Текст книги "Повесть о Татариновой. Сектантские тексты"

Еленский сразу же, в 1804 году, был выслан в Суздаль (где содержался в Спасо_-Евфимиевском монастыре до своей смерти в 1813-м), а скопцам была объявлена «Высочайшая воля, дабы они прекратили скопление друг над другом». Основатель же русского скопчества Кондратий Селиванов, которого именно Еленский вызволил из богадельни, продолжал преуспевать в Петербурге в течение еще почти двух десятков лет. Он жил в роскошных домах местных купцов_-скопцов, устраивая там радения, на которых собиралось до 600 человек[63]63
  См.: Мельников П. И. Белые голуби // Русский вестник. 1869. № 3. С. 369.


[Закрыть]. Селиванов предсказывал будущее, и у его дома всегда стояла вереница экипажей, принадлежавших людям из высшего общества.

И все же внимание Радловой привлекла к себе женская – загадочная, обладавшая тайным влиянием на людей и события – героиня той эпохи. Очевидно, что она видела в Татариновой собственные, лишь отчасти реализованные возможности и свершения. Хозяйка великосветского салона, наделенная даром пророчества и исцеления; выпускница Смольного института, соединившая тонкий пиетизм романтической эпохи с физиологической мистикой русского сектантства; красавица, обратившая свою женственность в инструмент религиозной проповеди, – такова Татаринова в версии Радловой. В этом редком сочетании противоречивых возможностей легко увидеть женский идеал автора. Баронесса и лютеранка, принявшая православие, бывавшая у скопцов и практиковавшая народный ритуал кружений, Татаринова по-своему осуществила тот подвиг нисхождения _– добровольного, жертвенного слияния с народом, о котором и раньше мечтала Радлова в образе своей Елисаветы. Под женским пером и в женском образе осуществлялось то, к чему призывали поэты и мыслители предыдущей эпохи. «Любовь к нисхождению, проявляющаяся во всех этих образах совлечения, равно положительных и отрицательных, <…> составляет отличительную особенность нашей народной психологии», – рассуждал Вячеслав Иванов, призывавший к «неонародничеству» как раз в годы юности Радловой[64]64
  См.: Иванов Вяч. Русская идея // Русская идея. М.: Республика, 1992. С. 236.


[Закрыть]. Сегодня это, может быть, назвали бы дауншифтингом (точная калька «нисхождения»), но в те ницшеанские, неонароднические времена эта идея приобретала значения более богатые, хоть и с трудом определимые.

В сравнении с Елисаветой Татаринова обладает неоценимым преимуществом – исторической реальностью. Скопческая легенда пересказана Радловой как миф, и автор верит в его достоверность не больше читателя; история же Татариновой есть именно история, то есть правда или ложь, и она подлежит проверке общеизвестными критериями. «Повесть о Татариновой» в большой части основана на подлинных документах эпохи, которые в обилии публиковались в русских исторических журналах в 1860–1890_-е годы. Труд Радловой отличается от научного исследования отсутствием ссылок; но у многих цитат, взятых автором в кавычки или, наоборот, скрытых от читателя, обнаруживается документальный источник. Когда он не обнаруживается, мы приписываем его фантазии Радловой, хотя вполне возможно и то, что источниковая база Радловой и ее знакомых была шире нашей. Обнаружить документы, рассеянные по пыльным журналам и архивам, прочесть их, переписать стоило определенного труда; но в том кругу, в котором прошла молодость Радловой, в кругу «архивных юношей» (термин Пушкина) и «архивных девушек» (термин Ахматовой), такая работа была самой обычной.

Когда наследники русского символизма нуждались в самонаименовании, они назвали себя точно также, как называли себя члены секты Татариновой – адамистами[65]65
  См.: Гумилев Н. Заветы символизма и акмеизм // Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М.: Современник, 1990. С. 57.


[Закрыть]. Вряд ли речь может идти о совпадении вновь образуемых терминов; такая случайность маловероятна на фоне исторической эрудиции, присущей смешанному кругу акмеистов и пушкинистов 1910–1920_-х годов. В поиске самоименования члены кружка Кузмина и Радловых наверняка рассматривали «адамизм», но «эмоционализм» им, вероятно, казался современнее и содержательнее. Опус Радловой представляет собой уникальный памятник ценностям, интересам и эрудиции этого круга, памятник поздний (1931) и тем более любопытный своим историзмом и напряженной телесностью. Трагический опыт обогатил восхищение эпохой двух Александров, императора и поэта, тяжким предчувствием близких катастроф. Как писал в своих стихах 1915 года Мандельштам, дальний родственник Радловой:

 
Какая вещая Кассандра
Тебе пророчила беду?
О будь, Россия Александра,
Благословенна и в аду!
 

Согласно источнику, который использован в повести Радловой, это Татаринова пророчила русскую беду незадолго до 14 декабря 1825: «Что же делать, как же быть? России надо кровь обмыть»[66]66
  Взято из «Записки» Головина; по его словам, Татаринова так пророчила незадолго до восстания декабристов; приведено в: Фукс В. Из истории мистицизма. Татаринова и Головин // Русский вестник. 1892. № 1. С. 20; слова эти цитировал и Мережковский («Александр Первый» // Мережковский Д. С. Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1990. Т. 3. С. 302).


[Закрыть]. Как раз во время написания этих стихов Мандельштам находился в постоянном и, кажется, не только родственном общении с Радловой. В моде, как мы видели, были 1830-е, в которых каждый находил себе свой предмет для изучения и образец для подражания. Для Ходасевича и многих других это был Пушкин; для Мандельштама – Чаадаев, по образцу которого юный поэт носил тогда бакенбарды[67]67
  Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. С. 521.


[Закрыть]; для Радловой такой моделью уже тогда, наверно, стала Татаринова. Мы мало знаем об атмосфере собственного кружка Радловой, постоянными или временными участниками которого были Сергей Радлов, Михаил Кузмин, Юрий Юркун, Валериан Чудовский, Корнелий Покровский, Осип Мандельштам, Николай Гумилев, Алексей Ремизов, Бенедикт Лившиц, Константин Вагинов, Адриан Пиотровский и, вероятно, забытые нами другие. Безопасно предположить, что своей Татариновой Радлова изобразила то, что она хотела бы, но не всегда могла делать в том Петербурге_—Петрограде – Ленинграде, в котором ей довелось жить. Роль интеллектуального лидера здесь играл Кузмин; Радлов и Пиотровский делали революцию в театре и на площади, разрушая границу между ними; а Радлова, хозяйка салона, оставляла за собой светские и собственно эмоциональные (тем более важные для «эмоционалистов») роли.

Героиня

Вероятно, не только под впечатлением от «Богородицына корабля» Вагинов написал в альбом Радловой[68]68
  РО ИРЛИ. Р. 1. Оп. 42. Ед. хр. 68.


[Закрыть]:

 
Вы римскою державной колесницей
Несетесь вскачь. Над Вами день клубится,
А под ногами зимняя заря.
 
 
И страшно под зрачками римской знати
Найти хлыстовский дух, московскую тоску
Царицы корабля.
 
 
Но помните Вы душный Геркуланум,
Везувия гудение и взлет,
И ночь, и пепел.
 
 
Кружево кружений. Россия – Рим.
 

20.08.1922

Помимо указания на «хлыстовский дух» поэтессы, здесь интересна ассоциация между ее зримым образом и гибелью Помпеи. Я связываю это со спорным вопросом об адресате строки Кузмина в его поэме «Форель разбивает лед»: «Красавица, как полотно Брюллова». Радлова считала это своим портретом[69]69
  См.: Богомолов Н. А. Вокруг «Форели» // Михаил Кузмин и русская культура 20-го века. Л., 1990. С. 210; также: Богомолов Н. А. «Отрывки из прочитанных романов» // Новое литературное обозрение. 1993. № 3. С. 133–142; другие гипотезы в этой связи: Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический миф Кузмина и его пушкинская проекция // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 24. 1989 (Studies in the Life and Work of Mixail Kuzmin). S. 57–82; ср.: Доронченков И. А. «…Красавица, как полотно Брюллова» (о некоторых живописных мотивах в творчестве Михаила Кузмина) // Русская литература. 1993. № 4. С. 158–175.


[Закрыть]; приведем еще одно свидетельство. 28 июля 1931 года Радлова писала мужу с юга: «Я очень загорела и <…> вовсе не похожа больше на „полотно Брюллова“ и плечо у меня больше не „жемчужное“»[70]70
  Здесь и далее переписка Анны и Сергея Радловых цитируется по фонду Радловых в ОР ГНБ (Санкт-Петербург): Ф. 625. Ед. хр. 485.


[Закрыть]. Мы не знаем, какую картину Брюллова имел в виду Кузмин; на основании стихотворения Вагинова можно предположить, что речь шла о «Последнем дне Помпеи». Друзья и поклонники Радловой отмечали, что ее красота была особого рода. «С моей балетно-классической формулировкой красоты – Анна <Радлова> была очень красивая. Ее отверстые глаза и легкая асимметрия – конечно, красивы. Но в ней не было воздушности и женской пикантности», вспоминал знавший ее приятель[71]71
  Цит. по: Гильдебрандт О. Н. М. А Кузмин. С. 270.


[Закрыть]. О «красавице», в которой Радлова с гордостью узнавала себя, в «Форели» написано:

 
Такие женщины живут в романах <…>
За них свершают кражи, преступленья <…>
И отравляются на чердаках.
 

В сюжете «Повести о Татариновой», как и в фабуле «Богородицына корабля», половая любовь уступает место женскому подвигу отречения и мужскому греху предательства. В постромантическом мире Радловой любовь не является движущей силой и высшей ценностью, но скорее обслуживает сюжет, находя себе необычное применение, некие инструментальные функции. В ее стихах любовь вызывающе часто рифмуется с кровью, как будто эта самая банальная из рифм имеет власть над тайной жизни[72]72
  Чудовский в своей рецензии на «Корабли» насчитал семь употреблений рифмы «кровь-любовь»; в «Крылатом госте» их пять, не считая внутренних.


[Закрыть]. Последняя сцена «Богородицына корабля», в которой Разумовский хочет повеситься от любви, а Елисавета ради иного рода любви вырывает свое сердце, построена на том же роковом созвучии:

 
Рвите его, люди, терзайте, звери, клюйте, птицы,
Мои ненаглядные братцы и сестрицы.
Попитаетесь плоти, напьетесь крови,
Узнаете меру моей любови.
 

Любовь подлежит преодолению – хирургическому, психологическому, мистическому. «Милая любовь моя, проклинаю тебя страшным проклятием», – говорит героиня «Крылатого гостя». Эта милая, проклятая любовь – скорее всего плотская, та, что ведет к соитию, насыщению или крови. Но есть другой смысл, который русские сектанты называли «духовным»: любовь сосредотачивает силы и волю на одном-единственном человеке, отрывая их от всех остальных, тоже заслуживающих равномерной заботы. Все это отвергается авторским голосом во многих стихах цикла. Как бы ни решала эти проблемы Радлова в своей личной жизни, в мире ее вымысла женщина разрывает границы личной любви, уходя от мужчины к общине и отдавая сердце «хору»; а мужчина тянет ее назад, к плотской любви и, как сказано в «Повести о Татариновой», к «шутовскому унижению телесного соития». Героини Радловой всегда стремятся выйти из_-под власти собственного тела, но ее поэтика подчеркнуто телесна. В стихотворении «Каждое утро мы выходим из дому вместе…» авторский голос рассказывает о мыслях о еде, поиске хлеба и, наконец, о голодном головокружении, которое неожиданно благоприятствует «ангелу песнопения», мистико-поэтическому экстазу.

Отдельные намеки в стихах Радловой дают ощутить, как мало мы знаем об этой эпохе и об отношениях между важнейшими ее персонажами, – куда меньше, чем Ходасевич или Радлова знали о жизни александровского времени. В январе 1921 года – время работы над «Богородицыным кораблем» – Радлова писала Любови Блок, которая работала тогда в Театре народной комедии и, вероятно, ждала обещанной ей роли богородицы-мученицы[73]73
  Сближение Радловой и Л. Блок отмечено комментаторами в: Блок в неизданной переписке и дневниках современников // Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 3. М.: Наука, 1982. С. 476.


[Закрыть]:

 
Не пойду я с тобою, нету слуха
Для любимого звона и для слов любовных —
Я душою тешу Святого Духа,
Что мне в твоих муках греховных?
Глаз нет, чтоб садами любоваться,
Рук нет, чтоб с тобою обниматься.
 

Любовь Дмитриевна занимала двойственное, но одновременно и центральное положение между двумя мирами, старым и сверхзнаменитым кругом символистов, к которому принадлежали ее муж и самые близкие друзья, и новым, малоизвестным, но агрессивным кругом тех, кто назовут себя либо акмеистами, либо эмоционалистами. Неспроста именно она должна была играть беглую императрицу, великую богородицу, прекрасную мученицу. В мире Радловой высокая мистика всегда соседствует с напряженной эротикой. Небывалый ход мистико_-эротического действия был связан с историзмом, который придавал ему некое внешнее оправдание. То был страшный год гибели поэтов, мука и новая солидарность, экзотика настоящего времени, жизнь на «волчьей поляне, Что городом прежде была».

Фабула

Мы мало что знаем о том, как созревал замысел «Повести о Татариновой» и кто способствовал интересу к этому эпизоду истории. Понятно, что в этой своей работе Радлова зависела от источников и консультантов. 4 марта 1931 года она писала мужу: «За Татаринову еще после твоего отъезда не принималась, но получила книги <…> так что собираюсь снова начать писать»[74]74
  ОР ГНБ. Ф. 625. Ед. хр. 485.


[Закрыть]. Этот мотив повторяется вновь 10 марта: «Я не пишу ничего <…> и боюсь, что может быть Татаринова моя не так уж хороша, как нам с тобой показалось». В эти дни с неоконченной «Повестью о Татариновой» знакомятся Кузмин и Юркун. В письме 12 марта 1931 года читаем: «Вчера у меня вечером были Михаил Алексеевич с Юркуном, тихо и мило посидели и поболтали. Юркун много хорошего говорил о моей повести, которую я продолжаю не писать. Боюсь, что совсем брошу». Вероятно, обсуждение воодушевило автора, так как 18 марта Радлова сообщала мужу: «За „Татаринову“ снова принялась <…> Удастся ли напечатать ее? А очень бы хотелось». Из переписки видно, что муж поддерживал эти планы. Но исторические сведения наверняка исходили от других собеседников, и художественные влияния тоже.

Текст был закончен в мае, и теперь Анна рассчитывала на своего влиятельного супруга. 28 июня 1931 года Радлова пишет мужу: «Что слышно о Татариновой? Не очень_-то я надеюсь, что ее напечатают. Не могу сказать, чтоб это меня безумно огорчило, у меня как_-то притуплено „желание славы“ и все связанное с этим чувством». В июле Радлова продолжает думать о «Повести» и пишет мужу о своем желании приложить к ней «небольшой словарь скопческих терминов <…> иначе могут быть недоумения»; намерение это не осуществилось. Кажется удивительным, но Радловы всерьез надеялись опубликовать этот текст, который на современный взгляд кажется несовместимым с цензурными условиями 1930-х годов. «Был ли ты в ОбЛите с Татариновой?» – напоминала Радлова 9 июля. В переписке супругов несколько раз звучит просьба Радловой к мужу задействовать его связи, чтобы протолкнуть

«Повесть о Татариновой» через ленинградскую цензуру. 14 декабря 1931 года Сергей Радлов писал жене: «Поздравляю тебя и себя! Разрешение печатать

Татаринову лежит у меня! Ура! Остальное, как говорят шахматисты, дело техники. Разрешение на

80 авт<орских> экз<емпляров> и 20 для цензуры. Все с отметкой „на правах рукописи“. Я ужасно этому рад». Но и на этих «правах» публикация не состоялась. Дело было не в «технике», которой знаменитый режиссер владел в совершенстве.

Неканонические ритуалы в общине Екатерины Татариновой, поддержка ее императором и необычное положение в столице – все это исторически достоверно. В 1818–1824 годах Татариновой были предоставлены казенные помещения в Михайловском замке. Там неистово кружились в белых одеждах, пели, пророчествовали и исцелялись. Вдова полковника и героя Отечественной войны, Татаринова была обращена в свою новую веру в петербургской хлыстовско-скопческой общине под руководством Кондратия Селиванова и Веры Ненастьевой. Радения пришлись Татариновой по душе, но с самим Селивановым произошел конфликт. Она, кажется, пыталась его «разуверить»: «Что толку скопить тело, но не скопить сердца? В нем седалище греха <…> Возможность отнимется, а желание останется», – говорила Татаринова[75]75
  В тех случаях, когда цитируются те же тексты, что и в «Повести о Татариновой», ссылки см. в комментариях к «Повести».


[Закрыть]. Уведя у Селиванова некоторых членов его корабля, чтобы основать свой собственный, она возвращалась от скопчества к хлыстовству, обогащенному современными ей европейскими идеями. Впрочем, министр просвещения и обер-прокурор синода князь А. Н. Голицын, сам постоянный гость Татариновой и знаток христианских вероучений, не видел разницы между нею и скопцами: «…эта госпожа была некогда представительницею в Петербурге секты так называемых пророков или скопцов», – вспоминал Голицын в 1837 году[76]76
  Цит. по: Бартенев Ю. Н. Из записок. Рассказы князя А. Н. Голицына // Русский архив. 1886. № 10. С. 150.


[Закрыть].

Среди 70 членов ее кружка, сначала называвшегося «Братством во Христе», потом – «духовным союзом» или «русскими квакерами», были высшие офицеры, чины двора, государственные чиновники, священники. Наиболее заметными среди них были Александр Лабзин, писатель и переводчик, редактор «Сионского вестника», вице-президент Академии художеств и мастер масонской ложи «Умирающий сфинкс»; генерал Евгений Головин, один из крупнейших военачальников славной эпохи; знаменитый живописец Владимир Боровиковский; директор правительственного Департамента народного просвещения, секретарь Библейского общества Василий Попов; бывший инспектор Царскосельского лицея Мартын Пилецкий; подполковник и богач Александр Дубовицкий, один из самых интересных членов этой общины, который покинул ее, чтобы проповедовать свое учение в народе. Радения высоких особ организовывал вместе с Татариновой неграмотный пророк из крестьян, музыкант Кадетского корпуса Никита Федоров.

Никакого секрета из радений в Михайловском замке не делалось, экспериментам Татариновой сопутствовала завидная свобода. Митрополит Филарет, например, знал, что к Татариновой ездили и князь Голицын, и Лабзин. Хлопотами Голицына, Татаринова получала значительную пенсию, из которой финансировала расходы общины. После нескольких свиданий с Татариновой ее покровительницей стала сама императрица. Однажды государь посетил радение у Татариновой и остался доволен. Архимандрит Фотий (Спасский), известный борец с инакомыслием, разносил слух о романе между ними. Во всяком случае, согласно опубликованным документам, Александр лично защищал ее от обвинений.

Между тем кружения, в которых принимали участие все присутствовавшие, происходили самым обычным хлыстовским образом. Пророчества, произносившиеся чрезвычайно быстро и рифмованные «под склад народных прибауток», немногим отличались от тех, которые можно было услышать в крестьянских избах по всей России, от Поморья до Кавказа. Эта пророчества относились к ближайшему будущему секты, отдельных ее членов, а иногда и к событиям государственной жизни. Община

Татариновой была синтетическим культурным явлением; она была связана и с масонскими ложами.

Песни, которые пелись в Михайловском замке, были комбинацией из масонских и хлыстовско-скопческих символов; начало некоторых песен могло быть заимствовано у масонов, а конец у хлыстов или наоборот[77]77
  См.: Дубровин Н. Наши мистики-сектанты. Е. Ф. Татаринова и А. П. Дубовицкий // Русская старина. 1895. № 10. С. 57.


[Закрыть]. Например, классические хлыстовские:

«Дай нам, Господи, к нам Иисуса Христа»; или:

 
Бог, Бог с нами Сам Бог над богами,
Дух Святой с нами,
Сам дух над духами;
 

или нечленораздельные звукосочетания на неведомых языках, которые пытался переводить с санскрита В. Н. Топоров[78]78
  См.: Топоров В. Н. Об индийском варианте «говорения языками» в русской мистической традиции // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 23. 1989. S. 33–80.


[Закрыть]; или, с другой стороны, вполне романтическое:

 
Прочь лесть, прочь ложь, хитросплетенность,
Порочность, сладость красных слов,
Утеха сердцу, развращенность —
Пою небесную любовь[79]79
  Мельников П. И. Белые голуби. С. 363–364; последняя песня приписывается им А. П. Дубовицкому.


[Закрыть].
 

Татаринова с Федоровым практиковали и гипноз; их ранние эксперименты заложили начало традиции, у которой в России было большое будущее (столетие спустя Распутин брал формальные уроки у петербургского магнетизера, а в советское время гипноз стал небывало популярен). Участница общины Татариновой доносила полиции, что она была положена в постель и не знает, отчего пришла в беспамятство; очнувшись, увидела перед собой пророка, предсказывавшего, что придет к ней корабль с деньгами[80]80
  См.: Дубровин Я. Наши мистики-сектанты. Е. Ф. Татаринова и А. П. Дубовицкий. С. 6.


[Закрыть]. Из одного письма Лабзина ясно, что он, опубликовавший в своем «Сионском вестнике» немало переводных материалов немецких магнетизеров, воочию наблюдал гипноз именно в секте Татариновой[81]81
  См.: Лабзин А. Ф. Письма к З. Я. Карнееву / Публ. А. Ермолова // Русский архив. 1892. № 12. С. 358.


[Закрыть].

Гвардейский генерал и верный член этой общины, Евгений Головин рассуждал в начале 1830-х годов: «Не надобно удивляться, что действия духовные <…> открываются в наше время преимущественно перед низшим классом людей», а высший класс весь «окован прелестью европейского просвещения, то есть утонченного служения миру и его похотям»[82]82
  Цит. по: Фукс В. Из истории мистицизма. Татаринова и Головин. С. 18.


[Закрыть]. Но если эта формула, предвещая позднейшие сто лет славянофильских и народнических исканий, интересна разве что своей ранней датировкой, то другое свидетельство Головина о собраниях у Татариновой приобрело актуальность только в начале 1920-х: «…услышал я о возможности <…> говорить не по размышлению, как это бывает в порядке естественном, где мысль предшествует слову, а по вдохновению, в котором голова нимало не участвует и при котором язык произносит слова машинально, как орудие совершенно страдательное»[83]83
  Там же. С. 7.


[Закрыть].

В кругу адамистов_-акмеистов, футуристов и формалистов не только знали опыт русского хлыстовства, но ссылались на него с очевидным удовольствием. В основополагающей статье Виктора Шкловского (1916) хлыстовские распевцы предлагались в качестве прямого предшественника зауми в новой русской поэзии. По мысли Шкловского, так – путем канонизации низких жанров, формализации народного опыта – зарождается всякое большое направление литературы[84]84
  См.: Шкловский В. «Заумный язык» и поэзия // Сборник по теории поэтического языка. Вып. 1. Пг., 1916. С. 14; главным источником Шкловского было исследование, выдержанное в традиции Уильяма Джемса и подчеркивавшее психофизиологические автоматизмы хлыстовского ритуала: Коновалов Д. Г. Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве. Сергиев Посад, 1908. Подробности см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение, 1998.


[Закрыть]. Сергей Радлов принимал эти идеи в качестве основы своей театральной практики. В статье 1923 года он писал: «Освобожденный от слова, ибо актер не обязан произносить смысловое слово! – актер дает нам чистый звук. В бессловесной речи своей актер звучит свободно, как птица. Эмоция <…> предстает перед зрителем в чистейшем беспримесном виде». Радлов одобрительно ссылался на Алексея Крученых, но был радикальнее его, допуская «импровизацию зауми» самим актером (Крученых отстаивал свою привилегию поэта-драматурга). Возможно, в своих теоретических взглядах и актерской педагогике, если не в осуществленных постановках, Радлов близко подходил к практическому осуществлению хлыстовских техник, которые его жена имитировала как поэт и изучала как историк. «Только так мы создадим всенародную трагедию, если ей вообще суждено когда_-либо возникнуть», – без особой уверенности заключал эти рассуждения Радлов[85]85
  См.: Радлов С. 10 лет в театре. С. 122–125.


[Закрыть].

Несколько позже Мандельштам рассказывал о новой, советской уже литературе метафорой, почерпнутой из описаний русского сектантства. Наверно, он узнал о них от Радловой: «Ныне происходит как бы явление глоссолалии. В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, всех культур. Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой <…> В глоссолалии самое поразительное, что говорящий не знает языка, на котором говорит. Он говорит на совершенно неизвестном языке. И всем, и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-халдейски»[86]86
  Мандельштам О. Слово и культура // Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 227.


[Закрыть]. Именно так – и по-гречески, и по-халдейски – пророчествовали у Татариновой. В словах

Мандельштама слышна трезвая ирония, которую лишь усиливала цитата из собственных стихов десятилетней давности: «Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг».

Фантазия

Подчиняясь законам художественного вымысла, «Повесть о Татариновой» отходит от исторической достоверности вполне закономерным способом. Текст сочетает историческое исследование с эротической фантазией. Действие эротизировано не схематически, как в «Богородицыном корабле», но с почти кинематографической убедительностью. Композиция «Повести» вообще кажется связанной с опытом кино, где кадры меняют друг друга по законам монтажа, а не сюжета.

В тексте Радловой героиня окружена мужчинами, символизирующими силу и власть, – героем_-полководцем, гением_-живописцем, красавцем_-гвардейцем и, наконец, самим императором. Они и другие, менее заметные персонажи «Повести» влюблены в Татаринову, окружают ее поклонением и вращаются вокруг нее, как в текстуальном танце-радении. Радлова пишет для своей героини одну эротическую сцену за другой. Даже архимандрита Фотия она заставляет обсуждать достоинства Татариновой, а заодно и способ кастрации женщин; впрочем, как раз здесь Радлова основывалась на историческом источнике или, точнее, документированном домысле. Архимандрит Фотий был единственным современником, кто обвинял Татаринову в разврате.

Согласно Радловой, скопец Селиванов научил Татаринову особому, парадоксальному методу сочетания мистики и эротики. Сила Татариновой – в ее «лепости», женском соблазне, но этот соблазн может быть обращен против самого себя и использован как инструмент кастрации. Так рассуждает Селиванов. В версии Радловой, основатель русского скопчества назначает Татаринову своей преемницей и наследницей: «Ты – новый нож миру». Техника кастрации, которой он ее учит, утонченно_-психологична: «Соблазнишь – и отринешь, соблазнишь – и спасешь, к новому убелению приведешь нашу землю». С Селивановым в Петербурге и вправду жила некая «девица замечательной красоты», мещанская жена родом из Лебедяни Тамбовской губернии, разведенная по суду с мужем за распутство; она выдавала себя то за богородицу, то за царевну. Миссионеры потом обвиняли Селиванова в том, что он использовал свою красавицу для привлечения мужчин к скопчеству[87]87
  См.: Мельников П. И. Правительственные распоряжения и записки о скопцах. Материалы для истории хлыстовской и скопческой ересей // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских. 1872. Кн. 3. Отд. 5. С. 88; эта история захватила и фантазию Мережковского в «Александре Первом».


[Закрыть]. Правда, к исторической Татариновой все это, видимо, отношения не имеет. Хотя враги обвиняли Татаринову в духовной связи с Селивановым и даже в изобретении особого метода оскопления женщин, а друзья иногда прямо отождествляли их взгляды, большинство позднейших историков подчеркивали отказ Татариновой от скопческой практики, проявившийся в такой ее фразе: «Скопи не тело, а сердце». Пройдет столетие, и примерно эти слова будет повторять в своих апостольских посланиях, к скопцам и другим сектантам, Лев Толстой.

Женщины, действовавшие по принципу «соблазнишь – и отринешь, соблазнишь – и спасешь», не новы в русской литературе; такие героини есть у Достоевского, Блока, Белого… Не нов и изображенный Радловой фантасмагорический союз красавицы и скопца. В этом же треугольнике – царь, скопец, его женщина – развивается сюжет пушкинской «Сказки о золотом петушке»[88]88
  Сказка Пушкина получила второе рождение в опере Римского-Корсакова. В кругу Кузмина «Золотой петушок» продолжали обсуждать в конце 1920-х годов; см. о его постановке близким приятелем Кузмина Виктором Панфиловым в Минске как раз в 1931 году: Malmstad J. E. Mikhail Kuzmin: A Chronicle of his Life and Times. P. 312.


[Закрыть]; в подобном пространстве – интеллигент, сектант, его женщина – живет «Серебряный голубь» Белого; и в нем же – Александр, Селиванов, Татаринова – движется действие «Повести о Татариновой». Радлова сохраняет даже четвертого персонажа, птицу, везде играющую роль посредника магического влияния, исходящего от сектанта: пушкинский петушок уже у Белого стал голубем, и то же у Радловой: «на тонкой нитке <…> восковой нежненький голубок». Впервые эта птичка появляется в сцене, когда Татаринова приходит к Селиванову получать его благословение. Когда же ее увозят в монастырь, «белый голубок, сидевший всегда у нее на подоконнике, взмахнул грустными крыльями и улетел» – так кончается «Повесть о Татариновой». Во всех случаях – у Пушкина, Белого и Радловой – птичка возвещает конец остальным героям.

Новостью является активная роль женщины и еще буквальная трактовка кастрационного сюжета. Кастрация здесь – не психологическая метафора, а телесная реальность; она понимается не в том абстрактно_-всеохватывающем смысле, в котором научили нас понимать слова психоаналитики, а в грубо_-буквальном, который придавали своим идеям скопцы. И Пушкин, и Белый ограничивались намеками; в художественной литературе только Радлова показала масштаб и смысл скопческого проекта с такой прямотой.

В отличие от хирургической практики Селиванова методы самой Татариновой были более тонкими. В современных терминах их можно сопоставить с психотерапией; эту ассоциацию, как очевидно из текста, знала и Радлова. Рабочий день Татариновой в изображении Радловой более всего похож именно на психотерапевтический прием[89]89
  Бенедикт Лившиц, входивший в 1910-х годах в кружок Радловой, в своих воспоминаниях о том времени не раз называет себя «фройдистом» («Полутораглазый стрелец»); о сходных увлечениях этого кружка писали Мандельштам, Шкловский и другие; см.: Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб.: Медуза, 1993.


[Закрыть], и описание его естественно кончается образом магнетизера:

«…постучались в дверь и вошла Леночка Щеглова

<…> Шепотом спрашивает она Катерину Филипповну, в монастырь ли ей идти <…> или замуж выйти за ненаглядного Ваню, или, может быть, заделаться пророчицей, как Катерина Филипповна, и собственное братство учредить? <…> Нет малых страданий, есть малые сердца, и все равно —

<…> через познание сокровенных тайн Натуры, через телесную боль, гибель придворной карьеры, или восторженную радость любви – приведены будут малые сердца к Единому Сладчайшему сердцу <…> А она остается одна со всем грузом бредней, мелких бед, постыдных страстей и великих печалей, изнеможенная и побледневшая, как магнетизер после многочасового сеанса». Татаринова уподобляется гипнотизеру, но терапевтические методы ее работы более тонкие. Любопытны и мотивы галлюцинаций, которыми делится с Татариновой старуха_-чиновница: «старик ее покойный в мундире и при шпаге прямо из воды выходит и держит утюг – все, что от наводнения спас из потопшего домика». Такое чудилось бы героям «Медного всадника» в старости, если бы они до нее дожили; но Радлова, как всегда, субъектом действия делает женщину. В общем, ее героиня предсказывает, консультирует, исцеляет, и в этом ремесле она то и дело встречается с эффектом переноса, с которым справляется не вполне классическим способом. Этот эффект и его терапевтическое значение впервые описал Зигмунд Фрейд, старший современник Радловой. Больной, страдающий неврозом (род неудовлетворенной и неосознанной страсти), обращает свою страсть на терапевта и так излечивается от страданий. Татаринова, в воображении Радловой, практиковала терапевтический перенос столетием ранее.

Поручик Алексей Милорадович, двоюродный племянник петербургского генерал-губернатора, вошел в историю тем, что был членом общины Татариновой (в чем его письменно поддержал император) и одновременно состоял в скопческом корабле Селиванова. В конце концов Милорадович дал согласие на оскопление. Узнав об этом, его суровый дядя, герой 1812 года, выслал Селиванова из столицы. Таковы факты, которые можно считать более или менее достоверными. Радлова соединяет их в связный нарратив, еще более увлекательный, чем сама история; для этого, однако, ей приходится совершить некоторое насилие над источниками, и даже над характером своей героини. Она делает Милорадовича автором подлинных любовных писем, которые на самом деле писал другой член общины, влюбленный в Татаринову штаб_-лекарь Коссович. Далее Радлова заново, уже без всяких источников, пишет сцену любовного свидания между Татариновой и Милорадовичем. В их вымышленный диалог вставлено исторически достоверное намерение Милорадовича оскопиться, на что Татаринова отвечает историческими достоверными словами «скопи не тело, а сердце». В итоге получается, что Татаринова сознательно привлекает к себе поручика, чтобы заставить его совершить духовную трансформацию по Селиванову: «Соблазнишь – и отринешь». Подлинная история Милорадовича, лишь отчасти вошедшая в текст, получает новую интерпретацию: поручик был доведен до желания кастрации эротической игрой Татариновой, по-своему реализующей мистическую проповедь Селиванова[90]90
  Подробно операция над текстами, которую совершила Радлова, прослежена в комментариях. Примерно так рассуждал и Мережковский в «Александре Первом» (С. 301); в его версии, Алексей Милорадович был влюблен в красавицу, которую держал в своем доме Селиванов, и она довела его до желания оскопления.


[Закрыть].

С большими подробностями, но не отрываясь от источников, Радлова рассказывает о связи Татариновой с художником Владимиром Боровиковским. Его членство в общине и рыцарское поклонение Татариновой ясно из дневников Боровиковского и признано в литературе о нем[91]91
  См.: Алексеева Т. В. Владимир Лукич Боровиковский и русская культура на рубеже XVIII–XIX веков. М.: Искусство, 1975. С. 317; Владимир Лукич Боровиковский. Религиозная живопись. СПб.: Русский музей – Palace Editions, 2009.


[Закрыть]. Более того, современники видели в его скоропостижной смерти следствие излишеств, которые художник позволил себе на радении у Татариновой. Известна и история о том, как Боровиковский писал групповой портрет общины и, по просьбе Татариновой, смиренно уничтожил в нем свой собственный образ, заменив его неким чиновником. К сожалению, этот портрет не сохранился. Но уцелели несколько поздних работ Боровиковского, которые связаны с Татариновой: явление Христа молящейся даме, в которой видят ее портрет; написанное для нее распятие; и любимый в ее общине образ архистратига Михаила. Интересно, как Боровиковский представляет в этой своей поздней живописи ренессансный мотив «путти», ангельских малышей; с трудом отличимые от земных детей, все они смотрят на небесные фигуры большими преданными глазами, все они одинаковы, все одеты в белые одежды, все являются верными членами общины. Наконец, в замечательном образе Христа, благословляющего мужчину, Боровиковский дал совершенную картину тех переживаний, которые владели им во время радений у Татариновой. Скорее всего, этот немолодой, стоящий на коленях, одетый в черное человек, лишенный индивидуальных черт и наделенный классическим профилем, – автопортрет самого Боровиковского, обобщенный до неузнаваемого образа члена общины, точно как учила Татаринова. Описывая эти исторические фигуры, Радлова во всем видит проявления любви, доходящей до самоуничтожения во имя любимой: Милорадович готов себя кастрировать, Боровиковский – уничтожить автопортрет. В конце повести престарелый художник, подобно юному поручику, за свое служение награждается поцелуем.