Текст книги "На кухне мисс Элизы"

Глава 11
Элиза
Жаркое из телячьей печени с маринованными лимонами

В полковнике Мартине и его супруге есть что-то неприятное. Какой-то холод в глубине глаз. Мама ходит перед ними на задних лапках, старается во всем угодить. Когда я замечаю, что им не хватает теплоты, она набрасывается на меня, обвиняя в высокомерии, на которое я не имею права.

– Можешь оставаться на кухне, – надменно заявляет она. – Но будь осмотрительна. Не то наши постояльцы подумают, что мы не можем позволить себе настоящую кухарку.

Меня это возмущает. Разве приготовленные мной блюда хуже, чем у настоящей кухарки?

– Вот и прекрасно, мне больше нравится на кухне, – лаконично отвечаю я.

Мартины каждый день отправляются в наемном экипаже в Танбридж-Уэллс, а я готовлю еду и записываю рецепты. Я переписываю их по много раз, ведь они должны быть не просто точными и аккуратными, а изящными и тонкими. Порой я откладываю рецепты и сочиняю несколько стихотворных строк. Переходы от кулинарии к поэзии позволяют мне сохранить остроту ума и тонкость слуха. Благодаря им я могу поймать ритм, уловить темп каждой строчки, будь то стихотворение или рецепт. С каждым днем слова приходят все легче и стремительнее, и я понимаю, что дело в чем-то еще. Задумавшись об этом впервые, я поднимаю голову и вижу Энн. В голову приходит еще одна странная мысль: прилив вдохновения вызывает она.

Я боялась ее вторжения в свою уединенную жизнь. Вместо этого она меня вдохновляет. Вся такая тоненькая, невесомая, будто миндальный лепесток. Лопатки торчат, как крылышки, а огромные глаза блестят, словно церковные свечи в темноте. Подошвы ботинок вот-вот отвалятся… Тем не менее у нее тонкий вкус, способный распознавать малейшие оттенки. Порой я ловлю себя на мысли, что присутствие Энн придает особый смысл самым незначительным мелочам. Я не могу этого объяснить, но понимаю каким-то шестым чувством, и знаю, что эту неуместную привязанность необходимо скрывать от бдительного взора моей матери.

У нас быстро устанавливается ежедневный распорядок. Мы начинаем готовить еду для полковника Мартина и его супруги с первыми лучами солнца, чтобы иметь запас времени и, если нужно, приготовить блюдо два или три раза. Затем Энн убирает на кухне, а я пишу. В первый день я ушла в гостиную, чтобы составить рецепт песочного пирога, который мы два раза недопекли, а затем сожгли до угольков, испортив в процессе приготовления целый фунт отборного почечного жира. Мои нервы были на пределе, ничего не выходило, да еще мама возмущалась, что весь дом пропах горелым жиром. Тогда я вернулась на кухню и стала писать за сосновым столом, а Энн суетилась вокруг, мыла посуду и прибирала. Плеск воды, шуршание швабры по каменному полу, скрип песка и соли – все эти звуки меня успокаивали, и с тех пор я пишу рецепты только на кухне. Затем перекусываю с мамой в столовой, а после этого мы с Энн готовим обед. Если блюда не слишком замысловатые, я могу чередовать рецепты со стихами.

Через несколько дней после прибытия четы Мартин я решаю отправить новое стихотворение в один из лучших литературных ежегодников, «Реликвию». У него самая красивая и чудесная обложка. Я отправляю рукопись с почтовой каретой, и меня охватывает чувство… свершения… достижения. После, когда я пишу короткий рецепт жаркого из телячьей печени с маринованными лимонами, я вижу в словах поэзию и чувствую легкий трепет. Рецепт может быть столь же прекрасным, как стихотворение. Полезным и красивым. Это необязательно тяжеловесный набор сухих указаний. «Возьмите нежную, светлую печень… вымочите ее на ночь в хорошем уксусе с мелко нарезанным луком и ароматными травами… обжарьте на сильном огне»…

Впервые после бегства отца в Кале у меня появляется цель, я словно обретаю себя. Как будто получаю хоть какое-то право на существование. Быть может, моя жизнь не будет безрадостной и убогой. Быть может, создание рецептов будет питать и поддерживать меня, подобно поэзии. Быть может, я стану чем-то большим, чем старая дева.

Я настолько погружена в работу, что едва замечаю Мартинов и начисто забываю об их странной холодности. Лишь впоследствии я начинаю сожалеть, что, увлеченная своим возрождением, совсем не обращала на них внимания. Но к тому времени оказывается слишком поздно.

Глава 12
Энн
Кувшин с водой

Следующие три дня я старательно выполняю все, что велит мисс Элиза. Соскребаю с карамельной головы сахар, очищаю от грязи и насекомых овощи, чищу песком раковину, расстилаю чайные листья на просушку. Таскаю воду и дрова, приношу с рынка рыбу. Нарезаю, процеживаю, натираю, ощипываю. Развожу огонь, подметаю, черню плиту. Мою, чищу, полирую. А когда выдается свободная минутка, я ем. Подъедаю горелые корочки пирогов, что годятся только для свиней, пью свернувшиеся сливки, которые предназначены кошке. Тайком запихиваю в рот полные ложки пересоленных соусов, от которых сводит язык. Доедаю остатки, облизываю деревянные ложки и даже миску от теста. Я не могу удержаться, ведь у меня живот ссохся от голода, а я никогда не видела столько еды. Погруженная в работу мисс Элиза не замечает пропавшей корки или облизанной ложки. Иногда она оставляет свое занятие и внимательно на меня смотрит. Но вовсе не потому, что поймала меня жующей подгоревший пирожок из миски для свиней или оставленную полковником Мартином горбушку. Она будто удивляется, откуда я взялась у нее на кухне. И кто я вообще такая.

Время от времени появляется мадам и передает слова благодарности от постояльцев. Нас с мисс Элизой распирает от гордости. Всего один раз пирог с почками возвращается наполовину недоеденным. Мисс Элиза видит, что я пожираю его глазами, истекая слюной.

– Можешь съесть, если хочешь, – говорит она, двигая ко мне пирог.

Сочная мясная начинка с розмарином, костным мозгом и желе из красной смородины – такая вкуснятина, что я забываю обо всем на свете. После у меня начинаются колики в желудке. И живот вздувается. Нельзя так жадничать с едой.

Однажды вечером я собираю в кастрюльку очистки для бульона, как вдруг вбегает мадам.

– Хэтти заболела. Энн, сходи в столовую и узнай, все ли в порядке у постояльцев. Ах, Элиза, нам катастрофически не хватает прислуги. Это никуда не годится!

– Надень шлепанцы Хэтти и чистый передник, – говорит мне мисс Элиза. – Ступай в столовую и предложи полковнику и миссис Мартин воды. Да осторожно, не пролей.

Она вставляет в вырез моего платья веточку лаванды, чтобы замаскировать кухонный запах, и взмахом руки выпроваживает из комнаты.

Делать нечего – я иду в столовую, хотя мне не по себе. Круглый стол, за которым восседают полковник и миссис Мартин, покрыт белой льняной скатертью и уставлен тяжелыми серебряными приборами, бокалами разной величины и формы, полосатыми салфетками. В самом центре стоят крошечная тарелочка с зубочистками и какие-то серебряные графинчики. Миссис Мартин косится на меня с таким видом, точно подозревает в намерении украсть ее драгоценности, затем начинает внимательно рассматривать свои руки. Полковник Мартин меряет меня взглядом, будто собирается сшить мне новое платье.

Меня не учили разговаривать с жильцами. Я просто беру кувшин и спрашиваю:

– Воды?

Я произношу это слишком резким тоном, поскольку меня озадачили выстроившиеся за каждой тарелкой бокалы. Какие из них для воды, а какие для вина? Миссис Мартин делает вид, что не слышит, и продолжает разглядывать ногти. На мое счастье, полковник указывает на простой бокал с гладкими стенками и благодушно кивает. Будто знает, что я впервые вышла к гостям. Я начинаю наливать воду, очень медленно и осторожно. И вдруг замираю. Что-то движется по моей ноге и сжимает бедро. Я стою, не шевелясь, сердце выскакивает из груди, рука сжимает ручку кувшина, дрожащего над графинчиками с маслом и уксусом. Голос в голове говорит, что надо отойти в сторону, обойти вокруг стола и налить воды миссис Мартин. Но я этого не делаю. Потому что другой голос в другой части головы говорит, что нельзя никого обижать, нельзя оскорблять чувства наших жильцов. Меня выручает полковник.

– До краев, девица. До краев!

Он указывает пухлой рукой с прожилками вен на бокал. Его вторая рука – а это его рука! – остается у меня на бедре. Пальцы ослабили хватку, и я думаю, не случайность ли это. Может, он сделал это бессознательно. Наверное, надо просто стряхнуть эту руку, как надоедливое насекомое, как собака – блоху; он поймет, смутится и вернет руку на колени.

Моя рука с кувшином дрожит, на самом деле я вся трясусь, как водная гладь от порыва свежего ветра, и стараюсь лить медленно, не отрывая взгляда от носика, держа его точно над бокалом, несмотря на дрожь.

Внезапно я вновь чувствую его прикосновение. Рука крадется вверх по моей ноге и гладит ягодицы. Затем он щипает меня так сильно, что кувшин вздрагивает, и вода льется прямо на стол. Все происходит так быстро: онемевшие от страха руки, стук сердца, спорящие в голове голоса, что я полностью теряю самообладание и стою, оглохшая и онемевшая, точно соляной столб, а вода льется на лучшую скатерть моей хозяйки.

– Ах, неуклюжая девчонка!

Миссис Мартин поднимает на меня пронзительный взгляд.

– Ну-ну, успокойся, Джейн, – увещевает ее полковник Мартин, чья блудливая рука, как ни в чем не бывало поглаживает бакенбарды. – Видимо, она новенькая.

Он вынимает из-за воротника салфетку и промокает воду, а затем машет мне и просит принести новую салфетку.

Я стою, как истукан. Голос в голове подсказывает, что надо извиниться, а рот не открывается.

– Пошевеливайся, девчонка! Принеси чистую салфетку! – немедленно приводит меня в чувство визгливый окрик миссис Мартин.

Я выхватываю у полковника салфетку и бросаюсь к бельевому шкафу.

Когда я возвращаюсь в столовую, мадам беседует с миссис Мартин о погоде. Только бы хозяйка не заметила влажную скатерть! К счастью, она поспешно удаляется в погреб за вином. Я делаю неловкий книксен и протягиваю полковнику Мартину новую салфетку. Он указывает на свой воротник, чтобы я заправила ее сама, и выпрямляется за столом, а я непослушными пальцами встряхиваю салфетку. Держа ее на вытянутых руках, я пытаюсь засунуть уголок ему за воротник, на ощупь, как слепец, в ожидании его руки у себя на ноге. Но его руки чинно лежат на коленях, я решаюсь придвинуться ближе и наконец заталкиваю уголок салфетки под воротник. Его шея под моими пальцами красная, горячая и рыхлая. Когда салфетка наконец водружена на место и я уже начинаю отходить от полковника, то замечаю краешком глаза нечто необычное. Его мужское достоинство высунуто из штанов и торчит вверх розовым столбиком. Я отшатываюсь, залившись краской.

В этот момент возвращается мадам с бутылкой вина. Полковник Мартин непринужденно вытаскивает салфетку из-за воротника и опускает на колени.

– Это новенькая? – кивает он на меня.

Я трясусь как осиновый лист. Что, если он нажалуется? Что, если хозяйка увидит мокрое пятно на своей лучшей скатерти? Миссис Мартин сверлит меня злыми глазами-бусинами.

– Энн обычно работает в буфетной, полковник, – поясняет миссис Актон. – А сегодня другая девушка, которая всегда прислуживает за столом, приболела. Надеюсь, Энн не причинила вам беспокойства? Вы всем довольны?

– Да, более чем, – отвечает полковник.

– Я принесу графин, – говорит мадам и уходит, оставив меня наедине с ужасным полковником и его странной женой.

Полковник велит мне подойти.

Я двигаюсь очень осторожно, ведь теперь я знаю, отчего заболела Хэтти.

– У меня салфетка упала, а подагра не дает нагнуться. Ты не могла бы…

Он указывает на смятую салфетку под столом. Я бросаю взгляд на миссис Мартин, но та уставилась в окно.

Я становлюсь на колени, поднимаю салфетку, стараясь смотреть прямо на нее. Встаю, бросаю салфетку ему на колени и убегаю на кухню.

Глава 13
Элиза
Жареные голуби в виноградных листьях

Я просыпаюсь с первыми лучами солнца и широко распахиваю глаза. Я не сразу понимаю, почему так бурлит кровь. Затем вспоминаю вечер накануне, ознаменовавшийся самым успешным обедом с начала моей кулинарной деятельности. Полковник с женой не оставили на тарелках ни крошки, вымакали кусочками хлеба телячью подливку и попросили по второй порции пудинга с изюмом. Полковник удовлетворенно почмокал губами и объявил мой соус с мадерой лучшим винным соусом, который он пробовал в своей жизни со сладким пудингом. Мне это известно со слов матери, которая крутилась под дверью столовой и подслушивала.

Я с улыбкой потягиваюсь. Я не стала говорить маме, что соус – мое изобретение. Апельсиновая цедра, дополнительный желток, мелкие штрихи, придавшие ему такую выразительность. Энн предложила добавить мускатный орех и оказалась права. Он придал соусу глубины и пряной сладости…

Шафранные лучи солнца пробиваются сквозь ставни и падают полосками на подоконник. На мгновение я ощущаю необъяснимое счастье, небывалую легкость птицы, парящей в воздухе. Мои рецепты имеют успех. Я умею готовить не хуже, чем писать. Стихи, что я послала в «Реликвию», – лучшее из мною написанного. Я думала, что кухня станет мне тюрьмой, а она приносит вдохновение, которого я до сих пор не знала. Даже плохие рецепты из чужих поваренных книг вдохновляют меня, помогая создавать новые блюда. Я напоминаю себе собаку, которая находит замерзшего человека, провалившегося под снег, и отогревает своим теплым дыханием.

А какая это радость – сочинять рецепты, которые поют! Я вновь улыбаюсь, подумав, не начать ли писать стихи о приготовлении пищи, о еде. Нет, это бесполезно. Мистер Лонгман рассмеется мне в лицо. Так и слышу, как он заявляет: «Нет, нет и еще раз нет… Стихи – вместилище нежных чувств… На кухне нет места нежным чувствам, мисс Актон…»

Как глупо устроен мир – женщина не должна признавать, что получает удовольствие от еды. Накрывать на стол – пожалуйста. Но при этом ничего не чувствовать. Она должна есть – хотя бы для того, чтобы жить, но не выказывать при этом никакого удовольствия. Для нас, слабого пола, пища должна играть чисто функциональную роль.

Эти мысли возвращают меня к нашим жильцам. Чем я буду угощать сегодня полковника и его вечно недовольную жену? Я приготовлю голубей. А на гарнир – нежный зеленый горошек, ароматный, как цветы. Последний в этом сезоне. И самый мелкий картофель, что смогу найти – припустить, полить маслом и посыпать крупной солью. Я потягиваюсь под одеялом и вновь чувствую себя птицей, парящей в небесах, ласточкой на крыле. «Я живу, живу, живу!» – поет птица.

Я встаю, поднимаю жалюзи и впускаю солнце. Внезапно у меня появляется желание наполнить комнату осенью: плодами шиповника, алыми и золотыми листьями, последней яркой зеленью года. А потом я осматриваюсь по сторонам, и радость бесследно испаряется. Педантичная, холодная пустота комнаты напоминает о том, что здесь живет старая дева, которой остается лишь признать себя неудачницей. В ушах звучит противный укоряющий голос. «Твои стихи, вся эта писанина… тщеславие, гордыня, нескромность». Несомненно, мои стихи вернутся сегодня же… «Самозванка… самозванка»… Мне вновь подрезали крылья. Наказали за то, что я жажду известности.

На кухне я нахожу Энн. Она опустилась на колени и ожесточенно трет масляные пятна на полу. Ее башмаки просят каши и потемнели от росы, а на столе стоит корзина с шиповником. Должно быть, девочка встала еще до рассвета. Я перевожу взгляд на плиту. Она вычищена и отполирована, уголь на месте, очаг выметен.

– Ты собирала шиповник?

– Да, мисс. Подумала, вдруг вы захотите сделать сироп. Мама всегда делала его в сентябре, пока шиповник свежий.

Она поднимает бездонные темные глаза.

У меня в горле встает ком. Я проглатываю его и говорю:

– Как только подашь завтрак полковнику с женой, отправляйся в магазин Вильяма Гейла и купи себе башмаки.

Она изумленно смотрит на меня:

– Я знаю, что ты еще не получила жалованье, но я за них заплачу. Это подарок.

– Н-нет, мисс Элиза, – бормочет она. – Я не могу принять такой дорогой подарок.

– Я требую. Ты должна меня слушаться.

– А Хэтти?

– Ей не нужны новые башмаки, а тебе нужны.

– Я имею в виду, разве не она сегодня будет обслуживать полковника и миссис Мартин?

Я высыпаю шиповник в большую миску, мысленно пробуя его на вкус. Добавить тимьяна… или розмарина… а может, что-то более экзотическое? Палочка корицы? Чуточку ванили? Я пытаюсь вспомнить сироп из шиповника, который делала миссис Дарем, и французское варенье, что пробовала десять лет назад. Кажется, с яблоками… или с бузиной?

– Сегодня Хэтти будет прислуживать полковнику, мисс?

Я вздыхаю. Вызывать в памяти вкусы и ароматы и мысленно сочетать их – дело, требующее сосредоточенности. Стоит отвлечься – и вкус, что вспомнился с таким трудом, потерян навсегда.

– Я знаю, что ты не обязана прислуживать за столом, но нас мало, и мы должны делать все вместе. Даже миссис Актон преодолела свои предрассудки и помогает обслуживать гостей.

– Я… у меня не получается, – опустив голову к намыленному полу, бормочет Энн.

– Ну, давай подождем и посмотрим, как там Хэтти. Ты видела ее сегодня?

– Нет, я встала раньше, мисс Элиза. Она еще спала.

Энн прячет лицо за щеткой.

– Жильцы не спустятся раньше девяти, ты можешь пока накрыть стол к завтраку. Поставь фарфоровые спецовники и не забудь сахарницу.

– А что с обедом?

Меня радует ее вопрос.

– Я как раз об этом подумала, Энн. Мне приятен твой интерес к кулинарии. Накануне вечером нам принесли связку голубей, она висит в погребе. Ощипай их. Как же их приготовить? Можжевельник… шафран… Может, яблочный соус? Или желе из шиповника?

– Не мое это дело, мисс Элиза, только…

Энн встает и переминается с ноги на ногу, точно ходит по раскаленным углям.

– Надеюсь, ты умеешь ощипывать птицу? – произношу я чуточку раздраженным тоном: мне надо сосредоточиться, а ее подскакивание меня отвлекает.

– Да, я т-только хотела сказать… что голубей можно завернуть в виноградные листья. Я как раз видела в саду виноград, и…

Ее голос прерывается от волнения, и она исчезает в буфетной вместе с ведром грязной воды.

Я смотрю в ее удаляющуюся спину. Перед глазами встает картина из прошлого, сначала неясная, и вдруг она обретает цвет, звук, запах. Горящие веточки виноградной лозы… железная решетка… Кто-то потрошит птиц: жаворонков, чаек, голубей… корзина свежих виноградных листьев… Под ребрами вспыхивает острая боль.

Энн возвращается из погреба со связкой голубей, болтающейся на тонкой руке, и с тревогой смотрит на меня.

– Что с вами, мисс Элиза?

– Я ела мясо, завернутое в виноградные листья, во Франции.

Я немедленно сожалею о своих словах: нет никакого желания воскрешать в памяти те безумные дни.

– Хватит об этом, – говорю я, чтобы предупредить дальнейшие расспросы. – А почему ты предложила виноградные листья?

– Мне Джек рассказывал, мой брат. Он работает в Лондоне у месье Сойера, француза.

Я долго смотрю на нее, массируя пальцами виски и вспоминая указания миссис Ранделл по приготовлению голубей.

– Когда ощипаешь, удали головы и отрежь пальцы по первый сустав. Затем принеси виноградных листьев, самых больших.

Энн исчезает в буфетной, так сильно хлопая отваливающимися подошвами, что я замечаю волдыри у нее на ступнях. Она ходит без чулок! Какая мать отправит свою дочь в услужение в рваных башмаках и без чулок? Когда я начинаю об этом думать, у меня в мозгу точно шторка закрывается: там слишком тесно для таких мыслей.

– И пряжи, – окликаю я девочку. – Когда с тебя будут снимать мерку для башмаков, спроси у мистера Гейла чулочной пряжи.

Мои мысли вновь возвращаются к жареным голубям. А от голубей – невольно, неудержимо, во Францию… Риеты в горшочках, благоухающие чесноком, ветчина в желтой панировке из хлебных крошек, кровяные колбасы, свернувшиеся в кольца, точно змеи, террины и паштеты, лионская и арльская колбаса, челюсти лосося по-генуэзски, сотни видов сыра под сверкающими стеклянными колпаками, ароматные дыни, медовые абрикосы…

Я трясу головой, вновь вспоминая о голубях… каждого надо начинить кусочком масла, вот только не помню, в чем надо обвалять эти кусочки: в мелко нарезанной петрушке или в кайенском перце.

Глава 14
Энн
Свежесваренный кофе

После моего «столкновения» с полковником я ворочалась в постели всю ночь, а Хэтти спала, как сурок. Я не заметила у нее никаких признаков хвори. Она не потела, не стонала. Не бегала к горшку. От ее дыхания не пахло болезнью.

На следующее утро, когда я сражаюсь с виноградными листьями в саду и молю Бога, чтобы меня не отправили прислуживать за столом, она прибегает, завязывая на ходу передник – взбудораженная, волосы выпростались из-под чепца.

– Ты помнишь, что я главная?

Она приседает рядом, блестя глазами.

– Ты же заболела.

– Ничего подобного, – она беззаботно качает головой.

– Значит, полковника будешь обслуживать ты?

Она бросает на меня победный взгляд.

– Ага, значит, он показал тебе свою свиную сосиску и каштанчики!

Я испытываю грандиозное облегчение, страх и одиночество уходят.

– Ты поэтому сбежала?

– Да, знаю я таких. Видно, потому они и приехали без горничной. И теперь я должна мыть их горшки и разжигать камин у них в комнате, и развешивать одежду, и приносить воду – все делать.

Я удивленно хмурю брови.

– Ты сказалась больной, чтобы я увидела его… его сосиску?

– Им нравится, когда такое случается, – говорит она с красной и блестящей от драматичности момента физиономией. – Это часть их маленькой игры. И мы должны подыгрывать ему, прежде чем он получит по заслугам.

Я продолжаю обрывать виноградные листья, в голове – непроглядный туман. О чем она толкует?

– Если не будет жильцов, мы не получим жалованья, значит, надо подождать, пока он заплатит по счетам. Потом мы его проучим. А пока не смотри под стол и ничего не бойся.

Она дергает носом, как Септимус, когда ему доводится учуять запах мяса.

– Я видела… у папы, – сообщаю я, не желая выглядеть в ее глазах неопытной деревенской девчонкой. – И у брата.

– Но не при таких обстоятельствах?

– Конечно нет. Но видела.

– Так ведь не за столом же, дурочка.

Она права.

– Нет, но если бы мадам увидела, она бы попросила их покинуть ее дом?

– Ага, как же. Он для этого слишком хитрый. Они показывают свои сосиски только беззащитным перепуганным служанкам.

– А как же бедная миссис Мартин? – спрашиваю я, внезапно почувствовав острую жалость к жене полковника, вынужденной сидеть рядом, пока он играет в свои грязные игры.

– Никакая она не бедная, – фыркает Хэтти.

– Почему же она не положит этому конец? – удивленно спрашиваю я, думая, как мы с папой привязывали маму, чтобы та не раздевалась на людях.

Теперь ее заперли в сумасшедшем доме, а полковник Мартин наслаждается жизнью и ездит на воды с джентльменами и дамами из Лондона.

– Ей удобно закрывать на это глаза. Как бы то ни было, теперь я буду им прислуживать.

Она поднимается и вздыхает, внезапно утратив весь свой задор. Я спрашиваю, как она собирается проучить полковника.

Она подносит палец к губам:

– Я не могу тебе сказать, но у меня есть план, так что ничего не бойся.

Она наклоняется и обнимает меня. От этого незначительного проявления дружелюбия я мигом забываю о полковнике. Вернувшись на кухню с виноградными листьями, я непроизвольно улыбаюсь.

– Я вижу, прогулка в саду подняла тебе настроение, – с улыбкой замечает мисс Элиза.

Не зная, что ей ответить, я растягиваю губы в улыбке и киваю, думая про себя: у меня есть подруга… подруга… и я больше не буду прислуживать за столом!

– Полковник с супругой попросили кофе, и готовить его будешь ты, – объявляет мисс Элиза. – Обжарь кофейные ягоды в сотейнике над огнем, постоянно помешивая.

Я никогда не видела кофейных ягод, а у мисс Элизы их целая банка. Когда они поджариваются, кухню наполняет чудесный аромат – густой и темный. Затем она мелет их в специальной мельнице, и мне до смерти хочется попробовать эти странные плоды, благоухающие лесом, кожей и медом. И чем-то еще… по-моему, лесными орехами, которые собирала и колола камнями мама.

Все это время мисс Элиза рассказывает мне, как обидно, что в Англии никто не умеет готовить кофе.

– Нет смысла покупать дешевые ягоды… А обжаривать и молоть их нужно перед самым приготовлением.

Она в последний раз поворачивает ручку мельницы и добавляет, будто вспомнив:

– Молоко должно быть горячим, а сливки – самыми свежими и холодными.

От воспоминаний о маме, коловшей лесные орехи, меня отвлекает Хэтти, которая пришла за кофейником. Она многозначительно мне подмигивает и исчезает в водовороте хлопающих дверей и пара, и меня охватывает волнение: что она задумала? Я мою сотейник, а мисс Элиза наливает немного густой коричневой жидкости в фарфоровую чашечку – крошечную, не больше моего мизинца. Медленно размешивая напиток, она спрашивает:

– Как ты думаешь, чем месье Сойер начиняет голубей?

Я задумываюсь. Надо было получше расспрашивать Джека в его прошлый приезд.

– По-моему, обычным сливочным маслом, – говорю наконец я.

Она улыбается мне той своей улыбкой, от которой начинает казаться, что я иду по мягким розовым облакам.

– Я обваляю кусочки свежего масла в кайенском перце. Или можно нафаршировать их мелкими грибочками и сделать грибной соус. Наверное, подадим их на хрустящем кресс-салате.

Я никогда не могу понять, со мной она говорит или сама с собой, но на всякий случай киваю. Уже допивая кофе, она замечает мой взгляд и говорит:

– Хочешь глоточек?

Я тут же вспоминаю миссис Торп. «Знай свое место… знай свое место». И выкидываю ее из головы.

– Да, спасибо, мисс.

Она двигает ко мне фарфоровую чашечку и смотрит, как я пробую.

Горечь, сладость, легкая зернистость. Я задумываюсь, как должна выглядеть кофейня. Джентльмены в цветных чулках, шуршание газет, запах трубочного табака, умные разговоры и книги. Джек рассказывал мне о кофейнях и театрах, о каретах с благородными дамами и джентльменами, мчащих по улицам Лондона. Мои мысли несутся быстрее этих карет.

– О чем ты думаешь? – спрашивает мисс Элиза.

Я рассказываю ей, что представила себе кофейню. Она улыбается и говорит своим переливающимся голосом:

– Давай посмотрим, понравится ли наш кофе полковнику. Он из Лондона, а значит, привык к самому лучшему.

А я думаю: интересно, не размахивает ли он прямо сейчас своей сосиской с каштанчиками перед лицом Хэтти. Затем вспоминаю о миссис Мартин, которая должна сидеть и притворяться, что ни о чем не ведает. Что-то неприятно ворочается у меня в животе.

Вернувшись на кухню с кофейником, Хэтти сообщает, что полковник передает благодарность шеф-повару, и мисс Элиза от радости делает несколько изящных па вокруг стола.

Позже, относя золу под кусты черной смородины, я прохожу мимо полковника и его супруги, которые садятся в закрытый экипаж. Глядя на ее пышный круп, исчезающий в недрах кареты, я задумываюсь, чувствует ли миссис Мартин такой же стыд, как я, когда мама раздевалась на улице, испытывает ли ту же беспомощность, зная, что не может остановить своего мужа. «Что бы посоветовал ей викарий Торп?» – думаю я. Устроившись на подушках, она поворачивает голову к окну и видит, как я стою в кустах, а мне в лицо летит пепел. Она бросает на меня злобный взгляд, брезгливо кривит губы и отворачивается. А я чувствую себя маленькой и презренной.

Я вспоминаю вкус кофе, приготовленного мисс Элизой, и хорошее настроение возвращается. «Неправильно сказал Джек, что Бог – в корочке хлеба. Бог – в глотке кофе», – кощунственно думаю я.