Текст книги "Иди на голос"

– Как-то же тебя называют?

– О, по-разному. Кто как.

– А сам ты себя как называешь?

Тут юноша впервые улыбнулся:

– А я сам с собой не разговариваю, воевода.

– Откуда знаешь, что я воевода?

– Так ты же допрос ведёшь. И всем тут указ.

– Знаешь что, игрун лютневый, – снова заговорил Летард, – по-моему, заврался ты. А ну говори, кем заслан?

– Я никем не заслан, я пришёл по собственной воле.

– Чем докажешь?

– Ничем не докажу, потому что не могу. Но если ты не веришь моему слову, ты и десяти послухам бы не поверил.

– Не зарывайся, малец, – прошипел Летард, поднося факел почти к самому лицу юноши. – Леший тебя знает, что ты за птица, но меча у тебя я не вижу, а мой – при мне!

Лейла беспокойно нахмурилась. Какая-то мысль настойчиво скреблась в голове, как мышка в подполе, что-то вертелось на языке – но вот что, хоть убей, она понять не могла. Что-то странное было в лице этого юноши и в том, как он уставил глаза на танцующий перед ним огонь факела – не отводя взгляд и не щурясь.

– Да он же слепой! – вдруг ахнула Лейла.

– Что-о? – недоверчиво протянул Летард. – Болтаешь…

– Да нет же, точно! – почуяв, что его гнев начинает остывать, Лейла вся напряглась от желания убедить. – Вот, поглядите…

Она бесшумно отошла подальше в сторону и уже оттуда позвала:

– Певец! Эй, певец!

Юноша повернулся на зов – но сомнений быть не могло: он смотрел мимо Лейлы на добрых несколько локтей.

– Притворяется… – опять нахмурился Летард.

Он снова приблизил руку с факелом, и в тёмных глазах бродяги отразились два крошечных пляшущих огонька.

– Глаза-то ясные. Ни бельма, ничего.

– Давно ты ослеп? – вопросил молчавший до сих пор воевода.

– Очень.

– Как же ты ходишь без провожатого?

– А как ты, воевода, живёшь без крыльев? У кого никогда не было глаз, тому они не нужны.

Летард переглянулся с воеводой, точно спрашивая на что-то позволения. Воевода едва заметно кивнул.

– Ладно. Считай, что тебе поверили. Можешь остаться.

– Благодарствую.

– Ступай к костру.

Юноша послушно подошёл к огню и замер в ожидании позволения сесть.

– А вот ты и попался! – возликовал Летард. – Как же ты костёр отыскал, а?

Певец улыбнулся:

– Для этого глаз не надобно. Тепло от него, как из печки. И сучья трещат.

Летард выглядел уязвлённым.

– Добро. Садись.

Бродяга нашарил один из стоявших у огнища чурбаков, но не успел он присесть, как Летард точным пинком вышиб из-под него деревянный кругляш. Не ожидавший этого юноша брякнулся оземь. Лейла, не сдержавшись, охнула. Солдатня вокруг захохотала.

– Не реготать! – рявкнул Летард, и смех стих. Лейла до боли закусила костяшки пальцев, чтобы язык не побежал впереди ума: только жалобливой бабы тут сейчас не хватает.

– Вставай, – приказал бродяге Летард, протягивая ему пятерню. – Да вот она, рука-то!

– Зло ты пошутил, воеводин помощник, – заметил юноша, берясь за предложенную руку и с трудом поднимаясь с земли.

– Ну не серчай. Теперь вижу: не врёшь. Садись. Да садись, садись, не обижу больше!

Юноша сел.

– Куда б его, воевода?

– А что ты умеешь? – обратился воевода к гостю.

– Что прикажешь, то и умею.

– Ясно, – поморщился воевода. – Лейла!

Та метнулась вперёд молчаливой тенью.

– Принимай помощничка.

«Да какой же он помощник, воевода-батюшка?» – хотела воскликнуть Лейла. Это же надо, глупость такую удумать: слепого к кухне приставить! Не ровен час, он либо себя зарежет, либо вместо зайца в похлёбке сварится!

Лейла уже набрала воздуху в грудь, чтобы выпалить всё это единым духом – но посмотрела на непрошеного помощника и вдруг осеклась. Ох, лишенько, худой-то какой – того и гляди, косточки кожу прорвут. Видать, не шибко много ему за песни платили. А у неё лишний черпак похлёбки всегда найдётся.

– Благодарствую, воевода.

Юноша повернул голову на её голос. Под взглядом невидящих глаз Лейле стало не по себе.

– Ты Лейла, да?

Лейла кивнула, потом спохватилась и добавила:

– Да.

– Спасибо, что не гонишь. Не бойся: я сильнее, чем думаешь. Что скажешь – всё сделаю.

– Лейла!

Ох, лишенько! Да что же с воеводой сегодня такое: за вечер назвал её по имени больше раз, чем за всю последнюю луну.

– Да, воевода?

– Бери Андриса и Альвина. Скажешь – я велел. Женщину в шалаш, да устройте её поудобнее. И укройте потеплее.

Прямого воеводиного приказа ослушаться не посмел даже Альвин. Впавшую в забытье бедняжку уложили на мягкий лапник, под голову Лейла подсунула ей скатку из андрисова плаща, а коченеющие ноги укрыла своей вязаной шалью – та хоть уже и порядком поистрепалась, но грела хорошо. Ребёнка Лейла усадила поближе к огню, предложила ещё половинку лепёшки – девочка отрицательно качнула головой – и, проследив, чтобы на этот раз слепой певец уселся благополучно, наконец-то сама опустилась на землю и вытянула гудящие от усталости ноги. Альвин и Андрис сели чуть поодаль.

– Значит, нет у тебя имени? – окликнул юношу Андрис.

– Нет.

– Чудно. И сам ты чудной: говоришь не по-нашему, да и мелкий какой-то. Не бродяга – так, бродяжка. Тебя так не называли?

– Теперь вот назвали.

– Ну, значит, так отныне и будет. Эй, Бродяжка!

– Что?

– Что у тебя там, в мешке?

– Я же говорил – лютня.

– Покажи.

Бродяжка выпутался из заплечных лямок, бережно раскутал мешковину и нежно, как ребёнка, взял в руки ещё не виданный Лейлой инструмент. Лютня была из тёмного дерева, мягко мерцающего в свете костра, точно отполированного многочисленными прикосновениями любящих рук. Формой она напоминала срезанную половинку яйца или луковицы. Струн было не так уж много – но больше, чем Лейла могла сосчитать.

– Как же ты на ней играешь, если ты слепой?

– Я слепой, а пальцы зрячие.

– А если ты упадёшь, она кокнется?

Бродяжка не удостоил это ответом и вновь завернул лютню в мешковину. Воспользовавшись паузой, Лейла подсела к нему и сунула в руки миску с похлёбкой.

– Ещё тёплая, – ободряюще шепнула она. – Ты бы поел?

– Ложку мимо рта не пронеси! – заржал Альвин и так хлопнул Бродяжку по спине, что тот и впрямь пролил на себя немного похлёбки.

– Кончайте, а? – потребовала Лейла. Голос дрожал от обиды за Бродяжку, молча соскребавшего с рубахи варёную сныть.

Андрис с Альвином переглянулись – и заржали ещё громче.

– Э, да к нему теперь не подступиться!

– У него защитница нашлась!

– А сурова-то как – всех зайцев вокруг распугала!

– Воеводе скажу, – пригрозила Лейла. Слова сорвались с языка раньше, чем она успела подумать, что говорит.

Брат с Альвином тут же захлопнулись – со стуком, как крышка погреба, и растворились в темноте. Лейла подвинулась к Бродяжке поближе.

– Не слушай ты их, – посоветовала она. – Знай себе ешь. Тут ещё лепёшки остались – хочешь?

– Добрая ты.

– Скажешь тоже… – смутилась Лейла. – Так будешь хлеб?

– Не надо. Девочке оставь.

Из темноты снова вынырнули Альвин с Андрисом – и не одни.

– Говоришь, петь умеешь? – поинтересовался у Бродяжки один из воинов. Лейла не помнила, как его звали.

– Умею.

– А о чём?

– Обо всём.

– Ну так спой! Надо же тебе как-то харч отрабатывать!

Бродяжка аккуратно поставил на землю пустую миску и вновь вытащил лютню из свёртка.

– Ты играть будешь или нет?

Бродяжка молчал, неспешно пробуя пальцем струны и время от времени подкручивая колки.

– Ну? – снова поторопил его Альвин.

Где-то за рекой раздалась заунывная волчья песня, словно одинокий зверь пробовал голос, глядя на луну. Потом ещё и ещё, на разные голоса. Девочка испуганно оглянулась.

– Это на том берегу, – шёпотом успокоила её Лейла.

– Погнал кого-то, – лениво заметил солдат. – Косулю, может.

– Нет, – неожиданно возразил Бродяжка. – Это волчица. И волчата при ней. Петь их учит.

– Ты-то откуда знаешь? – поразился солдат.

– Слышу, – просто ответил Бродяжка.

Он поудобнее перехватил лютню, словно собираясь её баюкать, и для пробы провёл рукой по струнам. Лютня отозвалась – Лейле показалось, что радостно. Бродяжка склонился ниже, так, что пряди тёмных волос почти совсем закрыли лицо – и запел:

 
– Когда бог создавал волков, он смотрел на дальние звёзды,
Он придумал долгую ночь и клинок ущербной луны,
И дрожала тревогой тьма, пахли сталью и снегом грёзы,
И огромный могучий зверь шёл по лезвию тишины.
 
 
Спи, малыш, свернись в клубок,
Ты не будешь одинок.
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
 
 
Когда бог создавал волков, он держал в руках изумруды,
Он сплетал серебристый шёлк и тепло весенних лучей.
Но дрожала угрозой ртуть в глубине прозрачных сосудов,
И огромный суровый зверь щурил глаз на пламя свечей.
 
 
Спи, малыш, всему свой срок.
В череде лесных дорог
Защитит тебя от бед
Древний мудрый волк.
 
 
Когда бог создавал волков, он играл печальную песню,
Горьковатую на губах, словно вкус полынной росы,
И в холодном мерцании звёзд по бескрайнему зимнему лесу
Гордой стаей бежали звери, поднимая к небу носы.
 
 
Спи, малыш, вот тёплый бок.
Ты не будешь одинок,
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
 
 
Когда бог создавал волков, он хотел подарить им крылья,
Чтобы каждый из них умел возвращаться в Небесный Дом.
Но затея эта, увы, отчего-то не стала былью,
И в слепую ночь новолунья волчьи песни плачут о том…
 
 
Спи. Пока ты спишь в тепле,
Сказки бродят по земле.
В чудо даже зверю
Очень важно верить…
 

Бродяжка умолк, но никто из сидевших у костра не шелохнулся. Тишину нарушало только потрескивание сучьев в костре – даже волки на том берегу почему-то умолкли. Лейла боялась даже глубоко вдохнуть, чтобы не нарушить это молчание.

У них в деревне, конечно, пели. Пели за работой, пели и на вечёрках, особенно зимой, когда молодые парни с девушками собирались в каком-нибудь одном доме и устраивали веселье до света. Сама Лейла пела не лучше и не хуже других – а вот Андрис, тот считался голосистым, его послушать любили. Словом, были не медведи там какие-то дремучие, всё понимали.

Но такого пения Лейле слышать не доводилось. Когда Бродяжка закончил, Лейла вдруг поняла, что всё это время слушала его, закрыв глаза – сама не зная, зачем. А потом она подумала вдруг, что его голос похож на чашу, до краёв наполненную колышущейся в ней тяжестью родниковой воды – прозрачной и такой чистой, что даже сладкой, пахнущей мятой и клевером. А подумав это, Лейла почти испугалась – да её ли это глупая деревенская голова, или ей приставили чужую, от какой-нибудь городской господинки, которая знай себе весь день мудрёные книги почитывает да гуляет по саду с арфой?

А что подумали Андрис и остальные, Лейла не знала. Когда Бродяжка допел, они ещё с минуту посидели у костра, а потом как-то незаметно исчезли. Не сказали ничего – ни плохого, ни доброго.

Они остались у огня вчетвером – Лейла, Бродяжка, раненая крестьянка и по-прежнему жавшаяся к ногам матери девочка. Лейла не знала, что и думать. Дети знают смерть, особенно деревенские, но чтобы в шесть зим, да смотреть, как умирает родная мать? Но когда Лейла попыталась увести девочку, та воспротивилась: сжалась в комок и протестующе замотала головой, по-прежнему не издавая ни единого звука.

Пришлось позволить остаться, а потом Лейле стало, по сердцу говоря, совсем не до неё. Хребет ночи ещё не переломился, когда женщина, до сих пор лежавшая тихо, вдруг стала стонать и метаться. Лейла пробовала положить ей на горевший, как печка, лоб смоченную водой тряпицу – несчастная сбрасывала её и продолжала биться, почти как в родах. Иногда она затихала и начинала просить пить – тихо и жалобно, как ребёнок, но стоило Лейле поднести к обмётанным лихорадкой губам ковш с водой, как подбородок несчастной сводило судорогой, и вода бесполезно проливалась женщине на грудь.

Никогда ещё Лейле не случалось видеть, чтобы душа так тяжело покидала тело. Все виденные ею смерти были лёгкими – так или иначе. Когда Лейле было восемь зим, отец поехал в лес заготовить дров – и, видно, прогневал чем-то лесного хозяина, так что тот подтолкнул подрубленное дерево, направил его не в ту сторону. Ещё четыре зимы спустя стала слабеть и гаснуть мать – промаялась так весну, лето, а на исходе осени – Лейла очень хорошо помнила, что за несколько дней до того снег наконец-то лёг накрепко, до весны – просто не проснулась с ночи, и всё. Были ещё маленькие братишки и сестрёнки – всего пятеро. Каждый из них пищал в подвешенной к кольцу в потолке люльке, словно котёнок, и маленькую Лейлу, бывало, посылали по ночам укачивать их и перепелёнывать в сухое. Но продолжалось это всегда недолго; ещё вчера громко плакавший, а сегодня молчащий кулёк клали вместо люльки в сколоченный отцом деревянный ящичек, а саму зыбку убирали в амбар – до следующего жильца. С братишками и сестрёнками случалось то же самое, что и с маленькими курятами, которые иной раз падали в траву беспомощными клубочками жёлтого пуха. Лейла понимала это – и смерть не пугала её. Она была частью жизни – ну совсем как у листьев: те тоже осенью чахнут и падают вниз, чтобы потом перегнить. А перегнив, они напитают корни дерева, и оно выбросит новые листья – и так будет всегда, из года в год, потому что без смерти не будет и жизни. И Лейла знала, что когда придёт её час, она тоже оторвётся от своей ветки без боли – как лист. И куда-то полетит.

Но жизнь лежавшей перед ней женщины не желала отрываться от ветки. Это скорее походило на то, как если бы человеку пытались оторвать руку или ногу. Она с хрипом, надсадно втягивала в себя воздух, как будто вокруг его было мало – а через секунду принималась звать кого-то, выкликать имена. Лейла стало по-настоящему страшно. Старые люди говорили – а Лейла ещё девчонкой в рубашонке любила послушать такие разговоры – что так тяжело, с борьбой, из жизни уходят колдуны и тёмные ведьмы. Их не пускает злой дар – держит, как верёвкой, пока они не передадут его кому-нибудь другому.

Лейла затряслась, как заячий хвост. Ой, лишенько! А ну как это и правда ведьма? А передать дар ей, кроме Лейлы, тут некому!

На плечо ей легла рука, и Лейла чуть не подскочила.

– Не пугайся, это я.

Лейла устало закрыла глаза. Она уже успела забыть, что Бродяжка тоже тут, рядом.

– Не бойся, она не ведьма.

– Откуда знаешь? – само собой сорвалось у Лейлы, и она едва не зажала себе рот руками. Срамота-то какая! Правду говорят – волос у бабы долог, а ум короток. Завтра весь лагерь будет болтать, что стряпуха ведьм да лешаков боится!

– Она не ведьма и не колдунья. Обычная смертная.

– Так чего ж к ней смерть-то не приходит? Измаялась вся!

– Потому и не приходит, что измаялась. На сердце у неё тяжело, – Бродяжка произнёс это так спокойно и уверенно, как будто читал по книге. – Она детей своих не уберегла. Одна только дочка и осталась. Страшно ей девочку покидать. А не покинуть – нельзя. Вот и мечется.

С этими словами Бродяжка подсел к ложу из еловых веток и решительно откинул все тряпки, которыми Лейла укутала умирающую.

– Давай дадим ей воздуха.

Женщина и впрямь затихла и задышала глубоко и почти спокойно. Несколько глубоких, судорожных вдохов спустя она приоткрыла глаза и жалобно попросила:

– Отпустите… отпустите!..

– Лейла, дай воды, – попросил Бродяжка.

Лейла молча протянула ему ковш. Бродяжка зубами развязал тесёмки собственного рукава, окунул руку в ковш и прохладной мокрой тканью провёл по лицу женщины. Затем тихонько подул на разгорячённый лоб. Женщина как будто снова притихла. Бродяжка передвинулся ещё ближе к изголовью, склонился над лежавшей, словно вглядываясь в искажённое страданием лицо, а потом – Лейла ушам своим не поверила – тихо запел.

Голос его на этот раз был едва слышен, и Лейле вспомнились колыбельные, которые точно так же напевала мать, сонно покачиваясь у люльки. Всех слов Лейла разобрать не смогла, но ей показалось:

 
– …Отпустите меня в мой сон,
Там поёт серебряный дождь…
Там заждался меня мой конь,
Но следов в траве не найдёшь.
Там горит на окне свеча —
Дом, в котором помнят и ждут,
Где не тронет меня печаль
Где беда и боль не найдут…
Дождь омоет на ранах кровь,
Я вернусь наконец домой.
Там родится музыка вновь
Серебристой лёгкой струной.
Там ладони хранят тепло,
Что дарил нам живой огонь,
Дождь, шурша, стучится в окно
Через лапы сосновых крон.
Синий бархатный взмах крыла,
Серебристо-печальный звон —
Это смерть за мною пришла,
Отпустите меня в мой сон…
 

Бродяжка умолк и ладонью коснулся лба женщины. Та лежала тихо.

– Уснула, – осмелилась наконец прошептать Лейла.

Бродяжка едва заметно качнул головой.

***

Так Бродяжка остался в лагере – при кухне. Лейла, поначалу обречённо решившая, что ей придётся теперь не только с утра до ночи стоять у котлов, но и приглядывать сразу за двумя малыми детьми – Бродяжкой и прибившейся к лагерю девочкой – была приятно удивлена. Бродяжка оказался на редкость толковым и исполнительным, да и сил у него оказалось всё-таки больше, чем Лейла сперва думала. Теперь, когда таскать воду, заготавливать сухостой и драить котлы можно было в четыре руки, дело пошло куда веселее.

Ещё удивительнее было то, что к Бродяжке не на шутку привязалась девочка. Заговорить она так и не заговорила, на все вопросы только кивала или мотала головой, и добиться от него хоть чего-нибудь вразумительного не мог никто, даже воевода. Но возле Бродяжки она торчала, как приклеенная, и Лейла недоумевала. Как же эти двое понимают друг друга, если она не говорит, а он не видит? Но странная эта дружба продолжалась, а языкастые солдаты, заметив это, тут же прилепили Бродяжке прозвище «нянька».

Так и получилось, что их стало вроде как трое: Лейла, Бродяжка и девочка. Имени её не знал даже Бродяжка, и Лейла стала называть девочку Витой. Так звали её последнюю, самую младшую сестрёнку, которая прожила дольше всех – целых шесть лун, и Лейла успела привязаться к ней сильнее, чем к другим младенцам. Девочка ни единым жестом не дала понять, нравится ей это или не нравится. К Лейле она вообще относилась чуть ли не как к пустому месту: позволяла себя кормить, мыть и расчёсывать, но рядом никогда не задерживалась и чуть что, мчалась к Бродяжке, который, кстати, тоже стал звать её Вита. Девочка не возражала, и Лейла слегка успокоилась. Раз имя прижилось, значит, и другие раны постепенно зарастают.

Как-то они с Бродяжкой в очередной раз притащили к реке грязные котлы. Закончив оттирать дно одного из них песком, Лейла устало распрямилась, отвела назад упавшие на глаза волосы и огляделась вокруг. Бродяжки нигде не было.

– Эй, ты где? – растерянно позвала Лейла.

– Я здесь, – голос Бродяжки послышался откуда-то из тростниковых зарослей. – Погоди, я сейчас!

Он выбрался на берег – промокший до колен, но довольный, с несколькими стеблями тростника в руках.

– Зачем тебе? – удивилась Лейла. Хвороста было полным-полно, да и горит тростник не то чтобы очень – один треск, а тепла никакого.

Бродяжка улыбнулся:

– Музыку буду делать!

Но заняться своей музыкой Бродяжке удалось только глубоко ввечеру, когда все в лагере были наконец накормлены, все котлы и плошки перемыты, все припасы убраны подальше – по особому настоянию Лейлы, которая слишком хорошо знала, что такое голодное мужичьё – а растопка на завтра заготовлена и разложена сушиться. Лейла наконец-то присела, кряхтя, как дряхлая бабка, и ощущая, как с натугой распрямляется одеревеневшая спина и кровь начинает медленно расходиться по натруженным плечам. Бродяжка уселся рядом и с наслаждением вытянул к огню ноги. Лейла заметила, что полотняные штанины всё ещё влажно липнут к телу.

– Ты что ж, так и ходил весь день? – ахнула она. – Застынешь же весь, застудишься!

– Нет, – махнул рукой Бродяжка. – Тепло пока.

– Что ж ты не переоделся?

– Не во что, – пожал плечами Бродяжка.

Лейла прикусила язык, со стыдом припомнив, как недавно застала его у реки за стиркой. Прополоскав рубаху начисто, Бродяжка не растянул её на прибрежных камнях сушиться, а отжал и так и надел мокрую – к вящей радости Андриса, Альвина и всех остальных. Тогда Лейла подумала, что он боится, как бы рубаху не умыкнул кто-нибудь из этих дубоголовых весельчаков – а оказалось, что другой просто не было.

Эх, будь она сейчас дома! Лейла с тоской вспомнила два дубовых, добротно сделанных сундука, стоявших в простенках против двери, чтобы каждый гость, заходя в дом, сразу видел, что здесь живут в достатке. В одном сундуке хранились рубахи, штаны и понёвы – начисто выстиранные, просушенные на солнце, добротно скатанные в трубы и пересыпанные душистой полынью. В другом лежали крашеные и некрашеные холсты – льняные и даже несколько шерстяных. Тканина была добрая – Лейла сама растила этот лён, сама пряла шерсть. А иглы для шитья ей привёз Андрис из самой столицы, когда там была ярмарка – хоть сто лет шей, сносу не будет. Да если б не война – разве допустила бы Лейла, чтобы бедный этот Бродяжка ходил почти голый? Сшить ему рубаху да вторые штаны было бы делом одной ночи, да что там ночи – Лейла знала, что управилась бы до первых петухов. Правда, если рубаху делать праздничную, тот тут пришлось бы повозиться подольше – вышивка поспешая не любит, тут уж клади стежки один к одному, тогда и узор сладится – хоть хвостатые петухи, хоть цветы-разнотравье, хоть звери лесные. Хвастать Лейла не любила, но про себя знала, что за прялкой и в шитье её обгонит редкая девка – а в родной деревне, пожалуй что, и никто. Вышитые ею рубахи можно было носить хоть наизнанку – не найдёшь ни одного узла, ни одного нитяного хвоста. И Лейла только насмешливо фыркала, на зимних посиделках глядя на девчонок, которые чаще кололи пальцы, чем полотно, а петухи на рубахах у них выходили сплошь кривобокие.

Бродяжка тем временем сунул руку за голенище и извлёк наружу маленький, почти игрушечный ножик. Лезвие было тонким, словно на шило. С этим ножом Бродяжка стал прилаживаться к тростниковому стеблю.

– Эй, Андрис, Осберт, смотрите-ка!

Бродяжка не шелохнулся, когда Альвин закричал ему прямо в ухо, а вот Лейла вздрогнула. Ведь так мирно сидели, ан нет – надо было этим ослам притащиться.

Андрис и Осберт тут же вынырнули из темноты и без церемоний заглянули Бродяжке через плечо.

– Смотри-ка, какой у него меч! Всем мечам мечище! С таким мечом на северян пойти – все в единый миг разбегутся! – принялся зубоскалить Осберт. Андрис тут же поддакнул:

– Что, много врагов им зарубил?

– Ни одного, – спокойно ответил Бродяжка, не поднимая головы и продолжая острием высверливать в тростнике дырочки. – Ну так и ты киркой да мастерком не шибко навоевал?

Альвин и Осберт дружно заржали – теперь уже над Лейлиным братом. Андрис побагровел, но сказать ничего не сказал.

– Что ты там такое делаешь-то? – поинтересовался Осберт с намёком на дружелюбность.

– Закончу – увидите.

Закончил он скоро. Убрав ножик в ножны, а их – обратно за голенище, Бродяжка бросил в огонь обрезки тростникового стебля. Лейла давно уже заметила, что при своей слепоте певец почти никогда не промахивается. Затем он отряхнул с рубахи опилки и постучал получившейся дудочкой о ладонь, избавляясь от забившегося внутрь сора.

– Это что? – снова подал голос Осберт.

– А ты разве не видишь? Свирель.

– Свиристелка, что ли?

Вместо ответа Бродяжка поднёс свирель к губам и бережно выдохнул. Свирель с готовностью откликнулась нежным, чуть хрипловатым звуком, но Бродяжка остался недоволен:

– Нет, не так.

Он снова достал нож, снова коснулся им тела свирели, опять поднёс к губам – и снова ему не понравилось. Свирель Бродяжка правил долго и тщательно, избавляясь от малейшей, лишь ему одному слышимой фальшивинки. Лейле это понравилось. Точно так работал и отец – не торопясь, вдумчиво и с любовью, порой часами подгоняя две доски так, чтобы между ними не оставалось ни малейшей щели, или зашкуривая балясину для перил до шёлковой гладкости. Случалось, что над отцом посмеивались – особенно молодые мастера, работавшие быстро, но с ленцой, лишь бы поскорее закончить. Их дома возводились быстро – но зато и скрипеть и впускать сквозняки начинали в первую же луну после новоселья. А отцовские избы по сей день как новенькие – и ещё сто зим простоят.

Костёр прогорел едва ли не наполовину, когда Бродяжка удовлетворённо кивнул, улыбнулся свирели, как старому другу – и наконец заиграл.

Лейла закрыла глаза. Звук свирели остался хрипловатым – ровно настолько, чтобы казалось, что это стебли тростника трутся друг о друга, колеблемые ветром. Лейла ощутила этот ветер на своём лице – свежий, прохладный, пахнущий рекой и чуть-чуть дымком от дальних пастушьих костров. Нежная, чуть дрожащая на высоких нотах песня говорила о лете, от которого оставались считанные деньки, о бегущих в выцветшей синеве белых и пухлых облаках – таких недосягаемо далёких, особенно если лечь на траву и смотреть в небо, как в колодец, бездумно жуя травинку. Лейле послышался жестяной звон колокольцев, с которым стадо возвращается ввечеру с пастбища, и она ощутила на языке вкус молока – сладкий, сытный и уже почти позабывшийся.

Рот наполнился слюной, Лейла невольно сглотнула – и, рассердившись на себя, открыла глаза. Никогда у неё не получается так, как достоило бы. Вечно брюхо говорит громче сердца.

Песня стала пронзительнее, и в её рассыпавшейся отрывистой дроби Лейле померещился звук лошадиных копыт по пыльной земле – тёплый и такой же летний, как звон коровьего колокольчика. Малолеткой Лейла часто ездила в ночное – и отчётливо помнила тёплую, прозрачную темноту летней ночи, в которой стрекотали кузнечики и время от времени слышалось лошадиное фырканье и удар копытом. Какие же ночи тогда были ласковые и нестрашные – хотя они, голоштанные сопляки, и рассказывали друг другу всякие жутковатые побасенки, нет-нет да и подсаживаясь ближе к огню.

А какое тогда было небо – бездонное и мерцающе-чёрное, как бархат на праздничном отцовском кафтане, со звёздами, которых не заслоняли ветви сплошь обступившего Лейлу леса…

Бродяжка кончил играть. Альвин от души, с хрустом потянулся, нарушив воцарившуюся тишину.

– На гуделке играть – большого ума не надобно, – заявил он. – Я бы тоже так смог. Дай-ка!

Но прежде, чем Бродяжка успел протянуть ему свирель, Осберт вдруг звучно, наотмашь ударил Альвина по раскрытой ладони.

– Не валяй дурака! – приказал он, и Альвин замер, всё ещё держа руку так, как будто просил подаяния. – А ты, – повернулся он к Бродяжке, – будь поумнее. И свирель свою никому в руки не давай!

– Эй, Осберт, ты чего? – обиженно протянул Альвин, но Осберт уже повернулся к костру спиной и грузно затопал в темноту. – И втемяшится же в голову…

Бродяжка же словно ничего не заметил. Он снова поднёс свирель к губам и заиграл новую песню – на этот раз весёлую и быструю.

Лейла ощутила, как у неё сами собой заходили плечи, и даже гудящие от усталости ноги запросились в пляс. Она стала притопывать в лад – и тут с места сорвалась маленькая фигурка и выскочила вперёд, в круг света.

Лейла глазам своим не поверила. Кто бы мог подумать, что Вита – вечно настороженная, как хорёк, и колючая, как ёж, Вита! – станет вдруг плясать? Но она плясала – сначала неумело, словно не зная, куда ставить ноги и куда девать мешающиеся руки, но потом движения стали легче, задорнее, так что Лейла невольно залюбовалась. Даже Андрис одобрительно улыбнулся и стал прихлопывать в ладоши, подлаживаясь под движения маленькой плясуньи.

Вот этого как раз делать не следовало. Вита обернулась на звук – и всё веселье тут же сбежало с её лица, будто стёртое мокрой тряпкой. Девочка замерла на месте, не завершив очередного коленца – и, стремглав бросившись к Бродяжке, уткнулась лицом ему в грудь, чуть не выбив из рук свирели.

– Ну-ну, будет, – уговаривал её Бродяжка, гладя по волосам, старательно заплетённым Лейлой в две косички. – Никто тебя не хотел обидеть. Тебе тут все друзья. Ты верь, я правду говорю. Ну ничего, ничего. Завтра я тебе ещё поиграю.

Наблюдавший за ними Андрис сплюнул в сторону.

– Тьфу ты, нянька сопливая! – громко заявил он и пошёл прочь от костра. Лейла, знавшая брата наизусть, поняла, что он глубоко обижен. Надо было бежать за ним.

– Андрис! Погоди, Андрис!

Тот недовольно обернулся.

– Ну чего тебе?

– Не серчай так, Андрис, – извиняющимся голосом попросила Лейла. – Она ж маленькая, не понимает ничего.

– Кто серчает, я? – возмутился Андрис, да так, что Лейле захотелось отступить от него на пару шагов. – Совсем сдурела, девка? Просто противно на эти сопли смотреть. Вроде и штаны носит, а сам – ну точно баба! Разве дело для парня – с малышнёй возиться?

Лейла опустила глаза, хорошо зная, что брату сейчас лучше не перечить.

– Она его потому любит, что не видит в нём зла, – тихонько проговорила она, убедившись, что Андрис слегка поостыл. – Она такое пережила, что доведись во сне увидеть – обмочишься! Да и сейчас ей разве сладко живётся? Дома нет, кругом лес, холодно, голодно, люди кругом сплошь с мечами – ты хоть думал, каково ей теперь парней с оружием видеть? Ясно же, что будет от всех шарахаться, тени своей бояться! Ко мне она тоже не идёт – ну так что теперь, я плакать стану, что ли? Прикипела к певцу – и славно, может, хоть чуть-чуть оттает. Ты погоди, с ней надо лаской, потихоньку…

Андрис не дослушал – молча махнул рукой и стал спускаться в свою землянку. Лейла только вздохнула. Ну, хоть глупой бабой не назвал – уже добрый знак. Может, ещё призадумается.

С того памятного вечера так и повелось, что после вечерней еды, покончив со всеми хлопотами, Бродяжка садился у костра и доставал свирель и лютню. Солдаты стягивались к костру, как мошкара на огонь – подолгу сидели и слушали, а то даже и подпевали. Для них Бродяжка выбирал песни попроще, повеселее – деревенские и ярмарочные, с незамысловатым мотивом. Однажды сыграл даже кабацкую – видно, из тех, которые пел по тавернам, собирая на хлеб:

 
– Коль в трактире нашем будешь —
Все печали позабудешь
За лихою за пирушкой
И хмельного пива кружкой.
Не жалей монеты звонкой!
Здесь и пиво, и девчонки,
И без страха могут гости
Попытать удачу в кости.
 
 
Кто-то только заявился,
Кто под стол уже свалился,
Кто до нитки проигрался —
Голышом сидеть остался.
Ни о чём тут не жалеем,
Ни пред кем не оробеем,
Нам и море по колено,
Лишь бы пиво было пенным!
 

Пива в лесу было в глаза не видать, хлеб был на исходе – но солдаты веселились вовсю, хлопая себя ладонями по ляжкам и горланя:

 
– Пьют и гости, и хозяин,
Пьёт солдат и пьёт крестьянин.
Пьёт и нищий, и бродяга,
И усталый работяга…
 

Воевода приходил на эти посиделки раз или два. Песен, правда, не пел, садился подальше от огня и знай себе смотрел и слушал. Лейле казалось, что он доволен, что воевода хотел бы, чтобы эти песни у костра продолжались как можно дольше. С Бродяжкой во время таких вечёрок воевода на заговорил ни разу, но вскоре Лейла заметила, что у певца откуда-то взялась вторая рубаха – великоватая ему, но добротная и хорошо сшитая, дорогого белёного полотна.

Когда костёр начинал затухать, солдаты расходились – довольные и развеселившиеся. Но Лейла знала, что только сейчас и начнётся настоящее волшебство. Удостоверившись, что лагерь спит и у костра с ним остались только Лейла и Вита, Бродяжка снова брал в руки лютню – и теперь главное было не шелохнуться, чтобы не растерять и капли творимой им ворожбы.