Текст книги "Точка силы"

Точка силы
Анна Шнейдер

© Анна Шнейдер, 2023

ISBN 978-5-0051-6174-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Точка силы.

Вселенной.

С благодарностью и любовью.

Мы никогда не будем одинаковыми, идея о справедливости – это только идея, люди никогда не будут равными. Одинаково красивыми. Одинаково счастливыми. Одинаково здоровыми.

Мы приходим в этот мир разными, и у каждого из нас – свои цели и задачи. И нет никого, кто был бы хуже или лучше тебя.

В конечном итоге, единственное, что остается важным, – это ответ на вопрос о том, а был ли ты счастлив? Истинно, глубоко, бесконечно. Так, что хотелось обнять весь мир и сказать морю, что очень его любишь. Если да, тогда все в порядке.

Дело вовсе не в справедливости. Дело в уникальности. Как у Юнга: «Я – то, что я с собой сделал, а не то, что со мной случилось».

Справедливость, как уравнивание шансов в жизни, никому не нужна. Мы все разные, мы все – уникальные. И главное, на мой взгляд, это не поиск справедливости, в котором можно провести всю жизнь, и который имеет все шансы оказаться тщетным, но – счастье. Счастье. Простое, странное, причудливое, не похожее ни на чье другое. Счастье быть таким, какой ты есть.

Мы никогда не будем одинаковыми. И справедливость теряет всю свою напыщенную силу там, где ты знаешь, что ты ни на кого не похож.

Где ты знаешь, что с тобой не «все в порядке». И в порядке никогда не будет. По крайней мере в том, каким его видит большинство людей.

I.

Мама забеременела мной, когда кормила грудью мою сестру. Ей казалось, что этого достаточно для того, чтобы не забеременеть вновь, но планы и реальность, как это часто бывает, разошлись, и я сумела поставить свой первый шах в этой увлекательной партии. Сейчас, как это принято писать во многих книгах, «оглядываясь назад», я думаю, что чувство юмора, отсутствие которого мне часто вменяют в вину, у меня, все же, было. Причем, изначально.

И план был тоже. И планы на меня у взрослых тоже были составлены. Вот только они не сходились с моим sence of humor, а для меня это очень важно. Так, взрослые были уверены, что мне положено родиться в августе, но я выбрала июнь, и, если бы я обладала абсолютной точностью, то родилась бы 6-го, как Пушкин, но выбрала 7-ое, наверное, от любви к счастливому числу: две семерки в дате рождения – совсем неплохо, тем более, если тебя с самого начала не ждали и не планировали.

Я родилась семимесячной и слабой, с желтыми волосами на лице и теле. Маленький уродец с нераскрывшимися легкими, который протаранил головой все швы, наложенные его маме. Швы, которые просто не успели снять.

Врачи редко обладают нужной деликатностью, а может, она просто черствеет с годами практики, разрастаясь словно плесень в хлебных крошках, поэтому тогда все было просто и маме сообщили, что я не выживу, а она может перевязывать грудь. Но незапланированное волшебство продолжалось, начихав на «реальность» и все ее уставы и каноны вместе взятые, – если они, конечно, у нее есть.

Я с самого начала была твердым орешком, правда, врачи еще об этом не знали, но на их мнение мне всегда было плевать. Я выжила, проведя некоторое время в инкубаторе для ослабленных новорожденных. Легкие раскрылись, я дышала нормально, вот только уколы, которые ставили в голову, пришлись мне не по нраву, а потому я орала на всю больницу почти так же успешно, как сигнал «Внимание всем!» при пожаре, – ничуть не стесняя себя ни в выражениях, ни в громкости.

Прошло какое-то время, даже врачам стало очевидно, что в мои планы, вопреки их прогнозам, входит не смерть, а жизнь. Но они попытались снова: сообщили родителям, что даже несмотря на то, что я выжила, в будущем меня не ждет ничего. Ничего кроме существования умственно отсталого ребенка, который никогда не будет ходить, а потому зачем им портить себе жизнь и забирать такую, как я, домой? Они могут оставить уродца в роддоме, к тому же, «таких» как я, по их заверениям, часто забирают в приемные семьи.

Бам!

Мои родители меня не бросили. Хотя вполне могли это сделать. И если бы они меня бросили, кто знает, какой была бы моя жизнь, какой была бы я и была бы я еще здесь, на земле? Ответы на эти страшные вопросы, я, к счастью, никогда не узнаю.

Бам!

Я росла и крепла, врачи не высказывали никакого беспокойства по поводу моего здоровья, но… мама заметила, что я не могу нормально ползать. Тревога вернулась. Начались хождения по врачам, в процессе которых мне поставили диагноз – «ДЦП. Детский церебральный паралич. Диплегия нижних конечностей». Врачи, которые осматривали меня раньше и убеждали родителей в том, что для беспокойства нет никаких причин, теперь разводили руками и осматривали снова и снова, спрашивая: «Где вы раньше были?».

И правда, где мы раньше были? Мы были дома, в семье. Мама, папа, сестра, брат, бабушка.

И я.

А теперь детство закончилось. Мы все столкнулись с тем, что называют «реальностью». И никто из нас не был к ней готов. Повлиял ли мой диагноз на всю нашу семью? Да. Жалею ли я об этом? Нет. Я не просто жалею. Это стыд. Глубокий, затаенный, медленный как яд, который вливают по капле в открытую рану. Я вполне осознаю, что мой диагноз стал затаенной причиной разлома. Точкой отсчета. Из многодетной семьи мы в одночасье стали семьей с ребенком-инвалидом. И этим инвалидом была я.

Что чувствовали тогда мои родители? Что они чувствовали на протяжении всех тех долгих лет, когда лечили меня? Что чувствуют сейчас? Не знаю.

Факты говорят сами: меня снова не бросили. Не бросили и решили лечить, сделать все необходимое для того, чтобы моя жизнь была наполнена не болью, а возможностями. И они это сделали. Мои родители, моя семья: мама, папа, сестра, брат и бабушка. Каждый – в своей мере. И я всегда буду благодарна моим отчаянным и одурманенно-смелым родителям за то, что они приняли меня такой, какой я была. И сделали все, – в рамках человеческой реальности и далеко за ее пределами для того, чтобы я не просто была, существовала или жила, но стала такой, какая я есть сейчас.

Мои дорогие родители, я вас очень люблю. И благодарю. Я не знаю, какой на самом деле нужно обладать решимостью или безрассудностью для того, чтобы сделать то, что сделали для меня вы. Я не знаю, сколько вам стоило это решение – растить ребенка-инвалида в семье и сделать все, чтобы он как можно меньше обращал внимание на свою инвалидность. Вы не побоялись заплатить самую высокую цену, поставив на другую чашу весов всю нашу семью, все ее благополучие и цельность. Я никогда не узнаю до конца, чего вам стоили все эти годы борьбы и сражений, побед и отвоеваний, в течение которых вы доказывали себе и мне, что каждый человек, каким был он не явился на этот удивительный свет, имеет право на жизнь. Или, по меньшей мере, на шанс.

Я никогда не пойму до конца всю меру ваших усилий и отчаяния, любви ко мне и к самой жизни, которые позволили вам сделать все, что было в ваших силах. Вас, отчаянных и смелых, сильных и сумасшедших в своей вере в лучшее; вас, кто не был готов ни к чему из того, через что нам всем пришлось пройти, я люблю и благодарю. Всегда.

II.

Для того, чтобы немного понять то, на что решились мои родители и я, несговорчивая одногодка, которая обожала майки с нарисованными на них веселыми котами, достаточно сказать, что я родилась в 1987 году, когда еще был Советский Союз, в котором не было места инвалидам, уродам, неполноценным – всем, кто хоть как-то отличался от «обычных» людей. И если бы мои родители бросили меня, – за что их вряд ли можно было бы винить, я попала бы в детский дом, где такие, какой я была, долго не живут. И не живут вообще. Они просто существуют. За занавесочкой, в пограничном мире, который не выпускается на свет. Ты есть, но тебя нет. Потому что в идеальном государстве не выделено места инвалидам. Иначе какое же оно идеальное?

И опять же, вряд ли можно винить государство. Ведь, к примеру, в Спарте, тоже избавлялись от уродов, и гораздо более радикальным способом.

В любом случае, то мироустройство, в котором я рискнула появиться на свет, инвалидов не ждало и инвалидам ничего не предлагало. Официальная медицина списывала таких детей в утиль, а неофициальную – в государстве, где все должно было быть идеально, – еще надо было разыскать. Задание покруче всех невыполнимых миссий и заданий Бонда вместе взятых. Но если ты изначально не такой как все, и объективностью взгляда господь тебя обделил совсем, то отчего бы не попробовать?

III.

Помощь часто приходит оттуда, где ее, казалось бы, быть не может. Мои родители были в отчаянии. Да, они решили дать мне максимально полноценную жизнь, но кто, кроме них самих, знал об этом решении? Интернета, с помощью которого сейчас можно найти любую информацию, тогда не существовало, как и вытертых из реальности инвалидов. Но реальность, которую так старательно пытались причесать, была совсем иной: инвалиды были, и они остро нуждались в помощи. В той помощи, которую официальная медицина, уже списавшая тебя несколько раз подряд, дать не могла и не хотела.

Никакой полноценной информации о ДЦП не было, извечные вопросы «кто виноват?» и «что делать?» в моем случае вышли далеко за рамки художественной литературы, став самыми насущными, на которые взрослые не могли найти ответ.

К чести моих родителей, замечу, что их мало интересовал первый вопрос, гораздо сильнее тревожил второй, и тем сильнее, чем быстрее убегало время. Потому что это был вопрос, решение которого требовало скорости, счет шел на секунды. Буквально.

Бам!

Да, ДЦП – это не смертельное заболевание, оно даже может выглядеть довольно статичным. Но это только на первый взгляд, потому что любой хороший врач скажет, что чем раньше начать решение той или иной задачи, тем выше шансы на успех.

Детский церебральный паралич (ДЦП) – не прогрессирующее поражение центральной нервной системы. Это – если быть предельно краткой.

Врачи, нацарапавшие на моей карточке в поликлинике «инвалид детства», успокоились. А в моей жизни и жизни моих родителей начался новый, долгий этап. И никто из нас не знал, каким он будет, когда он закончится и будет ли достигнута главная цель – смогу ли я когда-нибудь ходить самостоятельно?

Гарантий не было никаких. Было только дичайшее отчаяние и желание дать мне полноценную жизнь. Понимала ли я тогда, что происходит?

Чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, что – да. И мне все больше кажется, что каждый «неполноценный» ребенок, претерпевающий свои муки и свою боль, знает, что он – другой, знает, что в обыденности про него скажут «с ним что-то не так». Душа ребенка знает это. А потому такие дети – терпеливые, сильные, смелые, спокойные. Те, выдержке и силе которых часто удивляются взрослые. Те, кому больнее остальных в тысячи раз. От всего. От того, что они действительно никогда не смогут сделать: покататься на велике, спуститься по ступенькам, перепрыгнуть через лужу. И «никогда» здесь – не просто слово, но своеобразный синоним вечности.

Дети знают, что они другие. Я это знала. А еще я знала, что просто нужно терпеть. Просто надо. Даже тогда, когда это выше всяких сил и человеческих, детских, девичьих пределов. Зачем? Затем, что в твоем обостренном от боли сердце всегда живет надежда на счастье. И именно она – сильнее всего, через что ты проходишь, сильнее всего, что ты выносишь. И если не сегодня, то наверняка завтра счастье придет в твою жизнь, ведь темнота – это просто свет, который пока выключили. Она не может длиться долго, даже если очень этого хочет.

Начались хождения и поездки по тем врачам, которые были за рамками официальности, но именно они могли помочь. Оставалось решить один маленький вопрос: где их искать?

Те, кто постарше, помнят Алана Чумака. Маг, волшебник, целитель? Забавно, как его бессилие и совет уповать на бога, данный моей маме на одном из сеансов, бывших в огромном зале, обернулись первой возможностью, значение которой я вряд ли могу переоценить.

Мама спросила, может ли он мне помочь? Он посоветовал надеяться на бога. Который, к счастью, намного великодушнее, а потому маме даже обращаться к нему не пришлось: я думаю, он с самого начала все знал и видел. Чем бог хуже нас? У него тоже бывают свои планы.

Мама расплакалась.

И вот, по десяткам человеческих рук, от того, кто так и остался для нас неизвестным, маме передали записку с контактами врача, который лечил таких, как я.

Я благодарю тебя, дорогой человек, передавший ту записку моей маме. Ты сделал маленькое великое дело. Если бы не твоя записка, кто знает, как бы все могло сложиться?

Но вот корабль обрел направление, мы двинулись в путь. Мама, я, сумки. Сумки, мама, я. И – города, города, города. Я помню нескольких врачей. Помню, как нас с мамой не пускали в «Эрмитаж», потому что я была на коляске. Помню, как восхищенно смотрела на трон «короля», как я тогда сказала, и как меня магнитом притягивало к мумиям в «Кунсткамере». Я тогда уже начала понемногу ходить.

Выдержать правильную хронологию событий и соединить их с моими детскими отрывочными воспоминаниями мне довольно сложно, и, я думаю, не нужно. Важно не это. Гораздо больше другое.

Мама держит меня под руки, осторожно ставит на ноги и просит дойти до врача, – он ждет меня у окна, нужно просто сделать несколько шагов. И я их делаю. А потом он ставит меня на кушетку, осматривает еще раз. И я вижу, как он, взрослый мужчина, военный хирург, плачет.

Мне это было так удивительно, я запомнила это, но я не понимала, почему он заплакал. Ведь я не плачу и все хорошо. Да, из майки с веселыми котами я выросла, но зато теперь у меня есть лук со стрелами, а это очень круто!

Бам!

IV.

На стенку можно давить рукой с какой угодно силой, она не сломается и не исчезнет.

Я учусь ходить, держусь рукой за стену.

И все так непривычно. Но я не задаю вопросов. Я вообще мало задаю вопросов. Просто знаю, что надо – к врачам, в больницы, на лечение и осмотры. Я не боюсь крови, я не боюсь врачей. Я вообще не помню, чтобы мне было страшно. Только иногда спрашивала, что мне будут делать в кабинете, и слушала ответы родителей.

Вряд ли я когда-нибудь забуду, как училась ходить. Все новое, непривычное, незнакомое. И вряд ли я когда-нибудь забуду, как до четырех лет, вплоть до того момента, когда я начала учиться ходить самостоятельно, соседи обсуждали меня и нашу семью всякий раз, когда видели меня на улице.

Лето. Бабушка везет меня в коляске, мы огибаем угол нашего дома, подъезжаем прямо к скамейке, на которой сидят все наши любезно-злые соседки.

– Анечка, а ты будешь вот так же бабушку возить в коляске потом?

Мне три или четыре года? Я смотрю на ту, кто меня спрашивает, и с готовностью киваю несколько раз.

– Конечно, буду!

Конечно, буду. К счастью, я действительно смогла ухаживать за моей любимой бабушкой тогда, когда это было нужно.

Вот уж действительно: таких лавочных желчных старух приносят не инопланетяне, они постепенно, медленно и верно рождаются из ворчливых, недовольных и разочарованных в жизни дев. Преждевременно старых и заранее угрюмых.

Забавно, с какой готовностью я всегда отвечала на подобные тупые вопросы, заданные издевательским тоном. Но это и понятно, – я не ждала подвоха, я не видела в этом ничего плохого. Понимание того, насколько злыми – и ограниченными в этой злости, – могут быть люди, пришло много позже. А пока я просто росла, не обращая внимания на косые взгляды, которыми меня провожали на улице взрослые и дети, тыкая пальцем, и я совсем не думала, что чем-то отличаюсь от других детей.

Никто из моей семьи никогда не говорил мне, что я – «инвалид». Да, меня всегда оберегали больше, чем мою сестру, но никто никогда не прививал мне мысль о том, что я чего-то не могу. Наоборот, родители всеми силами старались адаптировать меня к жизни среди обычных детей как можно больше. Поэтому я ходила в обычный детский сад, в обычную школу – со всеми наравне, без скидок на состояние.

«Без скидок» значило именно без скидок.

С большим трудом, под личную ответственность одной из воспитателей, которая тогда исполняла обязанности директора, меня взяли в сад. И вот тогда начались мои настоящие «университеты». Они были разными, но какая-то удивительная доля искреннего пофигизма всегда позволяла мне не обращать внимание на смех за моей спиной. А, может, я сама взрастила этот пофигизм в себе, в своем характере? Не знаю. Но без него я бы не выжила. И это – во всех смыслах. Поэтому я очень благодарна за этот пофигизм. И еще больше за то, что мне повезло.

И это не бравада, не желание казаться лучше, чем есть. Я действительно считаю, что мне очень повезло. И везет всегда. Например, степень поражения моего тела при таком сложном диагнозе как ДЦП, могла быть гораздо-гораздо больше и внушительнее. Были все риски: умственная отсталость, полная несамостоятельность, абсолютная зависимость от других. Словом, то, что жизнью назвать невозможно. Но меня пронесло по касательной и – под счастливой звездой мимо всех этих точек не возврата, и я очень счастлива и благодарна, что мой ум и разум – в полной сохранности.

Как великим счастьем является здоровье и возможность жить самостоятельно, без зависимости от других людей, так и состоятельность, свобода и сила ума является бесценным даром. И, да, – об истинном значении и весе данных нам даров гораздо больше и острее понимаешь тогда, когда в чем-то ты отличаешься от других. Вопрос теперь только в том, чтобы научиться ценить себя и свое здоровье просто так, без привязки и ожидания боли. Ценить счастье и любовь просто так, без искаженной призмы боли, потерь и страданий. Этому еще только предстоит научиться, но оно того стоит.

V.

Наши поездки по врачам закончились примерно к моим десяти годам. На тот момент было сделано все, что возможно.

Вопреки всем прогнозам врачей я родилась и выжила. Умственная отсталость, эпилепсия и прочее, действительное страшное, что очень часто бывает у детей с диагнозом ДЦП, обошло меня стороной, за что я очень благодарна. Меня задело гораздо меньше, чем это могло быть. И несмотря на множество всяких «бы»: «ах, если бы раньше!», «что было бы…”, я начала ходить самостоятельно с 4-х лет. Да, моя походка, как я теперь это понимаю, была далека не только от совершенства, но и от нормы. Я не ходила, а бегала. Ступала не на полную стопу, а на носок. Мои ноги, стопы были «ввернуты» внутрь, при ходьбе мои колени соприкасались и из-за внутреннего постоянного напряжения – тонуса мышц – мне было сложно и больно выпрямлять ноги полностью.

Но я начала ходить. Сама.

Это едва ли возможно понять, если над тобой не нависает реальная угроза беспомощности. Да и не нужно это понимать. Нужно просто радоваться тем самым обычным вещам, которые совсем не обычны – счастью видеть и чувствовать этот удивительный мир, слышать его, ходить по земле. Путешествовать. Познавать новое. Встречаться с новыми людьми, открывать новые горизонты и неизвестные страны. В этом – счастье.

Я прошла через множество самых разных процедур: иглоукалывание, всевозможные массажи, уколы в ноги и даже ношение «космического» скафандра в одной из клиник, – его вес был больше моего в несколько раз, за счет этого мышцы работали так, как нужно и я ходила правильно. Но продлилось это недолго, и моя привычная походка вернулась ко мне.

Одним из самых четких воспоминаний того времени, которое запечатлелось в памяти яркой картинкой, стал день, когда я вместе с папой, – мы тогда были в Москве на очередном курсе лечения, – приехала в медицинский центр.

Мы сидим в большой комнате, очень похожей на те, какие бывают в детских садах. Очень много людей. Мамы и малыши, малыши и мамы. Вот заходит врач, женщина в белом халате, и громко объявляет, что сейчас она будет осматривать детей.

Есть ли желающие?

Есть!

Я.

Тяну руку вверх и иду прямо к ней. Она осматривает меня, и, уже не помню от чего, – но вдруг у меня пошла кровь из носа и я чуть-чуть не упала в обморок. Помню, как испугалась, но промолчала, только смотрела на папу, который стоял рядом со мной. Тогда я впервые увидела настоящий, неприкрытый страх на лице взрослого.

Мне было девять.

VI.

Я пошла в детский сад в самом обычном возрасте. И я всегда была там белой вороной, невольно оттягивая на себя большую долю внимания и воспитателей, и детей. Мои сверстники не любили меня и издевались надо мной. Не сильно, – взрослые пресекали такое, когда замечали, – но постоянно. Почти каждый день. От передразнивания походки до фраз о том, что я – «урод»: все, о чем могли подумать дети, не отягченные вниманием к другому человеку, да просто дети, – они пытались сделать.

Останавливаться на этих воспоминаниях нет никакого смысла, я говорю о них лишь для того, чтобы самой найти точку, с которой мой характер начал по-настоящему закаляться. И, думаю, это она и есть. Впрочем, не могу сказать, что я всегда оставалась в долгу у своих одногруппников и одноклассников, с которыми закончила начальную школу. Да, я была очень скромной девочкой, но и я однажды дошла до своего предела, когда начала драку с одноклассницей.

В другой раз я не сделала домашнее задание по русскому языку, и застигнутая врасплох, стала «читать» свое сочинение при всем классе, придумывая его тут же, на ходу, со страхом глядя на чистый тетрадный лист. К счастью, учительница ничего не заметила, и даже поставила мне «отлично», но мой фокус заметили одноклассницы, обещавшие все рассказать при первом удобном случае.

Конечно, это была глупая угроза, одна из очень многих, которые они кидали в мой адрес, но главной своей цели они, сами того не зная, достигли – я начала бояться, хотя и не показывала этого.

***

Окончив третий класс, я перешла в другую школу, она была гораздо больше первой.

Университеты продолжались, приближая меня к одному из самых важных этапов, – этапу взросления.

Но это будет потом, а пока мне десять лет, я учусь в пятом классе той школы, которую когда-то окончил мой папа.

Учусь средне, с тройками. Все точные науки – не мое, я чувствую себя свободно только на уроках литературы, где мне не нужно продираться сквозь теории, логарифмы и неизвестные, все так ясно, просто и интересно, что дело доходит до того, что списываю не я, но списывают у меня.

Через год моим учителем математики, – и классным руководителем заодно, – станет человек, который научит меня, как минимум, одному: «never give up!» – говоря словами Черчилля.

Если верно, что постоянное счастье грозит человеку деградацией, – впрочем, как и затяжное несчастье, – тогда тем более следует сказать этому педагогу «спасибо!».

С математикой у меня всегда были натянутые отношения. За редким исключением, когда, может быть, звезды вставали в стройный ряд, а может ещё по какой-то причине, я пробивалась к смыслу темы и, о чудо! – действительно понимала ее.

Но таких случаев было, кажется, не более двух за всю мою школьную жизнь. И даже если они мне подсказывали, что для биссектрис я – не совсем потерянный «частный случай», то новая учительница быстро расставила все по своим местам.

Она пришла в школу, когда я училась в шестом классе, мне было всего 11 лет, но, смотря на неё и подчиняясь ее тупой муштре, при которой домашние задания проверялись в начале каждого урока, ошибки выделялись только пастой зеленого цвета и если у тебя не было нужной ручки, урок не начинался, и все ученики стояли перед ней, пока к повинившемуся волшебными путями Гарри Поттера не попадала эта самая злополучная ручка, я поняла, – раз и навсегда, – каким человеком я точно никогда не буду.

Я пообещала себе не быть такой как она – сморщенной, злой и иссушенной. Одним словом, старухой. Про таких как она обычно пишут «женщина без возраста», потому что определить этот возраст невозможно – может быть, такие люди приходят в этот мир уже злыми, завистливыми и шипящими? Не знаю, но помню, как была удивлена, когда она рассказывала о своём любимом ученике. Меня поразило, что она, которой больше подходил военный полигон, чем учебный класс, могла о ком-то говорить с симпатией, могла кого-то любить.

Я училась у неё три года, и за это время было много интересного: единицы в дневнике в формате «1 (ед.)» – чтобы нельзя было исправить оценку на «4», дополнительные занятия по ненавистной мне математике, за которые она ждала, – но дождаться так и не смогла, – взятку.

Ей ничего не стоило оскорбить ученика при всём классе, высмеяв его самого или то, как он выглядел. И насмешки одноклассников над этим учеником она только поощряла.

Незадолго до того, как из-за неё я перешла в параллельный класс, чтобы сдавать обязательный экзамен по математике кому угодно, но только не ей, она на классном часе бодро и громко объявила, что так как я – инвалид, то у меня есть право на бесплатные школьные обеды, но для этого нужно принести справку.

После этих слов в классе начался смех, да ей и самой было очень весело – унижение при свидетелях того, кто не может ответить тебе на равных, – это, может быть, было одним из немногих развлечений в ее скудной и злой жизни.

У Чехова есть замечательный рассказ – «Человек в футляре», который идеально ей подходит. А если взять на себя труд и представить внешний вид этого человека, – рука не поворачивается написать «женщины» – то лучше мультяшной старухи Шапокляк не найти.

Это сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что, скорее всего, она была злой от того, что не умела быть счастливой, но тогда… тогда я пришла домой и рассказала маме об этом случае. В школе начался скандал, родители моих одноклассников были возмущены поведением педагога, который по задумке, вроде бы должен учить ребят доброму, но не насмешливо-идиотскому.

Прошло немного времени, эта учительница подошла ко мне на перемене, и искренне сказала:

– Аня, ну ты же правда инвалид. Что я такого сказала?

Я промолчала. От растерянности и потому, что не знала, что сказать. Что отвечают в таких случаях? Мне тогда уже было 14, тот самый возраст, когда ты и весь твой мир меняетесь навсегда. То самое время, о котором с множеством оговорок и кучей деликатности пишут психологи, – в напутствие взрослым, которых просят быть внимательнее к подросткам и ничего не сломать в этих хрупких конструкциях.

И в это мое время мне сказали, что я инвалид. Что я почувствовала?

Если честно, не помню. Помню только, что снова молча выслушала ее и ушла. Но и сейчас я уверена, что она искренне была удивлена тому скандалу, который поднялся в классе. Спрашивая о том, что она «такого» сказала, моя учительница действительно хотела понять и узнать, что в ее словах вызвало такую бурю негодования, это же правда: я – инвалид. Факт и констатация.

Можно удивляться черствости людей, а можно просто принять то, что не всем людям дана эмпатия или способность понять другого человека. Тогда мне было странно и больно, сейчас я думаю, что именно встречи с людьми, подобными моей учительнице, могут стать фактором роста. Да, жестким и даже жестоким, но именно такие ситуации учат защищать себя и отстаивать не только свое мнение, но и просто то, что ты – есть.

Позже я перешла в другой класс, единственный на параллели, где она не вела уроки. И мне казалось, что все прошло и осталось в прошлом, но у жизни – хорошее чувство юмора и явная любовь к иронии. Мне еще предстояло встретиться с этим человеком в будущем, но об этом – потом.

***

Книги помогли мне вынести период тинейджерства/юности. И если бы не любовь к чтению, все могло быть гораздо хуже. Мне хотелось всего того, что обычно бывает у девочек в 14-15-16 лет: свиданий с мальчиками, ухаживаний, внимания и прогулок. Но всего этого просто не было. Мальчики меня не замечали, а если и вдруг обращали внимание, то для того, чтобы посмеяться.

Я пряталась в книги, в любовь к кино и театру. Пока девочки гуляли с мальчиками и плавно взрослели, я выстраивала свой собственный мир, очень одинокий, и, все же, несмотря ни на что, по-своему веселый и счастливый. Он был соткан из театра, литературы и кино. Я засматривала любимые фильмы буквально до дыр на пленке, читала и смотрела то, о чем говорили мои любимые актеры. Так я взрослела и росла. И прекрасно осознавала, что «время идет».

Помню, как была поражена, когда дома, после школьной дискотеки развернула анонимную записку. «Ты очень красивая». Я не поверила. Мысль о том, что я могу нравиться казалась такой невероятной, что я и вовсе договорилась с собой не думать об этом. Время было странное, очень похожее на одного из пациентов доктора Хауса. Того, который был заперт в собственном теле и мог только моргать. Конечно, я была в ином положении, но главным было одно – ты не владеешь своим телом так, как тебе хочется. Я стеснялась себя и своего тела, многому из того, что делают обычные ребята, я так и не научилась: спускаться по лестнице без опоры, кататься на велосипеде, останавливаться тогда, когда это нужно.

К окончанию школы, «на долгую память», как это обычно писали на обороте старых фотографий давным-давно, нам подготовили видео – обычный день в школе, урок химии. После звонка все выбегают из класса. Выбегаю и я.

Я смотрела это видео только один раз, – то, как неправильно я ходила и уродливо бегала, я и так знала. И видеть себя такой на записи было не самым приятным.

Хотя, у меня никогда не было иллюзий на свой счет. Я откровенно себя не любила, очень страдала от того, что все, что «должно» быть в жизни девушки, у меня не происходило, и, самое печальное, я не знала, как это исправить. Как начать общаться со сверстниками нормально? Как перестать убегать? Как стать «проще»? Как? Как? Как? Спросить об этом, слишком личном, я не могла – от одной мысли о подобных разговорах мне становилось не по себе. Да и кто мне мог помочь? По сути – никто. Потому что никто не был «на моем месте», а объяснять это значило стать в глазах людей еще более странной, чем я уже была. Поэтому я продолжала развивать свой мозг, в приступах особо острой ненависти к себе и своему телу била ноги и еще немного продолжала мечтать, что моя походка когда-нибудь будет нормальной.

VII.

На выпускном экзамене по литературе мне выпал билет с вопросом об авторской песне. Я взахлеб рассказывала о Высоцком, кассеты с песнями которого закрутила до невозможности, получила «отлично» и ушла поступать на филологический факультет.

На вступительном экзамене снова рассказывала о Высоцком, снова получила «отлично» и ушла в литературу с головой. А когда, после окончания пятого курса, собралась выходить, то оказалось, что работы нет. И чтобы «что-то делать», я осталась еще на два года, поступив в магистратуру.

Они пролетели очень быстро и закончились тем, что однажды я упала и не смогла уже ходить даже так, как ходила раньше. К учебе на первом курсе магистратуры прибавилась найденная работа. Я как-то успевала совмещать их с уходом за моей бабушкой, которую очень любила и люблю.