Текст книги "Современная греческая проза"

– Да ты смеешься! – говорит Вайос. – Что это за страсть такая? И почему ты столько времени нам об этом ни слова?

– А что тут скажешь? Как будто, это изменит что-то. Сейчас, когда к слову пришлось, рассказал. И матери потом, спустя какое-то время, правду сказал. А в день похорон она подходит ко мне, бедняжечка, и спрашивает, где Ираклис и почему Ираклис не пришел и тысячу добрых слов про него напела, про подонка. Такого со мной еще не бывало. Когда он втиснул мне этот конверт, богом клянусь, у меня словно гора с плеч свалилась. Несмотря на все горе, я сказал, ладно, пидор, и нас хоть раз господь пожалел. А потом такой срам. Такой срам. Чтоб я за час до похорон бегал и выпрашивал по пятьсот евро у одного, да по пятьсот у другого. Мне было так стыдно, что головы не поднять. Хоть бы земля разверзлась и поглотила меня. Сколько бы мне ни осталось еще, этого не забыть. Боже, какой срам. Однако же берегись, за все в этой жизни воздается. Знаете, что сталось с его сыном?

– С чьим? – удивился Вайос.

– Как это с чьим? Да ты пьян уже, что ли, в стельку? Мы разве не об Ираклисе говорим столько времени? Так вы не знаете, что случилось с его сыном? Они отправили его на Родос, прекрасный студент и все такое, да только вернулся он законченным нариком. На днях, говорят, у него случился приступ, схватил мать за горло да чуть было и не задушил с концами. И теперь они заперли его в какой-то клинике под Булой в Глифаде и целое состояние за него платят. Вот так вот, приятель. За все тебе воздается. За все. С самого дня похорон в глубине души я молился, чтобы что-нибудь произошло. Чтобы этот мерзавец заплатил за то, что он со мной сделал. И когда узнал о том, что случилось с его сыном, то сначала просто возликовал. Однако вот что странно. Какой силой обладает ненависть. Иной раз мне кажется, что ненависть словно воздух, которым дышим все мы, живущие здесь, в городах. Постепенно, неспешно она убивает тебя, но без нее нет жизни.

Михалис снимает свои очки, смотрит на них в свете свечи и снова надевает. Адмирал скорчился в кресле, склонив голову, и смотрит на свои ботинки. Вайос встает и идет к окну. Наклоняется и смотрит наружу. Стекло запотевает от его дыхания.

– Я же вас часто вижу вместе, – наконец произносит он. – Разве вы не сидели вчера у Сатанаса?

– Знаю, – отзывается Михалис. – Все его гонят взашей, и он часто приходит ко мне. За жалостью. Пьяный с утра до ночи. Что такое, адмирал? Что ты кривишься? Я, что, тебя обидел?

Адмирал прикуривает сигарету и выдыхает дым прямо на пламя свечи, огонек начинает дрожать, но затем снова успокаивается.

– Нет, Михалис. Я не обиделся. О другом думаю. Мы говорим и говорим, и чем больше говорим, тем яснее я понимаю, что то, что нас объединяет, есть то, чего мы боимся и что ненавидим. Как мы до этого дошли? Откуда взялось столько страха и столько ненависти, скажи мне? И чем дальше, тем хуже все становится. Бывают дни, когда я вижу всякое, и мне хочется убить кого-нибудь. Вот вам крест. Я всякого повидал на флоте за столько-то лет, но никогда на меня такое не накатывало. Никогда. Но теперь я больше не могу. Я задыхаюсь, так говорится? Задыхаюсь.

Михалис смотрит на Вайоса, который все еще стоит у окна, и Вайос ему мрачно подмигивает, прижимает палец к губам, а затем крутит у виска. Отходит от окна и садится напротив адмирала, наполняя стаканы. Выпивает, затем наклоняется вперед и прикуривает сигарету от свечи.

– Дурное предзнаменование, – адмирал поднимает на него взгляд.

Вайос застывает, склонившись над свечой, и смотрит на него, не выпуская сигарету из зубов. В полутьме его лицо окутывает странная грозная тень.

– Плохая примета – прикуривать от свечи. На флоте мы говорили, что, если прикуриваешь сигарету от свечи, значит, где-то умрет моряк.

– Тебе-то что до этого, – мягко произносит Михалис. – Ты теперь сухопутный.

Адмирал поднимает голову и смотрит на нас как человек, только что вышедший из комы и пытающийся разобрать, что это за люди, что собрались вокруг него. Глаза его мутны, как запотевшие стекла.

Затем наклоняется и дует на свечку. Пламя съеживается и уже готово погаснуть, но затем снова разгорается.

* * *

В один из субботних вечеров в прошлом месяце Мао вышел на лестницу позже обычного. Дождь лил целый день, и когда наступила ночь, все окутал туман, стоило только чуть присмотреться и можно было различить пар, поднимающийся от мокрого асфальта как дыхание в морозном воздухе, – словно бы там было что-то живое, какое-то странное существо, что дышало тысячью глоток в темноте. Выйдя, он позвал кошку – «Кис-кис!» – и та выпрыгнула из-за коробок, сваленных у лавки Йотаса, и побежала, прихрамывая, к нему. Мао разорвал картонную коробку, бросил ее на лестницу и сел, поставив рядом бутылку и пачку сигарет, а затем схватил за шкирку кошку, которая, задрав хвост, терлась об его ноги, посадил ее к себе на колени и начал ее гладить и разговаривать с ней. И так той ночью тихо было все кругом, что казалось, только прислушайся и услышишь капли, что все еще падали с ветвей шелковицы, журчание воды, бегущей по тротуару под домом, услышишь звон колокольчика на ленточке у кошки и услышишь, как Мао говорит о том, чего ты никак не ожидал услышать от такого человека как Мао. Его речи были исполнены горечи, его речи были полны ностальгии. Юный мальчик – о чем он успел начать тосковать? И голос его был столь нежен и столь спокоен, спокойнее, чем сама эта ночь, это был шепот, больше похожий на журчание воды, бегущей по тротуару под домом. И, если закрыть глаза, можно было ощутить, как странное спокойствие овладевает тобой, так, что журчание воды сливалось с голосом Мао. Вот почему все говорят, что великое есть в том утешение – услышать человеческий голос в ночи. Великое утешение – если кто-то бодрствует в ночи из-за страха – знать, что кто-то делает что-то, чтобы изгнать страх.

Только Михалис увидел то, что случилось той ночью.

Он сидел у себя в гостиной и смотрел документальный фильм о том, как именно придет конец этому миру, но в какое-то мгновение был настолько напуган увиденным, что выключил телевизор, настроил радио и налил себе виски. Его мать сидела у себя в спальне вместе с подругами и смотрела по телевизору концерт. Они привыкли собираться дома у Михалиса, потому что все эти женщины были вдовами и боялись оставаться одни по вечерам. Михалис постоянно ругается со своей матерью и говорит, что она превратила дом во вдовий пароход, но она и слушать ничего не хочет. Опустошив бутылку, он пошел к ней и разбудил трех старух, уснувших перед включенным телевизором. Отвел их по домам, затем вернулся, укрыл мать одеялом, снова отправился в гостиную, открыл новую бутылку, разделся и закурил сигарету, а потом сел, как и каждый вечер, у окна и стал наблюдать за Мао, который сидел на ступеньках, курил, пил и разговаривал со своей кошкой.

Ему нравилось сидеть по ночам в темноте и смотреть на Мао. Много раз он хотел взять бутылку виски, спуститься вниз, сесть рядом с ним на ступеньках, обнять его, погладить его бритую голову и сказать, чтобы он поговорил с ним, а не с кошкой. Много ночей он собирался это сделать. И его вовсе не волновало, что останется без сна и отправится на работу измученным, лишенным сна и страдающим от похмелья. Но он знает, что Мао не любит компании. А если его к тому же увидит хоть один из соседей, пойдут пересуды. Лучше пусть у тебя вырвут глаз, чем доброе имя отымут, – правильно? Правильно.

Было уже больше трех, когда появилась «Мирафиори». Она появилась, нарушив правила, с улицы Кипра, проехала с выключенными фарами и остановилась прямо напротив дома Мао. Михалис увидел, как загорелись тормозные огни, и желтый дым, вырывавшийся из выхлопной трубы. И огромного желтого скорпиона, нарисованного на заднем стекле. Он встал и открыл окно. Подождал. Почувствовав пронизывающую до костей сырость, решил было накинуть рубашку – но не успел. Мао резко встал, и кошка выскользнула из его рук с пронзительным мяуканьем, а затем Мао с силой бросился к двери водителя. Взвизгнув шинами по мокрому асфальту, «Мирафиори» умчалась. Мао побежал за ней. У дома глухонемого он остановился и вытянул руку, и вслед за этим раздался выстрел – сухой и глухой, как будто треснула ветка. С громким звоном посыпались стекла. «Мирафиори» задом въехала на Кастамонис и исчезла. Михалис голым свесился из окна. Хотел сказать что-нибудь, крикнуть, но голос замерз у него в горле. Он увидел Мао – тот стоял посреди улицы, рука вытянута вперед, ноги расставлены и чуть согнуты как у ковбоя. Михалис был уверен, вот-вот окна начнут загораться, двери – открываться, а люди – выбегать из домов, но ничего не происходило. Мао пошел на угол. Посмотрел на улицу – вверх, вниз. Взглянул на небо, растаявшее в тумане. Затем пошел назад, медленно, глядя вперед, и его ботинки тяжело вдавливали каждый шаг в асфальт. Высокий и такой худой – словно бесплотная тень.

Дойдя до лестницы, отпил из бутылки и прикурил сигарету. Кошка смотрела на него с шелковицы, куда забралась тем временем. Он позвал ее, но та не стала спускаться. В доме загорелся свет. Мао бросил сигарету и побежал.

Михалис, по-прежнему голый, еще больше высунулся из окна и увидел, как Мао исчезает в дальнем конце улицы. Тьма сгустилась вокруг него, словно огромная тень, что наконец отыскала свое тело.

Правда или нет, кто знает, но так рассказал Михалис.

* * *

На следующий день мы собрались в доме глухонемого. Человек десять, может, даже больше. Глухонемой был в ярости. Пуля вдребезги разбила заднее стекло в его автомобиле. Жестикулируя, он проклинал и Мао, и мать Мао, и свою злосчастную судьбу, потому что он всегда парковал свою машину прямо перед домом, а вчера кто-то посторонний занял его место и пришлось оставить ее на углу. Он потрясал кулаками, глаза только что из орбит не вылезали, а вены на шее вздувались так, что казалось, вот-вот лопнут. Один поносил соседей за то, что никто не вызвал полицию, другой заметил, что никто не понял, что треск на самом деле был выстрелом, – слыханное ли это дело, чтобы посреди улицы начали стрелять, – и тогда первый заорал, что если бы он был здесь вчера вечером – а он уезжал на свадьбу – то схватил бы ублюдка за горло и засунул бы ему этот пистолет в жопу. Тут же поднялся чудовищный гвалт, потому что даже и самые спокойные были раздражены из-за глухонемого, который все убивался и мычал «ммммм» да «ннннн», так что на него рявкнули, чтобы он заткнулся, сел в угол и дал нам подумать, что делать дальше, но из-за этого глухонемой разозлился еще больше, побагровел и схватил телефонную книгу «Золотые страницы» и начал колотить ею об стол. Все были охвачены яростью и страхом. И одни хотели пойти в участок, другие поносили мать Мао, которая шаталась по улицам, что твоя поповская собака, и превратила свой дом в бордель. И один сказал, что женщины – это наказание мира нашего, потому что с тех пор, как они начали заниматься чем угодно, кроме того единственного, что должны, – то есть рожать детей и воспитывать их, они погубили самих себя, и детей, и мужей, и весь этот мир. И все твердили, что нужно же что-то делать, потому что слыханное ли это дело, чтобы по улицам шатался этот сучий потрох, наркоман с пистолетом в кармане, и если мы все оставим, как есть, то, верное дело, завтра-послезавтра он выйдет на улицу и убьет первого же, кто ему повстречается. И Ираклис, бородатый, тот, что держит прилавок на рынке, спросил, кто пойдет с ним в дом Мао и поможет ему разделать того под орех, но кто-то сказал, что Мао исчез еще вчера вечером. Все были охвачены яростью и страхом. И тут в дело вступил Михалис и сказал, что не нужно переходить границы и что как-нибудь все уладится. Сказал, что Мао – страж нашей округи, и что очень многие чувствуют себя в безопасности, зная, что кто-то бодрствует всю ночь и заботится о соседях. И давайте не будем забывать, сказал он, какие страдания претерпел Мао из-за того, что случилось с его сестрой. И не будем забывать и о том, что эта шантрапа из Коридаллоса пообещала Мао, что они еще вернутся как-нибудь вечерком и сделают то же самое с его матерью и младшей сестрой.

– Да ты в себе, Михалаки, – подскочил Вайос. – Значит, из-за того, что они от'ымели его сестру, теперь он должен от'ыметь нас? Отвали, сделай милость, приятель, раз уж ты решил принять его сторону.

– Да уж, – встрял Ираклис. – Как мы вообще можем это знать наверняка? Откуда нам знать, как оно все было? А я вам говорю, что этот паршивец связался с наркотиками, потому на него и охотятся. Ясно как день. И эта маленькая шлюха тоже во что-то впуталась, за то ее и вышвырнули из дома. И их мать тоже пусть безгрешную из себя не строит, все она знает и покрывает. А теперь ты мне несешь околесицу про хранителя, защищающего округу. Свои яйца он охраняет. Ты нам еще героя из наркомана сделаешь.

Слово за слово, но все согласились, чтобы Михалис и Ираклис сходили к матери Мао поговорить и посмотреть, как оно, к дьяволу, все пойдет. Согласились даже и те, что поначалу собирались пойти в участок, кто-то напомнил, что если мы вмешаем сюда полицию, то по нашу душу придут и Мао, и эти из Коридаллоса, и дело добром не кончится, – это вам не шуточки, а стремные дела. Куда как лучше, чтобы мы сами с этим разобрались, безо всяких там фараонов и протоколов.

Так и вышло. Но мать Мао сказала, что понятия не имеет, где тот сейчас. Сказала, что с ума сходит, потому что боится, как бы он не наделал глупостей с оружием в руках. Сказала, что не знает, что это за оружие такое и где Мао его взял. Ничего она не знала.

– Остальные хотят пойти в полицию, – отозвался на это Михалис. – Едва-едва их от того отговорили.

– Да знаю я, – ответила та. – Пусть идут. И я вместе с ними. Не знаю, что еще можно сделать.

Потом она рассказала, что разговаривала с начальником Мао в «Лидо», и тот пообещал, что постарается его найти. Сказал ждать до полудня. Не бойся, сказал. Положись на меня. Я-то уж знаю, как его выкурить.

– Хорошо, – кивнул Ираклис, услышав это. – Но есть еще и проблема глухонемого. Ты знаешь, что твой добрый молодец разбил стекла в его машине? С этим что будем делать? Кто заплатит за ущерб?

Мать Мао взглянула на них, упала на стул и разрыдалась. Ее тело била дрожь, дыхание пресекалось. Младшая дочь Фомаи подошла и обняла ее, напрасно пытаясь осушить ее слезы рукавом своей пижамы. Наконец мать Мао поднялась и, открыв шкаф, вытащила оттуда полтинник.

– Эт'еще что? – спросил Ираклис. – Пятьдесят евро. И что мы на них сделаем, госпожа? На пятьдесят евро даже очиститель для стекла не купить, не то, что само стекло.

– У меня больше нет, – проговорила она. – Я постараюсь найти еще на неделе. Это у меня есть сейчас. Больше нет ничего.

– Так, ладно, – вмешался Михалис.

– А вот и не ладно, – прервал его Ираклис. – Пятьюдесятью евро они отделаются? Да он вчера чуть весь народ не положил. Не пойдет.

– У меня больше нет, – повторила женщина. – Возьмите их и оставьте меня в покое наедине с моим несчастьем. Где мой сын? Мой Мао. Почему вы не идете его искать? Что вы с ним сделали? Где мой Мао?

Девочка, которая все это время стояла молча, не произнося ни слова, пошла в комнаты и принесла аккордеон.

– Возьмите, – протянула она его Михалису. – Он немецкий. Стоит больше тысячи евро. Возьмите и оставьте нас в покое.

Мать посмотрела на девочку и затем на мужчин. Казалось, она никак не может понять, что происходит. Только качала головой – вверх, вниз, как сломанная кукла. Блузка сползла с ее плеча, так что стала видна бретелька лифчика. Розовая.

– Пошли отсюда, – процедил Михалис и схватил другого за локоть. – Пошли, тебе говорю. Отцепись уже от них.

Ираклис высвободил руку и нажал на черную кнопку на аккордеоне. Ни звука. Девочка съежилась и подалась назад. Плечи ее дрожали, а щеки стали пунцовыми.

– Мы не закончили, – бросил Ираклис. – Даже не думайте, что так легко отделаетесь. И скажи своему молодчику, что я его жду. Так сказал Ираклис, скажи ему. Я жду его. Так просто вам это с рук не сойдет, слышите? Я вам такое зейбекико тут натанцую, небо с овчинку покажется.

Выйдя на улицу, они остановились и закурили. Дул ветер, и им пришлось сильно затянуться несколько раз, прежде чем они хорошенько раскурили свои сигареты.

– Ты заметил? – спросил Ираклис.

– Что еще?

– Да ее рот. От него несло за тысячу шагов. Минетчица. Напоминает мне одну потаскушку, которую я держал когда-то в Кератцини. Невероятная шлюха. Ни одному члену не давала опасть. Точно, как эта.

Он повернулся и посмотрел на дом.

– Младшая, однако, очень недурна. Свеженькая штучка. Так бы ее косточки и обсосал.

– С глухонемым что будем делать? – спросил Михалис.

– Да на хрен его, нытик. А с девчонкой посмотрим, что да как. Я бы с удовольствием поимел такую. В конце-то концов. Посмотрим. Пойдем пропустим по стаканчику у Сатанаса? Я угощаю.

* * *

Так, с того субботнего вечера, Мао и исчез. Никто не знает, что с ним сталось. Да и мать его и сестру тоже уже давно никто не видел в округе. Михалис раз-другой заходил к ним, но там никого не было. Говорит, может, уехали на тот остров, куда отправили Катерину. А, может, еще куда подались на время, пока забудется вся история. Кто знает.

Тем временем у нас ничего не закончилось. На прошлой неделе из муниципалитета привезли эти большие голубые контейнеры для раздельного сбора мусора и поставили по одному на каждом углу, а нам раздали листовки и какие-то особенные мешки, чтобы мы собирали, как говорят, бумагу и жестянки. Прогресс. И в четверг вечером, когда мы сидели у Сатанаса, пришел адмирал и спросил, знаем ли мы, что случилось с Софронисом, который живет рядом со школой.

– А что с ним такое? – спросил Вайос. – Умер?

– Да совсем с катушек съехал, бедняга, – ответил адмирал. – Вчера вечером мой сын возвращался с работы и увидел, как тот пытается забраться в мусорный контейнер, тот самый, что для раздельного сбора мусора. Вовремя его поймал. Что это ты тут делаешь, барба-Тасос, спросил его. Совсем с ума сошел? Ты, что, в мусор лезешь? И, как вы думаете, что ему тот ответил, обернувшись? Оставь меня, Стефанос. Оставь меня и иди радуйся жизни. Человек, который позволил своей жене умереть, оставив ее без помощи, только для мусора и годится. Оставь меня, пусть меня заберут на переработку, глядишь, и из меня выйдет человек получше. Вы только послушайте. Только послушайте, что в мире делается. Мой сын едва смог вытащить его оттуда. А потом, говорит, тот сел на углу и смеялся сам собой как юродивый. Да, совсем плохи здесь дела. Вот что я могу сказать обо всем об этом. Совсем плохи здесь дела.

– Я помню его жену, – проговорил Михалис. – Она долго мучилась по больницам и врачам. Онкология, да, адмирал? Я уверен, что да.

Адмирал заказал для нас пол-литра вина и ципуро. Начал было говорить что-то про Софрониса и его жену, но увидев, что никто его ни о чем не спрашивает, перестал. Все молчали. За окном дул ветер, и мы слушали, как дребезжат под его порывами стекла, как свистит прорывающийся сквозь щели воздух. Было почти одиннадцать. Сатанас выключил телевизор, встал за стойкой и устремил на нас пристальный взгляд.

– Завтра заберу младшего из клиники, – произнес Ираклис. – Они говорят, нужно, чтобы мы его свозили на какую-нибудь экскурсию в эти выходные. Это пойдет ему на пользу, говорят. Поможет детоксикации. Но его мать боится и не хочет, чтобы он приезжал. И сама не поеду, кричит. Боится. Даже и не знаю, что буду делать.

– Сколько ему? – спросил Вайос.

– Двадцать. Двадцать. Скоро будет двадцать один.

– Отвези его к какой-нибудь русской. Не на экскурсию. Только так у него будет детоксикация.

– А моего сократят в конце месяца, – проговорил адмирал. Вчера его предупредили. И я ему вот что сказал. Смотри только, сказал ему. Смотри, не потеряй свою веру. Нечего терять свою веру им в угоду. Ты должен верить. И пусть даже бога нет, а ты должен верить. Твоя вера и есть бог. Так я ему сказал. Но это здорово его подкосило. Вчера ночью я встал и застал его на балконе, он курил. И вот, когда я увидел его таким, повисшим на решетках балкона, не знаю. У меня кровь застыла в жилах. Я сидел там в темноте, смотрел на него, и сердце кровью обливалось.

Ираклис затушил сигарету и встал.

– Пойду я, – сказал. – Мне рано вставать.

Уходя, зацепился ногой за стул, и тот рухнул на пол. Но он даже не оглянулся.

Адмирал залпом опустошил свой бокал и снова наполнил. Руки его дрожали. Через стекло он посмотрел на Ираклиса, который скорчился возле какой-то машины и изо всех сил пытался прикурить. Выпил, а затем повесил голову и закрыл глаза, и так с закрытыми глазами начал говорить.

– Я все верю, – сказал он. – Правда, верю. В последнее время сижу по ночам в кровати и сочиняю истории. Будто бы нашел, ну, волшебное средство и стал невидимым, забираю деньги у банков и раздаю их людям. И что купил много земли на холме возле моря и строю дом – загляденье. Сплошные камень и дерево. И дал ему имя моей жены. Вилла «Констандина». Так я его называю. И строю еще пять или шесть домов, и они тоже каменные, и раздаю по одному каждому из вас, и мы живем там все вместе и радуемся жизни. Дочь моя заложила сад – и деревья, и цветы, все там есть. А сына я назначил управляющим. Он управляет там вместе с сыном Ираклиса и Мао. Я плачу им хорошую зарплату и дал по хорошей машине каждому, и они очень довольны. Мать Мао и его старшую сестру я поставил на кухню, скажем так, как ответственных. Чтобы они ходили за покупками и решали, что готовить, в общем, такие дела. А другую сестру, младшую, пристроил, чтобы она нам музыку играла по вечерам, когда мы едим и веселимся. Точно. Я обо всем подумал. До последней мелкой детали. А в самом поместье я много всего другого устроил. Сделал первый этаж каменный – и со всех сторон окна. А внутри бассейн, из этих, подогреваемых, как говорится. Чтобы зимой купаться в тепле и смотреть в окна на то, как там дождь идет и снег сыпет. Прекрасно же. Прекрасно. И построил я еще одно здание, такое же высокое, как башня, скажем так, и у него тоже повсюду окна. Там мы будем устраивать наши пиры. На полу только паркет, а в центре зала поставил стол, вот отсюда дотуда размером, за которым удобно рассядутся сорок человек. Еще обустроил камин и площадку для танцев. Я там и самую лучшую стереосистему поставил, но она не понадобится, ведь нам будет играть маленькая Фомаи. И есть у меня там еще и специальный компьютер, который, стоит мне нажать на клавишу, раздвигает крышу, а все окна в башне опускает вниз. Это для лета такой трюк, понял, чтобы нам жарко не было, хотя я там и поставил самый лучший кондиционер. Летом по вечерам мы там собираемся, едим и пьем, сколько влезет, и танцуем до рассвета. А я сижу в углу и смотрю на то, как вы веселитесь и мне хорошо, и пусть даже боль сжигает меня изнутри. Потому что вы не знаете. Думаете, что я выиграл миллионы, ну, не знаю, в «Джокер» или «Лахио». Так я вам сказал. Вы не знаете, что я нашел волшебное средство, становлюсь невидимым и забираю у банков деньги, так что никто даже и не замечает. Не знаете и о том, что, каждый раз, когда я его принимаю, чтобы стать невидимым, то как бы отдаю год жизни за это. Такой был уговор. Каждый раз как принимаю средство, отдаю год жизни. Но вы ничего не знаете. Я не позволяю вам догадаться. Мы поднимаем бокалы, и вы кричите мне, давай, адмирал, тысячу лет тебе и всей твоей ораве. А я смотрю на вас из своего угла и чувствую себя совершенно счастливым. Смотрю на детей, как они веселятся, и счастлив. И смотрю вокруг на дело рук своих и говорю – на здоровье! И когда пир подходит к концу, а вы все уходите спать, я встаю, спускаюсь к морю, сижу там в одиночестве и часами смотрю на море. И меня охватывает такая печаль, что и не высказать, потому что я уже выпил столько этого волшебного средства, что от моей жизни почти ничего не осталось. И думаю о том, что, по сути, вся эта история – одно сплошное бесчестье. Но я не раскаиваюсь. Нет.

Потому что видел ваши лица и знаю. Знаю, что иногда добру не всегда по пути с истиной. Знаю, что иногда добро выше, чем истина. Я знаю.

Он замолчал, но так и не открыл глаза. Казалось, щеки его приобрели желтоватый оттенок. Вайос посмотрел на нас, стиснул губы и покачал головой. Забрал стакан, стоящий перед адмиралом, поставил на край стола и сделал знак Сатанасу. Сатанас вышел из-за стойки и поднял стул, который опрокинул Ираклис, а затем подошел к нам, обгрызая баранье ребрышко.

– Да что с вами каждый вечер происходит, пи**оболы, – сказал он. – У вас, что, своих домов нет?

Адмирал приподнял голову и взглянул на него. Беки его затрепетали, как у испуганного животного.

– Еще пол-литра неси, – выдохнул он. – И парням – что они там пьют. И закуску какую-нибудь.

Сатанас отбросил косточку, вдохнул побольше воздуха и тяжело оперся на стул адмирала.

– Какие закуски господа желают? Есть яйца гавроса, фаршированные диким рисом, и крокодильи стейки саганаки с четырьмя видами сыра. Или, может, предпочтете десерт? Я приготовил особое сливочное мороженое из молока кенгуру с сиропом из лесных ягод.

Он бросил на нас косой взгляд, а затем посмотрел на адмирала, который снова сник. Схватил того под руки и резко дернул со стула.

– Забирайте его и уходите отсюда, – отчеканил он. – Быстро. На улицу. На улицу пошли, вам говорю.

Стоя в дверях, он окликнул нас, и мы оглянулись.

– И послушайте. Позовите и меня разок в это ваше имение повеселиться, ладно? Я бы и в бассейне поплавал. Будь здоров, Павлаки, незримый грабитель банков. Так, я жду приглашения, договорились? Ты только посмотри на них. Посмотри на эти физии, вынь да положь им виллы и бассейны. Он прямо большая шишка. Да и вы тоже хороши.

Вчера утром мы обнаружили кошку Мао – ее повесили на шелковице прямо напротив его дома. Задние лапы связали проводом, а в глаза насыпали соли. Вся в крови. Когтями выцарапала себе глаза. Когда мы ее нашли, кровь на тротуаре под ней уже высохла, а мухи объели полголовы. Вонь стояла нестерпимая.

Мы стояли подле нее и смотрели – молча. Только глухонемой пытался что-то сказать, размахивая руками, но, поняв, что никто не обращает на него внимания, ушел.

Михалис снял кошку с дерева, завернул в газету и пошел на стройплощадку за церковью Святой Ксении.

Когда люди разошлись, мать Михалиса вынесла ведро и губку и принялась оттирать кровь с тротуара. И что-то бормотала себе под нос, то и дело вытирая глаза рукавом кофты.

– Бедный Мао, – твердила она. – Что же эти подонки с тобой сделали. Храбрый мой мальчик. Бедный Мао.