Текст книги "Счастливый покойник"

Состояние госпожи Астафьевой оказалось весьма и весьма существенным. Хотя Гривов и сам не был бедным человеком, но за счет полученного наследства он превращался в одного из самых богатых людей Коломны.

Феликс Янович и Петр Осипович сидели дома уполицейского урядника. Они только что отужинали, и теперь пили чай с яблочным вареньем. Впрочем, если говорить начистоту, то Феликс Янович налегал больше на варенье, а Петр Осипович на чай, тайком от супруги сдабривая его самогоном.

Супруга Кутилина Марфа Андреевна всегда была рада обществу начальника почты, потому что при нем урядник пил только чай или компот из сушеных яблок. Она хлопотала вокруг них, расспрашивая Феликса Яновича о делах и сокрушаясь его очевидной для женщин неприкаянности. Госпожа Кутилина уже не первый год лелеяла мечту подобрать Феликсу Яновичу подходящую невесту, и, несмотря на все неудачи, не оставляла попыток.

– И все же это была не просто радость, – задумчиво сказал Феликс Янович. – Это было еще и облегчение – словно он избавился от какой-то ноши или гнета.

– Скажете тоже! От гнета! Любите вы поэзию, Феликс Янович, – благодушно пробасил Кутилин.

– Люблю, – как обычно в этих случаях, согласился Колбовский. – Но дела это не меняет.

– Главное, что теперь у нас есть очевидный мотив, – размышлял вслух старший инспектор. – Отхватить такой кусок – это не шутка! Это прямо мечта!

– Полная финансовая независимость, – поддакнул Колбовский.

Наследники Гривова теперь оказывались не просто хорошо обеспечены, а обеспечены до конца своей жизни – если, конечно, им хватит благоразумия не пускаться в авантюрные предприятия и прочее мотовство.

Наследников по завещанию было трое. В первую очередь, конечно, сама Варвара Власовна, которой отходила половина капиталов мужа. Состояние, которое она получала в результате этих двух смертей – тетушки и мужа – сразу делало из безутешной вдовы завидную невесту. Учитывая, что Варвара Власовна выглядела куда моложе своих лет, была крепка здоровьем и обладала весьма решительным характером, не было сомнений, что она не будет долго страдать в одиночестве. Хорошую долю получал и сын Гривова, Федор, который сейчас был в отъезде. Меньше всех досталось дочери Гривова Ульяне, но и ее статус невесты с полученным наследством сразу взлетал на высоту колокольни.

– Может, хоть теперь мужа найдет, бедняжка, – вздохнул Кутилин, прихлебывая чай.

– Если захочет, – деликатно добавил Феликс Янович.

– Чего бы ей не захотеть-то?! – удивился урядник.

– А вы разве не помните той истории? С приказчиком Гривова? – удивился начальник почты.

История, про которую поминал Феликс Янович, случилась пару лет назад и нашумела не меньше, чем новость об ограблении аптеки, случившаяся за год до того. Приказчик купца Павел Щеглов сделал предложение Ульяне, и она благосклонно приняла его. Однако Гривов пришел в ярость, заявил, что не отдаст дочь за своего же служащего. И не просто уволил Щеглова, а, пользуясь своим влиянием в купеческой среде, добился, чтобы того нигде в Коломне больше не брали на службу. Помыкавшись, Щеглов уехал в Москву, где и осел. А Ульяна окончательно превратилась в затворницу.

– Ну, то дело давнее, – Кутилин, не отличавшийся душевной тонкостью, махнул рукой. – Даже если она питала какую-то душевную склонность к этому Щеглову, то вряд ли из-за этого захочет в девках весь век сидеть.

Колбовский не ответил. Ему хотелось объяснить Кутилину, что есть люди, чья душевная тонкость такова, что единожды нанесенная рана болит всю жизнь, и что он знает об этом не понаслышке. Но Феликс Янович так и не сказал этого вслух. Знал, что добродушный, но совершенно чуждый романтических порывов Петр Осипович не поймет его. Кроме того, Колбовский неожиданно вспомнил еще одну вещь. Примерно с месяц назад Ульяна Гривова получила письмо из Москвы от неизвестного адресата.

⁂

Слухи о том, что Петра Васильевича Гривова убили и у полиции есть к тому верные доказательства, ожидаемо разлетелись по городу со скоростью и шумом нахальных голубей. Возвращаясь вечером того же дня домой, Феликс Янович надеялся, что Авдотья уже ушла и не станет донимать его ни расспросами, ни рассказами. Однако эта надежда не была столь уж решительной и, конечно же, не оправдалась. Авдотья штопала чулки при свете керосинки, сидя на кухне и весело напевая себе под нос. Встретив Феликса Яновича, она тут же высыпала на него весь ворох дневных новостей, где правдивая информация мешалась со сплетнями, как горох с чечевицей – разобрать без лупы не всегда было возможно. Авдотья почему-то была свято убеждена, что ему, как начальнику почты, необходимо знать как можно больше о том, что происходит в городе. Со временем Феликс Янович смирился с ее привычкой и научился слушать вполуха.

Весь город жужжал, дважды за день взбудораженный шокирующими новостями. Сначала пришла весть о самоубийстве Гривова, во что никому не верилось – купец всю жизнь был человеком, который сам может любого свести в могилу. Последовавший вслед за тем слух об убийстве вызывал уже больше доверия. И, конечно, на рынке помимо картошки с капустой нынче в ходу были и версии того, кто убийца.

Авдотья была убеждена, что убил Гривова собственный сын, но все ее доказательства сводились к тому, что она это «чует сердцем».

Ночью Феликс Янович спал беспокойно – его все время мучило ощущение того, что он что-то не заметил или забыл. Во сне это чувство принимало форму кошмара – ему снилось, что порыв ветра вырывает из его рук письмо, которое он должен срочно доставить важному адресату. Почтмейстер бежал за письмом, которое весело крутилось волчком у самой земли, и проклинал себя за неосторожность. Зачем он только вообще достал его из сумки посреди городской площади? Здесь же всегда гуляет ветер – беспардонный нахал, срывающий шляпы даже с благородных дам, решивших пройтись пешком. Письмо летело совсем рядом, но никак не давалось в руки, а меж тем Феликс Янович начинал задыхаться от усталости. Совсем перед рассветом ему мерещился голос Машеньки, которая в чем-то ласково его укоряла, и он понимал, что потерянное письмо связано с ее судьбой, ее жизнью…

Проснулся Колбовский почти на час раньше обычного времени. Возблагодарив Бога за то, что Авдотья еще не пришла, он вышел на кухню и умылся холодной водой, обжигающей и отрезвляющей. Быстро одевшись в мундир и избегнув завтрака, Феликс Янович отправился на службу.

Утро выдалось почти студеным – октябрь впервые напомнил о грядущей зиме. Лужи после ночного дождя теперь подернулись хрупкой ледовой корочкой. Земля сладко похрустывала под ногами, а дыхание слабого ветра слегка обжигало щеки. Стыдливый рассвет еще только занимался, и город тонул в сиреневом полумраке, скрывающем детали и подчеркивающем формы. Феликс Янович шел быстрым решительным шагом. Кивнув на ходу дворнику и фонарщику, он пришел в контору ровно без четверти семь утра, на полчаса опередив свою вечную соперницу Аполлинарию Григорьевну. Когда телеграфистка пришла, он уже сортировал почту, пришедшую накануне.

День тянулся бесконечно долго: Феликсу Яновичу казалось, что еще никогда добровольные обязанности почтальона не были столь утомительны. Зная об его близком знакомстве с урядником, в каждом доме, куда он приходил с корреспонденцией, его пытались расспросить, кто же нынче ходит под подозрением и как далеко продвинулось следствие? Колбовскому всегда было сложно отказывать людям в разговоре. Как мог, он пытался отшутиться, однако же дамы местного общества отличались особой настойчивостью, когда речь шла о двух вещах – замужестве их дочерей и удовлетворении их любопытства.

Едва дождавшись окончания служебного времени, Феликс Янович тут же направился в здание окружного суда, где располагался кабинет урядника.

Кутилин пребывал в еще худшем расположении духа, чем накануне. Раздражение сменилось тоской, что было плохим признаком. Безнадежно взглянув на приятеля, возникшего на пороге кабинета, Кутилин сделал короткий приглашающий жест рукой и отошел к окну. Колбовский вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Алиби! У всех есть чертово алиби! – буркнул Кутилин. – Не подкопаешься!

Как выяснилось, вечер убийства Варвара Власовна провела на собрании благотворительного общества, откуда вернулась уже за полночь. Слова вдовы подтвердила хозяйка вечера, госпожа Крыжановская. Сын Гривова Федор уже две недели как находился в отъезде и прибыл в город только сегодня, к похоронам. А дочь Ульяна была на вечерне в церкви Успения Богородицы. Горничная Глаша ушла в восемь, а потому к Гривову, который сидел один дома, мог пожаловать кто угодно. В том числе и сообщник любого из наследников, поскольку ни хрупкая Ульяна, ни крепкая Варвара Власована в одиночку при всем рвении не могли бы вдеть Петра Васильевича в петлю. Купец был крупным, тяжеловесным мужчиной с сильными медвежьими руками.

– Вы не переживайте, Петр Осипович, – сочувственно сказал Колбовский, выслушав все жалобы приятеля. – Оно образуется. У меня есть тут небольшая идея…

Кутилин с надеждой посмотрел на него. Урядник знал о тайной слабости Феликса Ивановича, об его незаметной для окружающих тоске и мучительной жажде справедливости, которая и толкала его с головой в подобные дела.

Десять лет назад он был тем самым урядником, который в какой-то момент поверил безумным россказням тщедушного почтового служащего о трагедии, случившейся с купцом Ружниковым и его дочерью Марией. Именно Кутилин, не отличавшийся особой наблюдательностью сам, но дотошный и чующий ложь, настоял тогда на расследовании. Об окончании того дела в московской полиции вспоминать не любили, как не любят вспоминать о пожарах и эпидемиях, регулярно случающихся в бедных скученных кварталах. Есть вещи, которые благополучный обыватель хоть и замечает, но столь же быстро вытесняет за околицу памяти, ибо тогда вкус утки с черносливом, поданной на обед, будет уже не такой сладкий, а вечер в уютном семейном кругу перестанет создавать чувство безопасности. И Кутилин тоже не любил думать о деле Ружникова, потому что столь неприятных историй в его жизни, несмотря на многолетнюю службу, было немного. Но с тех пор он проникся уважением и доверием к способностям почтальона. Говорить об этом меж ними было не принято, но по молчаливому уговору Феликс Янович регулярно захаживал в гости к Петру Осиповичу и слушал его рассказы о служебных делах. На одной из таких первых встреч Колбовский с его врожденной деликатностью осведомился, не нарушает ли господин Кутилин служебную тайну, посвящая его в подробности расследований? На что Кутилин с грубоватой прямотой ответил, что нарушение служебной тайны ради пользы дела грехом не считается. «Начальство не узнает, а Господь поймет!» – сказал Кутилин, перекрестившись в сторону церковных куполов, видневшихся в окно его гостиной.

⁂

На отпевании Петра Васильевича Гривова в храме Успения Пресвятой Богородицы народу собралось немного. Феликс Янович, войдя, осенил себя крестным знамением и встал в стороне от гроба, чтобы рассмотреть всех собравшихся.

Храм был небольшой, но с богатым оправленным в золото иконостасом – даром местных купцов. Строгий ясноглазый лик Спасителя смотрел с купола с некоторой укоризной – словно видел, как мало истинной веры осталось в том, кто сейчас поднял очи к небу. Феликс Янович вздохнул – источник веры с годами в нем действительно иссяк. Точнее будет сказать – веры в божественную помощь. А вот в могущество науки и твердого разума с годами Колбовский верил все больше.

Службу вел отец Вадим – молодой, с каштановой бородой без единого седого волоса и с такими же ясными, как у Спасителя, глазами. Слушая его гулкий приятный бас, Феликс Янович рассматривал присутствующих. Варвара Власовна стояла у гроба с прямой спиной и гордо поднятой головой. Только бескровные, вытянутые в ниточку губы говорили об ее переживаниях. Колбовский отметил, что одета она была очень элегантно – траурное платье и черный кружевной чепец придавали ей скорбное очарование, которым наверняка прельстился бы какой-нибудь немолодой романтик.

Бок о бок с мачехой стоял сын Федор – рослый двадцатипятилетний детина, опора и надежда отца. Федора Колбовский знал меньше, чем кого-либо в этой семье, поскольку почти не пересекался с ним по делу. Всей деловой корреспонденцией ведал сам Петр Васильевич. В переписке Федор ни с кем не состоял и газет не читал. Может, именно поэтому он вызывал у Колбовского наибольшее подозрение. Начальник почты тут же одернул себя – не пристало составлять мнение о человеке лишь по его привычкам. Но тут же сам себе возразил – а почему же и нет? Особенно, если привычки касаются сношений с внешним миром. Вот, к примеру, Варвара Власовна – крайне пунктуальная и собранная особа, которая очень щепетильно относится к родственным связям. Хотя ни с кем из родни ее не связывали особо теплые чувства, она скрупулезно отправляла поздравительные открытки ко всем праздникам многочисленным братьям, сестрам и племянникам. Про отсутствие душевной привязанности Феликс Янович сделал вывод давно – многие из родственников Варвары Власовны жили в соседних городах, однако же никто ни разу не приезжал к ней в гости.

Федор никому не писал, ничем во внешнем мире, казалось, не интересовался и потому был для начальника почты подобно запертому ящику – той посылке, что не просто запечатана крышкой, а сверху еще и обита войлоком для сохранности. На круглом пышущем здоровьем лице молодого Гривова не читались сейчас ни мысли, ни чувства. Было похоже, что он отупел от горя, однако такое могло прийти в голову лишь тому, кто не знал Федора ранее. Несмотря на отсутствующее выражение лица, Федор отнюдь не был дурачком. Он прекрасно вел торговые дела и давно уже был правой рукой Гривова во всех его предприятиях.

Колбовский перевел взгляд на третью наследницу – Ульяну Гривову. Старая дева двадцати семи лет от роду, не слишком красивая и не слишком умная. Ульяна была истово верующей и сейчас у нее единственной глаза были устремлены не на гроб, а на иконостас. Впрочем, подумалось Колбовскому, все барышни такого возраста становятся уже либо относительно счастливыми женами, либо – богомолками. К сожалению, у женщины выбор судьбы был куда меньше, чем у мужчины. Это всегда казалось Феликсу Яновичу несправедливым. Возможно, если бы дела обстояли иначе, и Машенька имела бы больше свободы…

Гулкий бас отца Вадима умолк, и на несколько мгновений в храме воцарилась торжественная тишина. Слышно было лишь, как потрескивают свечи и как шмыгает носом Глаша. «Неужто так жалеет хозяина?» – удивился Феликс Янович, оценивающе посмотрев на горничную. Однако же у той, похоже, просто не вовремя разыгрался насморк.

Когда отпевание закончилось, небольшая процессия отправилась на кладбище. Варвара Власовна, заметив Колбовского, торопливо подошла к нему и, прикоснувшись теплой рукой в черной сетчатой перчатке, сказала:

– Очень благодарна вам, Феликс Янович! Если бы не вы, они бы не пошевелились!

– Ну что вы! Свидетельства Захара было бы достаточно, чтобы господин Кутилин вам поверил, – искренне сказал Колбовский.

Но Варвара Власовна лишь замахала рукой.

– Даже не говорите мне про Кутилина!

И сделав небольшую паузу, продолжила:

– Надеюсь, вы придете на поминки?

– А вы не думаете, что мое присутствие сочтут неуместным?

– Ни в коем случае! Ни в коем случае! – запротестовала она.

Колбовский согласился.

⁂

Русская традиция поминок была для Колбовского всегда непонятной и неприятной. Чествовать умершего, набивая животы и пропитываясь алкогольными парами, казалось ему чуть ли не кощунством. Он ни за что бы не согласился прийти в дом Гривовых на это странное мероприятие, если бы не желание помочь Петру Осиповичу в этом явно не простом деле.

На поминки народа пришло куда больше, чем на похороны, и небольшая гостиная в доме Гривова была набита битком. Петр Осипович тоже был среди гостей – угрюмо поглядывал на Варвару Власовну, которая, как и подобает рачительной хозяйке, успевала уделять внимание каждому. Она была уже без чепца, и аккуратно зачесанные волосы подчеркивали гладкость и розовость ее кожи.

– Феликс Янович, я так рада, что вы здесь! – Варвара Власовна подошла к нему почти сразу же после его появления. – Меня очень беспокоит Ульяна. Вы не могли бы поговорить с ней?

– Но о чем?! – не ожидавший этого Колбовский растерялся. – Я, позвольте, не слишком умею утешать.

– Просто отвлеките ее, – Варвара Власовна махнула рукой, словно речь шла о каком-то совершенно пустяковом деле.

Феликс Янович обреченно вздохнул. Через пять минут блеклая, как прошлогодняя открытка, Ульяна Гривова уже стояла с ним рядом. Он впервые видел ее так близко и сделал вывод, что она не столь уж некрасива, как кажется на первый взгляд. Все дело было в выражении лица – всегда замкнутом и угрюмом, словно ее губы просто были не способны улыбаться. Впрочем, Колбовский почти не помнил, какова была дочь Гривова до истории со Щегловым. Вполне возможно, что тогда она выглядела иначе. Ульяна молча смотрела на него, не делая попыток начать разговор, чем ввела Феликса Яновича в окончательное смятение.

– Я приношу вам свои соболезнования, – начал неловко он.

– Спасибо, но не стоит, – внезапно оборвала его Ульяна. – Я прекрасно понимаю, для чего Варвара Власовна отправила меня к вам. И не хочу ей перечить при гостях. Но ни вам, ни мне нет необходимости играть в любезность.

И, выдержав краткую паузу, добавила:

– Мне всегда казалось, что вы противник этого.

– Противник чего? – изумился Феликс Янович, который мгновенно понял, что и насчет недалекости Ульяны он также сильно заблуждался. Она явно была не лишена наблюдательности и здравого смысла.

– Противник лицемерия и пустословия, – спокойно и четко сказала Ульяна.

Феликс Янович молча разглядывал девушку с возрастающим удивлением. Он неожиданно понял, что бесцветный вид Ульяны Гривовой – не более чем маскировка. И поняв это, устыдился своей недальновидности.

– Вы правы, я не любитель пустых слов, – серьезно сказал Колбовский. – Но вежливость отнюдь не всегда означает пустословие. Порой, когда человек хочет сказать что-то от души, он не может найти подходящих слов. И тогда прибегает к выверенным формулам, в которых есть все, но нет ничего лишнего.

– Заученные формулы – это костыли, – покачала головой Ульяна. – Беседа может опираться на них. Но будет оставаться хромой.

– Но прямота и искренность тоже не всегда уместны, – покачал головой начальник почты.

– Вы думаете? – Ульяна впервые посмотрела прямо на него. – И когда они неуместны?

– Например, сейчас, – Колбовский развел руками. – Разве будет уместно, если я скажу, что вы отнюдь не скорбите о смерти вашего отца?!

Ульяна чуть вздрогнула, но тут же ее лицо снова стало замкнуто-невозмутимым.

– Это не такой уж секрет, – пожала она плечами. – Отец сломал мне жизнь. С чего бы мне скорбеть?

– Но при этом вас что-то тяготит, – Колбовский решил пойти ва-банк. – Я смотрел на вас в церкви. У вас было лицо страдающего человека.

– Конечно, – Ульяна не смутилась ни на миг. – Я очень сожалею о смерти тетушки. И о том, что не смогла поехать на ее похороны и проститься.

Впервые за время разговора взгляд девушки слегка затуманился, а ровный голос дал трещину. Она сжала губы, словно сдерживая остальные слова, которые рвались вслед за этими. Затем, не говоря больше ни слова, Ульяна Гривова развернулась и ушла. Колбовский видел, что ее попыталась перехватить мачеха, но Ульяна довольно бесцеремонно обошла ее и покинула поминки.

⁂

Кутилин после пышных поминок был настроен более благодушно, чем накануне. Казалось, вчерашнее безнадежное настроение покинуло его, и в нем включился старый азарт охоты. Во всяком случае, когда вечером они вместе уходили из дома Гривова, Кутилин возбужденно потирал ладони, покряхтывал и бросал по сторонам острые настороженные взгляды, словно опасаясь того, что их могут подслушать. Таким Феликс Янович помнил его еще со времен молодости, и втайне он очень радовался этой перемене. Впрочем, это была типичная реакция Петра Осиповича: обленившись на безоблачной службе и столкнувшись с серьезным преступлением, первое, что испытывал Кутилин было тоскливое отчаянье гимназиста, которого отрывают от игры, чтобы загнать за парту. И лишь позже включалась та часть его натуры, которая, собственно, и привела его, купеческого сына, в судебные следователи.

– Так, значит, она призналась, что ничуть не скорбит? – хмыкнул Кутилин.

– Да, – подтвердил Колбовский. – Но, скажу вам по чести, в этом доме сегодня не было ни единого человека, который бы искренне скорбел о бедолаге.

– Я бы сильно удивился, будь оно иначе, – буркнул Кутилин. – Прости меня Господи, но покойник был крайне неприятным человеком. Будь моя воля – я бы оставил это дело… Но есть нечто выше нас. Долг-с!

– Да, – задумчиво потвердил Колбовский, – есть нечто выше нас.

Хотя думал он, разумеется, не о долге.

– А вам не кажется, что горничная Глаша слишком уже потрясена этой смертью?

– Вы думаете? – Кутилин нахмурился. Он знал, что Феликс Янович никогда не задает вопросы впустую.

– Я видел ее днем после убийства. На ней лица не было, – продолжил Колбовский. – И тогда это было вполне понятно. Но сегодня она выглядела примерно так же. Хотя прошло уже двое суток.

– Ну, это небольшой срок. Есть натуры особенно впечатлительные, – предположил Петр Осипович.

– Я бы взглянул на ее почерк! – почти мечтательно вздохнул Феликс Янович. – Но она, похоже, неграмотна.

– Все вы с вашей теорией! – усмехнулся Кутилин.

– А вы не смейтесь, а лучше попросите каждого из наследников подать вам в письменном виде изложения их алиби, – просительно сказал Колбовский. – Скажите, что вам для подшивки к делу нужно. Поверьте мне, это может вам очень сильно помочь!

Кутилин промычал в ответ что-то неопределенное. Зная его характер, Феликс Янович не настаивал. Петр Осипович был из натур, не переносящих никакого принуждения. Любое решение должно быть выношено и осознано им как свое собственное.

⁂

Начальник почты внимательно просматривал три исписанных листа бумаги. Его брови удивленно взметнулись.

– Они все лгут! – убежденно сказал он.

– Вот те нате! Приехали! – от возмущения Петр Осипович подскочил с места и начал ходить по комнате.

Кутилин сам явился в почтовое отделение, прошел внутрь под неодобрительным взглядом Аполлинарии Григорьевны и терпеливо с четверть часа дожидался, пока Феликс Янович покончит с самыми срочными делами. Затем он вручил начальнику почты три исписанных листа – три алиби. Колбовский с едва сдерживаемой жадностью принялся изучать их.

– Так вы говорите – лгут все трое? Но это вы, батенька, прямо в лужу сели! Или вы думаете, что я не проверил?

– Я, конечно, могу ошибаться, но вряд ли, – Феликс Янович поднял листок Федора вверх, рассматривая его. – Взгляните сами. Вы видите, что нажим пера при письме неравномерный? Буквы то жирные, то еле проступают.

– Ну, есть что-то такое, – промычал Кутилин, вглядываясь в буквы.

– Если нажим при письме неравномерный, это, как правило, говорит о неуверенности человека в себе, податливости и слабости. Но никто из наших подозреваемых не относится к таким людям. Все трое – люди с очень твердым и решительным характером.

– А Ульяна? – удивился Кутилин.

– Ульяна, возможно, поболее других, – вздохнул Колбовский. – Если учесть ту выдержку, с которой она притворяется тихой и глупой старой девой.

– То бишь, вы имеете в виду, что если у решительного человека буквы внезапно становятся нерешительными, то это значит, что он лжет? А может, просто волнуется? – не хотел соглашаться Кутилин.

– Резонное предположение, – согласился Феликс Янович. – Но дело не только в нажиме. Наклон письма тоже меняется по ходу написания – словно по ходу менялся характер пишущих. И посмотрите на то, как выделены заглавные буквы. Они все очень старательно налегали на перо – прямо как гимназисты на экзамене. Такой нажим неестественен. Здесь словно через эти заглавные пишущий пытается убедить бумагу в своей правоте. Ну и поверьте мне – в обычное время Варвара Власовна и Ульяна пишут совсем иначе. Взгляните сами.

Он выдвинул ящик стола и извлек оттуда приготовленный лист бумаги.

– Вчера Варвара Власовна отправила несколько писем. Полагаю, с уведомлением о кончине супруга. Я, как мог, скопировал почерк с конверта.

Кутилин поднес к глазам лист, оценил нажим и наклон строк, затем перевел взгляд на письменное алиби вдовы Гривовой. Разница была заметна.

– У меня нет сейчас образа почерка Ульяны, но поверьте, я его неплохо помню. Вы бы увидели отличия невооруженным глазом, – поспешно добавил Колбовский. – Почерка Федора я раньше не видел, но признаки лжи и у него очевидны.

На этот раз Кутилин задумался. В кабинете повисла тяжелая, набрякшая сомнениями пауза. Наконец Петр Осипович уныло сказал.

– Но по сути, мы не продвинулись ни на шаг. Если они лгут, непонятно, с кого начинать.

– На вашем месте я бы начал с допроса горничной, – сказал Феликс Янович, бережно складывая листы бумаги.

– Из-за ее опухшего носа? Ну, может, она была очень привязана к хозяину, – протянул Кутилин.

– Вы сами в это не верите, Петр Осипович, – чуть улыбнулся Колбовский. – Если Глаша к кому-то и привязана в этом доме, то это к Ульяне. Поверьте мне.

Кутилин пытливо взглянул на него. Затем взял сложенные листы, небрежно сунул их в карман и вышел из кабинета.

⁂

В тот день Феликсу Яновичу больше не удалось сосредоточиться на занимавшем его убийстве Гривова. Покончив с основной работой и распределив почту, он отправился по привычному маршруту, обходя центральные дома. Благо писем сегодня было немного, но сумка подозрительно оттягивала плечо, напоминая о всех пройденных за эти годы верстах. Аполлинария Григорьевна, увидев, как он морщится, оправляя на плечах широкий сумочный ремень, нахмурилась.

– Вы себя хорошо чувствуете? – спросила она его без оттенка сочувствия в голосе.

– Хорошо, спасибо, – пробормотал Феликс Янович, стараясь не смотреть телеграфистке в глаза. Еще не хватало, чтобы пошли слухи, что он сдает.

– Вам бы жениться, – неожиданно сказала Аполлинария Григорьевна.

От изумления, что она затронула подобную тему, Феликс Янович замер на месте и поднял взгляд. Тот стиль деловых отношений, который установился между ним и телеграфисткой за минувшие годы, не предполагал ни малейшей фамильярности. Но Аполлинарию Григорьевну его взгляд нисколько не смутил. Она стояла перед ним – с идеально прямой спиной и серебрящимися в свете лампы волосами, как святая великомученица, одетая в форменный темно-синий жакет.

– Нужно, чтобы кто-то следил за вашим питанием, – продолжила она. – Ваша одышка и слабость – от слишком большого количества сахара и жиров.

– Ерунда, – отмахнулся Феликс Янович. – Я много хожу пешком. Вы слишком увлекаетесь модными теориями о здоровье.

– А вы слишком мало думаете о здоровье, – отрезала Аполлинария Григорьевна. – Имейте в виду, что если вы снова вздумаете болеть, я напишу жалобу в Главное управление!

С этим словами она удалилась, и растерянный Феликс Янович подарил возмущенный взгляд лишь воздуху пустого почтамта.

Среди адресов, которые ему нужно было сегодня обойти, был и дом Гривовых. На Варвару Власовну посыпались первые соболезнования от многочисленных тетушек, сестер и племянниц.

Дверь ему отворила не Глаша, а сама Варвара Власовна. Увидев Колбовского, госпожа Гривова радостно всплеснула руками.

– Феликс Янович! Проходите, пожалуйста.

– Я принес ваши письма, – Колбовский протянул ей конверты.

Гривова быстро пробежала взглядом адреса и небрежно бросила все письма на столик около дверей.

– Проходите, не стойте у порога, – с настойчивой вежливостью продолжила она. – Мы с Ульяной как раз собирались пить чай. Будьте любезны – составьте нам компанию!

– Вы с Ульяной? – Феликс Янович задумался на миг. – Хорошо, я уже почти закончил с почтой на сегодня, так что могу задержаться на полчаса.

– Вот и прекрасно! – казалось, Варваре Власовне его согласие доставило искреннее удовольствие.

В гостиной Гривовых все было по-прежнему, и лишь зеркала, прикрытые тканью, говорили о недавно случившейся смерти. Феликс Янович испытал невольное удовольствие, когда после нескольких часов на ногах он неожиданно оказался в мягком податливом кресле. Дома у него таких кресел не было, и Феликс Янович подумал, что небольшая роскошь в быту – это все-таки приятно. Особенно, когда ты уже не слишком молод. На столе, покрытом темно-вишневой скатертью с бахромой, уже стоял раскочегаренный самовар и многочисленные тарелки со снедью. Варвара Власовна по купеческой традиции любила, чтобы во время чаепития на столе было изобилие. И хотя ни она, ни Ульяна почти ничего не ели, к чаю подали пышные, еще теплые кулебяки, и баранки с маком, и колотый сахар, и покрытые глазурью пряники и варенье нескольких сортов. У Феликса Ивановича засосало под ложечкой при виде всей этой сладкой роскоши. А Варвара Власовна заботливой рукой уже наливала ему чаю.

– А где же Глаша? – спросил Феликс Янович, благодарно принимая чай.

– Бедняжку вызвал господин Кутилин, – вздохнула Варвара Власовна. – Не понимаю, что он надеется у нее выяснить. Она-то знает явно не больше нашего.

– Вы тоже так считаете? – обратился Колбовский к Ульяне, которая сидела за столом со своим обычным отсутствующим видом.

– Кто знает, – та пожала плечами. – Чужая душа – потемки.

– Признаться, я уже почти жалею, что заварила всю эту кашу, – немного смущенно сказала Варвара Власовна. – Теперь господин Кутилин, похоже, подозревает всех нас. Это так нелепо!

– Если бы вы не подняли шум, то его поднял бы сам господин Кутилин, – разумно возразила Ульяна. – После признания дворника у него не осталось выбора.

– Все так, – подтвердил Колбовский. – Поверьте, Варвара Власовна, одних наших домыслов было бы недостаточно. Показания свидетеля – совсем другое дело.

– Я бы так хотела уехать отсюда, – с внезапно прорезавшейся тоской в голосе сказала Варвара Власовна.

– За чем же дело стало?

– Я не могу оставить Ульяну одну, – госпожа Гривова внезапно снова поменяла тон. – Вот если бы нашелся хороший человек, который взял бы заботу о ней… Я имею в виду, порядочный мужчина.

– Сударыня, прекратите! – Ульяна воскликнула это так резко и громко, что Варвара Власовна от испуга замолчала и посмотрела на нее округлившимися глазами.

– Но, Ульяна, почему ты так… – начала она, но Ульяна прервала ее.

– Прекратите печься о моей судьбе! И не смейте искать мне жениха! Не смейте! Слышите?!

Похоже, Варвара Власовна впервые видела Ульяну в гневе. Привыкнув к тихоне падчерице, она попала в ту же ловушку, что и другие люди, кто лишь небрежно скользил взглядом по Ульяне Гривовой.