Текст книги "Дело Саввы Морозова"

Глава пятая. Нож в груди

Загорский вызвал Нику на служебную московскую квартиру – та уже знала, где она расположена.

– Вот что, – сказал, – есть для тебя очень серьезное задание. Нужно будет денно и нощно следить за одним человеком. Точнее сказать, выяснить, не следит ли кто-то за ним. Если обнаружишь соглядатая, постарайся проследовать за ним и узнать, где тот живет. После этого надо будет мне телефонировать, номер я тебе дам.

– Как же я телефонирую, – удивилась Ника, – у меня и телефона-то нету!

Загорский отвечал ей, что в Москве уже два года, как устанавливают телефонные будки для всеобщего пользования. Так вот, Вероника (Загорский называл ее полным именем, как взрослую) должна будет зайти в такую будку и телефонировать ему. Как именно это делается, он ей объяснит позже. Если вдруг ни его, ни Ганцзалина не окажется дома, пусть отправится на телеграф и отобьет ему телеграмму.

– А что за человек такой, – спросила она, – за которым мне следить надо?

Нестор Васильевич отвечал, что это большой человек, промышленник и миллионер Савва Морозов. Ему угрожает опасность, а они с Никой должны его от этой опасности упасти. После чего дал ей самые подробные инструкции, как себя вести и что делать в том или ином случае.

– Мы бы с Ганцзалином сами за ним присматривали, – сказал он, – но мы, во-первых, сейчас слишком заняты, во-вторых, слишком заметные, нас быстро обнаружат. А огольца вроде тебя никто и за человека не посчитает, мало ли вас, беспризорных, по Москве бегает. И главное, запомни – сама ни во что не ввязывайся, но следи за Морозовым неотступно. Как только обнаружишь за ним слежку, выследи ищейку и дай мне знать.

Он записал Нике номер, по которому следовало телефонировать, выдал денег на текущие расходы, потрепал по голове, отчего у той почему-то побежали по спине мурашки, и, выведя на улицу, немедленно с ней распрощался. А Ника отправилась к дому Морозова, по пути составляя план действий.

Легко было сказать – следи, а как это устроить? Не за вором на Хитровке предстояло шпионить, а за видным московским купцом. Ладно бы дело случилось летом, тогда, в конце концов, можно было и на улице ночевать недалеко от дома Морозова. Но на дворе стоял холодный московский март, и окочуриться было очень даже просто.

Тут на помощь ей, однако, пришла голова, или то, что сам Загорский называл логическим мышлением. Перво-наперво Ника вспомнила, что следить ей нужно не за самим Морозовым, а за теми, кто за ним шпионит. Люди эти, судя по всему, находились в том же положении, что и она сама, то есть не могли быть рядом с Морозовым круглые сутки. Им надо было есть, пить и укрываться от холода, не говоря уже о прочих вещах.

Следовательно, ночь, вернее всего, освобождалась у нее от слежки, потому что шпионы, которых предстояло ей вывести на чистую воду, должны были ждать утра, пока Морозов выйдет из дома.

Во сколько же, интересно знать, покидает он свое жилище? Едва ли раньше семи утра – что в такую рань делать в Москве? Но, наверное, не позже девяти – человек он деловой, занятой, нужно много куда успеть. Эх, если бы Нике хоть вполовину такие деньги, как у Морозова, да что половину – хоть бы малую толику, уж она бы не стала вскакивать с утра пораньше, лежала бы и нежилась в теплой постели. Да и куда бежать, когда все уже тут? А захочется, скажем, пирожков или сбитню, так слуга мигом слетает в трактир. Вот уж кто пирожков, поди, ест от пуза, так это миллионщики! Да какие пирожки – не с котятами, а настоящие. И с мясом, и с вязигой, и с яйцами…

Тут Ника явственно услышала, как забурчало в животе. И то сказать, с утра ничего не ела. Сначала с Загорским разговоры разговаривала, потом рыскала по Москве, искала, где бы мог оказаться Савва Тимофеевич.

В конце концов она добралась до морозовского дома, притворилась мальчишкой-рассыльным, на всякий случай надвинула на глаза картуз, чтоб лица не увидали, спрашивала, где бы найти мануфактур-советника. Но привратник подозрительным оказался, прямо отвечать не захотел.

– Найти, – говорит, – его можно там, где он сейчас есть. А где его нету, нипочем не найдешь. А тебе чего, для какой надобности спрашиваешь?

– Спослание передать, – солидным баском отвечала Ника.

– Оставь мне, – предложил привратник, поставив сыщицу в некоторый тупик, поскольку, разумеется, никакого «спослания» для Морозова у нее не было. – Мне оставь, говорю, вернется Савва Тимофеевич, я ему и передам.

Но Ника отвечала, что передать велено в личные руки, поскольку дело интимное (спасибо книжкам, вспомнила нужное слово) и разглашению не подлежит. В ответ на это слуга велел ей проваливать. Много вас, сказал, таких вокруг ошивается, пристанут как банный лист к заднице – не отобьешься.

Ника немножко покумекала и решила отправиться на Никольскую мануфактуру – все адреса, где Морозов обычно появлялся, ей дал Загорский: это чтоб попусту ноги не топтать и не тратить силы, выясняя то, что и так уже известно. Был среди этих адресов даже адрес одной дамы по имени Мария Желябужская, в миру, как сказал статский советник, актриса театра Андреева.

– Но туда он вряд ли сунется, он с этой женщиной порвал, – заметил Ганцзалин, который присутствовал при инструктаже.

Ника только усмехнулась про себя. Туда-то он, конечно, первым делом и сунется, куда же еще! Порвал там, не порвал, это все мелочи. Припечет по мужской части – про все забудет. Опыт жизни на Хитровке ясно говорил девушке, что у мужчин на первом месте стоят развлечения с женщинами, а уж потом все остальное.

Однако Ганцзалин оказался прав – Морозов действительно не приезжал во Вспольный переулок, где располагалась квартира Желябужской, но не потому, о чем говорил китаец, а потому, что та в конце марта уехала в Ялту с новым кавалером, писателем Максимом Кислым.

– Не Кислым, а Горьким, – наверняка поправил бы ее Нестор Васильевич, если бы услышал, как она зовет любовника Желябужской. Но он, к счастью, не слышал ее, так что знаменитый литератор неожиданно для самого себя обзавелся новым псевдонимом – Максим Кислый.

Впрочем, Кислый там или Горький, а проявил он себя как настоящий мужчина – вывез даму на море, отдохнуть да развеяться, а не только любить ее в хвост и в гриву. Ника бы тоже не возражала, если бы ее кто повез на море. Да вот хоть бы, например, статский советник Нестор Васильевич Загорский мог бы вывезти, почему нет? Она бы, конечно, покобенилась немного для виду, но потом, само собой, согласилась бы: дура она, что ли, отказываться от своего счастья?

Вот только статский советник почему-то совершенно не спешит ее никуда вывозить и даже, кажется, вовсе не держит ее за женщину, а только лишь за своего секретного агента. Наверное, были у него другие женщины, повзрослее да попышнее, чем она. Ну, ничего, капля, говорят, камень точит. Ника себя еще покажет, ей всего только шестнадцать лет.

– «Шашнадцать!» – передразнивал ее Ганцзалин. – Взрослая барышня уже, говори по-человечески.

А она и говорила по-человечески, точнее сказать, говорила так, как привыкла, как все вокруг нее говорили. Правду сказать, если бы она заговорила привычным на Хитровке языком, обычные люди, не хитровцы, от нее бы и вовсе отшатывались, как от прокаженной. Что делать, язык там был принят грубый и дикий и состоял в основном не из числительных, а из слов совсем другого рода и назначения.

Ну, словом, покумекав, решила она ехать прямо на Никольскую мануфактуру. Однако немножко замешкалась – и к счастью. Пока сидела и думала, заметила, что в ограде морозовского дома прячется неизвестный ей человек, точнее даже сказать, не человек, а господин. Когда он случайно попал в свет фонаря, стало видно, что одет он очень прилично: на голове – шляпа, в руке – трость, на лице – усы и бородка. Зачем бы, подумала Ника, такому приличному господину прятаться, если он не шпион? А раз так, спешить не будем и для начала сами за ним последим.

Вот так и вышло, что приличный с тросточкой следил за домом, а она следила за ним. И до того они доследились, что настал уже вечер, стемнело, и, наконец, воротился домой и сам купец Морозов.

Морозов вошел за ограду дома, но в сам дом войти не успел – у него на дороге возник господин с тросточкой. У господина этого с купцом тут же завязался разговор. Разговор был настолько энергичным, что Ника даже забоялась слегка: а ну как незнакомец сейчас возьмет да и хватит Морозова своей тростью промеж ушей – что тогда делать? Караул кричать, самой на защиту бросаться или еще что?

На ее счастье, никто никого бить не стал, только переговаривались. С того места, где сидела Ника, разговора ей было не слышно, видна была лишь физиономия Морозова и спина приличного господина. Ясно было, однако, что разговор купцу не нравится, потому что он хмурился и лицо у него как бы одеревенело. Наконец Морозов покачал головой, сказал несколько слов, которых Ника опять не услышала, и выразительно указал собеседнику на калитку в ограде, как бы давая понять, что разговор окончен. Однако тот, с кем он разговаривал, судя по всему, беседу оконченной совсем не считал и продолжал что-то говорить.

С полминуты, наверное, слушал Морозов своего собеседника молча, только с каждой секундой багровел все больше, и монгольское лицо его с узкими, словно бойницы, глазами будто бы начало опухать. Наконец, не выдержав, он махнул рукой перед носом приличного и закричал так, что его услышала даже Ника.

– Вон отсюда! – кричал Савва Тимофеевич. – Вон! И чтоб я больше вас не видел!

Он так кричал и так размахивал руками, что даже Ника, наблюдавшая всю эту сцену с некоторого отдаления, слегка опешила. Что же это за миллионщик такой, люди добрые, он ведь и покусать может!

Похоже, собеседник морозовский тоже был несколько удивлен, во всяком случае, решил больше не испытывать судьбу и быстро ретировался. Когда он проходил неподалеку от Ники, та услышала, как тот бормочет себе под нос:

– Это черт знает, что такое! Похоже, Савва и правда не в себе. Таких изолировать надо, он ведь и в горло вцепиться способен…

И быстрым шагом пошел прочь, прочь от дома. Ника на миг задумалась – а не нужно ли ей пойти за этим хорошо одетым господином, чтобы узнать, где он живет, однако вспомнила, что Загорский говорил только о тех, кто следит незаметно. Пока она раздумывала, из-за ближайшего угла высунулась какая-то ловкая фигура и, подождав, когда господин с тростью отойдет подальше, направилась следом за ним.

Ника, не рассмотрев в сумерках даже лица, с ходу распознала в фигуре полицейского филера – этот тип ей был хорошо знаком, немало она таких повидала на Хитровском рынке.

Ну вот вам и первый топтун, подумала она себе. Надо будет телефонировать Нестору Васильевичу, доложить, что видела. Правда, рассмотреть филера она не успела, если не считать бороды. Но как же тогда его описывать? Да и точно ли он следит за Морозовым? Судя по всему, целью его является как раз господин с тростью. Но Савва Тимофеевич, наверное, с этим господином как-то связан, иначе не стал бы так на него кричать, на чужих так не кричат. Что ж, рискнуть, попробовать за ним проследить или сидеть рядом с Морозовым и ждать у моря погоды? Интуиция подсказывала ей, что надо идти за филером, именно там может случиться что-то интересное. К тому же Морозов в ближайшее время никуда не денется, наверняка будет дома сидеть. Эх, была не была!

Ника, стараясь держаться поближе к стенам домов, быстро двинулась за филером. Господин с тростью скоро повернул за угол, после небольшой паузы за ним последовал филер. Ника быстро добежала до угла, подождала пару секунд и тихонько высунула голову.

И очень вовремя. Господин с тростью уже исчез в переулке, а ищейка, осторожно оглядываясь, устремился за ним, стараясь держаться в некотором отдалении. Ника дождалась, пока в переулке скроется и филер, потом сама выскочила из-за угла и мягко, не торопясь, пошла следом.

Из опыта она знала, что главное – не попасться на глаза тому, за кем следишь. Остальным же до тебя и вовсе никакого дела нет. Даже если и заметят странное твое поведение, в худшем случае глазами проводят да плечами пожмут. Никто не станет кричать во всю ивановскую: глядите, шпион, никто не станет предупреждать клиента, что за ним следят. Идет за кем-то человек по пятам, значит, так ему надо, а остальное – не наше дело. Шпионаж – игра, и если ты в эту игру не вовлечен, то она чаще всего проходит мимо тебя.

Между тем на город наконец спустилась настоящая ночная тьма. Переулки были освещены слабо, от фонаря до фонаря не докричишься, зато следить за филером теперь стало совсем удобно.

Ника уже предвкушала, как проследит она за бородатым до самого его убежища, как телефонирует Нестору Васильевичу и между делом, как будто по-другому и быть не могло, расскажет, как в первый же день раскрыла она ищейку, который следил за собеседником Морозова, а то и, может, за самим Саввой Тимофеевичем.

– Прекрасно, – скажет довольный статский советник, – признаюсь, вы меня удивили. Вижу, что я в вас не ошибся. Почему бы нам в ближайшее же время не пообедать вместе?

Ну, последней фразы от него, конечно, не дождешься. Однако ж все остальное тоже было бы услышать очень приятно. Замечтавшись, Ника несколько поотстала от шпиона. Поняв, что тот, кажется, ушел дальше, чем на один поворот, она прибавила шагу. Она шла и шла, а филера все не было видно. Невольно она ускорила шаг, спустя несколько секунд с разгону выскочила из-за дома в наступающую тьму и остолбенела. В трех шагах от нее под фонарем лежал на спине филер и резко и часто всхрипывал. Из груди у него торчал нож.

Секунду Ника стояла остолбенев. Нет, живя на Хитровке, немало она видела и просто раненых людей, и готовых трупов, не это ее напугало. Ее ошеломило, что убили человека из сословия филеров, которые, как она знала по опыту, люди очень осторожные и ловкие и которые по самой своей профессии не предназначены к тому, чтобы их убивали. И однако, как сказал бы Загорский, факт был налицо.

Преодолев оцепенение, она бросилась к раненому. Тот часто и мелко, как рыба, захватывал воздух горлом, даже в слабом свете фонаря видно было, каким он стал серым. Темная вязкая жижа пропитывала его пальто, растекалась по холодному весеннему тротуару. Он скреб пальцами левой руки по земле, правой безуспешно пытался схватиться за рукоятку, вырвать из груди смертельное стальное жало. Ника не стала ему помогать, знала: как только нож вытащить, раненый тут же и отдаст богу душу.

– Кто вас? – спросила она, склонившись над ним пониже. – Кто?!

Но он только мелко и судорожно ахал ртом.

– Ар… ар…

Она встала на колени, склонилась над ним совсем низко, пытаясь услышать среди беспорядочных всхлипов умирающего одно-единственное верное, ясное слово. Слово это кипело, билось в окровавленных легких, но так и не могло подняться до губ.

Внезапно совсем рядом с ней раздался свисток городового, загремели тяжелые сапоги…

Глава шестая. Нравы Художественного театра

– Ар? – с недоумением переспросил Загорский. – Что еще за «ар»? Ты уверена, что это кусок какого-то слова?

– Да, – кивнула Ника, – он что-то сказать хотел, назвать кого-то…

Они быстро шли по улице прочь от полицейской части, куда она загремела вчера под вечер после того, как городовой обнаружил ее на месте преступления. Она, ясное дело, пыталась сбежать, но не вышло. Пока Ника распрямлялась, чтобы прыгнуть в сторону от одного городового, второй без лишних слов повалился прямо на нее и буквально расплющил на тротуаре. Ника потеряла сознание, а очнулась уже в каталажке.

В себя она пришла уже как подозреваемая в убийстве, от чего до звания осужденной было рукой подать. Учитывая, что убитый оказался агентом жандармского отделения, церемониться с ней не стали бы, и ждала бы ее, скорее всего, бессрочная каторга.

И в самом деле, все обстоятельства говорили против нее. Непонятно было, правда, зачем и как девчонка-подросток убила ножом взрослого мужчину, ну да причину нашли бы. Имелся, конечно, шанс, что попался бы добросовестный следователь, стал бы разбираться в деле. Но шанс этот, по словам Загорского, был совсем ничтожный.

– Тебе, дорогая моя, сказочно повезло, – объяснял ей Нестор Васильевич, зорко поглядывая по сторонам: переходить московские улицы и раньше было небезопасно, а с тех пор, как на них появились моторы, глядеть надо было в оба. – Дактилоскопия у нас еще недостаточно развита, дактилоскопическая регистрация преступников будет введена, даст Бог, только в следующем году. Сличать твои отпечатки с теми, которые остались на ноже, никто бы не стал.

Это действительно было так, но, как справедливо заметил Загорский, мадемуазель Шульц сказочно повезло. Убийство случилось недалеко от Хитрова рынка, в части в этот момент находился унтер, который знал Нику. Сам он, конечно, ничего делать не стал, но зато сообщил Рудникову. Тот был величиной на Хитровке, но по званию своему находился в самом почти низу полицейской иерархии и никак не мог повлиять на судьбу Ники. Однако по просьбе Ники он немедленно связался с Загорским.

Нестор Васильевич тут же сел на вечерний поезд из Санкт-Петербурга и назавтра был уже в Москве. Здесь ему пришлось немного побороться с местной бюрократией, однако, после того как в часть телефонировал лично начальник штаба Отдельного корпуса жандармов полковник Саввич, шестеренки задвигались быстро, и барышню Шульц, как теперь к ней вежливо обращались полицейские, немедленно передали Загорскому.

– Что же это за «ар» такой? – раздумывал Нестор Васильевич, пока они сидели в чайной, а изголодавшаяся Ника жадно поглощала пирожки с ливером. – Что бы это могло значить? Аристократ? Армеец? Арестант?

– Не нужно гадать, – сказал Ганцзалин. – Надо взять словарь и посмотреть все слова, которые начинаются на «ар».

– Это было бы возможно, если бы знать, что умирающий назвал род занятий, а не имя или фамилию, – отвечал Загорский. – Кроме того, надо быть уверенным, что это именно начало слова. И это не говоря уже о том, что даже и слов, которые начинаются на «ар», довольно много. Впрочем, ладно, это уже наше дело. А тебе, Вероника, огромное спасибо, и возвращайся обратно домой.

Она не поняла: то есть как это – домой? Почему домой? Она ведь за Морозовым должна присматривать, вон уже и убийца на горизонте нарисовался.

– Вот именно, – кивнул статский советник, – история становится слишком опасной. В этот раз тебе повезло, но как знать, что будет дальше. А что, если под руку убийце в следующий раз подвернешься уже ты? Ты меня прости, но я совершенно не хочу тебя оплакивать.

При этих словах сердце у нее в груди как-то странно дрогнуло и затрепетало. Беззаконный восторг разлился по всему телу. Он не хочет ее оплакивать, она ему дорога… С другой стороны, спохватилась Ника, что же это выходит, она не справилась с заданием?

– Ты справилась, и справилась отлично, – Нестор Васильевич смотрел на нее очень серьезно. – Но теперь за дело беремся мы сами.

Она поглядела на Ганцзалина, тот скорчил сочувственную рожу. Но как же так, она же хотела…

– Остальное сделаем мы с Ганцзалином, – очень отчетливо повторил Загорский.

Против ее воли на глазах Ники вскипели слезы, Нестор Васильевич, кажется, это заметил. Он накрыл своей рукой ее маленькую лапку (ах, какая же все-таки у него красивая рука: изящная, тонкая, но при этом сильная!), заговорил негромко, так, что слышали только она и помощник.

– Пойми, даже то, что я взял тебя в агенты, – уже это против всяких правил. Ты ведь формально еще ребенок, и я, между нами говоря, нарушаю законы. Но я не имею никакого морального права подвергать тебя смертельной опасности ради купца Морозова. Да и ради кого угодно тоже. Нет на свете такой причины, из-за которой стал бы я рисковать твоей жизнью…

Она так была зла, что даже выдернула свою руку из-под его ладони.

– Прикажете вернуть гонорар? – только и спросила она.

Он улыбнулся и покачал головой: нет, она ведь справилась с заданием. Гонорар остается в полном ее распоряжении. Она посмотрела на два пирожка, лежавших на тарелке, – вся предыдущая жизнь взывала к тому, чтобы она забрала их, не оставляла тут, раз уж заплачено. Но ее так обидели, так обидели… Нет, она будет гордой, неприступной, а пирожки пусть едят сами!

Не сказав больше ни слова, Ника гордо – и неприступно, да-да! – вышла вон из чайной.

– Девчонка обиделась, – заметил Ганцзалин, засовывая пирожок с ливером в рот целиком.

– Ребенок, – пожал плечами статский советник.

Помощник поглядел вслед мадемуазель Шульц с некоторым сомнением, но спорить не стал. Хозяин между тем объяснял ему план дальнейших действий. Убийство жандармского филера, очевидно, было делом неслучайным. Ника подробно описала господина с тростью, за которым следил филер, и Загорский немедленно опознал по описанию Леонида Красина.

Убил ли филера сам Красин – на этот счет у Загорского имелись серьезные сомнения. Он уже добрался до начальства покойного и узнал, что тот следил за Красиным: тот был единственным членом ЦК РСДРП, которого не сумели посадить после Кровавого воскресенья. Здесь интересующая его линия обрывалась, нужно было заходить с другого конца.

Пока же следовало провести передислокацию. Ника отправляется в запас, ее место занимает Ганцзалин. Понятно, что наблюдать за Морозовым ему будет гораздо труднее, чем малолетнему сорванцу, но делать нечего, другого выхода не видно. Придется ему мобилизовать все свои способности к мимикрии…

– Мимикрии? – переспросил китаец, скорчив рожу.

Да, мимикрии, кивнул статский советник. В данном случае речь в первую очередь идет о маскировке.

– Говорят наобум, а ты бери на ум, – пробормотал недовольный помощник.

– Именно так, – согласился Загорский. – Бери на ум, тем более что тебе не впервой.

Сказав так, он встал и вышел из чайной. Китаец проводил его задумчивым взглядом, потом взял с подноса пирожок, откусил кусок и медленно стал его жевать – не пропадать же добру, в самом-то деле.

Загорский же тем временем направился по хорошо известному ему адресу в Камергерском переулке, где располагался Московский Художественный театр под руководством господ Станиславского и Немировича-Данченко. Беспрепятственно зайдя со служебного входа, он очень скоро оказался перед дверями, ведущими в кабинет самого Константина Сергеевича, в деловых кругах Москвы имевшего известность как представитель почтенного купеческого семейства Алексеевых, а среди московской интеллигенции – как удивительный режиссер и основатель самого модного в России театра.

Впрочем, сейчас для театра этого настали нелегкие времена, и это служило для Станиславского источником самых мрачных размышлений. За прошедший год из-под театра были выбиты важнейшие опоры. Умер Чехов, бывший его главным автором и, если хотите, символом, ушел Морозов, поддерживавший театр не только финансово, но и организационно, и психологически. С театром рассорился Горький и в своем босяцком духе поносит его и его руководителей публично. Актриса Андреева-Желябужская, когда-то, как считали некоторые, бывшая украшением театра, интригует теперь против его основателей. Все это в конце концов вызывает недоумение и даже презрение публики, на которой театр держится.

К счастью или к сожалению, додумать свои тяжелые мысли Станиславский не успел: доложили, что к нему пришел некий статский советник Загорский по делам, не терпящим отлагательства. Недоумевая, что еще за Загорский, Константин Сергеевич тем не менее велел просителя впустить.

Когда тот вошел в кабинет, Станиславскому, который, как всякий почти режиссер, неплохо разбирался в людях, сразу сделалось ясно, что перед ним не какой-то сумасшедший поклонник и не театральный графоман, принесший пьесу для постановки, а лицо весьма и весьма серьезное.

Нестор Васильевич не возражал: действительно, лицо он серьезное и занимается по преимуществу серьезными же делами.

– Так чем могу служить? – осведомился Станиславский, жестом приглашая статского советника сесть.

Тот отвечал, что по поручению командующего Отдельным корпусом жандармов генерал-майора Рыдзевского он расследует деятельность шайки революционеров, чьей целью является свержение действующей власти и шире – императорского дома Романовых.

Услышав такое, Константин Сергеевич слегка побледнел: какое же отношение его предприятие может иметь к заговорщикам и революционерам? Театр – дело сугубо гражданское, мирное, он, так сказать, самой природой призван к пропаганде доброты и человеколюбия…

– Да-да, – кивнул странный посетитель, – именно так оно все и начинается, с доброты и человеколюбия. Потом вдруг, откуда ни возьмись, возникают всякие там либертэ, фратэрнитэ и эгалитэ. Дальше в ход идут Маркс с Энгельсом, разнообразные Бакунины и Кропоткины, а заканчивается все покушением на царственную особу. Не так ли, господин режиссер?

Станиславский только руками развел: воля ваша, не возьму в толк, о чем речь. А речь, как оказалось, вот о чем. Жандармам сделалось известно, что в Московском Художественном театре имеются люди, скажем так, неблагонадежные, и даже более того, революционных воззрений.

– Помилуйте, какие там могут быть воззрения у актеров! – перебил его Станиславский. – Актеры – это существа природные, вроде собак и кошек, а много ли вы знаете собак или кошек с воззрениями, тем более – с революционными? На что их выдрессируют, то они и делают.

– А как же госпожа Андреева-Желябужская? – в свою очередь перебил его статский советник. – Она ведь далеко не собака и даже не кошка, а, насколько нам известно, социал-демократ, и даже более того – член партии большевиков.

Ах, Андреева! Ну, что касается этой дамы, то господин Загорский может прямо сейчас арестовать ее и даже посадить в Петропавловскую крепость, может пытать ее, рвать ей ногти раскаленными щипцами, может даже расстрелять – он, Станиславский, ни слова не скажет против и, может быть, даже станет аплодировать нашим доблестным жандармам.

Статский советник прищурился: это вы так говорите потому, что знаете, что ее сейчас в Москве нет. Ничего подобного, возразил режиссер, я так говорю, потому что Андреева, как та самая собака, покусала руку, которая ее вскормила.

– Вы под кормящей рукой разумеете Савву Морозова? – осведомился Нестор Васильевич.

Нет, не Савву, хотя она и Савву тоже цапнула. Но сейчас речь не о нем, а о Художественном театре. Кем бы она была без них? Рядовой домохозяйкой, обычной матерью семейства, простой женой действительного статского советника. Театр же…

– То есть вы с Немировичем? – перебил его Загорский.

Нет, не они, а театр, хотя и они, конечно, тоже… Одним словом, ее призрели, дали ей работу, обучили актерскому мастерству, сделали звездой, примой – хотя у них в Художественном театре все равны и прим тут нет.

«Если не считать Книппер-Чехову и твою жену Лилину», – подумал Загорский. Станиславский, споткнувшись о его внимательный взгляд, замолчал.

– Одним словом, – сказал он после небольшой паузы, – Андреева у нас больше не служит. При этом она еще и распускает о нас разные фантастические слухи, норовя побольнее ужалить театр.

– Какие же именно слухи распускает эта эксцентрическая дама?

– Самые дурацкие, – сердито отвечал Константин Сергеевич. – Она говорит, что у нас раскол, что дело падает, что я ухожу из Художественного театра и перехожу – подумайте только! – в Петербургский дамский театр.

– Это что за зверь такой? – изумился статский советник.

Оказалось, еще в конце 1904 года в прессе появились сообщения, что драматический театр Комиссаржевской реорганизуется в товарищество, которое составят ушедший из Художественного театра Савва Морозов, Максим Горький, сама Комиссаржевская и Андреева. Из-за двух последних театр и стал именоваться дамским.

– Но вы не собирались туда уходить?

– Нет, – с некоторой заминкой отвечал режиссер. – То есть я, возможно, что-нибудь у них бы поставил, но если и ушел бы, то никак не туда.

А куда же в таком случае ушел бы Константин Сергеевич? И вообще, почему он собирался куда-то уходить? Неужели из-за того самого раскола? И между кем и кем все-таки случился раскол? Не между основателями ли – Станиславским и Немировичем?

Все эти вопросы были заданы так быстро, что режиссеру понадобилось с полминуты, не менее, чтобы их осмыслить. Поле чего он решительно отвечал, что об уходе он не думал, что же касается раскола, то никакого раскола между ним и Немировичем никогда не было, а если и был, то все уже забыто.

– Так забыто или не было раскола? – не отставал статский советник. – Не понимаю, как можно забыть то, чего никогда не было.

Режиссер поморщился: откровенно говоря, у него сейчас совсем нет времени, ему надо идти репетировать с актерами…

– Подождет ваша репетиция, – не слишком вежливо прервал его Нестор Васильевич. – Я, господин Станиславский, настоятельно вам советую отвечать совершенно искренне. В противном случае я ведь отправлюсь допрашивать ваших актеров, а они, сами знаете, люди несдержанные на язык и такого про вас наговорят, что вы до конца дней не ототретесь. Так что уж лучше сами все расскажите – мой вам совет.

Станиславский только руками развел. Ну да, отвечал он нервно, да, было у них с Владимиром Ивановичем некоторое недопонимание. Но в этом вовсе не он виноват, а не кто иной, как сам Немирович. Строго говоря, конфликт был у Немировича не с ним даже, а с Саввой Морозовым.

– Причина? – быстро спросил Загорский.

Причина простая – обоюдная ревность. Статский советник удивился: что же, Немирович-Данченко тоже подбивал клинья к Андреевой? Нет-нет, засмеялся Константин Сергеевич, женщина тут и вовсе ни при чем. Они ревновали друг друга к театру.

– К театру?

– Да-да, к Московскому Художественному театру. По мнению Владимира Ивановича, Савва Тимофеевич пытался давать ему какие-то приказы, притом недопустимым тоном и, более того, отменял его распоряжения. Немирович почему-то решил, что Савва набивается к нему в начальники, а когда это не удалось, захотел и вовсе отставить его от дел. Ситуация вышла до крайности напряженная и некрасивая.

Статский советник хмыкнул – любопытно. И чью же сторону взял господин Станиславский?

Господин Станиславский, как оказалось, не взял ни одну, ни другую сторону, да и не мог он выбрать между Немировичем и Морозовым. Немирович – его товарищ, сооснователь театра. Савва – тоже его товарищ, на чьих деньгах и кипучей энергии театр возрос. Он так и сказал Владимиру Ивановичу, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. В тот раз ссору как-то удалось замять, но и Морозов, и Немирович затаили против него обиду. И обида эта в конце концов вылезла на поверхность. Морозов недавно ушел из театра, а Немирович хоть и остался, но до сих пор смотрит на Станиславского несколько косо.