Книга: Мане - Анри Перрюшо

Название импрессионисты они получили с легкой руки Луи Леруа, его он придумал прочтя название картины Клода Моне "Впечатление (Впечатление - по-французске "impression".). Восход солнца".

Париж с восторгом приветствует это насмешливое прозвище, а когда 1 мая открывается Салон, все валом валят к "Железной дороге", написанной отцом, вождем пресловутых импрессионистов. "Г-н Мане, - заявляет Жюль Кларети, - один из тех, кто утверждает, будто в живописи можно и должно довольствоваться впечатлением. У Надара мы уже нагляделись на этих импрессионистов. Г-н Моне - это тот же Мане, но более непреклонный по характеру, а также Писсарро, мадемуазель Моризо и прочие представляются людьми, объявившими войну красоте".

Мане приемлет далеко не все теории своих друзей. Если он принимает светонасыщенные краски Моне, то вовсе не разделяет его приверженности чистому зрительному ощущению. Мане предпочитает нечто основательное. Ему претит неопределенность, незаконченность, неясность. В противоположность Моне он не позволяет переливам света всецело околдовать, покорить себя.

Скандал связанный с работой Мане "Олимпия" стал самым громким за всю историю искусства. Выставленная в 1965 году на суд зрителей в Париже она подвергалась насмешкам. Ежедневно сотни человек приходили взглянуть на картину, но только чтобы посмеяться над ней. Для изображения придумывали самые уродливые сравнения: героиню называли потаскухой и «самкой гориллы». В ее руке, расположенной на бедре, находили сходство с жабой. Руководству выставки пришлось приставить к картине двух вооруженных охранников, но и этот шаг не заставил отступить воинствующих защитников морали. Раздавались требования убрать циничную работу с глаз молодых девушек и беременных женщин. В конце-концов, ее повесили в самом последнем зале высоко под потолком. Общество оказалось не готово к адекватному восприятию шедевра. Сейчас полотно занимает почетное место в парижском музее Орсе среди лучших работ импрессионистов. «Олимпия» 1863 г.

Оказал влияние в написании "Олимпии" поэтический сборник его друга Шарля Бодлера "Цветы зла", также подвергавшийся жестокой критике современников. Первоначальный замысел картины имел отношение к метафоре поэта "женщина-кошка", проходящий через ряд его произведений, посвященных Жанне Дюваль.

Эдгар Дега поддерживая Мане, говорил, что "Олимпия" принесла тому славу Гарибальди. У друзей разные взгляды, Дега лишен честолюбия Мане. Последний же хочет признания, он не понимает, что он делает не так, почему его работы не принимают? Также поддержку Мане оказывает начинающий и пока безвестный писатель Эмиль Золя. Золя посредственно разбирается в живописи и заявляет, что "будет всегда на стороне побежденных. Его будоражит ненависть, что вызывает Мане. Он пишет отчет о Салоне в котором хвалит Мане.

В 1868 году Мане заканчивает портрет Золя. Золя только что опубликовал новую книгу, роман "Тереза Ракен", и некий критик, анализируя это произведение, пишет статью в газете «Le Figaro»: "Г-н Золя… видит женщину так же, как г-н Мане ее пишет – грязными красками с розовыми румянами" Разрыв между Золя и Мане происходит после выхода в свет романа "Творчество" в 1886 году. Писатель был очень доволен своим романом, но художники-импрессионисты встретили появление этой книги с откровенным раздражением. Главный герой романа, Клод Лантье, это собирательный образ импрессионистов, Золя придал ему сходство с Эдуардом Мане, Клодом Моне, Эдгаром Дега, Полем Сезанном. Сходство с Мане проявляется в самом начале книги, «Пленэр» Клода это почти полная копия знаменитой, и в своё время весьма скандальной, картины "Завтрак на траве".

«В лодке» 1874 г.

"- Боже, да что же это? - Это Мане и Манетта. - А что они делают? - Если я правильно понимаю, они... в лодке. - А что это за синяя стена? - Это Сена. - Вы уверены? - Черт возьми, мне так сказали".

На протяжении всей жизни художника происходят тот взлеты, то падения. Порою ему не удается продать ни одной картины за год. Лишь в декабре 1881 года по рекомендации Антонена Пруста, друга детства художника и нового министра культуры, его удостаивают ордена Почётного легиона. Мане на тот момент 49 лет. Он ликует! "Согласиться на награду, — некогда с презрением говорил Бодлер, — значит признать за государством или правителем право судить вас". Но Мане не относится к племени великих гордецов, рассматривающих жажду наград как суетное тщеславие и способных ими пренебречь.

Мане похоронили 3 мая 1883 года на кладбище Пасси. 12 мая «La Vie moderne» писала: "По тому шуму, который вызывает смерть человека, можно очень точно определить, какое место занимал он при жизни. На следующий же день после смерти Мане вся пресса отозвалась на это событие, и вот прошло уже восемь дней... но возбуждение, вызванное его смертью, пока не улеглось..."

После смерти Мане слава его неуклонно растет.

Чем выше растет слава Мане, тем меньше академики и официальные лица склонны ее признавать. Они и вовсе теряют всякую сдержанность, когда в том же 1889 году узнают, что Клод Моне намеревается открыть общественную подписку и на собранные деньги приобрести у мадам Мане «Олимпию», а затем предложить ее государству, чтобы картина когда-нибудь попала в Лувр. «Мне рассказали, — писала Берта Моризо Клоду Моне, — что некто, чье имя мне неизвестно, отправился к Кампфену (директору департамента изящных искусств), дабы прощупать его настроение, что Кампфен пришел в ярость, словно „взбесившийся баран“, и заверил, что, пока он занимает эту должность, Мане в Лувре не бывать; тут его собеседник поднялся со словами: „Что же, тогда придется прежде заняться вашим уходом, а после мы откроем дорогу Мане“.

Неожиданно для всех Золя отказался принимать участия в подписке. "Я глубоко опечален, но... я раз и навсегда зарекся покупать картины — даже для Лувра... Я достаточно защищал Мане своим пером, чтобы опасаться сегодня упрека, будто пытаюсь преуменьшить его славу. Мане войдет в Лувр, но нужно, чтобы он вошел туда сам в результате национального признания, а не окольным путем, через посредство подарка, все-таки отдающего рекламой и некой групповщиной". Тем не менее деньги были собраны и Клод Моне передал "Олимпию" государству. В ноябре 1890 года картина поступила в Люксембургкий музей в ожидании возможного, но не решенного окончательно помещения в Лувр. Спустя семнадцать лет, в феврале 1907 года, по твердому распоряжению Клемансо, друга Моне, а в то время премьер-министра, "Олимпия" наконец вошла в коллекцию Лувра.

В настоящее время работы художника представлены крупнейшими музеями мира.

Эдуард Мане не говорил: „Приходите и смотрите на безукоризненные произведения“, но: „Придите и посмотрите на искренние произведения“.

Над Мане начинают смеяться, а он воспринимает это как славу. Но слава преходяща. Как и большинство героев серии ЖЗЛ, Мане начинает резко болеть. Сперва дает себя знать застарелый ревматизм, затем гангрена. Он начинает с недоверием относиться к здоровым людям. Словно чувствуя, что художнику не долго осталось, его работам (любым) позволяют участвовать в Салоне вне конкурса. Мане принимает эту награду. А ведь его приятель Бодлер сказал: «Согласиться на награду, значит признать за государством или правителем право судить вас». Когда Мане умер, то на следующий день после его смерти Эдгар Дега скажет: «Мы не знали, как он велик!» А кто-то, перефразируя Ницше, наверняка спросил «а был ли Мане велик?». Вот для того, чтобы в величии Мане никто не сомневался, в 1907 году Клемансо добивается включения картины «Олимпия» в собрание Лувра. А это значит, что будут новые молодые художники снова и снова посещать Лувр, дабы копировать стиль Мане… Аминь!

Другими словами, книга вызвала внутри меня сильное противоречие и оставила недосказанность. Хотя она заслуживает внимание и это действительно интересная книга, особенно для тех. кто интересуется историей и живописью.

Книга Перрюшо посвящена первому, первому во всех смыслах, потому что именно Эдуард Мане стал глашатаем новой живописи. Великая трагедия этого человека в том, что он сам не понимал, в чем заключается его историческая миссия. Судьбой ему было назначено стать бунтарем и революционером, а он всю жизнь открещивался от этого пути, изо всех сил стараясь оставаться обычным приличным буржуа.

Принадлежность к классу была тяжелейшим камнем, тянувшем его на дно обыденности и благоприличия. Жертвой буржуазной этики стала личная жизнь художника, он смог жениться на любимой женщине только после смерти отца, а родной сын так и остался "крестным сыном", носившим чужую фамилию.

Жертвой того же стала и его творческая судьба. Всю жизнь он стремился к признанию и славе, домогался официального одобрения своих работ, переживал, когда его обходили медалями и наградами, когда критики разносили его в пух и прах. Неоднократно он пытался отступать от своего творческого кредо ради признания, и каждый раз работы, выполненные не от сердца оказывались намного бледнее тех, что писались от души. И он снова возвращался к тому стилю, который был его сутью, который был выше и сильнее всех жизненных обстоятельств, влиявших на художника.

Он, сам того не желая, стал вожаком новой бунтарской школы в живописи. Моне, Ренуар, Дега, Сезанн и много других, не столь известных в будущем, молодых художников, видели в нем бога. "Батиньольская школа" - прообраз всего импрессионизма, сложилась и спаялась именно под мощным воздействием Мане. Но он не видел и не понимал всей мощи происходящего вокруг него, и снова и снова отрекался от своих друзей и последователей ради очередной выставки в Салоне, ради очередной надежды на официальное признание.

Когда в середине 70-х годов, уже заявляющие о себе в полный голос, импрессионисты начинают устраивать свои выставки, Мане так и не соглашается принимать в них участие, по прежнему ориентируясь на снисхождение академиков Института. В конце жизни он, наконец-то, добивается этого призрачного признания, да и то, благодаря тому, что на решение жюри, присудившего ему медаль, оказал большое влияние его друг юности Пруст, ставший на тот момент министром изящных искусств.

Мане ушел из жизни, так и не реализовав свой талант в полной мере. И причина как раз в том, что он так и не сумел порвать со своей буржуазной сутью, так и не осознав своей настоящей роли в истории мировой живописи и искусства в целом. Ему была дана сила оригинального видения, которая не вписывалась в классический канон, царивший в живописи тогда. Мане не отдавал себе отчета в том, что в жизнь людей пришла фотография и задача живописи кардинально изменилась, если раньше она играла роль отобразителя жизни, теперь ей предстояло демонстрировать оригинальность видения мира.

На первый план стала проситься концептуальность - сюжета, видения, техники. Он этого не осознавал, но он инстинктивно почувствовал это, и его творческий потенциал оказался выше его жизненных притязаний, он заставлял его снова и снова писать так, как он видел, получая за это новые и новые шишки от апологетов старого искусства. И снова, и снова он страдал и мучился, рождая то, что не мог не родить, и получая в ответ презрение, насмешки и неблагодарность.

Всю жизнь Мане дружил с литераторами, которые тоже были изначально не приняты обществом. Его взаимоотношения с Золя, который много сделал для определенного признания художника еще при жизни, были дружескими, но не более. Бодлер и Малларме были частью его души. Оба поэта были предвестниками будущего декаданса, оба были тесно связаны с творчеством Эдгара Аллана По, писателя, ставшего родоначальником большого количества жанров литературы будущего. Чувствуете как переплетаются ветви дерева культуры и искусства, как питают они друг друга, как движутся по единому вектору.

Что еще хотелось бы отметить: так это отношение России к судьбе великого живописца. Шесть лет, самых плодотворных и значимых в его творческой судьбе, мастерская художника находилась на улице Санкт-Петербург, и все это время и еще несколько лет кроме того, его семья арендовала квартиру на этой же улице. А поэт Малларме, бывший лучшим и самым верным его другом в последние годы жизни художника, проживал на улице Москва, и каждый день посещая друга, совершал пешие вояжи от Москвы до Санкт-Петербурга и обратно.

До этой книги я читала только один биографический роман о художнике - “Жажда жизни”, написанная Ирвингом Стоуном и в корне отличающаяся от книги Перрюшо. Если история о Ван Гоге была приближена к художественному произведению, то, читая о жизни Мане, ни на секунду не забываешь, что это реальные люди и реальная история. Автор очень осторожно и аккуратно преподносит каждое слово, дополняя повествования заметками там, где он не уверен в подлинности написанного.

Тяжелая, трудная судьба. Мане ведь никогда не хотел становиться тем, за кого все его принимали - революционером, мятежником, скандалистом. На его голову вечно выпадали какие-то неприятности: живописца шпыняли, оскорбляли, пренебрежительно отзывались о нем как о “мазиле” и “рапэне”. Мане было невдомек, что он, сам того не желая, все-таки совершает революцию в искусстве, что пишет не для современников, а для потомков. С появлением импрессионистов жизнь Мане стала только хуже - вопреки ожиданиям толпы, он не примкнул к новому течению, потому что не считал себя его частью, желая признания не среди таких же отверженных, как и сам, а среди академистов и участников Салона. Боящийся скандала, искренне не понимающий, что не так с его живописью, с каждой новой картиной надеющийся, что вот, вот, наконец-то, наконец его признает весь мир!.. Однако мир Мане почему-то не признает.

Каково это - добиться того, о чем мечтал всю жизнь, только в сорок девять лет, и умереть, так и не успев насладиться вымученным, выстраданным, еще нетвердым, но все-таки признанием? Читая подобные книги, невольно начинаешь задаваться зачастую только мешающими вопросами, зачем - и для чего - живешь ты сам, и что ты будешь делать, если за всю жизнь так и не достигнешь своей цели.

“И, тогда внезапно, как если б смерть заставила наконец со всей очевидностью осознать исключительную значимость этого ныне ушедшего художника, в толпе воцаряется глубочайшее молчание, и медленно один за другим все мужчины в зале обнажают головы. “Мы не знали, как он велик!” - скажет на следующий день Эдгар Дега”.

И все же не так должна была закончиться жизнь Эдуара Мане.

Manet et manebit. Он таков и таким останется.

Ибо Мане, согласно Перрюшо, автору знаменитых биографий французских импрессионистов, сознательным бунтарем не был. Всегда пытался вписаться в официальное искусство, выставляться не в "Салоне отверженных", а вместе с признанными художниками, получающими госнаграды и медали. Но глазу своему Мане изменить не мог. Он всегда протестовал против использования полуоттенков и "битюмных", темных красок, "засоряющих" цвет. Как ни странно, но тут снова просится параллель между Мане и Британией: в ту же эпоху прерафаэлиты возглавляют движение за возвращение к "чистому" цвету, и есть в этом некая перекличка. К слову, в Лондоне Мане был, но эта поездка вряд ли оставила в его душе заметный след.

Больше всего в издании ЖЗЛ меня порадовала полемика в заключительной статье советских литературоведов с автором биографии художника, утверждавшим, что Мане относился к приверженцам чистого искусства, да не обманут нас некоторые сюжеты его картин "на злобу дня". Разумеется, советские специалисты желали видеть в Мане приверженца социальной справедливости, не приемлевшего фальши и бездуховности современной ему городской жизни капиталистического общества. Вот, дескать, и знаменитая "Олимпия" олицетворяет женскую наготу "на продажу", не случайно Мане писал именно Викторину Меран, дабы изобразить обесценивание женского тела, ставшего лишь объектом похоти. Перрюшо же считает, что в "Олимпии" Мане занимали лишь проблемы цветовых переходов. Думаю, обе позиции, приведенные выше, слишком радикальны.

Мане, конечно же, не был совершенно равнодушен к социальной проблематике, об этом говорит и его долгая дружба с Эмилем Золя. С другой стороны, делать из Мане борца с буржуазным обществом, наподобие Гюго, было бы просто глупо. Скорее, он просто улавливал противоречия современности и не мог остаться в стороне от духа времени, так как всегда старался быть актуальным художником.

Мане - великий талант, значение которого со временем лишь утверждает себя. Странные и необычные сюжеты его картин продолжают волновать не одно поколение художников и зрителей. Данная биография приобщит нас лишь немного к раскрытию тайны его произведений. Внимательному созерцателю картин Мане откроется не меньше, а то и больше, чем читателю книги Перрюшо. Ибо живопись надо любить глазами и сердцем.

Но также были люди, которые поддерживали Мане, защищали его и помогали. Его друзьями были такие известные художники: Э. Дега, К. Моне, О. Ренуар. Художника все-таки признали, зауважали, оценили, когда ему было 49 лет. А через несколько лет Моне умер после того, как ему ампутировали левую ногу, он болел атаксией - нарушением координации движений. Я очень прониклась этим художником, уже вторая книга Перрюшо заставляет детально прочувствовать всю жизнь человека. В его книгах не просто сухая биография, он подробно описывает жизнь художника, понятным языком, эмоционально раскрашенным.