Текст книги "Государство чести. Монархия – будущее России"

Глава 1. Монархия, религия, крипторелигия и криптомонархия

«Покрыты мздою очеса», или Власть иллюзий

Религиозность, как видите, лежит в основе любой монархии. Можно смело сказать, что религиозность лежит в основе вообще всего. Любое «нерелигиозное» мировоззрение является в реальности религиозным. Можно сказать, крипторелигиозным – в тех случаях, когда человек не готов осознать собственной религиозности.

Кризис религиозности состоит не в том, что религия «исчезает», а в том, что люди перестают осознавать ее актуальность и начинают полагать, что какие-то сферы жизни лежат вне религии. Отсюда пренебрежение долгом, который сам по себе никуда не девается.

Точно так же никуда не девается монархия. Просто люди перестают осознавать ее актуальность и полагают, что некие государственные институты, паразитирующие на монархии, как раз и составляют якобы суть государства.

Этот паразитизм необязательно приводит к пагубным последствиям. В ряде случаев выборы, парламент, Конституция – все это уживается с самодержавием, которое успешно функционирует, но выглядит как демократия. В таком случае правильно говорить о криптомонархии, которая работает благодаря определенным формам религиозности. Забавнее всего, когда речь идет одновременно о крипторелигиозности и криптомонархии.

Нужно отметить, что все веселье пропадает, если внешние формы, связанные с одной религией, кто-то пытается привить обществу, где религиозность совсем другая. Тогда возникает конфликт, чреватый разрушением общества.

Именно этот конфликт возник в нашей стране, куда «завезли» западную демократию и западный парламентаризм. Еще раньше подобный конфликт возник при импорте республиканской формы правления сто лет назад. Чем это обернулось, все мы знаем. Чудовищная гражданская война, кровавый маразм «военного коммунизма» и стабилизация при Сталине – ценой фактического восстановления самодержавия, но ценой утери чести, стиля, ценой жизни огромного количества людей, а в результате в постсталинскую эпоху – ценой утраты чувства долга и, наконец, страны как таковой.

Сейчас многие сетуют на карго-парламент и карго-демократию. Однако те же люди вовсе не сетуют на общественную стабильность, которая связана, опять же, с восстановлением самодержавного правления. Современное правление обременено, с одной стороны, паразитическими институтами, а с другой – все тем же дефицитом чувства долга.

В результате многие ответственные лица, несмотря на свое достаточно высокое положение и гигантскую ответственность, продолжают действовать так, будто их подпустили к «кормушке» буквально на пять секунд: стремятся урвать побольше и вывезти подальше.

Фактически они воруют у самих себя, рубят тот самый сук, на котором сидят. Они не в состоянии ощутить себя подлинными хозяевами страны, они просто не верят, что такое возможно в реальности. Хотя это не просто возможно – все так и есть. Осталось лишь привести форму в соответствие с содержанием, назвать вещи своими именами. Вообще, задача вовсе не в том, чтобы каким-то фантастическим способом «улучшить человеческую природу». Написано в кавычках, поскольку человеческая природа вовсе не так дурна, как можно подумать, глядя на иных лидеров нашей политики или экономики. Большинство из них люди деловые и ответственные, им абсолютно чуждо криминальное мышление.

Еще более неоднозначный пример – наш парламент, Дума. Действия парламента часто вызывают, мягко говоря, недоумение.

Между тем в большинстве своем депутаты – люди достаточно интеллектуальные, ироничные, ответственные. Почему же, собравшись вместе, они делают столько глупостей?

Потому что такова порочная форма их взаимодействия. Эмиль Дюркгейм уже давно показал, что общественные явления вовсе не являются простой суммой личных пристрастий и действий отдельных людей. Значит, необходимо поменять форму взаимодействия. Найти ту форму, которая позволит проявиться лучшим (а не худшим) качествам лидеров любого уровня.

Собственно, эту форму незачем искать. Этой форме я и посвящаю книгу. Сейчас же мы поговорим о «пороках формы» и о том, как их можно исправить.

Культура и цивилизация

Любой человек и любая культура свои насущные проблемы воспринимают «ближе к телу», чем проблемы соседей и даже свои собственные, но существовавшие в прошлом. Поэтому кажется, что именно сегодня перед всеми нами особенно остро встает вопрос: является ли Россия частью Европы?

Вопрос этот касается не оценок «цивилизованности» и, конечно же, не имеет отношения к географии. Вопрос этот чисто культурологический. В культурологическом смысле «Европа» включает помимо географической Европы Америку, Канаду, Израиль (и едва ли включает такую географически европейскую страну, как Албания).

Понятия культуры и цивилизации отделил друг от друга Освальд Шпенглер: культура – это целостная картина восприятия мира и деятельности в мире, связанная с тем или иным конкретным человеческим сообществом. Именно благодаря Шпенглеру под культурой в современной культурологии (правда, не во всех ее вариантах) понимается само конкретное человеческое сообщество, рассмотренное с точки зрения восприятия и деятельности. Цивилизация оказывается частью культуры, а именно – деятельностной ее частью. Шпенглер указывает на конечность жизни культуры и рассматривает ситуацию, когда культура умирает (можно сказать, «от старости»), а деятельностная ее сторона, цивилизация, еще некоторое время продолжает существовать в качестве мертвой оболочки: люди совершают по инерции некоторые освященные традицией действия, ставшие бессмысленными, поскольку за ними уже нет никакой картины мира. Картина мира изменилась и вскоре обрастет новой деятельностью – осмысленной, которая вытеснит отжившую цивилизацию.

Мы рассмотрим ситуацию культурного и цивилизационного экспорта. Когда одна культура навязывает себя другой, эта другая теряет свои первоначальные черты, сливаясь с первой. Процессы экспорта происходили во времена колонизации и распространения христианства, поэтому современная европейская культура является столь обширной в географическом отношении. Та же причина (экспорт религии) лежит в основе географической обширности ближневосточной культуры, которую порой так и называют – исламский мир. Религию здесь, правда, необходимо понимать не сугубо формальным образом, но как «тотальную заботу о предельной реальности, которая есть почва бытия» (определение А. Дж. Тойнби). «Забота» включает в себя и восприятие, и действие; гносеологической основой религии является миф – «не выдумка, но наиболее яркая и самая подлинная действительность» (определение А. Ф. Лосева). Лосев пытается отделить миф от религии на основании того, что миф имеет дело с реальностью вообще, в то время как религия имеет дело с реальностью вечной, абсолютной. Шпенглер уже показал, что абсолют и вечность являются предметом не любой, а только европейской религиозности (то есть религиозности конкретной культуры). Мы же здесь будем понимать религию более расширенно, по-тойнбиевски. Тогда получается, что религия (понятая в духе Тойнби) лежит в основе любой культуры, а гносеологической основой религии, повторим, является миф – виденье реальности. Добавим к этому цитату из Мирча Элиаде: «Священное – это могущество, то есть в конечном итоге самая что ни на есть реальность».

Таким образом, импорт религии со стороны, если он происходит не на чисто формальном уровне, меняет культуру до неузнаваемости.

Импорт же чужой цивилизации не ведет к изменению культуры, он даже не всегда возможен: новый образ действий должен найти свое оправдание в картине мира импортирующей культуры. В рамках европейской культуры европейская цивилизация, по причине вполне понятного эгоцентризма, называется просто «цивилизацией», а полное или частичное восприятие европейской цивилизации какой-либо другой культурой означает, с точки зрения европейца, «цивилизованность» этой культуры. Примеры европейской «цивилизованности» при сохранении культурной самобытности нам дают такие страны, как дореволюционный Иран, Турция (вопреки всем культуртрегерским стараниям Ататюрка), Япония (благодаря сознательным культурно-охранительным стараниям японского общества).

Теперь вернемся к России. Попытки отнести начало нашей культуры вглубь веков наталкиваются на тот факт, что христианизация сильно деформировала нашу религиозность – настолько, что возраст современной российской культуры, видимо, следует отсчитывать от кардинальной религиозной реформы князя Владимира. С другой стороны, народ отреагировал на христианизацию по-своему, адаптировав христианство к нашим реалиям таким образом, что русское православие (в своей реальной, а не формальной части) оказалось сильно отличающимся от православия византийского.

Сторонники приобщения России к «цивилизации» – европейскому капитализму и европейской демократии – не собираются, конечно же, покушаться на ценности, связанные с культурной самобытностью. Но дело не в декларировании самобытности, а в реальных возможностях культуры сохранить себя после «пришивания» к ней «цивилизации». Подозрительно уже то, что капитализм и демократия приобретают в нашей стране окраску утопичности в духе Мангейма, то есть характер ценностей, «трансцендентных общественному бытию», «не согласующихся с существующим жизненным устройством», и при этом чреватых взрывом, кардинальным изменением этого бытия.

Существует два противоположных подхода к построению утопии, которые по именам наиболее значительных представителей могут быть названы подходом Платона и подходом Вебера. Платон предлагает организацию общества в соответствии с естественными наклонностями его членов, для чего выясняет иерархию этих наклонностей и ставит от нее в зависимость иерархию общественную. Макс Вебер предлагает такую общественную систему, которая абсолютно не зависит от личных наклонностей своих участников. Самое забавное, что из двух подходов более естественным является именно подход Вебера. Платон строил свое «государство» в полном соответствии со своей онтологией. Подлинным бытием, согласно Платону, обладают «идеи», чистые формы, мир же материальный не обладает бытием во всей полноте, поскольку к меду чистых форм в нем примешивается деготь хаоса. Платон пытается привести общество от хаоса к космосу, для чего формализует естество, раскладывая человеческие стремления и наклонности по идеальным «полочкам». Целью древнегреческого философа, таким образом, является построение формальной общественной организации.

Дело в том, что с точки зрения древнегреческой культуры онтология Платона выглядела маргинально, даже, можно сказать, эпатажно. Европейская же культура может быть смело названа не только христианской, но и «платонической». Рядовой европеец именно строгую форму воспринимает в качестве подлинной реальности: основой бытия физического оказываются «законы природы», основой бытия общественного – «законы социологии», «законы психологии» и даже юридические законы, а основой признаваемого европейцем трансцендентного бытия оказывается священный текст. Собственно, об этих чертах европейской культуры и писал Победоносцев, справедливо полагая указанные европейские ценности неприемлемыми для России.

Следует учитывать тот факт, что в европейской ситуации любая хорошо разработанная утопия может рассчитывать на онтологичность, а тем более утопия Макса Вебера. Цель Вебера и Платона схожа, но, в отличие от Платона, Вебер не пытается «поверить алгеброй гармонию», а, наоборот, стремится исключить «гармонию» из рассмотрения и целиком сосредоточиться на «алгебре», освободиться от человеческой оценки и рассматривать только чистую структуру, которая, повторим, в рамках европейской культуры находится ближе всего к «почве бытия». Вебер постоянно говорит о «полной рациональности», о «полностью рациональном господстве». Это «полностью рациональное господство» создает такую организацию общества, согласно которому человеческие качества в большинстве своем ничего не значат. Веберовский civis Dei является машиной, обслуживаемой «техниками» – чиновниками, все достоинства которых сводятся к компетентности, то есть к умению вовремя нажать нужную «кнопку». Чиновник, правда, должен не только уметь работать; он должен еще искренне хотеть работать добросовестно и зарабатывать как можно больше. Чиновник должен стремиться к совершенству, что в данном случае означает стремиться к карьере. Поскольку общественная жизнь чиновника, по сути, сводится к его труду, можно сказать, что труд приобретает онтологическую, религиозную ценность.

Лютеранство: богоугодность труда

Религиозная ценность труда постулирована в протестантизме. «Мирское призвание», богоугодность любого честного труда – формула Мартина Лютера, взорвавшая католичество и запустившая механизм ускоренного развития Европы. Все принципы лютеранства сводились к одному: горожане – тоже люди. В смысле Божьи люди. Правда, в те времена как-то само собой разумелось, что есть лишь три типа богоугодный занятий: собственно священническое служение, ратный труд и земледелие. А горожане оказывались «лишними людьми», занимающимися какой-то ерундой.

Между тем города в XVI веке были заселены торговцами и ремесленниками, которые порой были более богатыми и более влиятельными, чем феодалы. Они идеологически оказывались неким «шлаком». Если попытаться переложить уваровскую триаду – православие, самодержавие, народность – на католический манер, то получится следующее: духовная власть, светская власть и крестьянство. Видно, что горожанам не нашлось места. Горожане оказались маргиналами: их деятельность совершенно не была учтена стройной системой религиозно-социального мироздания.

Лютер сломал эту систему, когда ввел идею мирского призвания.

Лютер объявил, что любой труд богоугоден. Труд ремесленника, и труд купца, и, что очень важно, труд ростовщика. То есть он фактически оправдал идею кредита, что стало исключительно важным в дальнейшем.

Поэтому, кстати, забавно звучат разного рода высказывания, согласно которым протестантизм – это якобы форма религиозной свободы. Учение Лютера – суровое, аскетическое. Он фактически записал всех в монашество.

Именно поэтому мы сейчас говорим «протестанты», а чаще подразумеваем «пуритане». Раз твой труд – это мирское призвание, божественное призвание, то каждому следует работать и только работать, не отвлекаясь ни на какие «бирюльки». С надеждой, что тебе воздастся.

Мы знаем, что проблема городского сословия существовала и раньше. До Лютера также предпринимались попытки решить эту проблему сходным образом. Так, задолго до Лютера Бертольд Регенсбургский проповедовал буквально то же самое. В результате это ничем не обернулось.

Лютер же, в отличие от Бертольда, проповедовал в очень удачное время. В Германии шла централизация, точнее – попытка централизации. Вследствие чего родовая знать ухватилась за Лютера, использовав его как дубину против католической церкви и императора Карла V. Таким образом, Лютеру удалось не только привлечь на свою сторону горожан. Важно, что его протест против папства оказался полезен лицам, принимающим решения. Бертольд Регенсбургский был политически неуместен, никому не нужен. А вот Лютер как раз оказался нужен. И тот факт, что за ним шли горожане, для лиц, принимавших решения, был важен чисто технически.

История – это война за власть. В отличие от Бертольда, Лютер отлично вписался в эту войну. Правда, не так, как ему это представлялось.

Родовой провинциальной немецкой знати, поддержавшей Лютера, он был необходим как возмутитель спокойствия, как оружие чисто политическое. О том, что протестантизм в результате эту знать и похоронит, аристократы не могли догадаться. Лютер же в свою очередь был человеком, практически мыслящим. Поэтому он добавил в свои проповеди кучу антисистемных составляющих. Не надо только забывать, что все эти антисистемные составляющие были не более чем дань политической конъюнктуре.

Кальвинизм: обожествление капитала

Вольтер шутил, что Кальвин отворил двери монастырей не для того, чтобы выпустить оттуда монахов, а, наоборот, чтобы загнать туда весь мир. На самом деле в этой шутке, как выясняется, правда завуалирована критическим сарказмом. Кальвин, изучив труды Лютера, понял: протестантизм – это аскетизм. Мирское призвание сродни монашеству: любой труд оказывается ритуалом. Но к этому ритуалу требовалось подыскать Бога. Точнее, как полагал Кальвин, найти адекватную трактовку христианства.

Понятно, что Кальвин, как и Лютер, не собирался отменять христианство. Просто так само собой получилось в процессе очищения церкви от всего «излишнего». Так что не особо удивительно, что Победоносцев заметил разрыв между протестантизмом и Богом. Ведь Победоносцев имел в виду Христа, а реальное божество протестантов – это нечто иное.

Но Кальвин, разумеется, просто стремился реформировать христианство. Действительно, если ритуал – это всего лишь труд, то усложненная католическая ритуалистика оказывается неуместной, как и латынь. Достаточно просто честно трудиться. Кальвин пошел дальше Лютера. Зачем о чем-то просить Бога? Бог уже все заранее решил. Он больше времени. Он больше пространства. Он всеведущ. Бог заранее знает, кто попадет в рай, а кто – не совсем.

Этот фаталистический подход называется предопределенностью к спасению. Одним людям, учил Кальвин, на роду написано быть праведниками, другим – грешниками. Кстати, логики здесь не очень много, как видите. На самом деле получается «делай, что хочешь! Все равно будет то, что будет».

Должна отметить, что Кальвин имел в виду нечто другое, и его последователи в Швейцарии тоже. Они установили в Женеве суровую христианскую протестантскую теократию. Праведный кальвинист должен смиренно трудиться, уповая, что все это не зря.

А ведь хочется уже сейчас узнать, куда попадешь! Это желание – суетное, конечно, но вполне объяснимое.

И Кальвин дает ответ:

Бог помогает Своим.

Если твой труд богоугоден, он будет успешен. Понятно, что ворам, бандитам, картежникам помогает дьявол, но это «не считается». Праведному труженику помогает Бог.

И эту помощь, кстати, легко измерить цифрами: мерилом оказываются деньги!

Деньги тебе приносит Бог как вознаграждение за праведный труд. Но что с ними делать? Что должен делать с деньгами – с Божьим даром! – «мирской монах»? Ясное дело, не тратить на всякую ерунду и на удовольствия. Он должен вкладывать деньги в свою работу. В свое дело.

Он должен вкладывать деньги в деньги. В капитал. Капитал – это деньги, которые делают деньги.

И раз мы говорим о религии, то сразу возникает аналогия: causa sui. Самопричина. Причина Себя. Это одно из обозначений Бога.

Таким образом, соединение идей мирского призвания и предопределенности к спасению породило третью идею – идею капитала. Капитал – вот истинное божество протестантов.

Тут надо вспомнить о традиционном германском (скандинавском) культе удачи. Впрочем, этот культ, так или иначе, характерен для большинства культур. Кальвин, конечно, был чужд всякой мистике, но тут за него сработала традиция. Культ удачи как нельзя лучше подошел к кальвинизму: удача, измеряемая в деньгах, стала протестантским аналогом Божественной благодати. У немцев, а позже у скандинавов этот культ удачи соединился с лютеранским «трудоверием» и кальвинистским фатализмом. В результате возникла совершенно новая религия, лишь отчасти и формально имевшая отношение к христианству.

Здесь Богом был капитал. Самопричина.

Ритуалом был труд.

Божественной эманацией, благодатью была удача.

Они отлично вместе соединились в религию, которую Макс Вебер так и назвал – капитализм. Это религия. Точнее, это более адекватное обозначение протестантизма, в котором было не так уж много протеста, никакого намека на идеи освобождения от веры, но, напротив, суровая вера и аскетизм. Просто вера эта была направлена, скажем откровенно, не на Христа. Что, конечно, не вполне осознавалось (и не вполне осознается до сих пор) самими протестантами. Надо быть Максом Вебером, чтобы это понять.

Лица же, принимавшие решения во времена Кальвина, не понимали, что в реальности взрывают ядерную бомбу под собственным стулом, и активно использовали протестантизм в качестве разменной политической монеты.

Еврорелигия и евроценности

Итак, слово «капитализм», по Веберу, оказывается религиозным термином, аналогичным словам «буддизм» или «нагвализм». Лютеровская идея мирского призвания отвечает на больной вопрос, поставленный кальвиновской предопределенностью к спасению: о своей богоугодности человек может узнать на основании того, сопутствует ли ему удача в труде. Деньги для протестанта ценны лишь постольку, поскольку они вложены в эту удачу, в успех, то есть поскольку они являются капиталом (капитал, «деньги, которые делают деньги», в религиозном смысле становится земной проекцией causa sui, Бога).

Вот так мы незаметно перешли от умозрительных рекомендаций Вебера к реальным ценностям европейца. Вебер указывает, что для успеха в капиталистическом производстве человек, независимо от своей конфессиональной принадлежности, вынужден продемонстрировать именно протестантское отношение к труду. Таким образом, капитализм успешно прививается только тем культурам, у представителей которых отношение к труду схоже с протестантским. Католичество, как верно заметил Победоносцев, оторвалось от своей паствы. Капитализм занял опустевшее место, просто потому что протестантские культуры к XIX веку показали свои конкурентные преимущества.

Если же мы обратим свой взгляд на демократию, то увидим, что любая реальная демократия европейского типа стремится к веберовскому идеалу. Критические замечания в адрес этого общественного строя с «аристократической» точки зрения, как правило, сводятся к тому, что, мол, избираются не лучшие, а наиболее соответствующие ожиданиям электората, такой же «плебс», как сами избиратели.

Но в реальности политик в ходе избирательной кампании и чиновник в ходе исполнения обязанностей проявляют совершенно разные качества – это очевидно.

Во многом поэтому Вебер считал, что экзамен является достойной альтернативой выборам.

Получается, что демократия реально не существует и в традиционно демократических странах. Точнее, существует – отчасти как помеха управлению, отчасти как пропагандистская маскировка, необходимая для публичной легитимности власти. Вебер, правда, вопрос о публичной легитимности не ставил, разрабатывая идеальную схему управления. Для управления, повторим, демократия – только помеха.

Схема Вебера работает в европейской культуре именно благодаря ее «платоничности»: европеец стремится к формализации всего и вся, как помните, отмечал Победоносцев, считая его тлетворным для общественной жизни и существования государства. Применительно к России Победоносцев был, безусловно, прав, но Россия как минимум в этом отношении совсем не Европа. В европейской культуре это стремление, равно как и отношение к труду, имеет религиозный (в тойнбиевском смысле) характер.

В России религиозность иная. В основном она описывается православием, но не будем забывать: какое-то время у нас торжествовал коммунизм, который также стоит рассматривать как форму религии. Так или иначе эта религиозность не совпадает с европейской. Показательно, что религиозную обособленность России от Европы считали принципиально важной для развития страны такие идеологические оппоненты, как Н. Я. Данилевский и его последовательный критик В. С. Соловьев. Последний предлагал России слиться в экстазе с Европой через объединение церквей. Предложение Соловьева можно назвать даже не утопическим, а идеологическим, имея в виду определение Мангейма, согласно которому идеология – это трансцендентная общественному бытию система взглядов, которая, в отличие от утопии, ни на что не может повлиять. Для Соловьева унификация церковной жизни России и Европы казалась абсолютно нормальной. Но реальная российская религиозность, как уже говорилось, чужда формальной универсальности.

Сегодня вопрос о «вхождении России в европейский дом» очищен, с одной стороны, от иллюзий в стиле Соловьева, но с другой – этот вопрос не может быть поставлен корректно, если не подчеркнуть его религиозно-культурологический характер. Как мы видели, европейские «социальные технологии» (термин Мангейма) и европейский капитализм надстраиваются над определенной религиозностью. Поэтому введение капитализма и демократии в России, превращение нашего общества в «цивилизованное» либо невозможно, либо чревато в лучшем случае двоеверием и кардинальным (до неузнаваемости) изменением культуры, а в худшем – полным развалом культуры. Именно этот процесс и начал происходить на наших глазах до того момента, пока власть не стабилизировалась и «демократические институты» не заняли более скромное место в нашей жизни.

Звучит парадоксально на первый взгляд, но европейские ценности опасны именно тем, что не могут заменить нам наши собственные ориентиры. Они способны функционировать только в качестве карго-структур, фальшивок, вытесняя русскую культуру, но ничего не давая взамен.

У нас демократия не может служить легитимности, культ денег не может служить трудолюбию, культ удачи не может способствовать честности. И легитимность, и трудолюбие, и честность у нас растут совершенно на другой почве и питаются совершенно другими соками. Если эту почву поменять, они просто исчезнут. Вместе с нами.