Текст книги "История зеркала. Две рукописи и два письма"

Он даже придержал коня.

– Да ты что, спятил? Проделать путь, чтобы вот так оставить голову на плахе? Ты из-за чего? Из-за какого-то негодяя, который сейчас жарится в аду, где ему самое место? Не выдумывай, Корнелиус, держи язык за зубами, а остальное наладится. Впрочем, уверен, это пройдет, ты умный парень, в этом я убедился.

Нечего было возразить, дальше мы ехали молча.

*****

18

Задолго до моих дней по соседству с Сент-Антуанским аббатством начали строиться мелкие мастерские. С каждым годом больше и больше им требовалось рук в работу, и многие из бежавших в город крестьян нашли там себе дело. Начинающим ремесленникам ничего не оставалось, как селиться где-то поблизости, так и начал разрастаться этот пригород. Неподалеку, между пологих берегов текла речка, для наших дел оказалась вполне пригодна… И поныне здесь делают мебель, ткут гобелены для королевского двора, хотя многое изменилось, и, вернувшись, я с трудом узнавал улицы и строения, которым время добавило новые этажи, одело людей сообразно их ремеслу, тогда ничего этого не было и в помине.

Неровные домишки наседали друг на друга, часто на нижнем этаже ютилась мастерская, в ней трудились несколько человек, и только заход солнца позволял им уйти на отдых. Согласно приказу, двери мастерской надлежало держать открытыми целый день, в них мог войти каждый, чтобы выбрать или заказать понравившийся товар. Однако строение на улице Рейн, перед которым мы остановились, было предусмотрительно огорожено, а над воротами ограды я заметил королевский герб. Под гербом, отдавая ему должные почести, возвышался привратник, это и была, как я узнал потом, мануфактура по производству зеркал, именуемая королевской.

Жюст придирчиво осмотрел дом, бледно выкрашенный, и перевел взгляд на меня.

– Ну вот, Корнелиус, ты добрался, куда хотел. Хочешь, что бы я расспросил его об Ансельми? – он кивнул на привратника. – Напоследок готов для тебя это сделать.

Я понял, что минута прощания близка. Стараясь не всхлипывать перед насупленным привратником, я принялся благодарить Жюста за его помощь, но тот перебил на полуслове:

– Да ладно, чего уж такого, ничего ты мне не должен.

Он спрыгнул на землю, по уже сложившейся привычке я последовал за ним и теперь стоял, глядя исподлобья в его глаза. Я думал, за эти дни успел изучить его лицо полностью, но сейчас видел в нём нечто особенное. То, что часто и безуспешно искал я в лицах окружающих, незаметно для других, но открыто для меня, наполнило глаза Жюста – такими глазами, наверно, любящий отец смотрит на своё только что рожденное дитя. Оставаясь внешне серьезным, он прибавил:

– Не обещаю, но может случиться, как-нибудь навещу тебя.

Я почувствовал руку на своём плече. Рука, ранее державшая шпагу, готовая без колебаний принести мне смерть, теперь говорила о поддержке, и, желая отблагодарить, я прижался к ней щекой.

Не имея другого подходящего занятия, привратник начал к нам присматриваться, а увидев, как к нему направляется Жюст, напустил на себя самый важный вид, какой только сумел. Но на вопросы отвечал охотно – плащ гвардейца помог и здесь, – и вскоре Жюст вернулся обратно.

– Придется немного обождать. Сейчас все работают, и этот проходимец отказывается к ним идти. Но скоро наступит время перерыва, тогда он обещает помочь разыскать нужного человека.

У каждого из нас есть мгновения, до последнего бережно хранимые в памяти, мы вызываем их, дабы подержать себя в трудную минуту или ищем в них силы, когда жизнь подвергает нас испытаниям. Для меня одним из таких мгновений стал прощальный взгляд Жюста и слова, обращенные ко мне:

– Желаю тебе во всем удачи.

Я остался один напротив мастерской. Жюст не принял моей благодарности, но ничто не препятствовало изливать её вслед. Я понимал: без его вмешательства человек за воротами даже не повернулся бы в мою сторону, а после разговора с гвардейцем готов оказать посильную помощь. Временами привратник посматривал в мою сторону, но уже без подозрений, разговор с Жюстом настроил его вполне миролюбиво.

В тот час я не чувствовал себя скованно в окружении незнакомых людей, я почти перестал их сторониться. Здесь было меньше народа, чем в городе, а те немногие, что шли мимо, в основном бедно одетые работники мастерских, были слишком заняты своими делами, чтобы интересоваться мной.

Проходя по улице из конца в конец, я осторожно заглядывал в распахнутые двери. В столярной мастерской по соседству были погружены в работу трое мужчин. Комнату заполняли неизвестные мне приспособления для сборки, но я не решился подойти ближе, чтобы рассмотреть. Дальше через дом работал краснодеревщик, ему помогал мальчик примерно моего возраста, вероятно, его сын. Заслышав шаги, он с любопытством поднял глаза, но, не увидев во мне стоящего покупателя, отвернулся. Глядя на них, я подумал: может, и мне посчастливиться найти здесь хоть какую работу.

Между тем приближался полдень. Я уже собирался с духом, чтобы напомнить о данном обещании, когда ещё раз внимательно оглянувшись, привратник скрылся за входной дверью.

Поразительно, как спокоен я был в тот час. Мне ещё помнилось биение сердца при появлении Жюста на нашем дворе, теперь же я просто ждал чего-то предрешенного. Про себя улыбался, что наивно представлял нашу встречу в порывах и словах радости, понимая, всего этого не случится. За последние дни что-то успело измениться во мне, пожалуй, от перенесенного душа не то, что огрубела, скорее, утратила некую открытость, которая позволяет нам в детстве безо всякого ограничения выражать любое настроение, будь то слезы или гнев… Но суть моя осталась прежней, в том же нетерпении я желал его встретить, просто чувства проявлялись по-другому.

Он вышел на улицу и, помедлив, неуверенно направился в мою сторону. Я впервые увидел его лицо при свете дня, и оно показалось более необычным, чем в день, точнее, ночь нашего знакомства. Глядя на него, я вдруг понял, какой секрет оно скрывало: в нём отсутствовал самый малый намек на грубость, присущую большинству мною виденных. В лице не было ничего резкого, что отвратило бы взгляд, наоборот, оно притягивало своей соразмерностью, заставляя память сохранить эти правильные, словно вылепленные умелой рукой, черты. Волосы мягко спускались на высокий, смуглый даже зимой лоб, но оставляли открытыми глаза, в них читалось только удивление. Не ожидая встретить, он никак не мог узнать меня, хотя смутно угадывал, что мы знакомы. Я тоже молчал, стараясь продлить это невероятное мгновение: кто знает, что случится дальше, сейчас же я просто счастлив, что нашел его. Наконец он догадался.

– Корнелиус? Ты Корнелиус? – повторил он, ещё сомневаясь. – Вот так встреча… Как ты здесь очутился?

Выглядел он немного растерянным.

– Я здесь очутился, потому что искал счастья, которого ты мне желал, – улыбаясь, ответил я.

– Так ты что, удрал от своего хозяина? – он тоже засмеялся.

– Значит, этого ты мне и желал – я правильно понял?

– Нет, я просто хотел, чтобы жизнь была тебе в радость, а там уж сам решай. Ты решил перебраться в город?

Он оглядел мой изрядно потрепанный дорогой наряд, и под его взглядом мне стало не по себе. Вид у меня тогда был, право слово, совсем как у бродяги, хоть я и старался каждый вечер чистить одежду от грязи. Как Жюст не сторонился ехать со мной, – подумалось мне.

– Не совсем так, Ансельми, но вот случилось, что я добрался до Парижа и хотел бы остаться здесь на время.

Я заметил, как в нем начинает просыпаться интерес к моему неожиданному появлению.

– Что же, я рад, конечно, если ты сам рад. А где думаешь остановиться?

– Не знаю пока, я приехал этим утром.

– Твой хозяин тоже в городе?

– Нет, я здесь один.

– Один? Как же ты сюда добрался?

Он продолжал улыбаться, теперь я видел: он рад нашей встрече, но даже Ансельми я не был готов рассказать о моих приключениях, а потому старался заговорить о том, что волновало.

– Не знаю, как смогу устроиться. Может, попробовать получить работу, как ты думаешь, это удастся?

Ансельми задумался. Казалось, мои путаные ответы его особо не смутили.

– Получить работу? Пожалуй… Послушай, меня уже ждут, нужно возвращаться. Где ты будешь, как тебя найти?

Я неопределенно пожал плечами.

– Могу быть поблизости и приду, когда ты скажешь.

– Хорошо, приходи вечером на это же место.

Он собрался идти, но я удержал его.

– Ансельми, и ещё: не знаешь ли, где бы я мог оставить на время лошадь?

В задумчивости он потер подбородок, но быстро нашелся.

– Лучше тебе сейчас пойти в аббатство. Спросишь отца Бернара, скажи: я прислал, он меня знает. Спроси, возьмут ли на время твою лошадь, думаю, они будут рады принять её в хозяйство.

Не успел я сделать десятка шагов, как он снова меня окликнул:

– Если ты голоден, тебя смогут накормить – они всегда оставляют еду неимущим. Не найдешь отца Бернара в церкви, иди в больницу – он может быть там.

На том мы расстались до вечера.

*****

19

Следуя описанию, что дал мне Ансельми, я довольно быстро добрался до аббатства, собственно, требовалось только подняться вдоль улицы и обогнуть несколько построек. Дальше дорога вилась вдоль какого-то заросшего оврага с мелким ручьем и в конце уперлась в самую ограду монастыря. За оградой виднелись строения разной величины, потемневшие и постаревшие. Возле одного из них монах помогал сгорбленному старцу подняться на ступени, очевидно, это и была больница, я же, ступив за ограду, направился в церковь, возвышавшуюся напротив.

Литургия свершилась недавно. В церкви повсюду горели свечи, пары расплавленного воска мешались к сладковатому запаху, поднимавшемуся от курильницы, я с удовольствием вдохнул его, после гнилых испарений улиц он действовал исцеляюще. Стояла тишина, монахи разошлись на послушание, лишь один из них чистил лампаду в пределе девы Марии. Я спросил его об отце Бернаре, тот сначала сделал вид, что не слышит, но потом всё-таки слез со скамьи и нехотя за ним отправился.

Чувствуя, как сильно устал, я опустился на пол. Прошлая жизнь в деревне заставляла ходить в церковь, однако быть её ревнителем мне никогда не доводилось. В душе все побаивались священников, и хотя бы видимо старались держаться установленных правил, дабы не навлечь их гнев, чреватый дурными последствиями. Но саму жизнь и без того переполняли бесконечные лишения, болезни и заботы о насущном, чтобы ещё задумываться о страданиях после смерти, о коих непрерывно толковали святые отцы. К тому же, теперь с уверенностью я мог говорить: никто не знает, что приготовлено нам завтрашним днем, так много ли смысла задумываться до его наступления? И в тот час я без боязни смог сюда прийти, опасаясь больше, как смогу вынести тяжесть от содеянного при жизни, чем получить осуждение святых угодников, обступавших со стен храма, тем более, что в их глазах не было заметно укора. Глядя на их опечаленные лица, я снова чувствовал желание говорить о своём несчастье в надежде избавиться от тяжести гнетущей, оставшейся в душе после смерти Пикара, хотя про себя соглашался с Жюстом – это небезопасно. Но Жюста не было рядом, на добрые советы рассчитывать не приходилось, я оказался одинок со своими мыслями.

Ведь я не вынашивал планы, желая другому смерти. Ни наяву, ни во сне никогда об этом не мыслил, всё произошло по роковой случайности. Почему же я должен лишиться за это своей жизни, словно преступник, погрязший в тяжких грехах? Неужели, оступившись единожды по неосторожности или недомыслию, человек теряет право быть прощенным, а единственная плата за случившееся – только собственная жизнь? Но что изменит новая смерть, кому она требуется, не лучше ли привести его к раскаянию, тем более, если он сам об этом молит, как о великой милости…

Размышляя, я смотрел на изваяние, будто намеренно установленное передо мной: Дева Мария с венцом из цветов и несмышленым младенцем на коленях. Младенец тянул ко мне руку, словно просил защиты, предчувствуя несправедливость этого света. На глаза мои навернулись слезы. Разве я сам не такой же беспомощный, волей случая принужденный бежать, скрываться даже от родных и дрожать при мысли, что содеянное откроется. Всего я лишился, даже поддержки в нелегкий час, а как она мне требуется…

И я решил искать другого покровительства, дерзнул обратиться к Деве святой милосердной, прося о заступничестве и наставлениях. В безмолвии встал на колени, глаза Марии были устремлены поверх моей головы, и тщетно я пытался поймать её взгляд, строгий, но понимающий, и с жаром молился в убеждении, что все слова, произнесенные с мыслью о раскаянии, находят в ней отзыв. Я просил указать на возможность исправления, не забирая при этом жизнь, но даровать мне время, дабы успокоить душу и заново обрести себя. В молитвенном порыве сложил руки, даже закрыл глаза, и не смог вовремя заметить человека в широком черном одеянии, который остановился рядом, впрочем, не показывая при этом никакого нетерпения. Осознав, что человек ждет меня, я поторопился подняться, и отец Бернар дал свое благословление.

– Ты хотел меня видеть, сын мой?

Отцу Бернару вряд ли было больше тридцати. Ни видом своим, ни лицом он не походил на знакомых мне священников, пожилых и раздобревших за годы неспешной деревенской жизни. Не могу сказать, что он мне сразу чем-то понравился, но его узкое, с тонкими бровями лицо хранило спокойствие, таким же спокойствием, скорее, обретенным после долгих молитв, чем данным при рождении, веяло от всей его фигуры. Сложив руки, он участливо смотрел на меня. Это располагало к разговору, я кратко объяснил своё появление, отец Бернар слушал, не перебивая. Потом спросил:

– Откуда ты родом?

Я ответил.

– А как ты пришел в Париж?

В нескольких словах я рассказал о путешествии вместе с гвардейцем. Отец Бернар заметно удивился.

– Это гвардеец совратил тебя бежать из дома?

Я объяснил, что вовсе нет, я ушел по своей воле, однако отец Бернар или не совсем понял, или отказывался в это поверить, спокойствие оставило его, и выглядел он сильно возмущенным.

– Что можно сказать о человеке, соблазнившем невинное дитя на побег из родного дома? Его Преосвященство давно считает гвардию рассадником зла, я полностью разделяю его мнение. И где теперь этот гвардеец?

Вопросы нравились мне всё меньше, я перестал отвечать, стоял, уткнувшись глазами в пол, переступая с ноги на ногу. Отец Бернар немного смягчился.

– Ну, хорошо, что ты намерен делать дальше, зачем ты хочешь оставить нам свою лошадь?

На это я ответил, что хочу попробовать найти работу в предместье, чтобы остаться здесь на какое-то время.

– Почему же ты не желаешь вернуться домой? Может, тебя прельстили пустые обещания?

Я опять молчал. Не дождавшись ответа, отец Бернар вздохнул.

– Где твоя лошадь?

– Осталась у ворот.

– Это непредусмотрительно, сын мой, – он повернулся к монаху, который по-прежнему возился с лампадами. Тот послушно направился к выходу. Когда монах проходил мимо, я поймал его взгляд, вероятно, он расслышал наш разговор и теперь пожирал меня глазами. Мне же отец Бернар коротко бросил:

– Ступай за мной.

Пришлось идти следом. Мы пересекли широкий двор и вошли в дом, стоявший возле самых ворот, он оказался трапезной. Длинные, аккуратно убранные столы говорили, что монастырская братия немалого числа. Отец Бернар указал место в углу, а когда я уселся, принес ломоть хлеба, я вцепился в лепешку обеими руками, только сейчас понял, как голоден.

Отец Бернар остановился напротив. Помолчав, он сказал:

– Слышал, в мастерскую, где трудится твой друг, требовался работник поддерживать огонь ночью, ты бы мог с ними поговорить. Как я знаю, они ещё не успели нанять человека.

С трудом отрываясь от нежданного обеда, я отвечал, что надеюсь увидеть Ансельми тем же вечером, тогда спрошу. Подобрав последнюю крошку, поблагодарил и намеревался уйти, тут отец Бернар остановил меня.

– Тебе не нужно пойти к исповеди, сын мой? Я готов её принять.

Я сначала онемел, а потом сильно затряс головой, так что волосы заслонили глаза, и всё равно поспешил опустить голову как можно ниже, чтобы себя не выдать. Щеки мои разгорелись, уж не знаю, что подумал тогда отец Бернар – взглянуть на него было неловко, но больше он меня в тот день ни о чем не спрашивал.

*****

20

Обойдя несколько раз вокруг аббатства, я захотел осмотреть прилегающие улицы, но не решился идти один, опасаясь заблудиться в незнакомом месте. Вскоре опять оказался напротив мастерской, где принялся терпеливо дожидаться окончания короткого зимнего дня. Пасмурное небо заставляло выглядеть день сумрачнее, чем он был на самом деле, временами казалось, что вечер давно наступил. На улице зажигали огни, но светили они слабо, и, беспокоясь, сможет ли Ансельми разыскать меня в такой темноте, я подходил всё ближе к дому, наконец, остановился рядом с привратником.

Ансельми появился, когда совсем стемнело. За ним шел пожилой мужчина, один из тех, кого в ту ночь довелось видеть на постоялом дворе. Между собой они сердито переговаривались на своём родном языке, и из разговора я ничего не понял. После ухода Антонио – а это был он – Ансельми разъяснил мне сказанное.

– Как мы говорили, нужен ещё работник, следить за мастерской ночью, – напомнил он Антонио.

Одетый на сей раз скромно, без малейшей отделки, с жестким воротником, туго схватывающим шею, Антонио был сдержан и немногословен, чем внушал уважение даже малознакомым людям. Когда он подходил к воротам, привратник придержал створку и почтительно наклонил голову. Позже я понял: такую сдержанность порождает достоинство, которое, в свою очередь, проявляется, когда человек многое успел сделать и повидать, и теперь у него нет нужды обращаться с вопросами к окружающим – он сам есть источник ответов для них.

Ансельми горячился, пытаясь настоять на своем, Антонио лишь досадливо морщился:

– Я уже отвечал тебе, что один не смогу принять решение, нужно говорить с мессиром Дюнуае, последнее слово за ним.

– Но Дюнуае сейчас нет в мастерской, он вернется только завтра.

– Тогда мы решим завтра, – лицо Антонио ясно показало, что дальнейший спор бесполезен.

После его ухода Ансельми огорченно развел руками:

– Что же, придется обождать, но, думаю, тебя возьмут. Работа несложная, правда, платят за неё совсем мало, зато кормят, и будет место для ночлега.

– Тогда, пожалуй, подожду до завтра.

– Ты уже знаешь, где сможешь переночевать?

Видя моё замешательство, Ансельми заторопился:

– Надо поскорее решить, а то становится поздно. Ты не можешь оставаться на улице, это опасно. Полно всякого сброда, и в любой момент может забрать патруль.

Сам Ансельми, как и другие работники, прибывшие из Венеции, поселился недалеко от мастерской. Он бы предложил свою комнату, но не мог пригласить стороннего человека без одобрения мастера… Не оставалось иного пути, как опять искать счастья в аббатстве.

По дороге Ансельми поглядывал на меня, с трудом удерживаясь от расспросов, очевидно, желая, чтобы я первым начал рассказ. Но, измученный усталостью и долгим ожиданием, я не чувствовал, что готов к этому. Желая отвлечься, я заметил: как ни странно, вечером на улицах становится многолюдно, тогда Ансельми объяснил: это молодые работники торопятся отправиться в город на поиски развлечений – хоть как-то скрасить остаток дня после тяжелого труда.

Двери церкви оказались заперты, но нам повезло встретить отца Бернара рядом с больницей. Однако, выслушав Ансельми, он возразил:

– Ансельми, твой друг не является гостем аббатства, мы не можем его принять. Я окажусь в неловком положении, если возьмусь удовлетворить твою просьбу.

– Он мог бы остаться в больнице. Пожалуйста, только на одну ночь.

– Больница переполнена страждущими избавиться от мук телесных. Настоятель, я уверен, будет против, мне не хотелось бы вызвать его недовольство. Очень жаль, но мы не в состоянии давать приют всем желающим, ты сам это хорошо понимаешь.

– Но мы не можем оставить его ночью на улице, отец Бернар, прошу вас. А завтра, я уверен, он уже будет трудиться в мастерской. Всего-то на одну ночь, пожалуйста, помогите нам!

Будь мой друг менее настойчив, не уверен, где бы я встретил следующее утро. Но на сей раз Ансельми весьма искусно старался добиться своего, и в конце разговора отцу Бернару ничего не оставалось, как с большой неохотой уступить.

– Хорошо, но только на одну ночь. Брат Гийом остается в больнице, я поговорю, не найдет ли он возражений против этого. Подождите здесь.

Ансельми заметно повеселел.

– Вот видишь, думаю, всё сложится. Да тебе просто везет, Корнелиус, всё идет в твои руки. Сумел добраться до Парижа, почти имеешь работу.… И как тебе удается?

Вроде он посмеивался, но теперь с тем же упорством пытался расспросить о моем внезапном появлении в городе. Про себя я решил поскорее придумать сколь-нибудь подходящую историю, дабы избегать лишних расспросов, пока сам не решусь заговорить. К счастью, за мной ввернулся отец Бернар, и мы простились, договорившись увидеться следующим утром возле мастерской.

В больнице стоял тот же смрад, теперь совсем тошнотворный от запаха человеческой плоти, страдающей и гибнущей под действием болезней и пороков, их порождающих. Вместе с отцом Бернаром мы прошли вдоль рядов, составленных из низких деревянных лож, на которых сидели, лежали больные, одни – скорчившись от переносимых мучений, другие – вытянувшись так, что на коротком ложе не хватало места: их руки и ноги свешивались в проход, цепляясь за проходивших. Я старался держаться от них подальше, но при этом едва не натолкнулся на одного, согнувшись, он продвигался навстречу, шипя что-то малопонятное. Заметив меня, он задрал голову, и от вида его изъеденного почти до кости лица со мной чуть не случился приступ дурноты. Я покачнулся, но устоял, машинально опершись на чью-то вытянутую руку. Тотчас раздался сдавленный крик, разлетевшийся над головами этих несчастных, – крик оказался моим собственным, ибо рука, за которую я так неловко ухватился, была покрыта сочившейся раной. Дрожащий, я бросился вслед за отцом Бернаром.

На второй этаж поднималась довольно широкая лестница, возле стоял брат Гийом, высокий тощий монах, который помог тем днем разыскать отца Бернара. При виде меня в его глазах зажегся лихорадочный блеск. Однако в следующее мгновение глаза потухли, и я решил, что мне всего лишь почудилось.

От нахлынувшей слабости я с трудом передвигался, когда мне отчетливо представились беспокойные глаза монаха, пытавшегося говорить со мной на постоялом дворе. Я даже не удивился тому видению, что ещё могло породить место, переполненное страданиями измученных людей. Признаюсь, со страхом встречал ночь, не представляя, как можно себя чувствовать, если знаешь, что рядом едва дышит умирающий человек, и, возможно, этот судорожный вздох, на который у него уходят остатки сил – последний в его жизни. Но у меня не было выбора.

Больных размещали главным образом на первом этаже, на втором, к моему счастью, их не оказалось. Вдоль стен были расставлены перевязанные мешочки с непонятными знаками, сосуды разной величины, даже в чадящем свете одни казались темнее, другие светлее. Я догадался, что сами сосуды прозрачные, а цвет зависел от жидкости, их заполняющей. Вероятно, этими снадобьями монахи врачевали больных.

От невыносимой вони и от того, что целый день почти не ел, всё шло кругом перед глазами. Было довольно холодно, и я не решился снять одежду, чтобы к утру самому не разболеться. Уснуть долго не удавалось: мешали беспокойные стоны больных, доносившиеся снизу, их слабый голос то и дело напоминал, где я нахожусь, и неприятный озноб сотрясал моё тело.

Брат Гийом появлялся, потом внезапно исчезал – я даже не успевал заметить, как он вышел. Снова вернувшись, в каком-то отрешении он неподвижно стоял рядом с окном. Я лежал с закрытыми глазами, но чувствовал всякий раз, когда он находился рядом: он смотрел в мою сторону, от этого пристального взгляда начинала нестерпимо болеть голова.

Я потерял счет времени, казалось, что только прилег, – и сразу за этим начинало мерещиться, что лежу здесь уже несколько дней. Ансельми, верно, совсем меня заждался, они решили: я больше не приду, и теперь кто-то другой трудится в мастерской, я даже вижу его: мальчишка лет четырнадцати с растрепанными волосами, в длинном, не по росту, переднике, торопливо собирает со стола какие-то бесформенные обрезки и относит в угол. Вот он оглядывается настороженно, почти испуганно, взгляд проходит сквозь меня, как острая игла, заставляя болезненно сжиматься, я совсем не могу дышать… На меня навалилось забытье.

Откуда-то издалека доносился невнятный шепот, потом я почувствовал хриплое дыхание рядом, чьи-то руки сжали мою голову, принялись ощупывать лицо. Я пытался от них освободиться, оттолкнуть, но не удавалось, и они набросились на моё тело, беззастенчиво блуждая, стремились пробраться сквозь одежду. Было ли это частью тяжелого сна или наяву… Слабое сопротивление не могло их остановить, я чувствовал прикосновения на коже, руки двигались, срывали одежду, заставляя дрожать от холода, а сами продолжали метаться, то едва касаясь, то прижимаясь, замирали, похожие на перепуганных птиц… Они не причинили боли, когда трепетно, но настойчиво старались себе подчинить, но всё же, сделав усилие, я смог от них избавиться, и, недовольные, они умчались, я же по-прежнему не мог очнуться, голова кружилась, хотя не так сильно, перед глазами, словно раздувшееся облако, висела пелена.

Прийти в себя помог голос, звучавший более отчетливо и звавший меня по имени. Сразу не мог догадаться, кому он принадлежит, но точно помнил, что слышал его раньше. С трудом раскрыв глаза, я в удивлении видел пустую комнату и священника рядом. Что это означает, возможно, я умираю, и он пришел причастить меня, я должен ему рассказать…

– Ты напугал нас, Корнелиус. Брат Гийом сказал, что ночью с тобой случился жар, ты начал бредить… Что стряслось, тебя беспокоят дурные сны?

Память постепенно возвращалась, припомнилась встреча с Ансельми, и этот священник… Я оставил у них лошадь, на которой добирался до Парижа, потом и сам остался в аббатстве – куда ещё я мог пойти… А ночью со мной действительно сделалось плохо, вспомнив, как замерзал без одежды, я быстро оглядел себя. Одежда была на мне, правда, в беспорядке, видно, во сне сильно метался, но всё на месте, и, нащупав зеркало, я совершенно успокоился.

– Уже… утро, отец Бернар?

Священник повернулся к окну.

– Уже почти полдень, сын мой.

Полдень! Я начал лихорадочно приводить себя в порядок. Нужно было прийти в мастерскую ранним утром, я торопился, как мог, но недомогание давало знать, и чувствовал себя совсем слабым.

Отец Бернар наблюдал за моими сборами, потом заговорил:

– С тобой случалось подобное раньше?

– Нет. Наверно, устал в дороге, а потом сильно замерз, ожидая на улице.

– Ты слишком бледен, Корнелиус, если нездоровится, не хочешь ли пока остаться у нас?

Но я продолжал собираться.

– Спасибо вам, отец Бернар, мне уже лучше, да и с Ансельми мы договорились, я не могу не прийти.

Он предложил воды, я с жадностью выпил две большие кружки. Вода была чуть горьковата, с привкусом травы.

Мы вышли во двор. Преклонив колено, я получил благословление и спешно направился на уже знакомую улицу Рейн. Отойдя довольно далеко, неожиданно для себя оглянулся, словно меня кто-то в спину толкнул. В воротах аббатства был заметен человек в черном. Фигура его странно колыхалась, но, приглядевшись, я заметил, что просто ветер путает его длинное одеяние. Лица не разглядеть, да того и не требовалось, не было сомнений, что глаза человека смотрят мне вслед.

*****

21

Разговор продлился недолго. Моя будущая работа была слишком мелкой по сравнению с тем, что делали другие, не говоря уже о сеньоре Антонио Риветти или втором мастере – его звали Ла Мотта. Тем не менее, работник требовался, и мессир Дюнуае дал согласие его принять. Нашлась подходящая одежда, мне выдали короткие штаны с отворотами на коленях, почти новые чулки, рубаху я оставил свою – так началось моё превращение в ремесленника стекольной мануфактуры.

Самым большим моим потрясением в первые дни стали зеркала огромных размеров, превосходящие мой рост – даже представить не мог, что такие существуют. Первое из них увидел, когда явился в мастерскую: оно возвышалось на специально устроенной подставке, а в тщательно отполированной поверхности отражались с головы до ног проходившие мимо. Зрелище сие притягивало и тем, что, стоя рядом с зеркалом и отвернувшись от других, я мог видеть каждого, как и всё, происходившее за спиной, была видна любая мелкая деталь, и едва заметное движение не ускользало, но никто из присутствующих не догадывался, что за ним наблюдают. Подобно таинственной игре, в которой сам невидим, но окружающее остается видимым. Необычное, завораживающее было в этом, по крайней мере, для меня.

Разглядывая отражение, я вдруг заметил, как оно меняется. Зеркало показывало комнату, где мы находились, с теми же людьми и предметами, но в той зеркальной комнате я видел нечто, только ей принадлежащее и не вполне очевидное для нас. Я подошел почти вплотную к поверхности, словно замер на пороге, стараясь различить эту особенность, и в какое-то мгновение поймал себя на мысли, что не понимаю, в какую сторону нужно сделать шаг, чтобы вернуться в настоящую мастерскую. Слабость вновь нашла на меня, и сделалось по-настоящему страшно. Как во сне, я видел себя между двух комнат, но не помнил, которой принадлежу, каждая по-своему старалась притянуть.

На моё спасение меня окликнул кто-то из работников:

– Что такой бледный? Если нездоровится, присядь в сторонке.

На голос я обернулся и в некоторой мере освободился от наваждения, но полностью оно не отпускало, заставляя даже во время работы смотреть в сторону огромного зеркала.

На ночь мне велели оставаться в мастерской. После того, как инструменты были убраны, а столы освобождены, я был почти свободен, моя единственная обязанность до утра состояла в том, что бы печь исправно горела: если она потухнет, дальнейшие работы остановятся, и процесс делания станет невозможным. Меня обучали, а в первую ночь Ансельми остался со мной. Было ли это его желание, или управляющий просил приглядывать за новым учеником, так и не решился спросить, но его присутствию сильно обрадовался. Одни мы сидели перед гудящей от жара печью, и я, наконец, рассказал, как жил после нашей встречи, на какие мысли навело зеркало, когда перешло из его рук в мои, и как пришел с Жюстом в Париж, умолчав, правда, о случившемся с Пикаром. По моим словам выходило, вроде, Жюст сам позвал меня в дорогу, а от расспросов, которые могли бы прояснить, почему так вышло, я старательно уклонялся.