Текст книги "Ванильный запах смерти"

– Почти девять! – возмутился Гулькин.

– Ну ладно, до завтра, – кивнул хозяин и вышел из-за стойки.

Он молча двинулся за Юлией в сторону калитки.

– Заарканили провожатого? – крикнула с террасы Зуля, пуская колечки дыма. Она полулежала в кресле и курила розовую сигаретку, вставленную в мундштук.

– Отдаю дань родственным связям, – вздохнул Говорун.

– Да ладно, «связи» вполне симпатичные, – хмыкнула Абашева.

Люша обворожительно улыбнулась ей, тряхнув головой, отчего концы платка взметнулись алыми крылами.

«Ну, погодите, юмористы. То-то вы запоете, когда я выведу тут всех на чистую воду», – мстительно подумала Шатова, которой требовалось сдерживать себя и наблюдать. Сдерживаться и наблюдать!

– Вы не курите? – спросил ее Василий, когда они миновали ворота и направились к реке.

– Нет, не курю, – пожала плечами Люша.

Раскаленное солнце, будто подтаивая, оседало в пену сливочных облаков. Воздух звенел от комариной суеты. Река, открывшаяся из-за деревьев стальной стрелой, доносила сюда, наверх, свежесть и запах тины. Люша поежилась. Она не любила глубины и пугающего водного простора. Хоть Москва-река и была в этих местах не слишком широка – не более пятидесяти метров, сильное течение несло ее воды в нескончаемую извилистую даль. А все, что необозримо, непредсказуемо, было Шатовой не по душе. Она предпочитала прозревать суть вещей и подвергать предметы и события предельному анализу.

– Надо было у Зули пахитоской разжиться, – подосадовал Василий. – Я бы сейчас посмолил! Хотя в жизни всего раз пять брался за сигареты.

– Как день убавляется. Девяти нет, а солнце почти село, – отозвалась Люша, будто и не слыша тирады Говоруна.

– Что вы хотите? Двадцатое июля! Двенадцатого числа «Петр и Павел час убавил». Послушайте, Юлия, давайте расшаркивания оставим и перейдем к делу, если, конечно, оно у вас есть.

Вася звонко хлопнул себя по шее, отогнав комара. Впрочем, на него немедленно налетело еще трое.

– Знаете, Василий, а вам и вправду что-то угрожает, – рубанула рукой Люша. Она подхватила с земли куцую веточку и начала отмахиваться ею от назойливой мошкары.

– Это еще почему? – зло спросил Василий.

– Да потому что вы нервничаете. О сигаретах вон думаете. Даже делая поправку на ваш темперамент, я не могу игнорировать сей непреложный факт. Вопрос! Важнейший на сегодняшний день: что вам сказали местные власти по поводу гостиничного бизнеса? Вернее, не так. Что они предложили неприемлемого для вас?

– Наш пляжик. – Василий остановился, указывая вниз, на песчаный пятачок у реки. – Со смехотворным заборчиком. Правый край, как видите, завалили малолетние аборигены.

Жиденькая сетка-рабица обозначала весьма символичные границы частного пляжа, но и с ними не намеревались мириться «местные».

– Вы тут чужой, как чужой и ваш пляжик для деревенских мальчишек с той стороны. Не страшно им, кстати, плавать сюда по такому течению?

– А бог их знает. Еще о деревенских думать. А власти? – Говорун хлопнул себя поочередно по руке и ноге. – Предупредили, что в планах района расширять дачную застройку. Рубить лес. Даже фантастический проект есть с гольф-клубом. Я спросил: может, с яхт-клубом перепутали? Для гольфа что-то многовато работы по вырубке… хм… Ничего, говорят, справимся. Вот, собственно, и все.

– Ну а что, что предложили? – Люша решила поворачивать к отелю – комары свирепствовали немилосердно.

– Да ни черта они не предложили! – Василий отмахнулся от Люши, как от очередного назойливого кровососа. Он взирал на нее с высоты своего роста, будто жираф на насекомое. Говорун и вправду несколько напоминал африканского верзилу: длинной шеей, оттопыренными ушами, круглыми глазами «со слезой». Впрочем, он не смотрелся несуразно или беспомощно. В деловитой агрессивности, скорее, угадывался некрупный хищник.

– Что вы смотрите так недоверчиво? Я им просто не дал такой возможности – навязывать мне что-то. Не пришел на беседу в администрацию. И на ужин не пошел. И по телефону говорить не захотел.

– Да как же вы собираетесь бизнесом заниматься, игнорируя всех и вся?!

– Почему всех и вся? Проверки встречаю во всеоружии. В июне вон пять штрафов наложили. – Говорун захохотал и яростно почесал локоть. – Давайте домой! Это уже какие-то бронтозавры, а не беременные комарихи.

– Я вас совсем не понимаю, Василий. Не легче платить мзду первоисточнику ваших бед, чем всем этим мелким сошкам, которые «закошмарят» вас до разорения?

– Это мы еще посмотрим, кто кого «закошмарит». Нужно просто безупречно делать свое дело.

«Он или конченый дурак, или упертый святоша», – подумала Шатова.

– Послушайте, Юля, я вовсе не кретин, как вы думаете. Просто я очень хорошо помню своего знакомого Пашку Трюкова. Он так любил своих благодетелей из «Рыболовства», так прикармливал их! Лучше, чем своих бриллиантовых лососей. А два года назад его «накормили»… двумя контрольными в голову, и все рыбное счастье закончилось. Человеческое, впрочем, тоже. Сколько волка ни корми, как говорится…

Люша едва поспевала за Василием, ускорившим свой широченный шаг.

У ворот гостиницы она все-таки задала вопрос:

– Зачем же вы, зная, сколь опасно и трудно заниматься у нас коммерцией, взялись за это дело?

– А почему они, а не я?! – развернулся вдруг к ней Говорун, и Люша чуть не уткнулась в его солнечное сплетение: примерно до центральной точки Васиной груди доставал ее любопытный нос.

– Что, они – эти «сильные мира» – из других костей, кожи, нервов, мозгов состоят?!

Люша почувствовала, что этот вопрос он задавал себе бессчетное количество раз.

Сыщица почесала укушенную комарихой щеку и очень серьезно ответила:

– Думаю, да. Из других.

– Да нет же! Я-то знаю, что это нормальные люди! Просто они умеют брать на себя ответственность. Предельную ответственность. – Пролетарской нравилась роль интервьюируемой.

Фильм «Джентльмены удачи» шел ненавязчивым аккомпанементом к задушевной беседе двух чаевниц: Юлии и Адели Вениаминовны.

В холле гостиницы царил уютный сумрак. Люша с удовольствием прихлебывала цветочный чай, полулежа на мягком, убаюкивающем диване. Рядом в кресле, укутав ноги пледом, сидела Адель Вениаминовна. Сцену с кражей золотого шлема она проспала, но далее, когда в игру вступил директор детского сада, Пролетарская оживилась. Тут-то Люша и зацепила ее фразой о ностальгии по советским временам. От истории перешли к современности. Пролетарскую категорически не устраивали времена и нравы. И народ. Да разве это народ?

– Пьянство, тупость, тьма необразованности, лень, – с трагизмом в голосе журчала Адель Вениаминовна.

– Зато властители мира у нас святы и безупречны. А главное – оборотисты. Такие обороты делают! – поддала сарказму Люша.

– Геббельсовская пропаганда зомбированных СМИ! – отшатнулась от нее вдова, тряхнув подбородком. В формулировке прозвучала выстраданность.

А потом Пролетарская и высказалась относительно нормальности людей, кормящихся при власти.

– Да-да, нормальные люди, которые не бегут от ответственности. Взять моего сына! – Старушка наконец вырулила на нужную сыщице тему. – Он работает по четырнадцать часов с одним выходным в неделю. В вашем представлении Алексей – алчный чинуша. В моем – бесправный заложник системы.

– А он работает в одном из министерств?

– Не будем, Юленька, называть структуры и должности. Он на передовой, – зазвенел пафос в голосе старушки. – Занимается проклятыми имущественными отношениями. – Несчастная мать обреченно поникла.

«Оба-на! Как горячо-то… А с покойным Говоруном деловые контакты поддерживал этот “боец”?»

Но Адель Вениаминовна не дала сыщице «прощупать» эту версию. Она вдруг закивала головой, призывая Люшу подсесть поближе, и зашептала с горячностью:

– Вы обратили внимание на поведение этой журналисточки? Ну этой, Зульфии, прости господи! Нет?! Она просто не в своей тарелке после этого случая.

– Но это вполне естественно – такое потрясение: работодатель погиб, жених – едва не погиб. И все из-за какой-то нелепой случайности. – Люша старательно таращила глаза и прижимала руки к груди.

Пролетарская саркастически рассмеялась, презрительно зыркнув на недалекую дамочку:

– «Жених, случайность…» Вы совершенно не в курсе дела, милая.

Люша изобразила священный ужас и еще ближе придвинулась к «просветительнице».

– Я убеждена, что с этой парочкой что-то нечисто. Он – этот хамоватый телевизионщик – приехал к Федотову. Я это поняла еще за ужином – красотка его совершенно не интересовала. Но у них мог быть, как бы это сказать, совместный проект.

– Уничтожить артиста? Но зачем?! – «ужаснулась» Люша.

– А вот это следствие и должно выяснить! Наследство, элементарное ограбление, шантаж. Да мало ли что?! Но со здешним следователем… – Вдова презрительно махнула ручкой.

– А вы, Адель Вениаминовна, как и я, похоже, любите детективы, – расплылась в восхищенной улыбке Люша.

– Да терпеть не могу, – с достоинством произнесла Пролетарская.

«Врешь как сивый мерин», – подумала Шатова, но восторга с лица не стерла.

– Это все жизненный опыт, наблюдательность и интуиция. Ах, Леонов в бабьем платке – это что-то сногсшибательное, – захихикала Адель Вениаминовна, переключаясь на фильм и делая звук погромче.

Люше пришлось ретироваться на прежнее место. Больше она бабку отвлечь от комедии не могла. Видно, та удовлетворила потребность в словоизлиянии и с удовольствием предавалась просмотру. Впрочем, скоро снова начала клевать носом и вздрагивать. Проснувшись от громкой реплики одного из героев и потаращившись в недоумении на экран, вдова мяукнула:

– Я, пожалуй, пойду, – и начала освобождаться от пледа. – Совсем глаза слипаются. Даже Леонов с Крамаровым не веселят.

– Вам не очень нравится «Под ивой»? – предприняла последнюю попытку Люша.

– Да уж – расплачиваюсь за свою доверчивость. Алеше кто-то расхвалил этот Богом забытый угол. Он, конечно, из лучших побуждений и заботы о моем покое отправил меня сюда. Но разве тут что-то отдаленно говорит о покое?! Надо было в проверенный Звенигород ехать.

Пролетарская поднялась, поглаживая поясницу, и направилась к лестнице. Но у первой ступеньки остановилась, подняв вверх пальчик:

– А все потому, что делом заправляет профан. Типичный холостой двигатель! Жену его жалко. Ну, спокойной ночи, – сухо кивнула старушка и стала медленно подниматься на второй этаж.

«И снова загадки и недомолвки. Знает что-то Пролетарская о Говоруне конкретно? Не с чужих ли уст поет о “холостом двигателе”? Чем Вася мог так уж насолить избалованной старушке? Думай, думай!» – понукала свой мозг сыщица.

Но, учитывая сегодняшнюю дорогу и обилие впечатлений, Люша сдалась: ничего-то она в полночь не надумает. Организм брал свое – требовал полноценного сна. «Завтра, все завтра: наблюдения, разговоры, провокации. И хорошо бы пообщаться в больнице с Кудышкиным. Это может быть очень продуктивным».

Люша резко подняла голову и увидела, что дверь одного из номеров в левом крыле открылась и послышались стремительные шаги. Лестница – массивная, очень высокая, – была однопролетной и поднималась к П-образной галерее, вдоль которой и шли номера. В центре, на вершине условной «П», находился двухкомнатный люкс, в котором скончался народный артист. Справа и слева расположилось по три равноценные комнаты. Люшина была справа, в центре. Ближе к люксу, рядом с комнатой Федотова, жила Абашева. Именно она и прошествовала, не глядя вниз, в свой номер. Дверь хлопнула, и сработал запор.

«У кого же она находилась? У Травиной или Бултыхова? Старуха только явилась к себе, и у нее в номере литераторша никак не могла обретаться. Быть может, она решила осчастливить своим присутствием болящего? Но дань вежливости, простирающаяся до полуночи, – это что-то странное. А вот беседа с Травиной могла оказаться интересной. Лика говорит загадками, чурается всех. Неужели Зуля решила выведать что-то у воспитательницы?.. А-ах! А если она… А если Травиной угрожает опасность?! Неужели у «прямодушной» Зульфии и впрямь был мотив прикончить своего работодателя? А я такой же профан и «холостой двигатель», как и Вася! Умудрилась не попросить у Даши схему дома и расположение постояльцев. Дубина!»

Люша решительно пошла наверх. Кажется, именно в эту, ближнюю к люксу комнату шмыгнула Пролетарская… Н-нет, кажется, в следующую. А, была не была!

Шатова постучала в средний номер по левой стороне.

– Лика! Простите, это Юлия, – бодро отрапортовала она в замочную скважину.

– Что? Я сплю уже, – раздался недовольный голосок из-за двери.

– Извините, спокойной ночи, – пискнула Люша.

От души отлегло – Травина была жива. А то, что голос какой-то дребезжащий, так это спросонок.

Догадка Шатовой относительно доброхотки Зули, навещавшей смертельно больного Бултыхова, оказалась верна. Именно у Степана Никитича провела более полутора часов Абашева. И вышла от него в странном смятении, как перед открывшейся непознанной реальностью, которая была до того странна, скучна, смешна, а стала близкой и необходимой. Так было с Зульфией в детстве, когда она смеялась вместе с другими детьми над заштопанными колготками и чудовищным черепаховым гребнем Тони Ситцевой, ставшей впоследствии лучшей подругой, верной, мудрой и тонкой. Лишь она могла сказать об обидчиках Зульфии, которых всегда хватало: «Оставь их. Они жалкие. И очень несчастные».

«Старица Тоня», как называла беззаветную подругу Зуля, и умерла свято. Маршрутка перевернулась от удара фуры, но Тоня успела прижать к исполинской своей груди (видно, в другую не поместилось бы ее большое сердце) голову мальчишки с соседнего сиденья. Мальчишка выжил, а Тоня нет. Собственно, она одна и погибла тогда.

– Почему лучшие должны умирать?! Почему всякая мразь доживает до восьмидесяти, мучает, крадет, убивает, а святые, необходимые уходят в двадцать, тридцать, тридцать пять?!

– Потому что они уже заслужили свое место на небесах. – Поп, приглашенный на поминки, пытался быть догматически выдержанным.

– Да идите вы в зад со своими небесами! – осы́пала его рясу пеплом Абашева, взмахнув рукой с сигаретой. – Не пора ли уже землей заняться вашему Богу?

С уходом «старицы» она будто заиндевела. И больше не могла находить ни в людях, ни в событиях разумности, справедливого порядка и резонов «во благо». Все смыслы свелись для нее лишь к средствам выживать, карабкаться, соответствовать и брать, брать, брать, не растрачивая себя.

Постучав в номер к Бултыхову, Зуля не отдавала себе отчета в том, зачем она идет к этому скучному, обреченному человеку. Пожалеть? Жалеть Абашева не умела. Она могла расплакаться, наорать на объект сочувствия от бессилия помочь, дать денег на худой конец или воспользоваться связями. Слов утешения она не знала. Их не существовало в лексиконе этой сильной с виду женщины.

– Степан Никитич! Мне скучно без ваших ухаживаний, – изобразила фривольную капризность Зуля, стоя под дверью врача. – И вы, будто дезертир, покинули поле сражения. Пустите меня в свой штрафной окоп, уж будьте любезны.

Бултыхов распахнул дверь – всклокоченный, со сдвинутыми на лоб очками, с книгой в руке.

– О! Конечно, Хемингуэй. «Прощай, оружие», – зыркнула на обложку Зульфия, входя в комнату. – Вы бы еще «Раковый корпус» для поднятия настроения почитали.

– Садитесь, Зуля. – Бултыхов неловко развернул к ней стул. Сам в нерешительности мялся у кровати, страдая от вида своих носков из собачьей шерсти, которые надел, пытаясь унять болезненный озноб. Даже в жару нарушенное кровообращение не давало согреться.

– Ложитесь, ложитесь, Степан Никитич. Прекратите мучительно напрягаться, – скомандовала Зуля, и Бултыхов с облегчением улегся в постель. Она уселась рядом, придвинув стул вплотную к кровати и закинув ногу на ногу. Ее шелковистое загорелое колено, будто экзотический манящий плод, поднесенный к трепетным губам врача, заставило его встрепенуться. Степан Никитич впервые за этот тяжкий день забыл о болезни.

– Так, о главном! – хлопнула себя по ноге смущенная не меньше Бултыхова и оттого ерепенящаяся литераторша. – Я умею делать уколы. Когда мама болела, только мне доверяла колоть. Второе – безо всяких стеснений говорите, что нужно. Есть распоряжения? – Она требовательно смотрела в глаза подполковника. Он отвел взгляд, улыбаясь растерянно и глуповато.

– Н-нет. Никаких особых распоряжений. Все у меня есть: и лекарства, и покой с комфортом, и даже ваше снисхождение. Вот твердости… Главной, окончательной точки опоры, вот чтоб не бояться, принимать до конца всё это, – вот чего нет. Нет! – Он отчаянно замотал головой, закрыв глаза, которые предательски заблестели.

И вдруг он ощутил на своем лбу, щеке, губах прикосновения ее жаркой нежной руки. Зуля будто вбирала в свою узкую ладонь боль и отчаяние умирающего. И страх его отступал.

– Вы ведь не замужем, Зульфия? – Бултыхов попытался поймать ее руку, но Зуля уже убрала ее. – Детей у вас нет. Собак я люблю. Послушайте! – Он попытался приподняться с подушки, но опустился под настороженным непонимающим взглядом Абашевой. – Месяцев шесть я… Это финишная прямая, и вам, может быть, противно, но… Но вы не думайте, у меня есть медсестра! Сиделка. Я много лет ее знаю. Я в состоянии оплачивать уход за собой. Ну, когда беспомощность и…

Он начал прерывисто дышать, закрыв рукой глаза. Зуля не спешила помогать ему словами.

– Упаси бог вас обременять и навязываться. Просто если бы вы могли иногда сидеть рядом, вот так, трогая рукой свои губы, когда задумываетесь. Я не могу дать вам счастья. Конечно же! – с силой выдохнул Степан Никитич. – Но я могу дать вам чувство защищенности в любви. Я это знаю. Так любила меня жена. Я – нет. Не мог ей дать такого чувства. Но с ней я был защищен. Это очень важно – быть принятым кем-то безоговорочно, несмотря ни на что. Так матери любят своих преступных детей. Жены. И мужчины, боготворящие женщину. Ни за что. За то, что она есть, трогает губы, смотрит требовательно в глаза. – Он посмотрел на Зульфию прямо, моляще. Ее серьезное лицо кривилось в его глазах от слез, будто она тоже, сочувствуя, плакала и дрожала.

– Вы зовете меня замуж? – спросила Абашева спокойно.

– Я прошу о невозможном. Абсурдном. И скажу сейчас страшную нелепость. Умоляю, не оскорбляйтесь. У меня две квартиры. У меня дом под Питером. Дочь забросила его – у нее своя жизнь. Вполне благополучная. Еще есть сберкнижка с накоплениями за годы. Я ведь в горячих точках тоже послужил – не фунт изюма… На что мне тратить? Не отшатывайтесь, простите. – Он протянул к ней ладонь, которая начала гореть: Бултыхова вдруг бросило в жар, голова наливалась тошнотворным, давящим пламенем.

И Зульфия, будто почувствовав это, наклонилась и прижала свои губы к его лбу.

– Вы горите. Лицо горит. Что нужно сделать? – спросила она тихо. Бултыхов чувствовал ее свежее дыхание на щеке.

– Ничего, пройдет. – Он откинул с груди одеяло. – Если вам тяжело тут – уходите. Я справлюсь один. – Он будто раскаивался в своих словах, пытался отвернуться, прикрыть глаза. Но Абашева, как мать, укладывающая младенца поудобнее, повернула к себе голову больного, подпихнула валиком подушку под шею, заставила смотреть на себя. И заговорила тихо и искренно:

– Степан Никитич, дорогой, я совершенно не стою ни вашей любви, ни ваших богатств. Вы не знаете меня. Подождите, не перебивайте. Я выслушала вас, я благодарна, смущена и… даже потрясена всем, что происходит между нами. Да! Происходит. И потому, если вам не требуется срочная помощь и обезболивание, выслушайте меня.

Зуля помолчала, потупившись, собираясь с мыслями, которые ей очень важно было донести до влюбленного умирающего старика.

– Мой дед был дворником. Он едва говорил по-русски. Как, впрочем, и бабка. Они жили в крохотной комнате-клоповнике на Солянке. Иногда дед запивал, и тогда он не работал, а сидел на лавочке у подъезда и пел. Громко. Моя мама ненавидела этот заунывный, звериный вой. Впрочем, соседи тоже недолго терпели дедовы рулады и однажды в него кинули со всей силы, с балкона, картофелиной. Дед потерял сознание и с того дня стал слабеть. Ни к каким врачам он не ходил и за год просто зачах. Бабка взвалила на себя работу за двоих: ей требовалось поднять детей. Дяде Камилю было двенадцать, маме – десять, тетке Наргиз восемь – она родилась дурочкой, олигофреном, и не дожила до пятнадцати. Чем хоть немного облегчила беспросветную жизнь бабушки. Дядька недалеко ушел от родителей. Он всю жизнь работал установщиком декораций на Шаболовке и так не научился грамотно говорить по-русски. «Этот билят Колька прогрессивк зажал», – по-прежнему главный лейтмотив его монологов. А мама оказалась способной к учебе. Она закончила школу с отличием и поступила в педагогический. Стала преподавать русский и литературу. Мама у меня герой.

Абашева тепло, кротко улыбнулась. Бултыхов впервые видел такое спокойное и ясное выражение у нее на лице.

– Маме я обязана всем. Отец гулял, врал, дважды женился-разводился. Сейчас предъявляет претензии. Но мне, вы же понимаете, – попробуй предъяви что-либо. Ха! – Зульфия снова стала прежней – вызывающей, колючей. – Мама всегда считала, что я достойна самого лучшего. И у меня было все. Платья, книжки, фрукты, репетиторы, филфак университета, женихи. Не знаю, возможно, студентик с мехмата, мой муж, и любил меня. Но он был так смешон, скучен. Я изменила ему. Всё разрушила, как, впрочем, делала это всегда. Я ожидала чего-то более настоящего, сильного, звездного. Чего? Какой химеры? «Сделайте мне красиво…» Ужасная фраза. Про меня. И знаете, Степан Никитич, вся эта «красота» у меня была. Была! Свечи, кофе с коньяком в постель, лимузины поклонников, привозящих орхидеи к порогу, любовники известные и не очень. Путешествия по всему миру. И никакого мира внутри! Ни до́ма, ни близкого человека, ни будущего. Я все отвергала, все куда-то убегала, за чем-то гналась. С головой ушла, растворилась в блеске благополучия и тусе. Туса-туса-тус-тус-ссс… Чувствуете, что-то роящееся, осиное в этом зудении? Осой стала. С осами породнилась. Эдик Кудышкин-никудышкин, Федотов, Сидор гнойный… Простите меня, Степан Никитич, за гадкие, но справедливые слова о покойном. Справедливые!

Зуля вдруг поднялась, с вызовом тряхнула головой, отчего копна ее рыжих кудрей взметнулась, будто зримо полыхнувшая аура.

– А ведь знаете, товарищ подполковник, я бы «могла быть Шопенгауэром, Достоевским!» – Зульфия отчаянно расхохоталась и подошла к окну, прижалась горящим лбом к стеклу. Ломаная кромка леса терялась в гаснущем небе. Неясность, зыбкость сумеречного пространства порождала тоскливое, тянущее чувство. – Могла бы. А стала потасканной бульварной журналисточкой. Так, третьего сорта. Поставщик жареного для бультерьеров от телевидения. Словом, не питайте иллюзий, Степан Никитич. Я не трепетная лань в маске фам фаталь. Я действительно эта фаталь. Злобная и несчастливая.

– Зуля! Зуленька, – тихо позвал ее Бултыхов. – Я знаю про вас больше, чем вы можете представить. И вы нужны мне любой. Ваши слова ничего не изменили. Наоборот. Вы много лучше, чем думаете о себе. Чем… – Он вдруг стал задыхаться.

– Лекарства? Воды? – метнулась к нему Абашева.

– Да, мне придется выпить лекарства. Там, на столе. Вот этот желтый блистер – две таблетки. Синий – одна.

Зульфия подала таблетки и стакан воды.

– Почему вы немедленно не отправляетесь в больницу? Вам нужны капельницы, врачебный серьезный уход. Это же не шутки, в конце концов!

– Нет. У меня все есть. И мне нужно доделать тут кое-что. – Бледность залила лицо подполковника так же быстро, как недавно краснота.

– Боже мой, да вы что-то знаете об этом отравлении? Вы в самом деле причастны?! – ужаснулась Зуля.

– Нет, что вы. Конечно нет. Это – другое. Тут вопрос. Недоумение… Зуленька, накапайте мне вон из того пузырька капель пятьдесят. – Бултыхов указал на темную стекляшку.

Зуля дала ему успокоительное и, подоткнув одеяло под ноги и спину болящего, села на стул, вечерять. Сумерки стремительно сгущались. Предметы на столе теряли очертания, растворялись в темноте. Лицо врача на белоснежной подушке, то мечущееся, закидывающееся, как в агонии, то замирающее покорно под легким прикосновением сиделки, стало почти неразличимо. Судорожное дыхание больного наконец сменилось мерным сопением – Степан Никитич уснул. Зуля поднялась, наклонилась над ним: лицо его выражало умиротворение. На цыпочках Абашева подошла к двери, вновь прислушалась, Бултыхов не шелохнулся. И Зульфия вышла из комнаты.

Адель Вениаминовна не могла уснуть. То включала-выключала кондиционер, то закутывалась в одеяло, чтобы через пять минут скинуть его и расстегнуть пуговки ночной сорочки, то распахивала балконную дверь, то захлопывала ее с раздражением. Густой стоячий воздух словно поглощал малейшие звуки: ни шорохов спящего дома, ни копошения дроздов, облюбовавших крону ивы, не раздавалось. Даже комары поутихли и не изводили однотонным зуммером. Сунув под язык таблетку снотворного, Пролетарская вышла на балкон. «Какая же эта Травина неряха…». – Старуха брезгливо отодвинула пластиковый стул с брошенным на него комком влажного купальника. Адель Вениаминовна села на другой стул, предварительно подложив маленькое полотенце. Она залюбовалась переливами оттенков неба: от темно-фиолетового над домом до серого в белесой дымке у горизонта. Звезды едва различимыми крупинками желтели в просветах низких облаков. «Конечно, такого совершенного покоя не бывает в городе», – подумала вдова, прикрывая глаза и погружаясь в зыбкую дрему. Вдруг она услышала знакомый мужской голос, глуховатый, слабый. В соседнем номере Бултыхов с кем-то разговаривал. Неожиданно голос врача приблизился на расстояние шага от Пролетарской: подполковник вышел на балкон, и теперь его разделяла с соседкой полупрозрачная пластиковая стенка. Адель Вениаминовна вжалась в стул, задержав дыхание.

– А когда же и поговорить спокойно? – прерывающимся голосом спросил у кого-то Бултыхов.

«Он говорит по мобильному телефону», – поняла Адель Вениаминовна.

– Да! Меня именно это беспокоит! – с нажимом, чеканя слова, произнес подполковник. – Я говорю предельно тихо – это во-первых. А во-вторых, я, кажется, могу назвать причину. Нет, вот этого я не понимаю. Ну, а если предположить, что все было спланировано заранее?! Да! Тогда все становится предельно логичным. Ах, нет?! Ошибаюсь? Хорошо бы, если так. Впрочем, это, в конце концов, не мое дело, в этом вы можете быть спокойны – у меня нет ни сил, ни желания лезть с откровениями. Ничего, как-нибудь. Силы на рыбалку? Отчего же? Есть.

После этих слов Степан Никитич долго слушал собеседника и наконец выдохнул:

– Да уж. Эти сведения необходимо донести до следствия. Ну, спасибо, спасибо, все обсудим при встрече. Хорошо, в пять.

И он, повздыхав, ушел с балкона.

Встревоженная, боясь пошевелиться, Пролетарская потеряла всякую надежду на сон. «Приму еще таблетку и капли. И завтра же, никому ни слова не говоря, пойду в полицию. Этого «умирающего» нужно как следует тряхнуть! Вместе с его визави».

Адель Вениаминовна решительно закрыла балкон и прошествовала к кровати. Приняв лекарства, она улеглась на спину, подняв острый носик и поджав тонкие губы. У Адели Вениаминовны была давняя привычка, умилявшая внуков и раздражавшая невестку, – подводить НА НОЧЬ глаза и брови стойким косметическим карандашом, а губы алой помадой. «А вдруг я умру во сне и буду лежать тут на кровати страшная, без глаз и рта?!» – выдвигала резоны престарелая красавица. Из-за помады она приучилась спать только на спине.

Через полчаса вдову наконец настиг Морфей и рот старухи беспомощно раззявился. Часы над дверью показывали половину четвертого.

А в пять утра Люша, спящая очень чутко, услышала скрип ступеней. Она вскочила, подбежала к двери и едва приоткрыла ее. По лестнице медленно спускался Бултыхов, в ветровке, кепке, с удочкой и ведерком. Подивившись чудесному выздоровлению врача, Люша пришла к выводу, что, купировав болевой синдром лекарствами, Степан Никитич решил для тонуса прибегнуть к любимому занятию. «И правильно, молодец! – про себя похвалила сыщица больного. – Я после нездоровья первым делом в сад бегу – полоть, касаться земли, травы…»

Комнату Люши будто окутывала золотистая дымка: так сквозь шторы проникал свет пробуждающегося солнца, который рассеивал ночные страхи и тревоги. Успокоенная, Шатова, обняв подушку, провалилась наконец в крепкий сон.