Текст книги "Сталин. Спасти царя"

Сталин. Спасти царя
Анна Милова

© Анна Милова, 2024

ISBN 978-5-0062-6547-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Мир никогда не узнает, что мы с ними сделали.»

П. Войков.

Он уже привык к своему новому имени. И даже успел привыкнуть к новой биографии: народный комиссар просвещения Пётр Анатольевич Рудневский является сыном простых петербургских мещан: покойный отец его служил в городском суде, а мать занималась домом и детьми, и никаких царских детей и в глаза не видывала. Сам Пётр с юности увлёкся идеями марксизма, и после окончания учёбы в петербургском университете уехал работать в Швейцарию, где вступил в ряды РСДРП. Он преданный идее, надёжный человек, который не раз, рискуя собой, выполнял различные партийные задания, перевозил в тайниках нелегальную литературу, и даже находил для партии денежные средства. Всё так, но его товарищам незачем знать, что все те деньги на их нужды передавал ему их самый заклятый враг – нынешний гражданин Николай Романов, то есть друг его детства Ники, а точнее – бывший самодержец России.

Октябрьская революция свершилась – пути назад нет. Террор против «бывших людей» набирает поразившие все классы общества страшные обороты: уж если простым людям порой выносят нелепые на первый взгляд обвинения, то что говорить о бывшем царе? Но он не может бросить Ники на произвол ни большевистской, ни белогвардейской, ни какой-либо другой судьбы. Они связаны не только общим детством, но и общим делом, что, как думал он, является тайной для остальной коммунистической России.

Ему повезло – рядом давний его союзник – жена Дарья Алексеевна – Долли, «бывшая» княгиня и светская дама, ныне простая советская служащая московской библиотеки. Только друг для друга они остались прежними, молодыми влюблёнными чудаками, изучавшими в Женеве марксизм – он по просьбе Ники, а она, вырвавшись из «оков навязанного происхождением брака» из любопытства к жизни её новых друзей – Надежды Крупской и Владимира Ульянова-Ленина.

И с тех пор они все связаны крепкими узами.

«Наружностью своею царь был не красив, но весьма приятен. Низкий рост и курносый нос выдавали в нём схожесть с его батюшкой государем Петром III. С детства наследник Павел Петрович по велению своей матушки – государыни Екатерины Алексеевны обучался у лучших наставников, но в науках не преуспел, тяготея лишь к науке военной. И после учения, долгие годы находясь в ожидании престола, будущий император устроил в своих поместьях Гатчине и Павловске на прусский манер потешное войско. Будучи отстранённым матерью от государственных дел и воспитания старших его сыновей Александра и Константина (первого внука государыня желала сделать правителем в обход сына ещё при жизни сына, о чём Павлу Петровичу было известно).

При сём великий князь был счастлив в семейной жизни с супругой весьма приятной наружности и любезного нрава, воспитывая с нею милых дочерей. И надеялся он, что если когда-либо займёт русский трон, восстановить память об умершем страшной смертью своём батюшке, о насильственной кончине коего Павлу Петровичу так же было хорошо известно. И первым делом он, взойдя на престол, упразднил дарованные матушкой «дворянские вольности», полагая, что вельможи и без того погрязли в небывалом разврате, лени и роскоши. Сократив барщину крепостных крестьян до трёх дней в неделю, он навлёк на себя гнев землевладельцев. Государь и сам легко впадал в ярость, но так же быстро и остывал. Он мог высечь розгами перед строем за малейшую провинность офицера, и не тронуть пальцем простого солдата. Сам будучи весьма умеренным в питании и одежде, Павел I просыпался с рассветом, спозаранку поднимал своих секретарей и принимал доклады сенаторов. Посему видно, что простить таковое потомки именитых дворянских фамилий ему не могли. Заговор против государя назрел из доверенных его лиц, ставших впоследствии предателями помазанника Божия, как бы сам собою. Но что горше всего – поддержали тайный, подлый сговор и лица из семьи самого государя. Вероятно, он знал об угрозе своей жизни из донесений, или только о сём догадывался, но всякий раз гневался, когда ему на то намекали…»

Далее несколько строк ниже в записях были густо замалёваны чернилами. Вероятно, речь в них шла об участии в заговоре сына Павла Петровича – самого царя Александра I. Крест отцеубийства стал его Голгофой.

«…Много добра втайне сделал Павел Петрович простому народу, продолжалось далее… – Он повелел выставить в подвальном окне Зимнего дворца особый почтовый ящик, куда жители столицы могли бросать записки о любых личных нуждах, о недостойном поведении и попустительствах вышестоящих лиц и прочего. Государем было лично разобрано множество дел «из почты», а просящим оказана посильная помощь.

При сём благом деле настроение общества к царю быстро ухудшалось – иностранная музыка и мода оказалась под запретом – носить «якобинские» наряды и «вольные» причёски обществу не дозволялось.

После кончины Павла I по Петербургу забродили слухи об умученном за правду святом государе и о блуждающем около Михайловского замка его призраке. На его могиле в Петропавловском соборе свершались чудеса: горожане начали молить покойного государя, как святого, прося у него заступничества в делах, особенно в тяжбах с чиновниками, в помощи обиженным сиротам и вдовицам. Так Павел Петрович до сих пор помогает всякому его просящему. Примеров сему есть множество…»

Эти черновики, как предположили для будущих мемуаров, нашли в бумагах тайного советника и друга Павла I графа Алексея Ивановича Васильева и уже после смерти царя передали новому императору Александру I. И видевший убийство отца сын не только не наказал вельможу, но пожаловал ему новую должность министра финансов в своих министерствах. Но в кончине самого графа спустя всего несколько лет после воцарения нового государя тоже нашли немало странностей.

Хранились те бумаги в маленьком ларце вместе с предсказанием Павлу I старца Авеля, пока их не передали, как и было завещано монахом – через столетие потомку царя – правящему государю Николаю II. Сложенные вдвое эти два полуистлевших листа хранились в его карманном молитвослове.

Накануне революции он хотел созвать комиссию и канонизировать Павла I. Но февральская смута показала – пришло его время уйти. А если б он не ушёл неужто и его постигла участь Павла Петровича? Хотя чему тут удивляться… Вся его семья, почти все великие князья – дядюшки, тётушки, братья и даже племянники выступили против него. Недовольны его политикой были, как сказал ему один из министров – массы! Ещё в разгар революции 1905 года сам великий князь Николай Николаевич в его кабинете чуть ли не на коленях умолял племянника подписать указ о даровании Конституции, чтобы «остановить смуту», или, пригрозил он, доставая из кармана пистолет, – «Я застрелюсь у тебя на глазах. Мне надоело!»

– «Ты же знаешь, я обещал отцу…»

Любопытно – Ники был уверен – прав у его поданных и так довольно. Но с первых лет пребывания у власти его нестерпимо мучала совесть. Вначале он надеялся, что обязательно, как и мощный отец, будет сильным. К тому же рядом с ним на страже самодержавия осталась его матушка – царица-вдова Мария Фёдоровна и главный советник отца сухой реакционер и сенатор Константин Петрович Победоносцев, больше похожий не на человека, а на огромного кузнечика.

После Ходынской трагедии стало ясно – он не Александр III. На смену надеждам пришли досада и отчаянье, потом бессилие и под конец равнодушие. Он понял – его карта проиграна. Он изначально взял чужую карту, но ведь зачем-то её взял…

Но, разумеется, он проявил малодушие – ему нужно было менять основы власти и идти до конца, как мученик Христов. Как Павел.

Ники убрал молитвослов в нагрудный карман гимнастёрки.

В Кремле шло обычное заседание СОВНАРКОМа во главе с Лениным.

– Ильич, нужно что-то решать с семьёй бывшего царя, – вдруг предложил нарком обороны Иосиф Сталин. Войска АНТАНТы наступают на РСФСР. Нельзя оставлять им живого знамени.

– Судьба Романовых меня беспокоит мало, – ответил Ленин. Но будет лучше, если они исчезнут. Надеюсь, их участь смогут решить товарищи в Екатеринбурге. А сейчас перейдём к другим вопросам.

Иосиф и Рудневский уходили с заседания вдвоём через двор Кремля.

– Ты уверен, что отрёкшийся царь серьёзная угроза для нас? – спросил он Сталина.

– Око за око, зуб за зуб, – зло усмехнулся Сосо. Не забывай, как они поступали с народом.

Он с первого дня их знакомства поддался его мощному обаянию. Всё что бы ни говорил и не делал Сталин казалось всем непреложной истиной. Ему верили.

Он ждал этого дня и не боялся его. Напротив, скорейшая развязка сняла бы тяжесть неизвестности. Он даже представлял, каким будет тот день – его оставят болтаться на площадной виселице на глазах ликующей толпы, как императора Франции, или его тихо расстреляют в тюрьме возле вырытой ямы… Пожалуй, так: ему завяжут чёрной повязкой глаза и, поставив к стене, зачитают приговор от имени революции – в ушах застучит барабанная дробь и «Кончает Фисба жизнь свою, адью, адью, адью…» А может быть, моля убийц о пощаде, он упадёт перед ними на колени? Ведь что-то же с ним произойдёт?

Вечером в их комнату постучали:

– Николай Александрович! – новый комендант «дома особого назначения» Яков Михайлович Юровский обращался к царю с подчёркнуто холодной вежливостью, не допуская грубости, и требуя того же и от солдат охраны. – Прошу вас собрать только самые необходимые вещи, лекарства, и теплее одеться. Ночью возможно нападение на дом Белой армии и нам придётся срочно уехать. Вобщем… будьте готовы ко всему, – объявил он и захлопнул дверь.

– Ипатьевский монастырь – дом Ипатьева, – прошептала Аликс. – Всё верно.

– Милая, что ты хочешь этим сказать?

– Начало династии и её конец, – горько усмехнулась Аликс.

В отличие от жены Юровский ему нравился. Почему-то он сразу чувствовал – ему можно доверять. Что-то импонировало в этом сильном, внешне грубоватом человеке, который рассказал ему, что родился в бедной еврейской семье рабочих на Урале, в юности ушёл в революцию, а в войну служил фельдшером в военном госпитале.

Однажды он увидел, как на прогулке в саду скотч-терьер дочери Джимми застрял между реек старого забора и никак не мог вырваться из его оков. Настя растерянно дёргала рейки, собака жалобно пищала. Юровский, куривший в это время на крыльце, подошёл к забору и резко раздвинул рейки друг от друга, взял Джимми и молча бросил его к ногам Насти.

– Яков Михайлович, благодарю Вас! – испуганно забормотала Настя, – и простите. Тот, ни говоря ни слова, пошёл от неё прочь.

– В связи с политическими переменами Романовым больше не нужен врач. И все прочие люди Романовых должны покинуть их. В доме останется только семья, – заявил он накануне доктору Сергею Петровичу Боткину.

– Но позвольте, а как же… – замялся тот.

– После вам всё объяснят, – перебил его Юровский. И вот что, – он коснулся его плеча, – доктора нужны и революции.

– Благодарю Вас, – поклонился ему Боткин. Его пенсне блеснуло неярким золотом в полумраке, – но, полагаю, в моём лице революция ничего не потеряет. Главное для нас знать, что их величества будут вне опасности.

– Бывшие их величества, – поправил он доктора.

«Сам врач, а с виду эдакий прохвост-царедворец».

После Юровский заглянул в караульную комнату. Там сидел солдат-чех, начальник караула дома:

– Прикажи, чтобы лишних людей к ночи в доме не было. А лучше уйдите все куда-нибудь на ночь. Так надо. Войков и Белобородов остаются со мной. Смотри, головой отвечаешь! – Пригрозил он ему.

По старой швейцарской традиции Рудневский и Сталин любили изредка уезжать на автомобиле в подмосковный лес. Сосо утверждал, что для личных разговоров не подходят никакие дома – и у стен бывают уши. Никому не доверять стало с давних пор его жизненным кредо. Всю жизнь за ним тянулся страх, будто хватая его спину холодными, цепкими когтями.

– Главное, не где, а с кем говорить, и о чём говорить, – начал Сосо их «заседание» в берёзовой роще. Они вдвоём уселись на заросшее мхом, поваленное дерево, как на скамью. – Вот ты спрашивал о бывшем царе. А ведь и он тоже мог, как его отец Александр III ударить по столу железным кулаком, но испугался, смалодушничал и отрёкся от престола. «Как эскадрон гусар сдал».

– Так, значит, царю и власть-то его была не нужна, – он обрадовался, что их разговор сразу потёк в нужном русле. – И в день своего отречения Николай II остановил войско своих верных головорезов, идущих в Петроград подавлять народный бунт. И кровопролития не случилось. И отрёкся он для блага Родины, уступив место более сильным людям, то есть нам. Мы могли бы это оценить. – Вскинув голову, он ждал ответа Сталина.

Разминая в руке папиросу, Иосиф упорно молчал. – Царь наверху всё видел, – не дождавшись его ответа, продолжил Рудневский, – и сам понимал – его подданные не буржуи, коих и тогда было мало, а миллионы бесправных рабочих и крестьян. Но он был там один. Один в поле не воин… («Что-то я разоткровенничался», – про себя испугался Рудневский, откуда мне, наркому РСФСР, знать о мыслях бывшего царя?)

Иосиф зорко глянул ему прямо в глаза – «Ты что, думаешь я ничего не знаю, и ни о чём не догадываюсь? – будто говорил его взгляд.

– Его злодеяния огромны, – вслух ответил Сосо. Почему им всё должно сойти с рук? И народ скажет – убийца и вор должен быть наказан. После девятого января, после Ленского расстрела…

– Тогда тем более нужен суд. Пусть люди знают, в чём он был виноват. И ещё – не забывай про огромные капиталы Романовых за рубежом.

– Рудневский, ты что задумал? – Сталин опять поглядел на него жёсткими, но в то же время и тёплыми глазами.

– А то, что глупо было бы убрать Романова, не получив с него всех их богатств. Вот и пусть отдают свои сбережения новому государству.

– И как ты это себе представляешь? – хмыкнул Сосо.

Они вышли из леса к берегу озера, сели на тёплый песок. Рудневский, будто готовясь к отчаянной схватке, размахнулся и запустил в воду камешек.

– Я полагаю, что можно было бы, скажем, объявить всю семью убитой – формально. А в этом случае по закону вклады могут получить его наследники. А как оно выйдет, это мы организуем.

Он понимал – его идея беспомощна. Гимнастёрка Сосо надвигалась, как высокая гора перед ним, жалким муравьем.

– От жизни, ясное дело, никто не откажется. А от жизни своих детей тем более. Вот они-то – их дети и могут нам помешать, а ведь там наследник трона. И они могут сыграть на этом, даже если не от жажды власти, то хотя бы нам назло.

– Но Алексей давно болен неизлечимой болезнью. Сын за отца не отвечает – ты сам говорил.

– А сын вора может быть только вором, – парировал Сосо.

– Вовсе не обязательно. Пойми, сейчас нам как никогда нужно мыслить рационально. Как мы порой добывали средства для партии, ты и сам знаешь.

Намекнув Сосо на его былые шалости с экспроприацией, Гриша вытянул удачный козырь.

– И что, ты хочешь предложить такой план Ленину?

– Думаю, он и слушать меня не станет. Александр III казнил его брата.

Река времён в своём стремленьи

Уносит все дела людей.

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей…, – продекламировал Сосо.

– Рудневский, ты слышал, Ильич доверил дело царя товарищам на Урале. Он сказал – разбирайтесь сами. Вот мы и будем разбираться.

«Вспомнила себя русская кровь,» – подумал Рудневский. У него чуть отлегло от сердца. «И царская?»

Тем летом Иосиф впервые приехал из своей крошечной Грузии сразу в столицу империи Санкт-Петербург. Сойдя с поезда на Николаевском вокзале, он погрузился в большой, оживлённый город – кругом суетилась пёстрая толпа – элегантные наряды дам и господ сливались с крестьянскими кафтанами, французское грассирование мешалось с бранью ломовых вокзальных извозчиков.

В газетном киоске он купил путеводитель по городу. Развернув титульный лист, увидел на первой странице фотографию царя Николая II с женой и августейшими детьми – и невольно стал её разглядывать: царская чета сидела на изящном диване в зале на фоне картин и пальм в кадках. К царю, одетому в светлый гвардейский мундир, прижималась кудрявая девочка лет семи, другого ребёнка царица нежно обнимала у себя на коленях. Другая дочь в нарядном светлом платьице сидела на полу в ногах у родителей. Эта обычная семейная фотография ничем не отличалась от всех им подобных – так мог сфотографироваться любой другой полковник с приятным и умным взглядом, со своей красавицей женой в простом платье с кротким, как у Богородицы взглядом, и с их прелестными детьми.

Тупая боль толкнула сердце Сосо – нигде и никогда он не видел такой семьи. Жил он с больной, не согретой родительской любовью душой, а в детстве больше всего на свете боясь слёз и гнева матери даже больше, чем побоев пьяного отца сапожника Виссариона. Отец часто сидел за столом дома хмурый, со стаканом водки в руке. Такая же хмурая, уставшая мать всегда молча хлопотала по хозяйству. А когда Сосо начинал шалить, отец замахивался и больно ударял его по спине деревянной болванкой для обуви.

– Непослушание, – нервно всхлипывала Като. Она никогда не защищала сына.

Всю жизнь он не мог простить мать за её нелюбовь к нему даже больше, чем отца. Он считал, что ей, как женщине должно любить своего родного, единственного сына. Не кровного его отца Виссариона понять было проще – ему навязали чужого, ненужного ему ребёнка. Позже сын узнал, что мать выдали замуж за первого, согласного на такой расклад мужчину.

Злоба отца к нему унижала, он остро чуял его нелюбовь к себе, как ни старался быть послушным. Подрастая, он узнал, в чём крылась причина. Мальчику благоволил некий богатый господин-известный путешественник, регулярно высылая Екатерине деньги на его содержание. Для матери сын был обычным ребёнком, ничем не выделявшимся среди прочих грузинских детей – рос здоровым, в меру шалил, не любил шумные мальчишьи игры, и часто сидел один за книгами, был прилежным и хорошо учился в гимназии, а затем в семинарии – боялся расстроить мать.

Как-то раз один приятель пригласил его на встречу «прогрессивной молодёжи». В небольшой квартирке доходного дома Тифлиса несколько хорошо одетых молодых людей и барышень, перебивая друг друга, спорили о политике, ругали царскую власть, вставляя в беседу цитаты из книг неизвестного ему Карла Маркса. По комнате плыли клубы табачного дыма, звенели бутылки вина, все чем-то наспех закусывали. Их присутствия там никто и не заметил. Оба, немного посидев на диване, смущённые, ушли. «Везде я «Сосо – пустое место», – вспомнил он выражение матери. Но на следующую встречу марксистского кружка всё же решил пойти: захотелось больше узнать о неведомом ему учении. Но больше всего в тот вечер ему запомнилась одна из барышень – с тёмными густыми косами и бездонными глазами, похожая на его мать, она так же как и он молча сидела рядом с ним, не говоря ни слова. «Екатерина» – обратился к ней кто-то. Даже имя её было, как у его матери.

К марксистам его влекла их «тайная жизнь на острие ножа», возможность ощущать себя нужным и значимым человеком.

Настроение Сосо посветлело – выйдя с вокзала, он снял номер в дорогой гостинице, побродив по магазинам Гостиного двора, купил себе модное пальто и шляпу, сделал укладку в парикмахерской. Вернувшись к ночи к себе в номер он опять глядел на снимок царской семьи. «Честнейшая херувим и славнейшая без сравнения Серафим…», – сами собой рвались из него забытые слова молитвы.

Со временем Иосиф невзлюбил Петербург – его вечную серость, ветер и холод, но более всего надменность столичных жителей, к какому бы сословию они не принадлежали. Ему казалось, что над ним неуклюжим и робким грузином насмехались там даже приказчики мелочных лавок.

Именно в столице его впервые арестовали. Жандармы нагрянули в квартиру, где товарищи проводили собрание группы РСДРп. Позднее узнали, что среди них был предатель – агент охранного отделения. Иосифа отправили в «Кресты» на Шпалерную улицу, место, где среди прочих лихоимцев искупали вину и политические преступники. Новую тюрьму обустроили по последнему слову техники – не всякий так жил и на воле. Их сфотографировали в фас и в профиль, записали все особые приметы. Поначалу он гордился собой – борясь за правое дело, они страдали за правду. И его циничные, закалённые в борьбе друзья и в тюрьме не пали духом – выходя гулять, смеялись, травили анекдоты, и угощали Сосо из жалости папиросами и шоколадом, когда кто-нибудь из них получал гостинец с воли.

Заключённых водили на прогулки – сквозь сетчатый потолок тюремного дворика прорывалось тусклое солнце, вдали жалобно пищали чайки. И от этого писка разрывалось сердце – он стоял потом, упираясь лбом в стену своей камеры, сам похожий на раненную птицу. «Для бодрости тела и духа» тюремный врач велел им ежедневно вышагивать по камере тысячу шагов. Сосо вяло бродил от окна до двери и обратно, то крутя в голове рифмы стихов, то мечтая о том, куда пойдёт, выйдя из стен тюрьмы на волю. Теперь он мечтал о свободе только для самого себя:

– «Идиот! Захотел всеобщего блага для всех, – ругал он себя. А что хорошего ты сам видел от людей?! Это забавы для богатых. Надо было стать священником, мать права… – Нет, ты не можешь так просто сдаться – поднимался в его голове другой, властный голос, – писатель Горький говорит, что мы соль земли. Чего ты хочешь? Служить заурядным священником в Грузии, угождая власть имущим, видя бессилие и дикость народа? Будь же солью, без борьбы ты никто и ничто.»

После выхода из тюрьмы ссылка в Туруханский край показалась ему долгожданной волей. Он поселился в деревенской крестьянской избе, полюбил охоту и рыбалку, долгие прогулки в одиночестве. Выходя зимними вечерами во двор, любовался алмазными искрами снега под сиянием луны. Только здесь он начал понимать, что это значит – жить на свете.

Яркий, восточный мужчина произвёл там мощный эффект. Деревенские бабы глядели на него с любовью. С одной из них он жил в невенчанном браке, у них родился сын. После смерти Екатерины-Эки его первой жены и «второй души», он думал, что никогда больше не сможет так полюбить ни одну женщину. Их жизнь потекла складно, или, как выражалась его супружница «по-людски», но казалась ему чем-то нереальным. Он уже знал, что проживёт в этой глуши свои лучшие годы – он ещё не был Сталиным. Но долго так жить не смог – ему хотелось быть Сталиным. Его прошлое затягивалось в нём, как старая рана. Он перестал бояться за то, как горюет мать о своём никчёмном Сосо.

Он долго гулял по городу, и выйдя к Адмиралтейскому саду, побрёл по его аллеям. Увидев под одним из бюстов сидящего бронзового верблюда, он подошёл к нему ближе и стал разглядывать памятник. «Николай Михайлович Пржевальский» гласила надпись на гранитном постаменте. Он вгляделся и на него, как из зеркала, взглянуло его же бронзовое отражение. Но сквозь тот абрис известного всем лица словно проступал ещё один знакомый лик – царя – освободителя Александра II. Иосиф ощутил, будто он стоит не на песке садовой дорожки, а на горном пике Тибета. Он больше не хотел быть сыном сапожника.

Спустя годы Сталин приехал в Грузию навесить мать.

– Пожалуйста, расскажи мне о моём отце, – попросил он её.

– Разве ты его не знаешь? – мать оглядела его изумлённо– холодным взглядом.

– Знаю, – опустив голову, спокойно ответил он. – Но я хочу знать про моего родного отца. Прости – Он быстро встал и поцеловал ледяную руку матери.

Отвернувшись к окну, Като молчала.

– На севере я видел памятник… это был он?

– Ничего я тебе не скажу! – так же не глядя на него, холодно ответила она. – На твоих руках есть царская кровь, великий ты грешник!

– Боже упаси! Сосо перекрестился. Вот тебе крест – нету.

И все те годы он следил за судьбой «полковника Романова», как называл он теперь царя – часто разглядывал его новые фотокарточки и портреты.

– Да какой он правитель…, – отмахивался Сосо, когда кто-то при нём говорил о царе. Николай II виделся ему таким же, как и он неприкаянным одиночкой, заброшенным на русский трон по воле судьбы. «Как же это он смог? Кто надоумил его так поступить?» – всякий раз ругал он правителя, будто тот был его неразумным, младшим братом.

Или скорее всего племянником…

Около полуночи им приказали собраться и выйти из комнат с вещами. Следом за Юровским они друг за другом молча и медленно спускались по узкой лестнице в подвал. Дочери были одеты в одинаковые дорожные костюмы, каждая несла в руках ридикюль и подушечку.

Ники ощущал, как с каждым новым шагом его сердце поднимается вверх, а потом резко летит вниз.

Они вошли в небольшую комнату, огляделись: она была почти пуста, лишь под потолком тлела керосиновая лампа и стоял в углу прижатый к стене письменный стол.

Юровский плотно запер за ними двери.

– Что же, мы будем ждать отъезда здесь? – Аликс обвела комнату тяжёлым взглядом. – Даже сесть некуда.

Он встал напротив царя, глядя ему прямо в глаза. В комнату с ним вошли и встали по бокам его ещё двое мужчин в кожаных куртках – одного худощавого с большими светлыми глазами Ники видел впервые, а другого неуклюжего и здорового, как медведь уже встречал в доме. Все трое глядели на них с вызовом, но без злости.

– Граждане Романовы! Ввиду того, что ваша жизнь представляет угрозу советскому государству, Уралсовет принял решение расстрелять вас, – объявил Юровский и поднял вверх свой маузер. Все вздрогнули, но выстрела не последовало.

– Простите, что Вы сказали? – громко спросил Ники. Его вопрос повис в безмолвии комнаты. Он кашлянул и смущённо осёкся.

Все стояли молча, не двигаясь.

– Но можете благодарить Бога, – усмехнулся Юровский. – Поскольку Вы, Николай Александрович, добровольно отреклись от престола, помогая тем самым свершиться делу революции, Советская власть гуманна и может оставить вам жизнь.

Все они внимательно слушали его.

– Но с таким условием, – продолжил он, – вы передаёте нам все ваши ценности, средства на заграничных счетах, и те средства, что находятся у ваших доверенных лиц – мне об этом известно. Вы отдадите советской власти всё. И! – он выразительно глянул на Аликс. Никогда больше не будете вмешиваться в политику и плести заговоров против нашего государства. Знайте, мы найдём вас везде. Это ясно? – рявкнул он.

Все молча кивнули.

– И ещё – вы без лишних вопросов будете исполнять то, что вам прикажут. И никому никогда не расскажете вы о том, что здесь произошло. Отныне у вас будет новая жизнь и новые имена. Для всего мира вы умерли. А сейчас – он повернулся к бывшей царице, – прошу отдать все ваши драгоценности.

Жестом руки она подозвала дочерей к себе. Всё так же молча Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия по очереди сложили подушки на стол. Юровский взял одну из них и распорол её ножом. Из вороха осыпавшихся на пол перьев достал одну шкатулку и открыл её. Там лежали знаменитые украшения династии – алмазные подвески и диадемы, тяжёлые жемчужные нити бус, дутые золотые браслеты, рубиновые серьги величиной с голубиное яйцо, несколько мешочков с россыпью крупных бриллиантов – они засверкали разноцветным бликами на белизне наволочки.

«Побрякушки хотели взять на тот свет», – подавляя гнев и презрение, он молча покачал головой.

– И сколько же в этих камнях загубленных жизней ваших подданных, Николай Александрович? – спросил его Пётр Войков. – И сколько жизней голодных крестьян можно было бы спасти от смерти… прибавил вслух Юровский.

– Вы правы, – спокойно ответил Ники. Моя вина была лишь в том, что всё, что мы сделали для России оказалось ничтожно мало. Яков Михайлович, забирайте их. Но как же больно сознавать то, что это и есть цена нашей жизни.

– Вы сами назначили себе такую цену, – зло взглянув на него, ответил он, и убрав украшения обратно в шкатулки, сложил их в наволочку и завязал узлом.

– А сейчас встаньте все вдоль стены.

Татьяна взяла мать под руку, Ники держал Алёшу за плечи, девушки прижались друг к другу.

– Именем революции вы расстреляны! – громко закричал Юровский и первым выстрелил в стену напротив. Продолжив пальбу, его подхватили Белобородов и Войков. Все невольно вскрикнули и зажали уши, комната наполнялась пороховым дымом, гильзы, отскакивая от стен, падали на пол, по комнате летали перья из подушек. Стена была изрешечена дырами от пуль.

Наконец, стрельба закончилась.

– В ту ночь Валтасар убит был холопами своими…, – переводя дух, произнёс Пётр Войков.

Он подошёл к продырявленной стене и плеснул на неё краску из бутылки. Тяжёлые бурые ручьи потекли вниз по светлым обоям.

– Теперь ступайте за мной! – приказал Юровский.

Уставший, он приходил домой обычно к ночи. Они с женой поселились не в кремлёвской, а в бывшей «барской» квартире у Красной Пресни – Долли не нравился «новый быт» и «казённая» жизнь в Кремле. Каждый вечер она ждала мужа с ужином – горячей жаренной картошкой с салом. Сало выдавали наркомам в пайке, «как лакомство».

– Не многовато ли комнат для нас двоих? – иногда спрашивал он её.

Своё детство Гриша провёл в комнатах для прислуги Аничкова дворца, где воспитывался вместе с наследником престола Николаем– таково было желание его отца Александра III. Он приучал детей к спартанским условиям – оба мальчика спали на жёстких кроватях, укрываясь тонкими одеялами даже в сильный мороз. Они закалялись, обливаясь по утрам ледяной водой, много гуляли по парку, зимой катались на коньках, летом бегали, играли в прятки и запускали в небо бумажного змея.

– Ты стал настоящим коммунистом, – обняла его Долли. А меня на службе за глаза корят – вот буржуйка, не изжила привычек своего класса. Но я не думаю о комнатах – ты и дети главное, что у меня есть.

– Мне тоже роднее всех ты, Иосиф и Ники, – прижимаясь к ней, говорил Гриша.

– Я боюсь, там с ними что-то неладное, – беспокоилась в последнее перед «расстрелом» время жена.

– Не бойся, Петрусь не подведёт! Он обещал мне сделать всё, как надо. За ним должок ещё с женевских времён! Он знает, чем мне обязан.

Григорий Руднев и Пётр Войков вместе учились в женевском университете. Гриша изучал биологию, а Петрусь, как прозвали его на польский манер товарищи, химию. Он быстро сошлись и подружились. Войков вступил в ряды РСДРп в юности, когда в со своими приятелями в Ялте подготовил покушение – сбросил с балкона бомбу, тяжело ранив проезжающего в это время по улице, известного своей реакционной политикой генерал-губернатора Ивана Думбадзе, и скрылся. Известный сатрап Думбадзе лично вершил казни революционеров, и даже сам разгонял народные бунты, яростно избивая крестьян. О карательных отрядах его казаков на юге России ходили легенды.