Текст книги "Загадка о двух ферзях"

Несколько дней после этого барыня сомневалась, опасаясь конфуза. Да и страшно было вызвать гнев приезжего, о котором в губернской газете писали как об участнике лихих набегов против янычар. Соседка, помещица Мохова, рассказывала Варваре Игнатьевне, что своими фрондерскими выходками и кровожадностью приезжий офицер успел запугать самых отъявленных местных повес и вызвать нешуточный переполох среди дам:

– На балу у Львовских даже почтенные матери семейства удостоились его комплиментов, и никто не посмел приструнить волокиту. Чуть что не так, так он сразу начинает грозить: «Стреляемся насмерть!» Кто ж с таким бретером связываться станет!

Слушая подругу, Варвара Игнатьевна соглашалась с ней: такого блестящего злодея надобно умаслить и поскорей выпроводить обратно в столицы под каким-нибудь приличным предлогом, пока он не разбил чьего-ни будь наивного сердца или не убил кого-нибудь на дуэли. А про себя думала: «Уж больно этот хват похож на моего беглого Митьку Крапивина!» И все-таки трудно было поверить в то, что чумазый землепашец, не получивший никакого образования, может так ловко выдавать себя за дворянина, блестящего офицера и непринужденно общаться с аристократами.

После долгих колебаний барыня все же собралась ехать к уездному исправнику, но в последний момент снова передумала, благоразумно рассудив, что если ее подозрение верно, то Митька не зря в этих краях объявился и обязательно навестит невесту, с которой его разлучили семь лет назад. И приказала своим лучшим охотникам на всякий случай организовать засаду. И как в воду глядела! Вот он, голубчик, и попался!

– Не так уж ты и хитер, – самодовольно, но уже без прежней злобы, даже с некоторым снисхождением усмехнулась помещица. – Как сохатый к приготовленной кормушке пришел. Дурашка! Только напрасно ведь башкой рисковал. Девку твою я еще в позапрошлом году замуж за своего стремянного выдала. Осчастливила дуру! И тебя могу… если в ножки мне поклонишься и туфельку поцелуешь.

Подбоченясь, старая барыня кокетливо выставила носок туфли из-под длиннополой юбки. На желтых щеках ее заиграл румянец, дряблая грудь взволнованно вздымалась. Нетерпеливым жестом она приказала подвести молодца к ней. Воспоминание о встрече с дерзким офицером на обеде у соседа-помещика разогревало ее кровь. Пусть все это было обманом, спектаклем, но почему бы не продолжить игру. Давно овдовевшей барыне порядком наскучило алчное раболепие слуг, которые заслуживали не более слов, чем лошадь или собака. А этот и молод, и хорош собой, и несомненно умен. Такой способен развлечь ее надолго.

Мужики подтащили пленника и силой поставили его на колени перед хозяйкой.

– Ну! – сурово потребовала помещица. – Целуй! Вымаливай прощение. К благородству и щедрости моей уповай.

Один из охранников сгреб заскорузлой пятерней волосы на темени Крапивина и силой начал гнуть его голову к земле. Неожиданно собравшийся на дворе народ услышал громкий и веселый голос непокорного земляка:

– Наша барыня Варвара – благородна и щедра. Держит сына в черном теле, плеткой лечит от греха.

Сильнее обидеть барыню было трудно. Владея огромным состоянием и пятью сотнями душ, она при этом была патологически скупа и действительно ничего не посылала единственному сыну, служившему во флоте. Из-за этого он давно прекратил с матерью какие-либо отношения. Старуху это сильно огорчало, но что-то изменить в себе она не желала, во всем обвиняя неблагодарное чадо. В доме если и вспоминали о молодом барине, то лишь для того, чтобы пожалеть его бедную матушку, невинно страдающую от сыновней черствости. Всю накопившуюся обиду помещица вымещала плетью на своей челяди.

Поэтому собравшиеся во дворе господского дома люди похолодели от ужаса, услышав то, о чем часто перешептывались между собой, но не смели даже думать в присутствии барыни и ее приближенных. Все понимали, что насмешка очень дорого обойдется острослову.

В первую секунду помещица опешила от неожиданности. Затем, побагровев лицом, выдавила с ненавистью:

– Закопайте его в землю. Живьем!

– И все-таки мы, Крапивины, не рабы! – прокричал приговоренный без страха, с веселостью успевшего хорошо погулять смертника.

Старуха ушла в дом. Не зная, на ком еще сорвать злобу, она приказала дать кнута также брату и отцу оскорбившего ее мерзавца:

– Все они подлое семя! Дед его Федор Крапивин был неисправимым беглецом – три года числился в бегах, еле поймали. Отец его Фрол тоже два раза убегал. Думала, хоть сын – тщедушный Митька – хозяев почитать станет. Так нет, сколько его ни били, все равно дурь из башки не выбили. Вон в какого мерзавца вырос. Видно, поганая кровь Крапивиных только такие ядовитые всходы дает. Ну ничего, сегодня я положу конец сорняковому роду! Всех с глаз долой – кого в солдаты сдам, а кого продам. Чтобы воспоминания о них не осталось. А этого Митьку надо так наказать, чтобы всем неповадно было. Бейте его, ребятки, до полусмерти, а потом закопайте возле дороги, по которой мужики на сенокос ходят, чтобы каждый знал и помнил мой суд.

Четверо здоровых мужиков из тех, что ловили его в лесу, долго били Крапивина палками и топтали его ногами на виду у всех. Потом палачи притомились и решили пойти отдохнуть. Барыня поставила им за службу бочонок пива и велела своему управляющему отпустить закуски. Окровавленное же тело палачи бросили возле конюшни – Митька давно потерял сознание. Всех деревенских тоже отпустили по дворам, только двоим велели сперва выкопать могилу на краю заболоченной низины возле дороги.

Когда все разошлись, погасли факелы и в доме постепенно смолкли голоса, к конюшне, озираясь, прокралась девушка. С собой она несла кувшин родниковой воды и узелок с бабушкиными снадобьями. Разрезав путы на руках и ногах возлюбленного, девушка положила его голову себе на колени и принялась омывать его раны и смазывать их особым бальзамом. От этих прикосновений – нежных и очень болезненных – Дмитрий и очнулся.

– Неужели это ты, Настенька? – прохрипел он, пытаясь подняться. – Наконец-то! А то я уж, грешным делом, решил, что не суждено нам свидеться… Сейчас, подожди, немного соберусь с силенками, и пойдем. Главное – до реки добраться. А на том берегу меня верный человек с лошадьми дожидается… За тобой ведь я шел, ненаглядная ты моя. Тобою одной, мечтой о нашей встрече в солдатах выжил и в неволе у басурман уцелел. Ради тебя этот офицерский мундир нынче надел.

– Не надо было тебе сюда возвращаться, сокол мой ясный! Что же ты наделал! – заплакала Настя. – Эх, Митя, меня барыня насильно за Гришку Воронина выдала замуж. Венчанная я мужняя жена. Так что не могу я с тобой бежать! Не по – христиански это! Но тебе уйти помогу.

– Значит, ты теперь его любишь?

– Да разве ж я бы сюда пришла, если б так! Но уж, видно, такова наша доля – врозь доживать.

– Ну тогда никуда я без тебя не пойду! – с мрачной решимостью пресек причитания любимой Крапивин. – Ты моя, только моя! Перед Богом, перед чертом, перед небом и землей – только моя!

Дмитрий нежно и одновременно властно притянул к себе Настю и начал страстно ее целовать. И, увидев, как загораются страстью глаза самого желанного мужчины на свете, Настя после короткого сопротивления уступила и с упоением, забыв про все на свете, стала отвечать на его ласки. На грязной соломе под безлунным небом влюбленные тела прильнули друг к другу с той жадностью, с которой путники, пересекшие безводную пустыню, устремляются к воде…

Среди ночи к конюшне вернулись пьяные палачи. Услышав их, Крапивин заставил Настю спрятаться, а сам схватил вилы.

– Ишь ты, какой живучий! – удивились мужики.

На глазах Насти они убили Дмитрия после короткой ожесточенной схватки. Бросив окровавленное тело на телегу, повезли его хоронить.

Когда голоса и скрип колес затихли вдали, Настя вновь вернулась туда, где рассталась с возлюбленным. Упав на землю, убитая горем женщина прорыдала до рассвета. Здесь ее утром и нашла Матрена, ключница хозяйки, белолицая румяная баба.

– Ты что это возле барского дома делаешь? – удивленно спросила экономка.

– Мужа моего Григория Воронина барыня третьего дня с поручением в город отрядила. Так я пришла узнать, когда мне его назад ждать, – нашлась Настя.

– В такую-то рань? – недоверчиво прищурилась на крестьянку домоправительница.

Сама крепостная, Матрена была на особом положении, которого добилась благодаря умению всегда угодить престарелой хозяйке, и была доверенным лицом барыни. В иерархии дворовой аристократии Матрена была главной после хозяйки. Хлопоты по хозяйству прирожденная интриганка умудрялась совмещать с должностью камеристки – личной горничной барыни. Помогая хозяйке утром одеться, поднося ей кофе или раздевая ее вечером перед сном, Матрена обычно пересказывала ей самые последние новости, которые получала от многочисленных доносчиков.

Матрена единственная в доме, кроме немногочисленных наемных слуг-французов, управляющего и телохранителей – кавказцев, получала жалованье за свою работу. К тому же должность экономки и выгодная роль любовницы управляющего приносили ей немалые барыши. Неудивительно, что одевалась Матрена по последней парижской моде, даже лучше хозяйки. В отличие от прочей дворни, ютившейся где попало, она жила в отдельной комнате и, когда в доме не было гостей, питалась за одним столом с хозяйкой.

С пренебрежением разглядывая девушку, одетую в простой сарафан, ключница завидовала ее молодости и красоте. Матрена давно положила глаз на мужа Насти – чернявого, похожего на цыгана Гришку Воронина. Убрав с дороги помеху, сластолюбивая баба рассчитывала скорее уложить красавца в свою постель. И вот представился удобный случай.

У Матрены учащенно забилось сердце в груди от предчувствия удачи, когда она заметила, что Настя что-то прячет в руках за спиной. Ее подозрение укрепилось. Нет, неспроста бывшая подружка этого злодея Крапивина оказалась здесь в эту ночь.

– Завтра твой Гришка возвернется, – притворившись добродушной, сообщила Матрена. – Так что иди себе с Богом.

Настя благодарно кивнула и попятилась, не решаясь повернуться к собеседнице спиной. Тогда экономка сама демонстративно развернулась, делая вид, что намерена идти по своим делам. Но как только Настя бросилась бежать, интриганка развернулась и внимательно посмотрела вслед девушке. Сомнений быть не могло: Настя уносила с собой зеленый мундир Крапивина…

Прошло девять месяцев. Настя родила мальчика. Пока шли роды, муж ее сидел в сенях – переживал за жену. Несмотря на то что не было меж ними настоящей любви, Григорий был рад наследнику.

Когда повитуха пеленала младенца, в горницу со двора с важным видом вошла Матрена. Оттолкнула повитуху, стала придирчиво рассматривать новорожденного.

– Ты чего это? – спросил Воронин, недолюбливавший прилипчивую бабу.

– Хочу порадоваться твоему празднику, Гришенька. Все-таки не чужие мы с тобой.

– Ближняя собака скорее укусит, – враждебно ответил хозяин дома и выпроводил незваную гостью в сени.

Здесь между ними произошел короткий разговор. Подбоченившись, разряженная в шелка и кружева соблазнительница с укором передразнила отвергающего ее мужчину:

– Эх, Гаврила! Богатому – телята, бедному – ребята. Да кабы еще свои…

– Пошла отсель! А то не погляжу, что барская любимица, так нагайкой по голому крупу отделаю, неделю на животе отлеживаться будешь! – вполголоса, чтобы не потревожить спящую за стенкой жену, пригрозил телохранитель помещицы.

– Лапоть ты простодушный, – усмехнулась экономка на прощание, – дурят тебя, а ты и рад. Ты сперва на дне женкиного сундука пошукай, прежде чем байстрюка своим признавать…

В этот же день вечером, помогая барыне раздеться перед сном, Матрена поведала ей страшную новость: Настька-то, подлая змея, родила не от ее верного стремянного. Совсем не воронинский цыганенок получился. Ребенок сероглазый, ну вылитый Митька Крапивин! Одна ямочка на подбородке чего стоит.

Не забывшая нанесенной ей казненным беглецом обиды, барыня впала в бешенство. Затопала ногами, завопила сбежавшимся слугам:

– Не бывать на моей земле этого отродья!

Посланные в деревню слуги привезли на суд помещицы едва живую после тяжелых родов Настю с младенцем. Причем ребенка доставили спящим, не вынув его из деревянной подвесной люльки, а просто сняв ее с потолочного крючка. И только теперь от громких голосов малыш проснулся и поднял страшный крик, словно понимая, что решается его судьба.

Едва взглянув на выглядывающее из тряпок крохотное лицо, мстительная старуха взвизгнула:

– Крапивинское семя! Утопить, как котенка!

После этих слов мать издала вопль, полный отчаяния и тоски. Вцепившись в колыбель, бедная женщина пыталась вырвать ее из чужих рук. Но ее оттащили в сторону. После недолгой отчаянной борьбы женщина сникла. И вдруг неожиданно вскинула голову, обвела всех безумным взглядом и захохотала.

– В монастырь блудницу, – поморщившись, бросила помещица, – пусть грех свой замаливает, – и обернулась на своего стремянного: – А тебе, Гришка, новую жену найду. Не кручинься.

– Премного благодарен вам, барыня, – поклонился хозяйке Воронов.

Лицо его с остановившимися в дикой злобе черномутными глазами было полно решимости отомстить. В руке обманутый муж держал окровавленный мундир Крапивина, найденный в сундуке жены.

– Дозволь мне самому крапивинского ублюдка утопить, – попросил Воронов.

Барыня было задумалась, но Матрена наклонилась к ней и что-то зашептала на ухо. Старуха слегка кивнула на слова советницы и сделала небрежный жест рукой:

– Хорошо, дозволяю.

По наказу своей хозяйки Григорий должен был кинуть крохотное тельце с высокого берега в речной омут. Подойдя к указанному месту, Воронов оглянулся – не послали ли за ним соглядатаев проверить, как будет выполнено поручение хозяйки. Вокруг не было ни души. Некоторое время Григорий задумчиво глядел на плод чужой любви. Злость, ненависть, обида жгли его изнутри. Неожиданно малыш открыл глаза, агукнул и улыбнулся – и мужчина понял, что не сможет утопить того, кого еще недавно считал собственным сыном. Вместо того чтобы швырнуть живой сверток с кручи в темную глубину, он спустился по тропе вниз, аккуратно пристроил колыбель на воду, несильно оттолкнул от ее берега и перекрестил уносимый течением необычный кораблик.

– Пущай Божья воля сама тобой распорядится… Кому судьба сгореть, тот не утонет.

Глава 2

Богатое дворянское поместье. Молодая барыня рожает. Но ребенок не дышит. Врач беспомощно разводит руками: предыдущие дети тоже не выживали. Несчастная безутешна:

– Я проклята! Что я скажу мужу, когда он вернется из Петербурга? Как посмотрю ему в глаза?

– Елизавета Павловна, голубушка, вашей вины в этом нет. На все воля Божья, – пытается утешить несчастную доктор. – А супруг ваш человек великодушный, к тому же самых передовых взглядов. Но главное, он любит вас. Уверен, слов упрека вы не услышите.

Женщина отворачивается к стенке. Доктор грустно вздыхает и выходит в соседнюю комнату, чтобы дать распоряжение горничной, как ухаживать за роженицей, какие успокоительные ей давать. В это время барыня поднимается с кровати, торопливой слабой рукой пишет на туалетном столике мужу прощальную записку и покидает спальню через маленькую дверь, которая ведет наружу длинным темным коридором через людскую и прочие хозяйственные помещения. Никто из встречной прислуги, даже видя, что хозяйка явно не в себе – страшно бледная, с распущенными волосами и воспаленным взором, неодетая, в одной только сорочке, – не посмел остановить ее. Через парк барыня спешит к реке.

Вот и заросший камышом берег. В одном его месте – мостки, с которых бабы стирают белье и к которым привязана лодка. Женщина скидывает туфли и босыми ногами входит в теплую прозрачную воду. Заморосил дождь, будто природа плакала вместе с женщиной. Ступая по мягкому песчаному дну, Елизавета Павловна идет, пока вода не доходит ей до груди.

– Прости меня, Николя, матушка, сестрицы, простите, – бледными губами лепечет самоубийца и отрешенно закрывает глаза, собираясь утопиться.

И внезапно слышит плач младенца. Не веря своим ушам, женщина оглядывается на крик. Справа от нее возле стены камышей, зацепившись какой-то тряпкой за выглядывающую из воды корягу, покачивается колыбель. И снова кричит младенец…

Все изумились до крайней степени, когда барыня вернулась в дом с младенцем в руках.

– Господь услышал мои молитвы и подарил мне сына! – объявила счастливая женщина.

Крепостная повитуха и камеристка поклялись на кресте, что никогда не заговорят о подмене, и были одарены большими деньгами за преданность. Доктора же и уговаривать не пришлось. Добрая душа и дамский угодник, он был рад помочь своей любимой – и прежде, увы, такой несчастной – пациентке.

– Мальчик здоров и, судя по глазкам, вырастет смышленым, – объявил он, осмотрев малыша. – А то, что он не ваш по крови, так мы, как современные люди, не должны предавать значение подобным предрассудкам. Кто воспитал, тот и родитель.

Счастливая мать назвала сына Сергеем.

Посмотреть на диковинное зрелище захотели все. Летное поле Комендантского аэродрома было запружено народом, так что полиции пришлось расчищать место, чтобы три «Фармана» могли подняться в небо. Неделю назад петербургские газеты анонсировали торжественное открытие Императорского Всероссийского аэроклуба, недавно учрежденного особым указом государя. В честь этого события инструкторы первой в стране школы летчиков должны были выполнить показательные полеты на закупленных за границей самолетах.

Мероприятие почтил своим присутствием сам председатель Совета министров Павел Игнатьевич Стольцев. Осчастливив репортеров и фотографов, глава правительства подошел к одному из аэропланов и вступил в беседу с его пилотом. Последовавшие за этим разговором события удивили всех. Отвечая на вопросы премьера, авиатор вдруг предложил ему лично совершить полет.

– Уверяю вас, ваше превосходительство, – заявил штабс-капитан Минасевич, любовно поглаживая огромный круглый штурвал своей машины, – после этого вы поймете, что России нет смысла расходовать миллионы рублей, участвуя в «линкорной гонке». Будущее не за огромными дредноутами, а за воздушными аппаратами.

Полеты считались делом чрезвычайно рискованным. Авиакатастрофы происходили с удручающей частотой. Страховые компании отказывались заключать договоры с потенциальными клиентами, если им становилось известно, что последние увлекаются столь опасным спортом. Неудивительно, что свита, а особенно приставленные к главе правительства сотрудники охраны не пришли в восторг от предложения летчика. Премьер и сам с сомнением разглядывал хрупкую конструкцию летательной машины. Но авиатор казался совершенно уверенным в безопасности полета: весь в коже, в массивном летном шлеме на голове французского производства и значком выпускника воздухоплавательной школы, он, казалось, излучал спокойствие.

Минасевич, выпускник Технологического института и Морской академии (вдобавок к военным электротехнической и воздухоплавательным школам), обучался полетам во Франции у самого Луи Блерио. Он даже участвовал в знаменитой «Битве за Ла-Манш», пытаясь выиграть приз в тысячу фунтов стерлингов. Такая награда ждала смельчака, который должен был перелететь на оснащенном силовой установкой летательном аппарате морской пролив, разделяющей Францию и Англию.

«Битву за Ла-Манш» Минасевич не выиграл: из-за перегрева двигателя ему пришлось посадить самолет на воду. Тем не менее в Шербуре спасенного экипажем шотландского парохода летчика встречали, как героя. Однако не обошлось без курьеза. В газетах с теплой иронией писали, что летчик не смог самостоятельно сойти с трапа корабля на пирс по причине переохлаждения, а главным образом из-за того, что вытащившие его из воды едва живым моряки усиленно лечили гостя спиртным, коего на борту было несколько сотен тысяч галлонов – судно везло во Францию экспортный шотландский виски.

После этого полета Минасевич сделался весьма популярен в Париже. Он первым ввел моду на национальные мотивы в одежде – задолго до Дягилева с его знаменитыми Русскими сезонами. Местные модники подражали экстравагантному стилю Минасевича. Высокий, осанистый, с мужественным загорелым обветренным лицом, он был фантастически хорош и необычен на парижских улицах в папахе из белого барашка, в черном чекмене с серебряными газырями, при кинжале в серебряных ножнах. В Париже Минасевич свел дружбу со многими интересными людьми. Его хорошими друзьями были Клод Моне, Ренуар… Там же он сошелся с таинственными людьми из русской эмиграции, за которыми присматривала русская контрразведка и французская полиция.

Наблюдающий из толпы за разговором летчика и премьера поручик Вильмонт знал, что лихой штабе-капитан Минасевич связан с группой революционеров, проповедующих кровавый политический террор. Несколько часов назад поручик узнал от своего информатора о готовящемся покушении и сразу бросился на аэродром. Он даже не успел предупредить свое начальство, ведь даже минутное промедление могло обернуться катастрофой. Двух предшественников Стольцева на посту премьер-министра революционеры убили. На него самого охотились, как на зверя. На приговоренного к смерти государственного деятеля было совершено двенадцать покушений. После последнего из них Стольцев всегда носил перчатки, чтобы прикрыть ожоги. Полгода назад злоумышленники подожгли бальную залу в доме киевского генерал-губернатора. Однако премьер оставался в объятой пламенем комнате, пока не пропустил вперед всех дам. Следствием такой утонченной учтивости стало то, что паникующие люди сбили Стольцева с ног, повалили на пол и пробежали по нему. Охраны премьера почему-то в этот момент рядом не оказалось. Когда Стольцева наконец вынесли на улицу, весь его парадный мундир был залит расплавленным золотом. Великолепные орденские звезды, усыпанные алмазами, превратились в кусочки оплавленного металла. Стольцев сильно обгорел, особенно пострадали кисти его рук, которыми он закрывал лицо от огня. Но премьер уцелел и продолжил реформы, которые одни считали прогрессивными, а другие кровавыми.

Каждая неудача подвигала противников Стольцева изобретать все более изощренные способы покончить с ним. Любому профессионалу было ясно, что такая игра с огнем не может быть долгой, ибо каждый промах повышает шансы охотников на успех. Теперь же враги государства могли выиграть. Поэтому ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы Стольцев полетел в небо наедине с тайным агентом революционеров.

Однако, зная о сложном характере премьера, контрразведчик понимал, что ситуация вполне может выйти из-под контроля и тогда случится непоправимое.

– Вы непременно должны отговорить его! – обратился Вильмонт к начальнику личной охраны премьера.

– Хорошо, я попытаюсь, – как-то неуверенно пообещал полковник.

Коротко переговорив со своим подопечным, он вернулся, всем своим видом показывая, что предотвратить приближающуюся катастрофу не в силах.

– Что я могу! – полковник только развел руками. – Надеть на главу правительства наручники и силой вывезти отсюда в закрытом автомобиле? Поверьте, я бы с радостью это сделал для его же блага. Или полетел бы вместе с ним. Но в этом аэроплане только два места.

– Что он вам ответил? – с ужасом глядя, как премьер залезает в самолет с помощью своего будущего убийцы, воскликнул Вильмонт.

Полковник смотрел туда же. На виске его пульсировала синяя жилка. Казалось, что дьявольская машина специально построена так, чтобы облегчить задачу убийцам. Кабина летчика хоть как-то была защищена, а место пассажира было обыкновенной деревянной скамьей без спинки и ручек. Простая табуретка, приколоченная гвоздями к двум деревянным продольным балкам – основанию аэроплана. В полете несчастный безумец ничем не был пристегнут к зыбкой опоре. Внезапный порыв ветра или крутой крен – и решившийся на смертельный номер циркач-любитель мог оказаться в свободном полете, чтобы через несколько секунд впечататься в землю.

С ужасом глядя на то, как доверенный ему человек неловко пробирается по сети тонких проволок – растяжек к своей гильотине, полковник ответил Вильмонту:

– Он сказал мне: «Я не верю, что русский офицер способен на бесчестный поступок.

Французский моторчик фыркнул несколько раз синими облачками дыма – и вдруг взревел. Полетели сорванные горячей волной фуражки, картузы и женские шляпки. «Фарман», похожий на рыночный балаган своей громоздкой проволочно-полотняной конструкцией, начал разбегаться.

Аэроплан неуклюже скакал по неровностям летного поля. Вильмонт провожал его взглядом, чувствуя, как тяжелеет на сердце. У молодого человека перехватило дыхание, когда ему показалось, что сейчас этажерка врежется в деревья, растущие на краю аэродрома. Однако метров за пятьдесят до них аэроплан все-таки смог оторваться от земли. Затем набирающий высоту крылатый аппарат начал удаляться в сторону Финского залива, пока постепенно не исчез из виду.

Когда затих гул авиационного двигателя, начальник охраны премьера едва слышно произнес:

– Я застрелюсь…

Прошло восемнадцать минут. Какова же была радость наблюдателей, когда вдали появилась точка возвращающегося самолета! Сделав торжественный круг над головами тысяч зрителей, «Фарман» мягко коснулся земли велосипедными колесами и, весело подпрыгивая, побежал к тому месту, откуда начал свое воздушное путешествие.

Но Вильмонт только тогда вздохнул с облегчением, когда увидел позади пилота солидную фигуру премьера. Вцепившись обеими руками в проволочные растяжки, Стольцев выглядел бледным, но, кажется, улыбался…

Стоящий рядом с поручиком полковник, казалось, вот-вот начнет приплясывать от счастья, обнимать и расцеловывать всех окружающих. И уж точно, забыв про чины, законы приличия и нелепые, как оказалось, подозрения, бросится на шею обоим авиаторам.

Премьер вылез из самолета потрясенный, но довольный. Он принялся рассказывать журналистам о своих впечатлениях. Вильмонт же не спускал глаз с Минасевича. Восторженные почитатели уже повесили на шею летчика лавровый венок; дамы дарили ему шикарные букеты; толпящиеся перед летчиком фоторепортеры, пытаясь найти самый выигрышный ракурс, мешали друг другу и переругивались. Но авиатора словно не задевала суета, творившаяся вокруг него. Он отвечал на комплименты красавиц, позировал газетчикам в кабине своего самолета, но казался отстраненным, невовлеченным.

Но вот Минасевич увидел кого-то в толпе и резко помрачнел. Вильмонт проследил глазами за его взглядом и заметил ту, о встрече с которой давно мечтал. Среди женщин, старающихся приблизиться к авиатору, мелькнул знакомый Вильмонту силуэт. Юная особа в скромном, но элегантном наряде тоже вручила летчику букетик, что-то быстро сказала, улыбнулась, придерживая на ветру широкополую соломенную шляпу, и отошла. Штабс-капитан с понурым видом приказал своему механику срочно подготовить машину к новому полету.

Вильмонт бросился вслед за девушкой. Он почти нагнал ее в толпе и уже готов был осторожно схватить за плечико жакета, но тут перед преследователем вырос здоровенный детина в белой косоворотке. Из-под лакового козырька его картуза на сыщика уставились наглые васильковые глаза. Лоточник затянул нараспев:

– Папиросок не желаете, господин хороший? Знатные папиросы! Какие изволите-с – фабрик «Саатчи и Мангуби» или «Лаферм»? А может, от Жукова прикажите-с?

Вильмонт попытался обойти «коммерсанта», но тот снова преградил поручику дорогу, продолжая тараторить:

– Рекомендую-с также попробовать «Жемчужину Крыма» и «Золотую марку». Отличный аромат-с, восхитительный букет!

– Я спешу. Дай пройти! – сердито шикнул на табачника молодой человек.

Но лоточник и ухом не повел. Раздражение прохожего лишь раззадорило его:

– Кавалерам, желающим иметь успех у женского полу, а не носиться за ним задрав штаны, – настоящие американские сигары – двугривенный штучка.

Понизив голос и склонившись к самому лицу сыщика, лоточник проговорил:

– Обратите внимание, вышздоровье, на сорт «Счастливый». В некоторые коробки на фабрике вкладывают ассигнации.

– Мне незачем! – Вильмонт отпихнул от себя прилипчивого коробейника.

Он видел, как вдалеке интересующая его соломенная шляпка садится в коляску, запряженную красавцем вороным. Конь нетерпеливо всхрапывал, кусал поводья, гарцевал в легкой упряжи, как боевой скакун, предчувствующий атаку. «Не лошадь, а демон! – подумал Вильмонт. – Если бы требовалось подыскать подходящего коня для всадника апокалипсиса, то лучшей кандидатуры не нашлось бы…»

– Не курящий, што ли? – хохотнул торговец и нахально в полный голос посетовал: – Напрасно! Знаменитый профессор Левинсон в газете пишет, что цигарка утром натощак с кофеем и стаканом воды способствует послаблению у людей, страдающих запорами, а также облегчает муки срамной плоти при дурных болезнях.

В это время чудо-конь умчал коляску, в которой скрылась шляпка с лентами, – да так стремительно, что догнать ее можно было разве что на аэроплане. Проводив ее глазами, разочарованный сыщик неспешно повернулся к задержавшему его зубоскалу. Он окинул богатырскую фигуру внимательным взглядом, мысленно составляя описание явного сообщника скрывшейся дамы для филерской картотеки. А чубатый скоморох продолжал насмехаться:

– Я вам, господин хороший, пожалуй, уступлю за полцены полфунта нюхательного табаку. Специально для слабых грудью и малахольных держим.

– Благодарю, любезный, – жестко улыбнулся насмешнику сыщик, и незаметно для окружающих показал полицейский жетон. – Только дело твое – в самом деле табак!

Лоточник, не переставая скалиться, сунул руку в карман штанов. «Нож или кастет? – мельком подумал Вильмонт, выбивая кулаком подбородок противника. – Надо же, “бульдог!”» – додумал он, глядя, как продавец папирос падает на колени, заливаясь кровью из разбитого рта, и роняет маленький бельгийский револьвер.

Разноцветные пачки папирос разлетелись во все стороны, на них накинулись любители дармовщины. Вильмонт вытащил из кармана наручники.

И тут раздался тысячеголосый стон. Задрав головы, только что чествовавшие героя люди завороженно следили за черным комочком, отделившимся от пролетающего над аэродромом самолета. Поддавшись общему порыву, Вильмонт тоже на мгновение поднял глаза. Этого оказалось достаточно, чтобы табачник проворно вскочил на ноги и нырнул в толпу, в которой мгновенно затерялся.

А произошло необъяснимое. Снова сев в самолет, Минасевич поднялся на шестьсот метров и… выпал из «Фармана». Он камнем рухнул на заросшем бурьяном пустыре позади ангаров. Минуту спустя неуправляемый аэроплан тоже врезался в землю в ста метрах от окровавленного, страшно изувеченного тела пилота, превратившись в груду обломков.