Текст книги "Поза трупа"

– Ну, может, я пока не хочу…

Катрин взяла кости и снова бросила. Пять. Когда подняла глаза, увидела, что Альберт внимательно на нее смотрит.

– Что?

– Ничего. Весна, да?

– Да.

В этот момент Третьяковская почувствовала, как кровь прилила к голове, стало даже жарко. Сидеть в лотосе было не очень удобно, Катрин сменила позу, поджав ноги по-русалочьи, сбоку.

Он быстро дошел до Заблуждения («я заблуждаюсь, да, еще бы, я знаю, что я заблуждаюсь») к Очищению («это потому что я не ем мяса, ха-ха»), моментально скакнул со стрелой в Небесный план, пройдя за два хода, самый низменный, физический. Катрин все еще не «родилась».

– Ну, что ты, – задумчиво сказал Альберт. – Подумай, как это прекрасно… жить.

Кажется, он был слишком сосредоточен на игре и, обращаясь к Катрин, ее не видел.

У нее выпала шестерка. Первой клеткой стал «Гнев».

– Для понимания природы гнева существенно важно понять природу эго, – зачитала комментарий Катрин. – Эго – это то, что отождествляет себя с «я».

Тут Катрин остановилась и задумалась.

– Что-то непонятно? – спросил Альберт.

– С кем я себя соотношу? – задумчиво спросила старающаяся проникнуть как можно глубже в суть ученица.

Катрин представила женщину – деловую, самостоятельную, успешную. Женщину, которая сама заработала на «Ниссан Жук» цвета морской волны и оплатила большую часть ипотеки за квартиру. Женщину, которая обеспечивала и лечение больной раком матери, и ремонт в доме отца. Женщину, в конце концов, управлявшую коллективом из пятидесяти трех человек. Она сама держала в руках вожжи от собственной судьбы. Однажды Катрин поехала в клинику и сделала аборт, потому что приняла такое решение.

Сложно сказать, откуда взялся образ этой женщины. Подсмотрела ли она его в каком-нибудь фильме, журнале или родилась уже с готовой мечтой стать тем, кем в итоге стала. Одно можно сказать наверняка – она не наследовала ни матери, ни отцу, ни за кем не повторяла и не пользовалась ничьим «готовеньким». Это было ее собственное, полностью личное, кровное, честно заработанное. В общем, нынешний образ ей нравился. И она не променяла бы его ни на какой другой.

– Гнев – это эмоционально-химическая реакция, возникающая, когда эго сталкивается с каким-либо из аспектов своей личности, который был отвергнут как зло, – продолжала читать она. – В этом случае эго проецирует отвергнутый аспект личности на того, через кого проявляется этот аспект, и направляет свою энергию на удаление нежелательного аспекта.

Она снова остановилась, пытаясь вспомнить, когда и на кого злилась в последний раз. Конечно, это был ее муж Герман. Герман, подчеркнуто неблагодарный, всеми силами показывающий, как ему безразлично, что она устала.

Позавчера Катрин снова было предъявлено намерение уйти с работы. Как Герман видел себе дальнейшую жизнь, интересно? Она будет впахивать до пенсии, а он – делать вид, что пишет роман? Это продолжалось уже двадцать лет. Наброски. Третьяковский складывал их в папку с названием «Темная река» на десктопе компьютера. Если ты ничего так и не написал за двадцать лет, может быть, уже и не напишешь? Она так думала, но никогда (никогда!) этого не говорила.

Ладно если бы Герман отплачивал ей нежностью, любовью. Все получалось совсем наоборот. Чем дальше, тем больше он ее не замечал. Ставил ей в упрек, что она груба и холодна. Пугал разводом.

Когда он в последний раз обнимал ее?

Недавно, во многом благодаря йоге, Катрин удалось расслабиться и перестать контролировать ситуацию в семейных делах. Будь что будет. Хочешь бросить работу – бросай. Хочешь разводиться – разводись.

Герман всегда делал, как ему удобно, видел только себя, и уж кто настоящий эгоист, так это…

– Ну, расскажи, о чем думаешь? – спросил ее Альберт.

– Так, – Катрин махнула рукой и глотнула напитка со вкусом земли. – Вспоминаю свою жизнь.

– Гнев нужно отделить от объекта, на который он направлен, – подсказал Альберт.

– Я так и делаю. Злюсь на гнев, который испытываю.

Альберт взглянул на нее недоверчиво и взял кости.

– Это правильно.

Выкинул цифру четыре и попал в клетку Служение. Мгновенно перемахнул через План равновесия и оказался еще выше – в Человеческом плане.

– Ни фига себе, тебе везет, – доброжелательным и простодушным тоном ребенка, вступающего в Царствие Небесное, сказала Катрин.

– Игра непредсказуема, – предупредил Альберт.

В глубине души Катрин надеялась, что чище Альберта, и быстрее достигнет Космического Сознания. Альберт, при всей его йогической продвинутости, был хитрован. Открыл свой собственный магазин одежды для йогов, куда первым делом приводил новых учеников (йога-лапы, алладины и дизайнерская майка Катрин – оттуда). Курил траву. Кажется, был не прочь заняться тантрическим сексом. Во всяком случае, его видели то там, то здесь с молодыми девицами. Иногда, обсуждая его, ученики посмеивались, называя Альберта святым.

С другой стороны, с него можно было брать пример. Он делал, что нравится, и зарабатывал при этом неплохие деньги. Кроме того, был хорошим учителем, умел мотивировать – жестко, по-спортивному, так, как и нужно европейцу: «давай, гнись, еще больше, я знаю, ты можешь…»

Катрин бросила кости. Выпала пятерка. «Алчность».

– Тщеславие приводит игрока к тому, что он начинает всем завидовать, – прочитала Катрин. – Он настолько увлечен иллюзией себя как отдельной реальности, что любые средства удовлетворения своих желаний кажутся ему справедливыми. В конце концов, думает тщеславный игрок, я настолько лучше других, что заслуживаю иметь все, что есть у них. Ну, это уж слишком…

Она швырнула комментарий на стол. Альберт взял карточку и прочитал остальное.

– То, что принадлежит им, должно стать моим, – рассуждает игрок. Он становится недоброжелательным и испытывает страстное желание завладеть материальными благами окружающих его людей.

– У тебя и брать-то нечего, – выпятив губки, с жалостью произнесла Катрин.

Альберт ответил, напротив, серьезно:

– Это почему ты так думаешь?

Следующим ходом он выкинул четверку и оказался в клетке Правильное знание, откуда стрела перекинула его на самый верх, в поле 67 к Плану космического блага. От Космического Сознания Альберта теперь отделяла только линия между полями.

– План Шивы-разрушителя, – задумчиво произнес он. – Уничтожив индивидуальное эго, подходим к космическим источникам.

Он вздохнул и потер виски.

– Что-то я волнуюсь.

– Почему?

– Двигаюсь слишком быстро. Извини.

Альберт встал, направился к кухне.

Катрин тоже поднялась размять ноги. Подошла к подоконнику, где стояла и дымилась ароматическая палочка на подставке из красного дерева в форме узкого листка. Взяла упаковку, прочитала: «Благовоние «Афродезия» – благодаря обворожительному аромату у жителей Индии афродезия именуется цветком влюбленных и применяется в качестве средства, способного усиливать чувства в моменты интимной близости».

Вспомнила, как он перебирал палочки в зале. Из всех выбрал эту…

Улыбнувшись своим мыслям, Катрин захватила упаковку и прошла на кухню. Здесь тоже все было просто и пусто. Стол, два стула, советская мебель, диффенбахия на подоконнике. Трубочки музыки ветра покачивались на притолоке. Голографическое изображение Ганеши, подарок группы на день рождения учителя, висело на стене. Временное пристанище кочевника.

Альберт засыпал траву из сложенного вдвое листа в штакет.

– Уже иду, – сказал он, не поднимая головы.

– Ты, правда, расстроился?

– Конечно. Слишком короткий путь.

– Это же хорошо…

Он поднял глаза, исполненные мудрости и печали, прикурил косяк.

– Я бы еще поиграть хотел…

Катрин положила на стол пустую упаковку «Афродезии».

– Для интимной близости?

– Там дальше написано, – он филигранно обслюнявил тлеющий край, – для снятия усталости и стресса. Ты не дочитала.

– Да? – Катрин поднесла к глазам упаковку.

– Подумал, тебе нужно, когда увидел, как ты медитируешь.

Была глубокая ночь, наверное, столько же, сколько сейчас, когда в стоячем воздухе чужой квартиры Катрин услышала резкий, словно выстрел, звук пришедшей эсэмэски. На сей раз Герман забыл взять телефон в душ. Он только вернулся после одного из слишком часто затягивавшихся в последнее время брейнштормингов.

Они снимали маленькую удушливую квартирку в Беляево – с выглядывавшими из-за каждого угла войлочными и шерстяными померанскими шпицами. Холодильник и плитку украшали наклейки: шотландец с волынкой, дабл-дэкер, красная телефонная будка, постовой в медвежьей шапке, Биг-Бен.

Квартира принадлежала одинокой, крашенной в блондинку даме лет семидесяти с большими крючковатыми наращенными когтями и вечно алым ртом. Эти две страсти – к шпицам и Великобритании – хозяйка квартиры, когда-то работавшая переводчиком, пронесла через всю жизнь. Катрин казалось трогательным, что пожилая леди все еще интересуется жизнью, а вот Герман ее боялся – точнее, делал вид, что боится. По крайней мере, передавать деньги с глазу на глаз отказывался. «Она же таксидермист». Очередной прикрывающий лень креативный заскок, который раньше казался Катрин забавным.

В тот момент все было освещено светом будущего счастья. После того, как Катрин добилась поста гендиректора «Радости», Третьяковские выбрали несуществующую квартиру в несуществующем пока доме на Измайловском парке, начали выплачивать ипотеку.

Герман же мучился, как будто навсегда попал в ловушку: сомневался в правильности решения, выпивал, задерживался. Все-таки сумма такая большая, время, как всегда, нестабильное, может быть, ему придется уволиться, мало ли, и так далее.

И вот, пока в ванной шумно плескалось некое крупное животное, Катрин прошла в прихожую, выудила его телефон из внутреннего кармана пальто (что делать, надо понимать, на каком свете находишься) и прочитала: «Гермашечка, я уже скучаю)))))) Ты супер, не скромничай)))))) Когда в следующий раз?)))». Руки у нее задрожали, ей стало холодно и тошно. Однако она успела переписать номер отправителя.

Герман вышел веселый и розовый, будто пышный безволосый член, тер полотенцем лысину, пел, даже приобнял ее сзади. Что он сказал при этом? «Фуф, как я запарился»?

Катрин же, превратившись в соляной столб, стояла и смотрела на собственное отражение в окне кухни.

– Ревность, вскормленная неуверенностью в себе, приносит плод потери ощущения надежности и безопасности. Чтобы восстановить уверенность, игроку теперь придется пройти через опыт первой чакры, где он может разобраться с ее причинами и повысить свои вибрации.

Катрин взяла обручальное кольцо и, тихонько чертыхнувшись, вернула его на самый первый уровень, в клетку Жадности.

Нет, жадной она не была. И с ревностью ей как-то удалось разобраться.

Месяца через два нашла в себе силы позвонить любовнице мужа. Та как будто ждала. Ее звали Надя. Сразу назначила свидание в торговом центре «Европейский».

Кафе располагалось в пустом механическом сердце ТРЦ. Вверх и вниз ходили черные лифты с двусторонними, как на игральных картах, куполами, очерченными светодиодной лентой. А через разверстую черную грудину ползли такие же празднично подсвеченные эскалаторы. Фонтан-часы, пальмы в кадках, уличные фонари и южные арки, на которых не хватало только пластмассовых ползучих растений. «Шашлычок-машлычок, настоящий плов из баранины и блюда кавказской кухни ждут вас в кафе «Атриум».

Катрин сидела, почти переваренная ковровой обивкой, запахами мыла «Lush», звуками местного радио, мигающим светом плазменных панелей. Наверх к белому потолку возносилась каждую минуту через три яруса балконов заснувшая модель «Иль де Ботэ»: «Красота возвышает».

Чаще всего Катрин представляла, как это Герман с той женщиной «скромничает» и как конкретно ей удается заставлять его «не скромничать». Вот он мнется голый, в обычном своем задротском стиле – «понимаешь, я вообще в постели не очень, но мог бы попробовать». Она же величественно распахивает перед ним мощные ляжки, давая в себя войти. Немного вульгарная, с толстыми накрашенными губами и крупными чертами лица. Подбадривает, похлопывая по ягодицам. Кладет его плешивую голову на свою огромную мягкую грудь.

На деле Надя оказалась неказистой, маленькой и шебутной. Явилась с высоким харизматичным мужчиной в доспехах мотоциклиста, которого Третьяковская поначалу приняла за телохранителя.

– Петр, мой муж, – представила спутника бывшая любовница Германа, и Катрин заметила, что верхняя губа, которую та растягивает в улыбке, дрожит. – Он все знает. Мы пытаемся вместе проработать этот опыт… И я хочу перед вами извиниться…

Катрин почувствовала себя тяжелой старой рухлядью, брошенной в эту яму с хламом. А модель «Иль де Ботэ» была ее стремящейся к небу, но упирающейся в потолок душой. Третьяковская почти не говорила, пока Надя описывала то, как изменила ее тяга к саморазвитию. Если честно, Катрин сильно жалела, что унизилась до звонка.

Зато от Петра шло какое-то тепло.

– Приходите к нам на йогу, – обратился он к ней, когда счастливая пара встала, расплатившись. – Учитель у нас очень хороший. Думаю, он вас возьмет.

Они-таки затащили Катрин на занятия. Альберт, кажется, все понял с первого взгляда. В общем, она втянулась…

Учитель кинул кости. Единица.

– Так я и знал, – сказал он обреченно и перенес колесо сансары в план Космического Сознания. – Я выбываю.

– Блин. А мне что делать?

– Доигрывать. «Лилу» не оставляют.

Катрин выудила из кармана телефон, посмотрела время.

0.35.

– Ладно, – сказала и взяла кубик. – Только я тогда у тебя переночую… чтобы поздно не ехать.

Альберт уставился на доску.

– Можно?

– Как хочешь.

Около часа ночи Катрин прорвалась к Состраданию, откуда мощная стрела перекинула ее к плану Абсолюта.

– Йес.

Альберт с легкой улыбкой чуть заметно покачал головой, как бы не совсем довольный ее слишком страстным желанием дойти до финала. Он сидел, прислонившись спиной к стене, положив руки на согнутые колени и закинув голову, – похожий на пробежавшего дистанцию марафонца.

– Сострадание, оно же милосердие, оно же сопереживание, – упоенно и нараспев зачитала Катрин, – это божественное качество, которое настолько сильно, что поднимает игрока со второй чакры на восьмую, в план Абсолюта.

Затем она взяла другую карточку.

– Этот план выше всех планов творения, – подняла вверх пальчик, чувствуя какой-то будоражащий прилив сил, буквально мурашки побежали по коже, – как семи главных, так и всех остальных, обозначенных или не обозначенных на игральной доске. Укрепившиеся в истине обитают здесь.

Катрин отложила комментарий, закрыла глаза и села в ваджрасану, поджав под себя ноги. Да, она была совсем неплохим человеком. Могла простить все на свете. Трижды ставила свечу за Германа в церкви, трижды молилась за него и его любовницу. Чтобы не было в их жизни печали и боли, чтобы были они счастливы, чтобы простили ей так же, как она простила им. Чтобы написал свою книгу муж ее и чтобы не оглядывался он на тех, кого обидел.

Катрин – да, она была прекрасна. Главным принципом ее жизни было не навредить, и если она убила собственного ребенка, то только потому, что не была уверена на тот момент, сможет ли сделать его счастливым. Вся жизнь Трифоновой-Третьяковской была посвящена только ближним – отцу, который никогда ее не любил, матери, думавшей только об отце, мужу, занятому чем угодно, но не отдавшей ему жизнь Катрин.

А что нужно ей самой? «Нисcан Жук»? Квартира в Измайловском парке? Должность генерального директора? Бросьте вы. Она могла бы прожить нищенкой при монастыре.

Ищет ли она свою любовь? Нет. Катрин больше не верит, что сможет когда-нибудь полюбить. Точнее, она уже любила и, возможно, еще любит Германа.

Да. И не надо никого там «ответного чувства». Жизнь – иллюзия.

Несколькими ходами позже просветленная опустилась на план Земля, а затем попала в ловушку Эгоизма с самой длинной змеей, которая сбросила ее обратно в Гнев на нижний физический уровень. Было 2 часа 15 минут, когда смирившаяся и спокойная Катрин достигла, наконец, Космического Сознания.

– Ну, все, – сказал Альберт, тихонько напевавший мантры последние полчаса.

Затем он встал, подошел к Катрин и погладил ее по голове.

– Поздравляю тебя. Ты прошла игру за триста пятнадцать ходов.

Он выключил свет и лег на циновку, повернувшись спиной к ней.

Немного поколебавшись – «не дал мне постельного белья, не думает же, что я буду спать на полу, значит, хочет, чтобы я легла с ним…» – Катрин подползла на четвереньках, прижалась к Альберту, как будто от того, что замерзла. Просунула руку под его футболку, погладила грудь. Учитель не шевелился, и все в нем было холодным и неподвижным, словно камень.

Промаявшись еще минут пятнадцать, Катрин заснула.

Проснулась она от ледяного сквозняка, одиночества и звуков тихого разговора на кухне, откуда шел странный мертвенный свет.

– Пойдем, – говорил первый голос, тихий и в то же время нечеловечески сильный, то ли мужской, то ли женский.

– Не могу, – отвечал второй, в котором Катрин не сразу узнала голос Альберта.

– Пойдем.

– Я говорю, я хочу остаться, – капризничал учитель.

– Пойдем, – упорно, на одной ноте, повторял нечеловеческий голос.

– Нет.

– Пойдем.

– Нет.

– Пойдем.

– Нет-нет-нет.

– Пойдем.

– Не готов я, говорю.

– Пойдем.

– Не пойду.

Потом раздался резкий шум, похожий на быстрое биение огромных крыльев, послышался грохот падающих стульев, а на стене заметались белые всполохи. С замирающим сердцем Катрин на цыпочках, пробежала через комнату и заглянула в кухню. Окно было открыто, в свете мощной, как прожектор, луны, в облаках светящегося тополиного пуха под столом, на котором стояла только полупустая бутылка рома «Кэптан Блэк» и простой граненый стакан, шла какая-то возня.

– Альберт! – крикнула Катрин.

Учитель отмахнулся от кого-то, схватился за столешницу и показался, со стоящими колом дрэдами, обиженно отдуваясь. А в окно в ту же секунду выпорхнуло что-то светящееся и белое, как гигантский ночной мотылек.

– Приветики – сказал Альберт, тяжело дыша и поправляя разорванную футболку.

Он был неузнаваем и, кажется, к тому же сильно пьян.

– Что происходит?

– Ничего.

Альберт поставил стул на место, сел и налил дрожащей рукой рома.

– Ты с кем-то говорил?

– Ни с кем, – он выпил залпом, потом снова налил, – у них там проблемы какие-то… праведников призывают… А мне что. Почему я должен за это отвечать? Я ехать не хочу, честно. Не готов пока здесь все взять и бросить.

Потом наконец, успокоившись, Альберт уставился на Катрин.

– Кто б знал, что именно сегодня. Ты меня, может, спасла. Мне, короче, надо на время исчезнуть. Вести группу больше не буду вашу. Сами как-нибудь…

Катрин кивнула, будто моментально все поняв.

– Поеду на море… – продолжал учитель. – Отдохну…

Затем он положил ногу на стол.

– У тебя-то более-менее все в порядке, не волнуйся. Только с шеей проблемы. А у некоторых вообще… вилы.

– Альберт, – сказала Катрин, чувствуя слезы на щеках. – У меня тут ничего нет. Можно с тобой?

Тот хлопнул по столу.

– Останься! Веди нормальную жизнь, занимайся, не ешь мяса и все. Будешь, как я…

Затем он снова полез под стол и через секунду вынырнул со своей холщовой сумкой ОМ.

– Отдай Глебу, тут ключи от зала, а мешок… просто в подарок.

Альберт кивнул на горшок с растением, стоявший на подоконнике, слезливо прижал к груди руку.

– И забери мою диффенбахию. Пожалуйста.

Катрин медленно взяла сумку, прихватила горшок. Альберт так и сидел, следя за каждым ее движением исподлобья – белыми страшными глазами. Только теперь Третьяковская заметила, что в углу рта у него застыла пена, со лба сочилась кровь. По правде сказать, Катрин стало жутко неуютно. Непонятно было, чего ждать в следующий момент.

– Пока, – сказала она из прихожей, прикрывая дверь.

– Быва-а-ай, – заорал что есть мочи учитель.

Когда торопливые шаги Третьяковской на лестнице стихли, Альберт снова опрокинул в себя стакан с темной жидкостью.

– Приветики, – прохрипел он, морщась.

Пояс верности

Глеб цинично усмехнулся, пытаясь скрыть волнение.

– Так и сказал «отдай ключи Глебу»?

– Так и сказал, – механически повторила Катрин.

Еще недавно самая активная в группе, теперь она понуро сидела, глядя в пол, перед пластиковой миской под глину с горой остывшего желтого риса басмати. Эффект от этой ее «неузнаваемости» был сильнее, чем от слов. В самой позе читалось живое свидетельство чуда.

Костяк группы Альберта почтительно и молчаливо окружал ее. День был выходной, час ранний, и в «Джаганнате» почти никого не было. Резные спинки декорированных под старину скамей; зеркала, символизирующие окна, закрытые ажурной решеткой; восточные лампы с мозаичным рисунком, нанесенным на пластиковый плафон. Все было пронизано ощущением таинства – вот шатер, а вот волхвы, узревшие звезду Вифлеема.

– И что все это значит? – обвел глазами собравшихся Глеб.

– Он захотел, чтобы ты стал нашим следующим учителем, – со вздохом произнес Петр, который разминал под столом чуть влажную ладонь притихшей Нади. – Это же понятно.

– Ты что, не рад, Глеб? – выразила общее недоумение Кошкина, которая зачем-то пришла на встречу в самодельной одежде буддистского монаха – шафрановой уттарасанги.

– Да нет, почему?..

Конечно, Глеб был польщен. Не то слово! Он разрывался от переполнявшего его ощущения космического реванша и прятал улыбку под пиалой.

Неожиданно скромный программист, человек, пришедший в группу всего год назад и начавший заниматься с нуля, стал среди них лучшим. Его возможности в медитации, в растяжке, в самоконтроле росли с каждым днем, а с недавних пор казались вообще безграничными. Оставался только один вопрос – почему ангел явился не ему? Уж Глеб бы не отказался, он бы пошел до конца!

Еще немного повтыкали на чай. Вера Григорьевна, пожилая женщина, заказавшая вегетарианский оливье и сидевшая, не снимая похожего на патиссон берета, украдкой роняла слезы в салфетку. Губы у нее сами собой складывались в скорбную дудочку. Остальные в целом держались.

Фома Комов – мешковатый добряк, напоминавший Страшилу, хлопал глазами, покачиваясь туда-сюда, как будто видел уже маячившую и перед ним сказочную страну с зовущими на помощь огромными мотыльками.

Сутуловатый старик Клемонтович, тоже выдумщик и фантазер, у которого то третий глаз откроется, то геморрой, занимавшийся разными практиками «всю жизнь», но без особых успехов, в сладком забытьи жевал булочку хлеба.

Худая, бледная жертва Вероника Лозинцева, хорошо повеселившаяся в прошлых жизнях и отрабатывающая плохую карму в этой: – всем своим обиженным видом показывала, что знает больше остальных и переживает трагедию глубже.

Городская сумасшедшая Кошкина казалась растерзанно оживленной, как маленькая девочка на празднике взрослых – «ребята, мы же при чуде присутствуем!».

Плешивый Игорь Семкин – пунктуальный, скучный сотрудник банка в сером костюме, похожий на адвентиста седьмого дня, разливал всем чай в припадке благочестивой скромности, за которой проглядывали амбиции затевающего переворот дворцового евнуха. Он боялся смерти и пытался пролезть тихой сапой в Царствие небесное – Глеб видел таких насквозь.

Наконец, пара прижавшихся друг к другу плюшевых няш из дорогого магазина свадебных сувениров – Петр и Надя – испытывали торжество совместной сопричастности.

Выйдя из «Джаганната», все простились с Глебом не за руку, а, как с Альбертом, поклонившись и сложив вместе ладони.

День выдался бессолнечный и ветреный. По улицам носился, щекотал лица и залетал в ноздри похожий на ошметки призраков тополиный пух. Глеб решил пройтись, чувствуя легкую силу, которая в последнее время на пару миллиметров приподнимала его над землей. Едва касаясь мостовой Кузнецкого Моста, он спустился к площади перед ЦУМом. Постоял у витрины Хьюго Босс, разглядывая серебристый мужской манекен без лица в куцем костюме с узким галстуком и такой же женский – в дорогом платье неброско-красного цвета.

Эта состоятельная немецкая пара жила в строгих черно-бело-металлических декорациях, как из фильмов про Бэтмена. По вечерам ходили в театр или вели негромкий интеллектуальный разговор, сидя за столиком в ресторане. Элементами их стиля были размеренность, рациональность, пристрастие к элегантным развлечениям и, конечно, шик – в швах, выкройке и материале.

«Наследие вермахта продолжает услужливо облeкать в ткани бездушных големов», – подумал Глеб фразой из какого-то ненаписанного фэнтези, и по лицу его скользнула ледяная усмешка. Это, как и практически все остальное, встраивалось в его небольшую концепцию мироздания. Сегодня мир больше похож не на иерархическую пирамиду, а на сеть с хабами, агрегирующими силу. В сети приобретают новую видимость идеи, которые казались давно умершими. Время как бы выравнивается, и каждому пользователю предложено выбрать свой хаб, в котором он хочет жить. Пока есть два больших блока: западный, прогрессистский, атеистический и чисто внешний, как витрина магазина Хьюго Босс, и восточный, древний, традиционно-духовный.

В каком мире хочешь жить ты? – сегодня этот вопрос обращен к каждому.

Только тут Глеб заметил, что из-за манекена в глубине витрины на него уже несколько минут долгим вопросительным взглядом смотрит охранник.

– Глеб, у тебя не все дома?

Мама, кудряво лысеющая, с пригвождающим взглядом выкаченных на Вселенную, как две бочки пороха, глаз, стояла в прихожей, придерживая наспех запахнутый халат. По кислому тюремному запаху недавно выкуренных сигарет, перемешанному с алкоголем, Глеб сразу понял, что у них гости.

– Звонить не учили?

Глеб поставил на пол холщовую сумку со знаком ОМ, спокойно расстегнул куртку цвета хаки с разными внешними карманами, по которым при желании хоть собственные органы можно было бы распихать, бросил на верхнюю полку черную бейсболку милитари, начал неторопливо стягивать армейские ботинки.

– Кэ-кто там? – раздался хриплый, мокроватый басок.

– Никто. Глеб пришел, – отозвалась мать.

Она еще немного помаялась в прихожей, заклеенной лоснящимися коричневыми обоями с узором. Вид у нее при этом был рассерженный. Как бы мучаясь между материнским долгом, похотью и вообще – все это вместе ей не нравилось, – она насмешливо оглядывала раздевающегося сына.

– Че ты вырядился-то опять?

– В смысле?

– Сумку купил!..

– Подарили.

– Ну, ясно. Юбиляр, – найдя словечко, довольная, развернулась уходить. – Суп в холодильнике.

Наконец, мать исчезла за шуршащей столетней уже бамбуковой шторой с висюльками – дикая африканская женщина возвращается в хижину к людоеду.

– Иди-иди, – шепнул ей вслед Глеб, но так, чтобы нельзя было расслышать.

Оттолкнул ногой громадные стоптанные, покрытые грязью кроссовки, брезгливо оглядел синий, замызганный краской бушлат с приколотой на булавку георгиевской ленточкой.

На кухонном столе, покрытом слоем налипшего пепла, валялся полуразгаданный сканворд, стояла пустая бутылка «Советского» шампанского, а в вазе – букет цветастых гербер.

Покачав головой, Глеб смочил тряпку, вытер стол, подогрел себе суп. Ел быстро, не чувствуя вкуса, боясь услышать что-нибудь из-за стены. Услышал. Вначале звонкий хохоток, как у барышни, которую щекочут в аллее, а потом и псевдоинтеллигентское покашливание – кхе-кхе.

– Мам, – крикнул Глеб снова из прихожей, лихорадочно одеваясь.

– Что, сынок?

– Я в гараж.

– Хорошо, милый.

Шарахнул дверью.

Выйдя из пропахшего старым картофелем подъезда, Глеб, как всегда, уткнулся в детскую площадку – безрадостный символ недопустимости взросления. Пошел вдоль длинной, как китайская стена, пятиэтажки, мимо палисадника, в котором копался размокший мякиш соседки с первого этажа. Выпрямившись, с грязными, по локоть в земле руками, она долго провожала знакомую фигуру застывшим взглядом, отдыхая поясницей. От арки навстречу брел, пошатываясь, тихоня-алкоголик, с глазными пятнами, почти полностью прикрытыми бейсболкой Чикаго Буллз. Каждый день по многу часов он выгуливал померанского шпица нежнейшего цвета каппучино, насасываясь в хлам за шумозащитным забором, отделяющим их микрорайон от МКАДа.

Потом Глеб миновал свежую церковь Илии Пророка, у которой продавали кладбищенские цветы чистенькие старухи с обернутыми в саваны головами. На площадке у бетонных блоков краснорожий шелушащийся батюшка агрессивно втирал что-то крупно моргавшей мышиного вида прихожанке. В весеннем воздухе по-военному пахло паленой резиной, где-то очередью тяжелого пулемета долбили асфальт. За полем со свалкой, через которое вела раскисшая дорога, ближе к лесу начинались ряды гаражей. Капитальные прямые кирпичные стены с выкрашенными в ржавый цвет воротами под серым небом напоминали своей тишиной и отрешенностью колумбарий. Глеб углубился в этот лабиринт, прошел насквозь одну дорожку, свернул на другую. Остановился у последнего гаража – дальше как-то сразу и почти вплотную начинался еловый лес. Достал ключи с символом сансары вместо брелка (таким же, какой носил на груди Альберт) и открыл.

Внутри была довольно приличная комнатенка. В углу, заваленном микросхемами, жесткими дисками, вентиляторами и проводами – собранный вручную мощный компьютер, рядом – кровать, застеленная армейским войлочным одеялом, оставшимся от отца, рукомойник и раковина со шлангом, уходящим в лес через дыру в стене, маленький старый рычащий холодильник «ЗИЛ», круглый облупленный стол с полинялой клеенкой. На стене – вешалки с одеждой, в другом углу – стеллаж с книгами по программированию, йоге и футуризму, старый плакат «Короля и шута», а также красный советский, украденный неизвестно зачем еще в школе пожарный щит, включающий в себя, кроме огнетушителя: лом, багор, конусовидное ведро и даже ящик с песком. Посреди комнаты – уже грязноватый с разводами, а некогда голубой коврик для ванной.

Глеб снова скинул куртку и ботинки, переоделся в тапочки из турецкого отеля и сел на кровать. Посмотрел время. Было только три часа дня. Встал, немного побродил. Потом вдруг лег на коврик, приняв позу трупа. Очень быстро расслабился – послушное тело сразу все вспомнило, вытянулось, выпрямилось, потеплело, изнутри веселыми лучиками защекотала прана. Вскоре его затянуло в приятное забытье, похожее на сон при недремлющем страже.

Спустя вечность он легко поднялся и снова посмотрел на часы. В зеленоватом окошке советской электроники клинописью значилось – 22:02. Глеб немного заволновался, вышел на улицу. Дошел до перекрестка, встал под фонарем. Дальше до самого конца прямой дорожки, утыкавшейся в окна, – крупные квадратные звезды выпавшего на дно космоса осадка, – ничего не было видно. В темноту между сиротскими рядами гаражей летел, как в колодец, белый пух – туда уходила прямая дорога, по которой сегодня днем прошел Глеб. Теперь он не спешил, стоял и всматривался.

Скоро там зашевелилось нечто – семя тьмы. А потом почти сразу выплыло бледное монашеское лицо с черными строгими бровями. На ней была расшитая узорами безразмерная курточка в стиле бохо, подаренная Глебом, и джинсы-варенки. Но казалось, что она была обтянута сумраком – может, оттого, что всегда появлялась ночью, а может, из-за слишком черных волос.