Текст книги "Современная греческая поэзия"

Катерина Ангелаки-Рук
Анорексия существования

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Поэзия»

2012

Издательство «Кастаниотис»,

Афины, 2011

(С. 22, 26, 30, 34, 48)

Исчезла и луна

 
Луна, луна
прижатая так тесно
к моей груди и к животу:
и на неё я больше не гляжу,
как больше не гляжу
и в зеркала.
Луна теперь —
белёсый слабый свет,
что чуть мерцает и напоминает времена,
когда за ночью ночь
с её серпом
и страсть, как полнолуние, росла.
Ты на покрытых галькой берегах
стояла мокрая и думала, что видишь
суть мироздания,
мечтала о веках
метафизических,
где никакое солнце
не затмевало бы поэзии луны:
ведь серебристый свет
всегда нежнее дня
и золота его.
О, женщина, как ты была смешна,
считая, будто пылкая луна
оберегать твой танец будет вечно.
Но и луна исчезла.
И она.
 

Поворот событий

 
С какого неба она проливается,
эта отрава,
в день по капельке
мою жизнь разъедая?
Где осталось сияние,
что меня переполнило,
когда глаза мои тронули
силуэт «Его» тела,
проступавший легонько
сквозь мужскую одежду?
Слова в ту пору лились потоками,
проносились идеи, как дикие стаи птиц,
не хотели клевать слова,
как бы ни голодали.
Ночь меня не пугала: хоть и безмолвная,
она сказки рассказывала,
сулила зарю.
Люди были
не назойливым антонимом одиночества,
а колодцами, где в глубинах сокрыты тайны
утешительные и прохладные.
Знать бы: это я сама виновата —
или чёрный антоним жизни,
что приближается?
 

Монашеское

 
Полотном полотном чернота обернуть меня хочет, я знала.
 
 
Монах смотрел в её рот,
зубов и поцелуев лишённый.
Его чёрная шапка
была запятнана небесной голубизной,
и его покой был весь в складках, как плотный шёлк
на картинах голландцев.
Яннуса[1]1
  Героиня нескольких стихотворений поэтессы (прим. пер.).


[Закрыть] представила
часы его спасения,
погружённые в масло и в тишину,
прогулки его одинокие
по самому краю прохладных ущелий соблазна.
Как полярный медведь,
у которого жир – идеал телесности,
может вынести холод, потому что в своей ледяной берлоге
копирует смерть,
так и этого человека душа
в мозговом сером мешке
копирует абсолют,
чтобы вынести жизнь.
Только плач его слышится по ночам
и прутья лозы трещат, когда он
встаёт на колени.
 

Пить и глотать

 
Какой была бы жизнь моя сейчас
когда я чернотой окружена
и вся дрожу как маленький зверёк
боюсь медвежьей ночи
боюсь, что всё давно предрешено
за тучами
какой была бы жизнь
без жидкости хмельной которую я пью
без этой напоённости
которая бушует украшая
мою неполноту
и облегчает ношу дня
груз ночи неподъёмный
и без мечты которая таится
свернувшись у меня под языком
и жидким телом делается так что
с любым глотком я нахожу её во рту
и без того чтобы не прекращая
по капле я считала
во мне расплёсканную пустоту?
 

Поэтический постскриптум

 
Стихи теперь не могут быть красивыми:
ведь правда стала безобразной.
Отныне опыт —
единственная плоть стихотворений.
Пока он богатеет,
питаются стихи – и, может быть, становятся сильнее.
Болят мои колени,
и пред Поэзией я больше их не преклоняю,
но только свои опытные раны
в подарок предлагаю.
Эпитеты увяли:
теперь я только играми рассудка
Поэзию свою приукрашаю.
Но я не перестану ей служить, —
пока нужна ей буду.
Она одна мне помогает позабыть
закрытый горизонт грядущего.
 

Фомас Иоанну
Улица Гиппократа, 15

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Литературный дебют»

2012

Издательство «Шекспирикон»,

Афины, 2011

(С. 9, 13,14, 26, 44–45)

Штормовое предупреждение

 
Сколько ты ещё продержишься
На этом снежном склоне
Где упражняются
В слаломе и фрирайде
Мастера стихотворцы
Вовремя обходящие
Любое препятствие
Рано или поздно
Сорвёшься с какого-нибудь обрыва
Забыв поставить точку
Или что ещё хуже
Глупо шлёпнешься
Не поставив своевременно вопросительного знака
И станешь посмешищем
Взыскательного общества
Жадного до любого
Восклицательного унижения
Бросай это дело пока цел
Надвигается снежная буря
А мы уже числимся пропавшими без вести
Среди всех этих многоточий
 

Вскрытие

 
После того как его вытащили из моря
Он несколько дней просыхал
 
 
Его отбивали как осьминога
Чтобы душа в нём хоть немного смягчилась
Но он не исторгал изо рта
Последнего слова
Не желал очищаться
От своей последней воли
 
 
И соль на его теле
Была как пот морской глубины
Куда он вошёл и откуда вышел
С напором любовника
Знающего что каждый раз
Может оказаться последним
 
 
В зубах он упрямо
Сжимал ракушку из тех что
Собирал ребёнком
 
 
Сувенир пучин
Оберег для тех которые
Пожелали ходить пешком
По морю
 

Поймал день?

 
Не торопишься ты ловить день
Время едет верхом на своём мопеде
А ты ползаешь по комнате на четвереньках
Ища
Любимую ногу
 
 
Новый день
Застаёт тебя на полу
Пытающегося забраться
В нору сна
 

Меры предосторожности

 
Скажи стихам
Чтобы долго не сидели на солнце
 
 
Чернеют чернеют стихи
И белые их поля
Сжимаются покраснев
От тревоги ожогов
 
 
Начни наконец жить в тени
Или хотя бы намажься кремом от загара
Обеспечь себе элементарную безопасность
Потому что эта дыра души
Разрастается изо дня в день
 
 
И во что впитается
Всё сияющее излияние жизни?
Всё транжирство божественного?
 
 
Что будет отфильтровывать
Ультрафиолетовый ужас?
 
 
Теперь когда мы обнаружили
Что шрамы на нашем теле
Изменили цвет и размер
И проступают на коже как финальные титры
 

Потеря высоты

 
Небо находится
В свободном падении
А ты от малейшего
Землетрясения пугаешься
Не дай бог земля
Уйдёт у тебя из-под ног
 
 
Может быть мне и завидно
Что ты смотришь в оба
А я пялюсь вверх
Спотыкаясь то тут, то там
Измеряя насколько снизился
Детский горизонт
 
 
Надеясь, что настанет день
Когда мы презрев гравитацию
Будем падать в сторону звёзд
 
 
Может быть мне и завидно
Что ты крепко стоишь на ногах
А я говорю о вещах беспочвенных
 
 
Но ты помнишь дружище как мы за одну ночь
Вымахивали в высоту
И просыпались готовыми
Схватить небо за пятки?
 
 
А теперь это небо
Висит у нас над головой
И ты на него даже не смотришь
Кроме как если закапает дождь
 
 
Тогда ты его проклинаешь
Что посмело заплакать
О высоте которую потеряло
В детских глазах
 

Фомас Цалапатис
Утром резня, господин Крак

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Литературный дебют»

2012

Издательство «Экати»,

Афины, 2011

(С. 11, 21, 29, 35, 43)

Бочка

Как-то утром господину Краку взгрустнулось. Он залез на бочку с селёдкой и стал смотреть в небо. Ему нравилось считать падающие самолёты. Вокруг него старики запускают воздушных змеев, и жидкая зелень. И яма, куда попадает в конце концов самое глубокое из недоумений, зарезанное, или просто защекоченное насмерть. Слышится кашель в темноте, а господин Крак всегда улыбается в самый неподходящий момент. Воздушные змеи цепляются за провода, и стариков бьёт током. Господин Крак смотрит на них. Смотрит на них и ест яблоки.

Отзвук

Господину Краку не спится. Орда гуннов не даёт ему заснуть. Каждую ночь повторяется та же история и его изводит. Один и тот же грохот сдёргивает одеяла, один и тот же грохот раздвигает шторы, раздвигает веки. Подковы их лошадей оставляют выбоины на мостовой. Из их сердитых ноздрей вырывается пар. От суровых, огороженных железом взглядов кровь стынет в жилах. От того, как они счищают с клинков человеческие останки, кровь стынет в жилах.

Они шумят, затачивая свои мечи, и шумят, поедая сырое мясо, шумят, с рёвом бросаясь в атаку, и шумят, насилуя монахов. Шумят, сжигая деревни, и шумят, создавая свои империи. Но прежде всего они шумят, когда, напившись на своих свадьбах, задыхаются от крови в переломанных носах, спящие густым сном.

Разумеется, всё это случилось в 450 году до н. э., то есть за века до того, как господин Крак лёг в постель.

Коробка

Есть у меня одна маленькая коробка, в которой постоянно кого-то режут.

Она чуть побольше коробки из-под ботинок. Чуть попроще ящика из-под сигар. Не знаю, кто и кого, но кто-то кого-то режет. Звуков оттуда не доносится (кроме тех моментов, когда они доносятся). Я ставлю её на этажерку, на стол, когда хочу провести немного времени, глядя на неё, подальше от окон, чтобы не пожелтела на солнце, ставлю её под кровать, когда хочу почувствовать себя хулиганом. В ней кого-то режут, даже когда в доме праздник, даже по воскресеньям, даже в дождливую погоду.

Когда я нашёл коробку – где и как, не скажу, – я с удовлетворением принёс её домой. В тот момент я думал, что услышу шум моря. Но там внутри происходит резня.

Мне уже дурно делалось от шума, от понимания происходящего, от разворачивающихся в коробке событий. От самого её присутствия мне делалось дурно. Нужно было что-то предпринять, избавиться от неё, успокоиться, принять ванну. Нужно было решить этот вопрос.

Так я отправил её по почте одному своему другу: у меня есть один друг, нужный только для того, чтобы дарить ему подарки. Я завернул коробку в невинную цветную бумагу, перевязал невинной цветной ленточкой. В коробке с письмами лежит коробка, и в этой коробке кого-то режут. Лежит себе в почтовом ящике и дожидается моего друга. Такая дружба, которую я поддерживаю только для того, чтобы дарить подарки.

Стихи одного плохого человека

 
Теперь мои дни спокойны, и сон мой крепок по ночам.
Джек Лондон, «Лунный лик»
Сначала мы разорвали с ней отношения.
Потом разорвали ей горло.
У мадам де Сталь была большущая шляпа,
три кошки и корзинка, полная сонных ящериц.
Она была женщиной
из тех могучих женщин
с широким тазом,
готовых родить целый спозаранку продравший глаза легион,
готовых столкнуться с бронетранспортёром
и наблюдать, как сминается листовое железо,
причём сами они отделаются парой царапин
и, быть может, лёгкой удовлетворённой улыбкой.
Жизнь, полная стонов, мозолей и плоти.
О, жизнь с безвольно повисшими руками,
расстилай на полу свои пластиковые пакеты:
по ним пойдёт сейчас
тишина, бабёнка с кривыми ногами,
а ты смотришь, только смотришь и просто смотришь.
 
 
Но: сперва отношения,
потом горло.
Старая угроза моей влажной археологии,
наконец-то я с тобой расквитался.
Абсурдный страх моего детства, страх
абсолютный.
Наконец-то я узнал твою меру.
Наконец-то измерил твоё падение.
 

Ответы

В один решающий день публика потребовала, и господин Крак согласился. Он даст ответы! Он мобилизовал самые редкие слова. Украсил их значками облечённого ударения и густого придыхания[2]2
  Диакритические знаки, использовавшиеся в дореформенном греческом языке и часто ассоциирующиеся с трудночитаемыми старинными текстами, официозом и бюрократией (прим. пер.).


[Закрыть]. Почистил зубы, отрепетировал свою речь, надел очки. Бот он поднимается на трибуну, а под ним – океан взглядов.

Господин Крак немеет, а публика, без нетерпеливости, но и без терпения, на него смотрит. И так уже не один день. Господин Крак – нежданный истукан, не могущий заговорить, не могущий – хотя бы иносказательно – стряхнуть с себя это свойство, эту инертность, бессилие, эту трещину своего имени. Произнести речь и возвратиться восвояси. Туда, где отзывы, в конечном итоге, не так уж и много значат.

О том, как разрешился этот инцидент, я ничего больше не знаю. Так что не спрашивайте. Кроме того, господин Крак – господин скучный, сплошное настоящее время глагола. И на это у меня ответов нет.

Маркос Мескос
Выкуп

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Поэзия»

2013

Издательство «Гавриилидис»,

Афины, 2012

(С. 23, 27, 34, 38, 70–72)

Ночь после того

 
На прогалине их прикончили:
взгляды за спину шаги за спиной
чёрный лес где звери прячутся пляшущие
с мертвецами – сверху с гор они спустились в ущелье: был май
птицы свет и цветы бушевали под ветром: благоухание
скорбной радости или двусмысленное упование пока
они шли и чуть ниже
по склону над ямой выстрелы в голову.
 
 
Холодный мурашки ветерок ледяной нынче первая ночь под землёй
нынче пляски: нынче пляски у мертвецов.
 

Отвлекающие манёвры

 
Утром дождь шептал осеннему серебряному ковру
слова невнятные мимолётные – дальние голоса
дальние крылья за дымом за туманами чернотой
над глазами почва:
 
 
базиликом белым расцветает смерть,
дряхлеет якобы, но наряжается…
 

Простая история

Был голубоглазым рослый дядя Эвфимис муж тёти Афродиты двоюродной сестры моей матери; всю жизнь возился с лошадьми телегой и огородами; выпивал и я помню как по вечерам он вываливался из пивной «Аляска» в Воденах[3]3
  Водены – старое название Эдессы, родного города автора (прим. пер.).


[Закрыть] улыбаясь до ушей и шатаясь довольный прошедшим днём и своей многомилостивой жизнью «ах если бы только говорил он мне в горку перед домом не подниматься!»

Когда я смуглею от загара

он приходит в мои сны добродушный огромный голубоглазый берёт меня за руку и ведёт к Лонгосу[4]4
  Лонгос – живописная местность близ Эдессы, где находятся руины древнего города (прим. пер.).


[Закрыть] перечисляя мне имена птиц и источников на их старом позабытом языке.

Скромные перерывы в селе Каламици[5]5
  Село на острове Левкада, популярный курорт (прим. пер.).


[Закрыть]

 
Десять раз пробежала вверх-вниз по дереву
щипала пугливая белочка в спешке
корку хлеба брошенную в траве;
 
 
на акации дрожит воробьишка
страстно выпрашивая на своём языке
забытое лакомство крошку какую-нибудь.
 

Птицы

Ушедшему поэту Йоргису Павлопулосу

Птицы щита одного и птицы другого…

Гребцы небесные над кровлей ласточки низколетящие аисты воробьи зарянки дрозды щеглы и горлицы вальдшнепы в вышине подорлики и кваквы альбатросы дальние вьюрки на подоконниках —

приливы листья ветерки летучие следы на берегу крылатой стаей корабли проконопаченные чёрные и красные:

все восемь сотен девяносто шесть судов и птиц гомеровских толпой места имена – Авлида, Гирия, Феспия, Аспледон, Пифос, Крисса, священный Кинос, град Миниеев Орхомен, Опунт, холм Алезийский, утёс Оленийский, Дулихия, сонм островов Эхинадских, Нерит, Крокилея, Ликаст, Ритий, Камир, град Эврипилов Коос, Алос, Алоп; вспомним и Филакию, и Пираз цветущий, и Фавмакию, и Ифому, ключ Гипереи и Орфу, Олооссоп, Титаресий, изливающий воды в Пеней, приток Стикса; Асина, Фест, Эретрия, Эпидавр, Иолк, Феры, Фара, Этил, Месса, Спарта ещё дышат в руинах;

однажды вожди Агамемнон Пенелей Аскалаф Схедий Эпистроф Аякс быстроногий сын Оилеев Элефенор Менесфей и великий Аякс Теламонов Диомед Менелай Нестор благоразумный Агапенор Фалпий Филеид Одиссей Идоменей и Фоант… Тлиполем, сын Геракла, Фидипп и Антиф, непобедимый Ахилл и верный Патрокл, Протесилай Филоктет Эвмел Подалир Махаон Полипет Профоой – и ещё безымянные все на материке островах и на море когда распря между Богами Богинями и человеками смертными словно огонь полыхнула все недра земные стенали

а с другой стороны

в той же буре Войны на берегу Илиона Приам и Полит и Парис и Гектор сияющий Гиппофоой Леф Тевтам[6]6
  Автор допускает небольшую вольность: у Гомера в перечне кораблей упомянут только Гиппофоой – сын Лефа и внук Тевтама; его отец и дед под Троей не воевали (прим. пер.).


[Закрыть] Пирос Акамас Эвфем сын Кеада Пирехм Пилемен гализоны Эпистрофа с Годием; Энном и Хромий с отрядами мизов; Асканий и Форкис, Месфл и Антиф Гигейского озера дети и Пилеменовы; Настес и Сарпедон, Главк с реки Ксанфа; Эней Афродиты дитя Антенор Ликаон Пандар Амфий Адраст; сын Гиртака Азий; Елена Гекуба Медея Кассандра костры погребальные пепел трофеи конь деревянный и Лаокоон;

забытые земли Мирина Ватиея Зелия Апес Перкота Практион Абидос Сестос Кромна Эгиал Алиба фтиров лесистые горы; троянцы карийцы магнеты меоны ликийцы фригияне и пеласги заблудшие; дарданцы киконы пеоны и писаний постскриптумы прочие забвение всевеличайшее всюду простёртое в бездне глубоко слава безвестных;

за два шага за две ступни до забвения дикие птицы кажется что чучела без артикля возвратные голуби выполненные обещания почтальонов у наших небесных ворот в то давнишнее время; птицы вяхири и сизаки красногрудые чернозобые чернохвостые черноголовые голуби; перелётные ястребы; сплюшка ночами твердящая жалобы; космачи трубачи торкуты чёрно-пёстрые турманы дутыши душеньки дождики капельки плоти одетые в краски и перья лимонные чёрные белые.

– белые?

в земной Преисподней только горлицы горлышко всё что рождается птица когда умирает родной человек: обязанник памяти сизый голубь укажет дорогу: но что-то от нас говорят ускользнуло: птица жаворонок

поющая с самой зари и до горькой полуночи!

Христос Армандо Гезос
Несбывшиеся страхи

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Литературный дебют»

2013

Издательство «Политропон», Афины, 2012

(С. 15, 16–17, 21, 30, 38)

Издательство «Мелани», Афины, 2016 (2-е издание)

Новогодние обещания

 
Пока я слышу, как приближается пышущий силой Год,
ступающий по костям уходящего,
записываю:
 
 
Во-первых, научиться врать,
прежде всего самому себе.
Во-вторых, посмотреть наконец-то в упор на солнце,
даже если это будет последнее, что я увижу.
В-третьих, испытать ещё больше
омерзения к людям.
 
 
В-четвёртых, улыбнуться:
хотя бы разок.
 
 
В-пятых, привыкнуть
спать с трупом в обнимку.
 
 
В-шестых, что самое важное:
прекратить так бессовестно, как сейчас,
обманываться.
 

…И вперёд

 
Рождаемся и вперёд.
Нас оставляют в корзинке
у двери мироздания
и исчезают: прежде чем сумерки их растворят.
Никто не выходит открыть,
и только туман нас выкармливает.
 
 
Вырастая,
мы отпадаем, как отмершие клетки,
от груди девушки
и несёмся по ветру,
ложимся охапками в объятия нищих,
пытающихся согреться.
 
 
Иногда мы встречаемся.
Нечаянно сталкиваемся плечами,
когда пригибаемся, чтобы укрыться от пули.
Улыбаемся,
сами того не понимая,
и потом начинается танец:
танцуя, мы облетаем весь мир,
трепещущие от ужаса в Праге и в Эдинбурге,
играющие с огнями Парижа,
инакомыслящие и загорелые в Мексике,
всё время танцуя,
распевая песни на языках, которых отродясь не учили,
полощем ноги в телах друг у друга.
 
 
И уже задаёмся вопросом:
когда мы успели сменить свою плоть?
Расстаёмся.
Разрывается надвое тело
на развилке тропы,
страх потери обналичивается наконец:
кошмар в ожидании
момента, который мы запирали в шкафу.
Теперь нас терзает не страх, а потеря.
Мы стряхиваем пепел с волос,
заметаем следы на снегу
и вперёд.
Я здесь, а ты в своём где-то не здесь,
и ничего мы не прожили.
Обратно даже взгляда не бросаем,
но просто умираем и вперёд,
вперёд идём —
как чёрт благословит.
 

Дверь

 
Я родился вот в этой белой комнате.
Пустой, не считая:
подушек на стенах,
кровати по центру,
меня на кровати, голого,
и двери.
 
 
Эта дверь…
Гигантский клык, воткнутый в стену,
и я всё смотрю на него, я, замкнутый
в этой кубической пасти забвения,
я,
гнилой зуб, выброшенный на черепичную крышу.
 
 
Всё смотрю на неё.
 
 
Времени нет,
наверное, оно прячется под кроватью,
потому что боится меня.
Ласки нет,
она замазана, видимо, этой дурацкой краской на стенах.
 
 
Даже лампы нет.
Только свет моих глаз,
ровно столько, чтобы смотреть на дверь.
 
 
И я смотрю на неё.
Всё моё существо натянуто и скрючено одновременно,
чтобы вместиться в один глагол.
 
 
Я всё смотрю на неё.
Но ничего не случается.
 
 
Ручка двери неподвижна.
 

Клетки в птицах

 
Клетки в птицах
стучат беспокойно своими жёрдочками.
 
 
Им хочется выйти на волю, безумно,
они завидуют дельфинам,
плывущим в небе,
рассекающим облака,
они мечтают упасть,
грохнуться головой об асфальт.
 

Сломанные крылья

 
Я отправил себе самому
пару сломанных крыльев
в ящике из плоти:
подарок к моей смерти.
 
 
Я очистил их от крови и от костей,
отполировал их по́том
и слезами,
продел шнурок, чтобы их закрепить.
 
 
Теперь нужно просто набраться терпения,
подождать:
вдруг отыщутся когда-нибудь
гвозди для спины.
 

Панос Кипариссис
Драгоценности

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Поэзия»

2014

Издательство «Мелани»,

Афины, 2013

(С. 13, 25, 29, 37, 60)

Ворота

 
Внезапно, как из зеркала,
нежданное лицо наше,
чужое, уязвимое, подчас
разбитое
 
 
Грабитель-век
пускает мифы по миру
Цирцеи, многославные сирены
Итаки небывалые
 
 
Как остров солнца вся земля
развалины подпалины
бинты сырые
раскалённые протезы
 
 
За далью корабли
спорт на выносливость по правилам войны
и смерть единственный судья идёт за ними
 
 
Надгробия белы
в её груди отмычки золотые
 

Ворота

 
Низкая луна
Надгробие в полусвете
внезапно склоняется до самой земли
чтобы мёртвый мог опустить свои перебитые пальцы
 

Двор

 
Так страшно возвращаться, но сильней
всего боишься возвращаясь
увидеть, что осталось от садов
и от кусочка неба наверху
и скольких звёзд там не хватает
 
 
А что в конце?
Какой там танец танцевать?
Какая смерть, какая жалость?
 
 
Надежды памяти истёрты сожжены
 
 
И старой школой кажется вся жизнь
 
 
и раны старые чернеют открываясь
и двери времени давно отворены
тебя заждались
 
 
Твоя душа сияет как жасмин
и ночь из мрака
высовывает огненный язык
настичь пытаясь
 

Двор

 
При малейшем дуновенье души
память крылья тебе распахивает
чтобы можно было вернуться от тёмных дверей тишины
опять разделить на двоих горячие простыни
и тот односложный глагол
который тебе позволяет дышать и тебя воплощает
Пусть завидуют стражники
в пучинах небес
пока ты спускаешься вниз со взглядом зелёным
и звёздами солнца в зубах
Ночь сна моего
еле слышно непостижное тебя призывает
пока пируют невредимые мои мертвецы
 

Тишина

 
Сухая трава
Лишь одно дерево
беззащитное зеленеет
 
 
Как приплыла сюда лодка?
Как застряла тут точно зверь со сломанными рёбрами?
 
 
Взбирается солнце
вверх по красной стене
рисуя сердце распоротое
 
 
Где начинается путь?
Куда он ведёт?
 
 
Всё подламывается на свету
на белом платке его
 

Элефтерия Кирици
Рукописный город

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Литературный дебют»

2014

Издательство «Мандрагорас»,

Афины, 2013

(С. 18, 20, 27, 38, 43)

Фуга

 
Потом я сняла
С твоих плеч побережье
Повязки песка
Мы вместе прожили черешневые деревца
Майские поцелуи
Строительство пламени
Пюпитры любви
Мы все чудеса объяснили
Прошли по улицам города
Зазвучали как детские губные гармошки
Печально-радостные
Мы оставили лампу зажжённой
Сонной артерией света
Увидели как осень роняет листья
И время стряхивает с груди ледники
И хаосом правит хаос
Мы заключили партнёрство с тревогой
Поднялись на балконы
Ужинали допоздна