Текст книги "Женщина на кресте (сборник)"

Она возразила несколько раз, но спокойно:

– Что с вами?.. Нет, право же, что с вами?…

Недавно Улинг забыл у нее свою тетрадь стихов, и Мечка нашла там письмо, в котором она прочла: «Я приобщился к тайнам мира знакомством с вами, Эрна. Я жду вас у себя нетерпеливо и страстно». Она вспомнила его женевское письмо, и ей стало неловко и грустно.

Сейчас он говорил, что у Мечки много достоинств, но все они незаметны от ее страшной холодности. Когда она поднимает свои огромные усталые глаза, кажется, что она никогда не плачет, не радуется.

Кругом болтали вздор, вспоминали скандальный ужин в «Версале», где артисты не заплатили по счету, находили, что в труппе «некоторые» интригуют. Ружинский предложил «вытурить из зала ксендза, ибо он надоел всем до тошноты». Перед Мечкой извинились. Она холодно пожала плечами.

– Роль антрепренера не к лицу ксендзу, – пробормотала она.

Эрна потрясла уснувшого Фиксмана.

– Да проснитесь же, черт возьми, – повторяла она, искажая свое прекрасное лицо и едва не плача от ненависти.

Программу выработали. Для новой пьесы «Ирма» решили просить кое-что из мебели у богача-мецената, генерала П. Мечка обещала лично съездить к нему.

Она вернулась к себе поздно, изнемогая от усталости. Ивон Лузовский ждал ее. Горничная занимала его разговорами, которых он не слышал. Мечка вскрикнула от изумления.

– Что случилось?

– О, ничего нового…

Тэкля болела. Таинственная печаль пожирала ее. Все свободное время проводила она в костёле или исполняла поручения ксендза Игнатия. Бедняга Лузовский изнывал от ревности.

В Мечке вспыхнуло негодование.

– Как вы безобразно слабы!.. Таше господа, как ксендзы Игнатии, не должны жить. Вы виноваты! вы!

И сейчас же она устыдилась своих слов, заметив, что Лузовский плачет.

* * *

Мечка исполнила свое обещание и поехала к генералу П. Ее ввели в зал, где стоял ряд аквариумов разных величин и форм.

Генерал П., высокий, худой, с красным, обветренным лицом сосредоточенно следил за рыбами. Временами он накачивал воздух гуттаперчевым насосом. Напрасно звали его в соседнюю комнату к завтраку. Он покаялся Мечке в страсти к рыбам.

В ожидании его дочери Мечка села и заразилась этим молчаливым созерцанием.

Генерал позволил взять мебель и шутил по поводу кабаре.

– Почему именно «Синий топаз»? Это декаденство. Уж лучше, «Окунь», «Карп» или «Щука».

Его дочь Рита, молоденькая девушка, показала кресла, столы, японские вещи, атласные ширмы. На каждую вещь она клала свою слабую руку.

Мечка записывала предметы.

– Господин Пашиц много говорил мне о вас, – сказала Рита, краснея, – я давно хотела познакомиться с вами…

Она провела Мечку в свою комнату, скромно указала на шкап. Там были католические богословы и творения святых отцов. На столе лежала раскрытая апологетика Вэйса.

Оказалось, Рита изучает католичество и думает о переходе.

– Я завидую вашему образованию, – заметила восхищенная Мечка, – вы читаете на четырех языках… вы столько знаете… вы изучаете детально историю римского костёла… О, вы должны быть счастливы!..

– Пока еще нет, – живо перебила Рита, – но когда я стану католичкой…

И с целомудренным колебанием:

– Часто мне кажется, что я плыву куда-то и вижу берег…

Мечка спросила, как она готовится к переходу.

– Ежедневной мессой, изучением богословия, строгим examen de consience. Письменно мною руководит ксендз Иодко…

– Ксендз Иодко? – переспросила Мечка, боясь измениться в лице, и меняясь.

Рита взяла альбом и, раскрыв, отыскала фотографно ксендза Ришарда. Обе на минуту склонились над нею.

– Мы познакомились в Италии… три года тому назад… У меня было очень странное состояние после смерти мамы… видела сны… Ксендз Иодко умел встряхнуть меня… да, встряхнуть… вернуть к жизни.

Она задумалась. Мечка не могла побороть в себ неприятного чувства.

«О, это глупо!» – подумала она в смятении. И вслух:

– Ксендз Иодко приезжает скоро.

– Да.

Лицо Риты осталось замкнутым.

Она провожала Мечку и еще стояла несколько минут на лестнице, перебирая свое бледно-розовое ожерелье.

Эта встреча очень взволновала Мечку. Неожиданно ее потянуло бросить Н-ск, «Синий топаз», свои скучные комнаты и уехать далеко. Дни казались ей нестерпимо длинными. Она посещала «Синий топаз» через силу.

На первое представление «Ирмы» публика явилась. Генерал П. нашел Мечку за кулисами. Между прочим, краснея и путаясь, он просил не касаться католичества в разговорах с его дочерью.

– Как же я могу обещать вам это? – спокойно отозвалась Мечка, – ведь я католичка.

Рита была в ложе. Она напрасно хотела заинтересоваться пьесой и напряженно улыбалась. Отдаленно она напоминала Тэклю, – удивленными глазами и голосом.

Пьеска провалилась. Половина публики ушла до окончания. Фиксман кричал в бешенстве: «Черт бы побрал всю эту сволочь!» – и неизвестно, к кому относились его ругательства.

Хорошенькая Ивановская разгримировалась и уехала с комендантом. За кулисами очень оживленно обсуждали этот инцидент. Объясняли, что она спасала юнкера, своего любовника, от ареста.

На Рождестве «Синий топаз» снова дал несколько новинок. Все было напрасно. Публика не интересовалась им больше. Поговаривали о неминуемом крахе.

* * *

Мечка пришла в «Синий топаз» около двенадцати часов дня. На нее никто не обратил внимания. Репетировали что-то под аккомпанемент рояля. Эрна сидела в партере, заложив ногу за ногу, и курила. В пикантных местах она пронзительно смеялась.

Мечка напомнила Фиксману, что сегодня ей нужно отнести деньги ксендзу Игнатию за помещение кабаре. Он посоветовал обратиться к Ружинскому. В нижней зале группа артистов также репетировала, поэтому в канцелярии шли на цыпочках. Актрисы, не снимая шляп и жакетов, сидели на диване. Они зевали и вполголоса жаловались. Служители тут же мыли пол. Панно и шаржи при дневном свете казались особенно безобразными. Особенно выделялся уродством Улинг.

Мечка только вчера встретила его. Он уезжал в столицу и готовился дебютировать книгой стихов. Как всегда, Мечка посулила ему известность.

Вместо ответа он бросил:

– Моя мать умерла.

И сейчас же небрежно:

– От слишком продолжительной диеты… в ожидании моих успехов…

Улинг сделал отчаянный пируэт и поймал слетавшую шляпу.

Мечка поздоровалась с артистками. Они выразили сомнения по поводу уплаты денег; ведь сбор последнего спектакля 23 руб. 50 коп. Они злорадствовали, точно это не касалось их самих. Ружинский дал деньги. Он долго считал их в сетчатом ящике. Журналист Позынич, читавший афишу и мимоходом составлявший заметку о кабаре, сказал лениво:

– О вашем ксендзе Игнатии рассказывают скандальные истории.

И вертя палкой, на которую надел старую фетровую шляпу:

– Вчера вы видели Костю Юраша. Он уже не в музыкальном училище.

Ружинский засмеялся, покосившись на Мечку. Вошел Фиксман, усталый и грустный.

– Ого… тут деньгами пахнет.

Но журналист, который только что просил денег у Ружинского и не получил, не хотел продолжать разговор на эту тему.

– Юраш – ловкий малый, – объявил он – не мытьем, так катаньем… Д-да… А ксендз не дурак.

Фиксман слушал их напряженно, и не улыбнулся.

– При чем тут Юраш? – играя в наивность, епросил Ружинский, тщательно сворачивая деньги в столбики.

– Причем тут ксендз? – насмешливо откликнулся журналист.

– Причем тут Лузовская, правоверная католичка? – устало пробормотал Фиксман.

Решительно, он думал о ком-то с гримасой боли.

«Это чудовищно», – подумала сраженая Мечка.

Она вышла из «Синего топаза», прошла во двор и поднялась по лестнице в квартиру ксендза Рафалко.

Толстый мальчик-лакей открыл ей дверь. Ей пришлось ждать, так как ксендз был в школе.

Среди пошлости дешевого кабинета она холодно отметила обилие мальчишек. Два мальчика несли фонарь – неуклюжая и грубо раскрашенная игрушка. Мальчишка в натуральную величину сидел на скамеечке. Мальчишки приютились по этажеркам и улыбались с гравюр.

В глубокой задумчивости Мечка прошлась взад и вперед.

«Это чудовищно, – думала она все одними и теми же словами, – это чудовищно».

Она повертела серебрянный разрезной нож с латинской надписью: Doce me facere voluntatem tuam qui Deus meus es tu… ps. 142.

– Это от Тэкли Лузовской.

И с неопределенной улыбкой читая грустные слова «tout passe» на зеленой коже блокнота:

– И это Тэкля Лузовская.

Она тронула белые, нежные, увядающие розы в бокале.

– Тэкля хочет быть всегда с ним…

Ксендз Игнатий вернулся. Он кланялся, изгибался, смеялся, словно приплясывал на месте. Он рассказал, что был у оперной артистки и благодарил ту за пение в костёле. Артистка, действительно, приехала и пропела Ave с презрительным видом. Остальную часть мессы она сидела, заложив ногу на ногу, напоминая своим античным профилем Эрну Фиксман.

– Да, – сказала Мечка, – я была на главной мессе с пани Лузовской.

Ксендз Игнатий искал квитанционную книгу, бормоча, с гримасой:

– Э… пани Лузовская… Э…

– Что такое? – изумилась Мечка.

Он хохотал.

– Я не виноват… Конечно, я не виноват…

– Вы не виноваты?…

Мечка совсем потерялась. Ксендз Игнатий кокетничал своими карими циничными глазами.

– Вы – серьезная, умная женщина. Вы меня поймете. Пани Лузовская выказывает мне такие чувства… да, такие чувства…

И, вынимая из кармана письмо Тэкли, он прочел, паясничая, несколько строк, не понимая раздирающей тоски ее коротеньких фраз.

Под пристальным взглядом Мечки он изменил тон.

– Как вы думаете, пани Лузовская нормальна?

– Ксендз смеется надо мной?

Рафалко смешался. Он напустил на себя искренность.

Когда ксендза Пшелуцкого убили, эта молодая женщина чуть не сошла с ума. Он взял ее под свое покровительство. Он хотел руководить ею. С мужем она несчастна. Ах, хотя бы ее кто-нибудь облил кислотой, чтобы она не была такой хорошенькой! Теперь он боится быть скомпрометированным.

– Почему вы не поговорите с ней откровенно? – спросила Мечка.

– Это бесполезно, – уклонился он.

Чтобы собраться с мыслями, она нагнулась и нюхала розы.

– Для кого они вянут? – сентиментально вздохнул ксендз Игнатий.

Она возненавидела его. Под каким-то предлогом ксендз Игнатий спустился с Мечкой в кабаре.

Репетиция еще продолжалась. Сегодняшний спектакль был в пользу общества трудящихся женщин. Около кассы толпилась молодежь. Плотники в двух шагах строили загородку и шумели на все помещение. В нижнем зале было заседание членов «Польский клуб», туда никого не пускали, и это приводило в отчаяние Ружинского.

– Мне нужна канцелярия, поймите же… – едва не плакал он.

Фиксман издавался над ним. Приехали дамы-патронессы.

– Костя Юраш, – объявил Фиксман за спиной Мечки.

Юраш здоровался с ксендзом Игнатием. Они трясли друг другу руки и смеялись. У Мечки закружилась голова. Она беспомощно оглянулась на Фиксмана. Отгадывая ее мысли, тот пожал плечами.

– Я знал одну женщину, любившую ксендза Игнатия…

– Вы, знали?…

– Да. У нее было милое имя: Роза-Беата. Никогда потом я не встречал таких больных глаз… Она полюбила его со школьной скамьи. Ксендз Игнатий выдал ее замуж. Роза-Беата ждала его любви. Потом она овдовела. И ждала его снова. Потом случайность открыла ей глаза. И Роза-Беата умерла.

– Она умерла?

– Выбросилась из окна. О, этот субъект мучил ее не без таланта!..

Мечка вернулась к себе. Неожиданно она начала рыдать безудержно, страстно, почти грубо.

– Роза-Беата! – твердила она между рыданиями, – Роза-Беата!

Потом она села на кровати, оглядываясь сухими, блестящими глазами и чувствуя, как в ней умерла еще частица прекрасного, возвышенного и чистого.

* * *

«Синий топаз» ставил спектакль за спектаклем – по очереди каждому благотворительному обществу, и, наконец, когда перешел к игре уже в свою пользу, зала была пуста.

Обыватели возненавидели «Синий топаз».

Ружинский и Фиксман ездили к председателю Польского Дома и униженно умоляли оставить за ними помещение хотя бы до весны.

В труппе появились новые лица, а Эрна Фиксман, Ивановская и многие другие мало-помалу выбыли. Отказался работать и Тарасов. Журналист Позынич повел целую компанию в газете, обличая кабаре в пороках, тайных и явных.

Мечка давно вышла из административной комиссии. Целыми днями и часами она ждала приезда ксендза Иодко. Ждала, как избавления. Его задерживали хлопоты по переводу в другой приход.

Однажды, придя на мессу, она увидела его.

Ксендз Иодко сидел в конфессионале, раскрасневшийся, вопросительный, с детски надутыми губами, и очень внимательно рассматривал молящихся. Глаза их встретились. Глубокое волнение охватило Мечку. Она опустилась на колени, не будучи в силах сделать ни одного шага. Ксендз Иодко ушел в сакристию шумно, как вихрь.

Однако еще несколько дней Мечка не могла подготовить себя к исповеди так, как хотела. Ей начало казаться, что многое в ней будет лишним, многое останется неясным, о многом страшно даже заикнуться, а за истину и точность каждого своего слова она не поручится. Она не знала так же, как объяснить ксендзу Ришарду то, что она приступает к таинству, не будучи твердо верующей.

Несколько раз у нее являлось даже малодушное желание сказаться больной и отложить. Она поборола себя не без труда.

Была суббота. Мечка пришла в костёл почти первая. Она знала, что набожная тишина и «Ave» по четкам укрепят ее. Она созерцала алтарь в мучительном волнении. Что-то высшее коснулось ее мертвой души, слабая надежда на исправление, жгучая, хотя немая мольба к Богу о вере. Она чувствовала себя у порога обращения, словно уже слышала возглас воскресшего Иисуса: «Мария!» И от одной мысли, что на этот раз вера может зародиться чудесным мистическим образом, все ее существо было потрясено. Слезы струились у нее по щекам, но она их не чувствовала.

После любимых псалмов и Magnificat она довольно нетерпеливо прослушала Salve Regina, неизящно исполненую ничтожным хором.

Ксендз Иодко прошел к конфессионалу. Он заметил Мечку. Легкая краска выступила у него пятнами.

Пели «Ангел Божий возвестил Деве Марии».

Мечка исповедывалась последней.

Плененная человеком, она ждала от него помощи, которую не получила у Бога. К своему удивленно, она не очень страдала от неизбежных то умалчиваний, то преувеличений. Наоборот, ей казалось, что первый раз в жизни она говорит нужную правду и только правду. Радость ее удвоилась, когда она увидела, как хорошо понимал ее ксендз Иодко. Он приходил ей на помощь с суровой нежностью. Он страдал вместе с ней, не рылся в интимностях, но не было комнаты в ее душе, где бы он не открыл двери и окна. Обаяние этого человека, обаяние ласковых тонких слов, все то, что она, полюбила в нем с первой встречи стремительно и на смерть, она приняла за таинство.

И она уже не боялась своей прежней неуверенности в себе самой, ибо имела человека, на которого духовно опиралась.

Ценой своей души ксендз Иодко купил ее душу.

Глава третья

Мечка положила газету на столик, где стыл утренний кофе, раскрыла дверь на веранду, выдвинула качалку и села, не переставая улыбаться.

Солнце грело ее тело через лиловый шелковый халатик. Воздух был прозрачный, но душистый, густой, слегка расслабляющий. Горы, с подножья ярко зеленые, к верхам – лиловые, даже синие, небо – высокое и блестящее.

Она приняла лекарство вовремя, потом лежала, завтракала на веранде, в пять объдала, затвм вышла к морю, но, испугавшись толпы, вернулась. Вечером она читала умную Рашильд, и ее мысли были полны веселой и легкой иронии. Уже в постели она вынула и положила к себе на одеяло письма ксендза Иодко. Перечитывать их не было смысла, ибо она уже знала каждую строчку на память. Она мечтала о нем. Самое позднее, он приедет в июле… Тогда это южное местечко для нее обратится в настоящий рай.

Так проводила она день за днем. Раз в неделю ее навещал доктор. Ей все-таки пришлось иметь дело с докторами, – так щедро разметала она свое здоровье в «Синем топазе».

Покуда доктор писал рецепты, они успевали поспорить о философии, подразумевая под этим строгим словом житейские пустяки.

Внезапно Мечка стала поправляться. Так же быстро, как перед тем ослабевала. Это было одно из свойств ее натуры. Она разом покончила с меланхолией, рано вставала, выбирала светлые платья (она давно сняла траур) и уходила к морю.

Жила она недалеко от белого недостроенного костёла. На него никак не могли собрать нужных денег, и он стоял, убогий и прекрасный в своей нищете.

По бульвару круто пенился горный ручей, весь зеленый от близко растущих кипарисов. Шум его и деревьев часто врывался сквозь двери и окна в костёл и сопровождал мессу, как слабый аккомпанимент. Мечка безумствовала. Все здесь опьяняло ее.

«Бог возвращается ко мне, – думала она, – о Бог добр!»

В будни мессу приходилось ждать, и эта неаккуратность постоянно повторялась. По утрам высокий, немолодой ксендз, с лицом римского воина, возился, то, около цветов, то в своем винограднике. Его паства еле насчитывалась двумя сотнями. Большей частью это были чахоточные, надоедавшие Господу Богу молитвами о своем здоровье. Ксендз Лоскус мало церемонился с ними.

– Что вас привязывает к жизни, черт возьми? – восклицал он.

Всякая слащавость, по-видимому, претила ему. Он радовался, что у него в костёле нет дэвоток. Он шел в конфессионал, как вихрь, и говорил во весь голос.

Мечка смотрела на него, еле подавляя нежную улыбку. О, как он напоминал ксендза Иодко!..

Ксендз Лоскус столкнулся с нею в костёльном саду после вечерни. Он заговорил резко, потом смягчился и сел рядом.

– Вы – не курортная бабочка? Отлично. Приходите завтра ко мне на кофе. Кажется, я вас обидел, не в пять, не в девять. Извините.

Ей пришлось выслушать его жалобы на прихожан и море. Первые были грубы, скупы, невнимательны, второе раздражало его нестерпимо.

– Я не понимаю, как можно приезжать сюда. Эта голубая, зеленая, розовая, молочная и еще Бог знает какая махина, которая движется, плюется, рычит, безобразничает, может свести с ума. Здесь хорошо лишать себя жизни.

Он находил, что правительство делает хитрость, посылая в глушь ксендза Иодко, человека энергичного и образованного.

– Черт возьми, ксендз Иодко будет дураком, если не сопьется здесь!..

И ксендз Лоскус ушел в сильнейшем раздражении.

Во дворе белили новую плебанию, а ксендз Лоскус жил покуда в крошечном флигельке. Он снял двери с петель и спал на чистом воздухе, уверяя, что иначе задохнется. Его сутана залоснилась, оборвалась и пропахла потом.

Однажды Мечка застала его очень возбужденным. Его суровое лицо римского воина пылало. Он пил коньяк и стучал по столу.

– Чорт возьми, я уже сто раз должен был бы быть епископом… И если бы я был глуп, я бы сделал карьеру. Но я умен на свое несчастие…

В другой раз он набросился на Мечку.

– Я видел вас у конфессионала… Я нарочно не вышел из сакристии. Вы – интеллигентная женщина! Как вам не стыдно! Какие могут быть у вас грехи?.. Влюбились? Собираетесь влюбиться? Ну, и на здоровье! А исповедь – это переливание из пустого в порожнее! Я вас исповедывать не стану.

Он очень рассердился. Несколько раз он возвращался к той же теме. В Бога он верит, в ад и рай кое-как, но все остальное – обряд. И он ненавидит обряд.

Иногда к нему приходили племянницы, воспитанницы Краковского монастыря, гостившие здесь. Они нежно ворковали о добрых ангелах, о добром Иосифе, о том, где лучше молиться – у главного алтаря или в притворах. Ксендз Лоскус угрюмо выпроваживал их:

– Можете не прыгать передо мной… У вашего дядьки все равно – ни гроша за душой.

Бедные девочки краснели до слез.

Он сделал визит Мечке. Она приняла его, как светского. Это ему понравилось. Он оживился, стал остроумным, почти блестящим. Вероятно, он был очень хорош собой в молодости. Они заговорили о целибате. Ксендз Лоскус считал его возможным.

– Я могу поручиться за чистоту некоторых моих товарищей, – спокойно заявил он, – условия нашей жизни очень помогают в этом. Ватикану нужно верное и свободное войско. Ксендз может иметь сотню женшин, если захочет, ему запрещена только одна.

Ирония придала его улыбке оттенок жестокости.

После его ухода Мечка еще долго сидела на террасе.

Ночь была темная и аромат роз силен почти до осязания. Смутные желания забродили в Мечке. С неслыханной для нее дерзостью она хотела взять что-то преступно-увлекательное, грешное от жизни. Чистая и целомудренная, она хотела упиться этим, упиться до пресыщения. Уже по сладости этих мыслей она предвкушала восторг обладания. Любовь к ксендзу Иодко не испугала ее, хотя явилась неожиданно. Она ни минуты не сомневалась, что их тяготение обоюдно. Они только до сих пор никогда не говорили, не писали об этом. Они подходили к счастью робко, неуверенно и хотели вкушать его так, чтобы не уронить ни единой крошки.

Наконец, как прежде перед таинствами, так теперь перед любовью, Мечка хотела приготовить свою душу. Впрочем, уже заранее мысленно принимая его любовь, она ни на минуту не сомневалась, что дорого заплатит за нее. И, покупая счастье страданием, она радовалась, ибо нет ничего безвкуснее, вульгарнее слепого, сытого счастья.