Текст книги "Конкистадоры (сборник)"

Желтый дракон

Белый свет лился сквозь щелистые ставни в духоту, вытесняя мрак – единственную иллюзию прохлады. Ночью, лежа с открытыми глазами, мальчик еще мог представить себе воздух, подменить его отсутствие присутствием темноты. Днем же, взвешенный посреди комнаты кипящим светом и жарой, медленно поднося чужие, тяжелые руки к влажному лицу, он даже забывал дышать. В эти последние дни лета, умирающего в сетях тягучего горячего безветрия, он совсем перестал спускаться вниз. Родственники, собиравшиеся утром в столовой, походили на больных. Их лица осунулись и побледнели, плечи ссутулились. Вяло, превозмогая усталость после тяжелого полусна на мокрых, свалявшихся простынях, позвякивали они ложечками о стенки чайных стаканов. В эти дни мальчик заметил, как пожелтели вокруг него вещи. Беленые стены, страница раскрытого учебника латыни, стенки стеклянного графина, откуда испарялась желтая вода, его собственное лицо в глубоком зеркале старого трюмо.

В эти дни он начал делать желтого дракона.

Ему понадобилась вся его вера, чтобы сделать из тонких лучинок подобие распятия, все знание прекрасного мертвого языка, чтобы вычертить на вощеной бумаге хищный, лаконичный изгиб зубчатых крыльев, вся его нежность, чтобы выстроить и огладить тугую горбатую грудь своей химеры.

В это утро, праздничное утро, когда ожидался приезд епископа из метрополии, желтый дракон был готов. Мальчик открыл окно в распаленное безветрие. Дракон не шевельнулся. Слепой, он уставился острой злой мордой в молочное сияние крыш, в серое плавкое марево, дрожащее на горизонте в конце улицы. На соборной звоннице ударили в колокола. Дракон содрогнулся. Далеко, на площади, остановилось шествие со статуей Девы Марии, подаренной городскому храму молодым епископом, начинавшим свою блестящую карьеру в этой глухой провинции. Колокола тяжело ворочали бронзовыми языками, перекатывая на толстых рокочущих боках масляные блики солнца. Дракон качнул крыльями. Внизу кто-то с шумом отодвинул стул и пошел за мальчиком наверх. Дракон улетел.

К мальчику заглянули и, увидев, что он спит, снова прикрыли дверь.

На площади колыхалось и пело разноцветное шествие. В темном храме низко стлалось желтое марево сотен свечей, вздыхающих в лад хору маленьких певчих, одетых в белое и тщательно причесанных матерями. Из врат торжественной вереницей выходили служки, становясь вдоль красной ковровой дорожки. Женщины, туго повязанные воскресными шалями, пробирались вперед, чтобы взглянуть на епископа, стоявшего на верхней ступени соборной лестницы, такого прекрасного, такого молодого, словно голубь, парящего над толпой. А с другого конца площади, вровень с ним, над головами оглушительно кричащих прихожан плыла Она, в звездном атласном покрывале, с восковым девичьим лицом, слегка отекшим от жары, глядя прозрачными светлыми глазами прямо на солнце. Хор смолк. Пламя свечей дрогнуло, вытянулось и застыло. Епископ шагнул Ей навстречу. Покачнулся, прикрыл глаза рукой. Вновь посмотрел на Нее, потом еще выше. Из-под сияющей ризы вверх по его шее и лицу поползла темная желтизна. Он упал, словно подтаявшая сахарная фигурка.

Толпа вскрикнула, волной накатилась на ступени храма. Толпу накрыла зубастая желтая тень. Над городом реял гигантский Желтый Дракон. Его крылья заслонили солнце, бросив мертвенный отсвет на завороженно воздетые лица прихожан.

Орган смолк. Дева Мария угрожающе качнулась и исчезла в толпе. Благовест утих. В горячем, плотном, лишенном ветра воздухе, словно в масле, расплавились и растворились все звуки. Дракон качнулся, чуть спустился. Тихо-тихо, но так, что услышали все, кто-то сказал: «Желтая Чума».

Какая тишина, какой покой стояли в тот долгий день! Белым полотном затянули все окна и двери. Наслышанные с детства о Желтой Чуме, горожане легли в постели, положив ладони на открытые глаза. Спали и не спали, и видели сны о том, как в желтых цветущих полях под горячим бледным небом желтоволосые девушки разжигали костры, один за другим, среди звона ос и кузнечиков, среди густого ядовитого запаха цветущих трав… Все, как встарь, все, как было когда-то, все, как будет всегда…

А уже к вечеру подул восточный ветер с далекого моря, первый ветер, преодолевший за последние недели выжженные равнины. Дракон лег на крыло, медленно описал круг над площадью, проплыл над храмом, над ратушей, над пустыми улицами, над мертвым городом. Повернул на запад, где садилось крохотное злое солнце, качнул клювом и исчез в сиянии иссохших соляных озер.

На площади лежали люди, словно сморенные жарой, прилегли они отдохнуть с открытыми глазами. Тысячи Желтых Драконов плыли над пустыми площадями их зрачков, и ветер не мог их согнать. В своих домах, в своих постелях лежали люди, и Желтые Драконы задевали острыми крыльями ладони, опущенные на открытые глаза. На верхней ступени храма лежал молодой епископ из метрополии, и в черных безднах его глаз плыл громадный, расширенный от боли Желтый Дракон. И лишь глаза Девы Марии остались чисты и прозрачны. В них было небо, только небо.

Мальчик очнулся от обморока в сумерках. Он не шевелился, никого не звал. То, что появилось рядом с ним, то, что принесло ему возможность дышать, пусть редко, пусть неглубоко, было так легко вспугнуть. В распахнутое окно тихонько струился холодный, солоноватый свежий ветер. В сумерках на подоконнике что-то изредка шевелилось. Мальчик сел на постели, затем встал на дрогнувшие, едва удержавшие его ноги, медленно, с остановками подошел к окну и обнял за хрустнувшую шею желтого дракона, за которым было небо, только небо.

Коррида

– Человека, к которому вы идете, там уже нет.

Женщина испуганно отшатнулась. В эти августовские дни, в Гранаде тридцать шестого года, она боялась всего. И потом, прохожего она не знала. Доверять нельзя никому, а то донесут, ведь сейчас расстреливают и служанок. Она прикрыла концом черной шали корзинку с передачей. Немного лепешек, табак, курительная бумага…

– Его там уже нет, – повторил незнакомый сеньор.

– Так, может, его в тюрьму перевели? – набравшись духу, прошептала она.

Мужчина резко развернулся и скрылся за углом. Женщина робко огляделась по сторонам. Вроде никто их не подслушивал. Рядом терлась только ее тень, темно-синяя, полуденная, совсем короткая.

«Я все-таки пойду туда, в управление. Хотя и вчера ходила, и позавчера, а он так ничего и не поел, да и как можно есть, если рядом стоят эти… С винтовками наперевес! Омлет ему испекла, так они весь разломали, смотрели, нет ли чего внутри. Дышать боюсь. Последние времена пришли!»

– Его здесь больше нет.

– Сеньор, – она подняла испуганные глаза, – сеньор, я женщина простая и никого в Гранаде не знаю. Вы мне поможете? Ведь он был тут. Вот – я принесла ему передачу. Его матушка велела.

– Да нет его тут, – повторил утомленный полуденной жарой жандарм, охранявший вход в управление. Он крутил папироску и с интересом посматривал на корзинку с продуктами, которую женщина продолжала прикрывать шалью. – Не веришь, что ли? Так зайди, сама взгляни.

– Я… – окончательно растерялась она, – я…

Тот сплюнул на песок и отворил дверь. Уже через несколько минут женщина вышла из здания управления гражданского губернатора. Жандарм удовлетворенно кивнул, снова увидев ее.

– Чего, убедилась? – он заговорил фамильярно, как старый знакомый. – Нету его. А что это у тебя в корзинке?

– Пустяки, – чуть не плача, ответила она. – Лепешки и немного табаку…

– Табаку? – оживился мужчина. – А ну, отсыпь!

Она торопливо протянула ему горсть душистого табака, такого, как любил Федерико. «Чтоб он тебе впрок не пошел, собака! Куда ж вы его дели, скоты?! Нету! А что я сеньоре скажу?!»

– И больше сюда не ходи, – добродушно продолжал жандарм, скручивая папироску. Облизал кончики бумаги, заклеил, закурил. Прикрыл глаза. – Хорош. Не ходи, говорю. Уж кто сюда попал… Лорка, говоришь? Федерико Гарсиа?

– Д-да…

– Ну, так я тебе скажу что-то, тетка, – он снова сплюнул, попал на собственную тень, тут же суеверно растер плевок подошвой сапога и мелко перекрестился. – А ты ступай себе домой и помалкивай. В Фуэнте-Гранде он.

– Это… где?

– Чего уж тут… Нигде.

Служанка побежала прочь и даже не смела оглядываться. Ей чудилось, что за ней гонится отряд жандармерии. Заплакала она только дома.

«“А если меня убьют, вы очень будете плакать?” Так вот он все и спрашивал, будто чуял!» Она обнимала крышку рояля, за которым они с Федерико вместе прятались во время бомбежек. «Да неужто… Неужто! Хоть бы узнать, где могилка-то…»

Она узнала об этом в 1966 году, когда ей было уже восемьдесят лет, но так и не собралась туда сходить. Страх тех далеких дней был так силен, что старуха побоялась даже переступить порог. Ей рассказали, что там растут две оливы, сосны и что рядом с сеньором Федерико похоронено еще три человека. Школьный учитель и два бандерильеро. Она молилась за них всех, слабо шевеля пересохшими, сморщенными губами, но видела одного Федерико – его смуглое, нежное лицо, ясные громадные глаза, глаза раненой лани, не человека. Его улыбку – то робкую, то задорную. «Вот он умер, а я все еще жива. Почему, зачем? Чего господь еще от меня хочет? Еще одной молитвы? Еще одного дня? А кому он нужен? Что я такого могу сделать? А Федерико убили. И никто не заступился! Прости меня, Господи, но я ропщу! Взял бы ты тогда меня вместо него! Ну вот, видишь, не ропщу больше, молюсь, видишь, молюсь… Что же мне еще делать!» Истертые четки замирали в пальцах, скрюченных ревматизмом, голова склонялась на впалую грудь. Старушка дремала.

…– Бедро! Бык ударил его рогом в бедро! Артерия задета!

Вокруг раненого тореро Игнасьо Санчеса Мехиаса толпилась взбудораженная свита. Все суетились, и никто ничего не мог толком сделать. Этот день 11 августа 1934 года был жарким, по смуглым лицам струился пот, а на песок, раскаленный полуденным солнцем, зловещим ручейком змеилась кровь. На трибунах слышались крики. Публику уже с трудом удавалось сдерживать, на арену пытались прорваться впавшие в истерику фанаты. Ранен народный любимец, гордость Андалузии, звезда корриды!

– Хлороформ!

– Стойте, ваты… Бинты…

– Он… Он… Умер…

И все, окружавшие нарядное, как жертва для заклания, тело тореро, расступились, словно давая смерти пройти к нему, по ее законному праву. Тот уже не дышал, и только когда на колокольне ближайшей церкви зазвонили к вечерне, слегка вздрогнул, будто услышал звон. Но то была смертная судорога.

– Это хорошая смерть, – почтительно произнес кто-то. – Господь призвал его к себе.

Он плохо видел и был тугодумом, как все быки. Но все же его начинали утомлять темнота и теснота хлева, в котором его заперли. Шел уже шестой день, а его ни разу не выпустили на пастбище, а ведь он был смирным быком и пасся один, без пастуха. Там, на предгорном лугу, так хорошо! Трава высокая, сладкая, рядом ручей, пей, сколько хочешь, пока не занемеют губы… Что же он такого натворил, почему его заперли?

Бык неохотно жевал свежее сено и пытался размышлять. В голову ничего не приходило, кроме… Ну да, вот это и было не так, как всегда, так, может, в этом причина? Он кое-что видел. Бык поднял голову от кормушки и глубоко задумался. Ну да. Наверное, дело в этом. Это все Агдистис, их богиня. Она живет в горах, разъезжает на колеснице, запряженной львами и пантерами, и только иногда спускается на землю, чтобы встретиться со своим возлюбленным. А он земной человек и живет в их селении. Зовут его Аттис. На днях он женился на соседке, а когда богиня узнала, то приехала на своей упряжке в село и наслала на людей безумие. Все передрались, было много жертв. Потом никто не мог понять, что случилось. А Аттиса она убила. Отрезала ему кое-что, без чего не женятся, и он истек кровью.

Бык коротко всхрапнул. Ну, все так, и стоило наказать изменника. Но его-то за что запирать? Только за то, что они резвились на его предгорной лужайке? Всю траву перемяли… Потому что он все видел? Да он и не смотрел, ему было неинтересно и даже стыдно.

Открылась дверь, и бык зажмурился, ослепленный хлынувшим в хлев солнцем. Его ласково поманил человек в белом хитоне из крученого виссона. На голове у него красовалась тяжелая шапка, сплошь обшитая золотыми бляшками. Бык поморгал и с недоверием взглянул на него. Это был не хозяин, даже не сосед. Это был местный священник. Сперва бык не хотел за ним идти, но уж очень соскучился по свету, по траве и быстрой, ледяной воде горного ручья.

Не успел он выйти, как его схватили, опутали веревками, связали ноги. Он ревел, вырывался, уже сообразив, что готовится нечто подлое, ужасное, то, чего он не заслужил! А его уже тащили по пыльной площади к высокому глиняному постаменту. Десять молодых обнаженных мужчин взвалили его бьющееся тело на плечи и швырнули на постамент. Бык был так ошеломлен, что затих. Он увидел Агдистис. Она стояла на своей колеснице, а львы и пантеры лежали в рыжей пыли, лениво догладывая длинные кости, на которых еще оставалось немного мяса. Чьи кости?

Бык снова всхрапнул. Хотя по натуре он был смирным, но вид и запах крови выводили его из себя. На постамент поднялся священник. Он торжественно надел быку на шею венок, сплетенный из луговых трав. Бык окончательно растерялся. Он взглянул на Агдистис, ища ответа. Та смотрела в сторону.

На краю площадки он заметил круглую ямку. Бык стал думать, зачем она, и думал, пока не устал. Сперва вокруг него долго пели песни, затем священник с поклоном поднес Агдистис пустую чашу. Та равнодушно ее взяла и подошла к постаменту.

В этот день случилось уже столько всего необычного, что бык решил ни о чем не думать, все равно не сообразит, что к чему. Он кротко посмотрел на Агдистис, надеясь, что она-то, добрая вавилонская богиня плодородия, не причинит ему никакого зла.

Она и в самом деле ничего плохого ему не сделала. Просто стояла, выпрямившись во весь рост (а он у нее был немалый), закутанная в синие и золотые одежды, увешанная тяжелыми украшениями, умащенная благовониями. И держала чашу. А удар ножом в сонную артерию нанес ему священник, которого бык даже не успел заметить. Он всхрапнул, взметнулся, но веревки крепко натянули со всех сторон. Через минуту он утих. В подставленную чашу быстро бежала его кровь, горячая, почти черная. Священник наполнил чашу и поднес ее Агдистис, согнувшись чуть не до земли. Та взяла, пригубила и подала обратно. Вскочила на свою колесницу и через мгновение исчезла в облаке пыли.

Быка сняли с постамента и понесли жарить. Возбужденные жители селения переговаривались, обсуждая предстоящий пир.

– Хватит еще и на завтра. Давно мясца не ел! Если бы не эта свадебка…

– Тс-с! – перебивал сосед. – Не поминай! Аттиса видел? Агдистис ему все начисто отрезала!

– Говорят, теперь в этот день всегда будут так делать – быков убивать, – вмешался древний старик, который и есть-то мясо не смог бы из-за полного отсутствия зубов, но все же примешался к толпе. – Богиня повелела.

– Неужто?! – встревожился местный богач, владелец большого стада. – У кого же их будут брать?

– Не знаю, – старик хитро покосился на него. – А только говорят, убивать будут самых лучших.

Богач закатил черные выпуклые глаза и принялся делать молитвенные жесты. Он явно собирался призвать богов – Ану, Ананда и Этеменанки, но промолчал. Проглотил свое горе и свою скупость и молча пошел на пир. Хоть какая-то выгода, можно наесться до отвала, бык-то чужой.

– Самых лучших… – язвительно тянул ему на ухо старик, перебирая хромыми, отощавшими ногами в рваных сандалиях из плетеной кожи. – Только самых лучших будут убивать. Так она повелела. Всегда ведь убивают самых лучших. Иначе жертва богам неугодна.

Богач косился на него с ненавистью и мысленно прикидывал, большой ли урон понесет его стадо в будущем году и нельзя ли этого убытка избежать? Кормить быков похуже? Перегнать на другой склон горы и сказать всем, что стадо потерялось?

– Самых лучших, – хрипло повторял старик, облизывая губы в предвкушении трапезы. Мяса ему не доводилось есть уже давно. – В жертву приносят только самых лучших!

Мардук

– Вот!

И на стол, заваленный бумагами, легла книга. В пепельнице источала прерывистую струйку дыма недобитая сигарета. Профессор разрешил визитерше курить, но она сделала всего две затяжки, а потом, задохнувшись то ли от слез, то ли от дыма, принялась тушить огонек.

– И таких книг еще шесть! Он выбросил бешеные деньги на переплеты, а ведь при этом нам есть было нечего! За квартиру два месяца заплатить не соберусь! После этого вы говорите, что он не сумасшедший?! Вы просто не желаете его принять, уж не знаю почему… А я вам говорю, он с ума сошел, он…

Женщина растянула рот в слезной гримасе. Профессор наблюдал за ней с привычной невозмутимостью. В его кабинете часто плакали.

– Вы обязаны помочь, – бормотала она, выуживая из сумки мокрый комок ткани, который уже с трудом можно было принять за носовой платок. – Если он нормален, если это норма, кто же тогда я?! Кто тогда мы все?! Сами сумасшедшие?! Взгляните!

Она резко выбросила из сумки на стол еще несколько книг. Профессор машинально отшатнулся. Он однозначно реагировал на подобные движения. В него часто чем-то швыряли. «Глаза у нее опухли, но от слез, не от алкоголя. Мужа я видел. Внешность заурядная. Человек толпы. Ни у нас, ни в наркодиспансере не наблюдался. Была нормальная семья. Десять лет в браке, двое детей, стабильный доход. Жена – бухгалтер в маленькой фирме, муж – водитель такси. Все было хорошо. Но вдруг…»

– Вот они все, проклятые! – Женщина с ненавистью сложила книги в аккуратную стопку. – Посмотрите на них! Семь книжек, каждая из которых посвящена специализации одного из факультетов Мардукского университета.

«Она сильно возбуждена, а вот муж в полном порядке, немного подавлен, и только. Я уже беседовал с ним и не вижу ни одной причины его здесь держать. Полностью адекватен. Единственный припадок, но зато весьма буйный, случился, когда дети перепутали книги. Вот эти самые. Он напал на детей, потом набросился на жену, которая хотела их защитить. Затем мужчина попытался покончить с собой. Он всегда складывал книги в определенном порядке, именно эти семь. Если бы перепутали другие книги, она сказала, он бы и пальцем не двинул. Он вообще ничего, кроме газет, не читал, и совершенно неясно, почему этот пустяковый случай привел его в бешенство. Общаясь с ним, я не смог поставить диагноз. Даже тени диагноза!»

– Что такое «Мардукский университет»? – осведомился профессор. Прозвучавшее название ничего ему не сказало, но отчего-то задело – как что-то, давно слышанное и давно забытое.

– Вы не знаете? – почти издевательски переспросила женщина. Слезы высохли, она держалась прямо, но голос дрожал. – Мардук – это верховный бог Вавилона. Ну хотя бы, что такое Вавилон, знаете?!

Она вдруг расхохоталась, зажимая рот мокрой тряпкой, в которую превратился заплаканный платок. Профессор попытался припомнить, в каком из ящиков стола лежат легкие успокоительные таблетки, но женщина осеклась и добавила:

– А что такое Вавилонская башня?

– Разумеется, я знаю, что такое Вавилонская башня, – спокойно ответил он. – Не желаете воды?

– А… Вы знаете… – она бессвязно пробормотала что-то в платок. – А я толком не знала. Так, слышала что-то. И он не знал. Уверена, муж понятия не имел об этой башне! Он этим не интересовался! Я могла бы все понять, если бы у него было такое хобби, но у него никакого хобби не было!

– Так что такое «Мардукский университет»? – вкрадчиво спросил профессор.

– Это университет. Учебное заведение, – визитерша взглянула на него пристально, как сам он часто смотрел на пациентов, которые несли дичь. – Что такое университет, понимаете?

– Примерно. По крайней мере, я его когда-то окончил.

– Хорошо, – она глубоко вздохнула и откинулась на спинку расшатанного кресла. В кабинете давно полагалось сменить мебель, но очередь угрожала затянуться до следующего года. Интриги… Его кафедру особо не жаловали, потому что он порой был резок с начальством и не умел никому льстить. – Тогда просмотрите книги. Это серия. Семь книг. Я правильно их сложила. Это уже привычка, потому что он не выносил, когда их складывали неправильно. Дети копались на полке и перепутали… И вот… – Женщина нервно сглотнула. – Началось пару лет назад. Точнее сказать не смогу, не заметила, замоталась. Он вдруг начал работать в долг. Понимаете, раньше нам хватало на жизнь, но вдруг он начал бить машину, а за ремонт водитель платит сам, так что… И каждый раз говорил, что задумался. «О чем задумался?!» Да, я орала на него, я, может, вела себя неверно, но я же не понимала, что это связано с книгами! Я думала, у него появилась любовница или он начал пить! А ни того ни другого!

Она отдышалась в платок, с отвращением взглянула на него, будто впервые видела, и швырнула в мусорную корзину.

– И вот он приносит домой книгу! Он впервые купил книгу! У него же нет никакого образования, кроме школы, а там по литературе были только тройки, и то их ставили из жалости, потому что парень хороший! И заговорил он вдруг странно. Не как всегда… Он сказал, что эта книга переплетена в соответствии со старинными канонами. Он до этого не знал слова «канон»! – застонала женщина. – Я сама его узнала из энциклопедии, когда захотела понять, о чем речь… Это был первый раз, когда я поняла, что с ним что-то не так! И знаете, – она подалась вперед, – чему была посвящена книга?! Языкознанию! А переплетена в белый сафьян.

Она выдержала паузу, ожидая реакции слушателя, но так как профессор молчал, вздохнула и продолжала:

– Он так и сказал – «сафьян». Что это такое, я тоже узнала из энциклопедии. Потом показала знающим людям. Настоящий… – у женщины дрогнул голос. – Обошлось в бешеные деньги. И я абсолютно уверена, что он эту книгу не читал. После этого муж совсем перестал приносить домой зарплату. Говорил, что постоянно попадает в аварии, но однажды у меня хватило ума позвонить диспетчеру его компании, и та мне сказала, что мой муж лучший таксист и его даже пересаживают на новую машину. Никаких аварий не было. И тогда я поняла, на что идут деньги. В доме появилось еще несколько книг. Все – научные. Он их тоже не читал. Даже в руки не брал. Только следил, чтобы они были правильно расставлены на полке. Книгу о медицине переплел в черную бычью кожу с золотым тиснением, о литературе – в красный шелк, о мифологии – в синий бархат, историческую – в коричневый атлас, о математике и астрономии – в серебряную и золотую парчу. Качество переплетов, – она с яростью постучала по столу, – высочайшее! И сложены были эти семь книжек строго по размеру в стопку – начиная с нижнего, самого большого белого томика и кончая верхним, крохотным золотым. И когда дети все перепутали, муж кричал, что он профессор Мардукского университета, что-то еще про Этеменанки и что все это написал он сам! У меня был шок, наверное, поэтому я все так ясно помню. Помню даже слова, которые он стал произносить напоследок, когда мне удалось его связать и я стала звонить в «скорую». Это были непонятные, ни на что непохожие слова… Я даже могла бы их повторить, но они же ничего не значат…

Она всхлипнула и стиснула дрожащие руки.

– Я не могу так больше! Он уже не тот человек, за которого я выходила замуж! Мне не нужна Вавилонская башня! Не нужен какой-то там зиккурат, который он вдруг стал имитировать своими книжками! Семь ступеней зиккурата, разных по размеру и цвету! Как его книги! Я притаскиваюсь домой после работы, чуть не ползком, думаю о том, как успеть приготовить ужин и постирать, и застаю мужа за тем, что он пытается задушить ребенка! Только потому, что он переплел никчемные книжки в безумно дорогие переплеты и стоять они на полке должны вот только так, никак иначе! Потому что все это он сам написал и открыл!

Она уткнулась мокрым лицом в рукав блузки. Профессор тем временем бегло просматривал книги, и на его лице все явственнее обозначалась улыбка.

– Вот что я хочу спросить, – он отложил в сторону последнюю книгу об астрономии, в золотой парче, украшенной полудрагоценными камнями. – Ваш супруг никогда не страдал от того, что не получил высшего образования?

Женщина с недоумением подняла глаза.

– Нет…

– Ни одна из этих книг не вышла из типографии и вряд ли была куплена в магазине. Все они рукописные, разве вы не обратили внимания?! – Наткнувшись на ошеломленный взгляд собеседницы, профессор снисходительно пояснил: – Они написаны от руки, одним и тем же человеком. Это почерк вашего мужа?

Та заглянула в раскрытую книгу и с тихим стоном закивала:

– Его… Я никогда к ним не притрагивалась, я их ненавидела… Если бы я знала, что он их правда сам написал, я бы давно обратилась к вам!

– Он не написал их, а переписал. Эти книги уже написаны, причем давно. Он явно пользовался публичной библиотекой для работы.

– Библиотекой? Он и дороги туда не знал! – Она хватала и раскрывала одну книгу за другой, с запинкой прочитывая вслух титульные листы: – Авиценна… Коперник… Лобачевский… Ювенал… Абеляр… Фома Аквинский… Абдулла Ал Хазред… Я не знаю их, хотя училась в институте, а он-то!

– Он их переписал, – подавшись вперед, профессор грузно и азартно оперся обеими руками о заваленный бумагами стол, – переписал то, чего, судя по вашим словам, даже не понимал! Переписал и переплел. И конечно, ни в какие аварии не попадал, если не считать той, что случилась с ним самим, невидимо для окружающих, даже для вас. С какого-то момента одну половину своего рабочего времени ваш супруг тратил на переписку книг, а вторую – на то, чтобы окупить переплеты. Вы можете идти! – Он выпрямился, его голос зазвучал почти весело. – Мы примем его, безусловно.

Женщина вскочила. На ее заплаканном лице был написан испуг, не радость, хотя только что ей обещали то, чего она добивалась.

– Значит, это так серьезно?

– Это интересно. Я лично буду им заниматься.

Покачнувшись, словно оглушенная, посетительница повернулась и, не попрощавшись, вышла из кабинета. Профессор с шумом отодвинул кресло, подошел к окну, постоял, оглядывая больничный двор, так мало похожий на…

На пять внутренних дворов Мардукского университета. «Пять? Откуда я знаю, что их было пять? Я ведь никогда ничего не читал о Вавилоне!» Он сморгнул. Мир был прежним, но… Где-то на его задворках трепетало, требовало ответа то, что к этому миру не принадлежало. Здесь – благостная прохладная осень, тихие, одурманенные лекарствами пациенты, угрожающе спокойные санитары, медсестры, снующие по двору в топорщащихся от крахмала халатах, как белые куры, которым бросили горсть проса…. И нет здесь желтой колоннады с голубыми завитками капителей, нет Вавилонской башни. «Откуда я знаю, что колоннада была желтая, а капители голубыми?! Когда я говорил с этим таксистом, об этом не было ни слова! Но я знаю. Я… Больше, чем знаю. Я это видел!»

Он повернулся к столу, аккуратно сложил в стопку семь великолепно переплетенных книжек, посвященных новейшим исследованиям Мардукского университета. Белая, черная, красная, синяя, коричневая, серебряная, золотая – снизу вверх, от большой к маленькой. «Отнесу ему, побеседуем. Таксист. Не любил читать. Переписал такую махину! Сатанинский труд! Откуда он вообще узнал эти имена?! Почему выбрал этих авторов?! Почему решил имитировать переплетами количество ступеней зиккурата и их цвета?! А когда книги перепутали, попытался убить детей!»

Профессор поднял сложенные книги до уровня глаз и на миг узрел чудесное видение – семицветную башню зиккурата, ступенями поднявшуюся из храма Мардука к звонкому небу Вавилона.

– Если сощурить глаза, – прошептал он, – она в самом деле есть. Есть, все еще. Но только если сощурить глаза.

Осторожно опустил стопку на стол и звонком вызвал медсестру. Был час, когда большинство персонала обедало, отсюда и такая сутолока во дворе. Сестра медлила. Она за это получит. Это обойдется ей куда дороже пирожка, который она в данный момент уминает в столовой. Все сильнее раздражаясь, профессор подошел к окну и увидел…

Громадный храм без окон. Желтые колонны с голубыми капителями. Циклопические ступени. Яркие изразцы. «Я открою окно, выгляну, и все исчезнет!» Он открыл окно, но видение не изменилось. Более того, теперь профессор отчетливо слышал слабый шелест воды в глубоких каменных каналах, обрамлявших храм… Он отшатнулся, закрыв глаза, отдышался. Осторожно поднял судорожно трепетавшие веки. Храм не исчез. Он был.

«Вавилон! Я ничего не знал о нем, никогда не знал. Но… И он ведь не знал. Но вот! – вот! – зиккурат! И там, на улицах, под террасой, с которой я гляжу вниз, толчется народ. И там говорят на языке, который я кажется, кажется… Начинаю понимать».

В кабинет торопливо вбежала пожилая медсестра, что-то прожевывая на ходу. Профессор резко обернулся, стараясь загородить оконный проем, чтобы она не увидела дивного храма:

– В чем дело?!

– Вы звали! – та проглотила последний кусок.

– Вечно вы… – начал он и вдруг словно подавился этими словами. Они переставали быть ему знакомы. Зато он все отчетливее понимал то, что кричали за окном. А кричали все громче. Медсестра могла услышать голоса, даже стоя у двери, но казалось, не слышала ничего. Она продолжала смотреть на профессора с выражением животной преданности, ожидая приказаний. «Внизу базар, восточный базар, оттого такой крик. А над ним… Зиккурат».

– Я, – с трудом выговорил профессор, – нездоров. Сегодня такая жара. Не буду делать обход. Устройте нового больного, который думает, что видит древний Вавилон. И отнесите ему эти книги. Все семь. Но только, – он сурово погрозил ей пальцем, – не вздумайте их перепутать!

– Что?!

– Этеменанки… – пробормотал профессор и вышел.

Медсестра, облизывая сальные губы, недоуменно смотрела ему вслед.

«Этеме… И никакой жары нет, сегодня прохладно. Для сентября даже слишком. Какие книги?»

Она подошла к столу и, внимательно осмотрев все, что там находилось, пришла в отчаяние.

«Ни одной книги, а он сказал – семь! Так что я должна отнести и кому?! К нам сегодня никто не поступал, и уж точно не было никого насчет древнего Вавилона! Опять он на меня наорет, скажет, что ничего не поняла!»

А профессор, чуть не вприпрыжку сбежав по лестнице, уже шел через шумный восточный базар, натыкаясь на корзины с пряностями, пахнущими так оглушительно, что можно было потерять сознание. Его хватали за полы белого халата, зазывали, расхваливая товар. Он вежливо отвечал на том же языке, извинялся, вырывался из смуглых, жадных, пропитанных благовонным маслом рук и ни на миг не терял из вида Вавилонскую башню.

«Кажется, что близко, но она далеко. Но я дойду. Должен дойти. Она слишком огромная, и потому кажется ближе, чем есть. Как горы, когда смотришь на них издалека. Масштаб сместился. Этеменанки…»