами? Схватив худенькое истерзанное тело, Юрий бросил его на кровать. Белая сатиновая рубашка Евгении Васильевны задралась, тоненькие ножки были покрыты синяками и кровоподтеками. Зрелище было настолько жалкое, что Юрий задохнулся от ужаса происходящего.

А через минуту услышал тихое:

– Юрочка, как ты можешь, успокойся, сынок.

Этого он вынести не мог. Совсем.

Юрочка почти не помнил, что произошло дальше. Он вновь бил, а потом зачем-то изнасиловал эту ненавистную ему полуживую женщину. Зло, неумело, жестоко. Чтобы не разговаривала с ним и не смотрела на него странным немигающим взором, который не отпускал его ни на секунду. Чтобы поняла, каково это – постоянно быть униженным. Человеком второго сорта. Без будущего, без настоящего, без прошлого. Без надежды. Евгения Васильевна больше не кричала. Почерневшее лицо, распухшее и неузнаваемое, напомнило лицо матери. И он снова бил. За то, что у него не было детства, не было нормальной семьи, ничего не было. Теперь он знал, что жизнь может быть другой. Но не для него. Зачем эта чужая и уже совсем старая женщина дала ему понять, какая пропасть их разделяет?

Утром, приведя себя в порядок, взяв документы и остаток денег, Юрочка вышел за двери общежития. Проходя пост, слышал, как вахтёры спрашивали друг друга о Евгении Васильевне, мол, ушла куда-то и до сих пор нет. Предположили, что уснула, спрятавшись от чужих глаз. Возраст. Хотя раньше такого не было.

Спустя некоторое время вспомнили, что она понесла пирожки Юрочке на шестой этаж. Открыв дверь Юрочкиной комнаты, увидели Евгению Васильевну, стоящую на подоконнике, в окровавленной сорочке. Через секунду она была снята с подоконника. Вызвали скорую, милицию. Евгения Васильевна молчала. У неё были сломаны ребра, произошёл разрыв внутренних органов, черепно-мозговая травма, множественные кровоподтёки на лице и теле. Левый глаз ослеп. Телесные повреждения были тяжкими, но она выжила. Заговорила лишь чтобы сказать – детей не вызывайте, не тревожьте их.

Юрочку нашли быстро. Он уехал домой в деревню и дальше скрываться не пытался.

А потом был суд. Казалось, все жильцы общежития явились на судебное заседание. Негодующие, возмущённые, они не скрывали своих чувств. А мать не пришла. Юрочка ждал её. Он хотел ей одной объяснить, почему всё так вышло, почему он совершил это мерзкое по своей сути преступление. Он, старший из её детей, нелюбимый и ненужный. Почему-то ему было очень важно, чтобы мать его услышала и, может быть, поняла и пожалела. Не было матери, не было сестёр.

Юрочка стоял перед всеми этими чужими ему людьми всё такой же худой, с бледным светящимся лицом. А они, глядя на него, вдруг поняли: нет прежнего голубоглазого паренька и никогда уже не будет. Жестокий и циничный, озлобленный, он рассказывал о произошедшем. Ничего не скрывая, смакуя подробности.