Текст книги "Девять с половиной идей"

Мама ничего не ответила, только поджала губы, нервно сминая сигарету и сразу же хватаясь за новую. Инна вдруг поняла, что ей так легче жить – жить прошлым, мыслями о том, как было хорошо раньше. Но ведь так не могло продолжаться вечно, жизнь идет вперед, а мама не замечает этого.

Больше они не сказали друг другу ни слова, они перестали разговаривать. Инна в тот же день ушла из дому, собрав свои немногочисленные вещи, кратко переговорив с Алексеем, который понял ее и не осудил. Перед уходом она услышала слова, которые прошептала ее родная мать.

– Время возмездия еще настанет, – прошептала она. – Для каждого. И для меня, и для тебя, дочка. Оно придет.

Инна была готова сделать шаг назад, первой помириться, она обернулась, но ее взгляд встретился с глазами матери, и она решила не делать этого. Мама смотрела на нее отчужденно и с каким-то тайным интересом, казалось, вопрошая: ну когда же она оступится?

Поэтому Инна ушла, ничего не сказав. Единственное, что она слышала, это был удушливый и сухой кашель мамы.

Роман с Михаилом Ивановичем Ростецким завершился без скандалов и на очень оптимистической ноте. Инна регулярно получала от него подарки, которые откладывала на черный день. Часть денег она передавала домой, с тех пор только изредка встречаясь с братом и совершенно не видясь с матерью.

В том же году она закончила школу, хотя ее аттестат не внушал совершенно никаких надежд на то, что она сможет продолжить свое образование в вузе. Однако Инна и не стремилась к этому. Наставала пора активных действий.

Где-то в июне, когда минул год с момента гибели старшего брата, в их город приехал на гастроли один из популярнейших московских театров, а именно культовый тогда театр «Колизей». Его главный режиссер одновременно сумел показушно противостоять властям и в то же время не лезть на рожон со своими постановками и высказываниями.

Этот театр, как и все другие, совершал регулярные поездки по просторам необъятной родины, чтобы ознакомить не сведущих в эстетике сцены серых провинциалов с новейшими веяниями драматургии. Билеты на пять спектаклей в городе были раскуплены за полгода назад, в театре собиралась только элита, как партийная, чтобы смеяться над самой собой, так и диссидентская, чтобы аплодировать творческому гению. Цены у спекулянтов, перехвативших чуть ли не все билеты, взлетели до небес, но каждый, кто причислял себя к культурным слоям населения, пробивался в ряды счастливых обладателей билетов на спектакль в здании областного драматического театра имени Кирова.

В это время Инна была практически одна, точнее, она переехала с квартиры Михаила Ивановича к новому своему любовнику, чиновнику средней руки из областной администрации. Тот, молодой, но страшно занудливый и уверенный, что он – гигант секса, был, помимо всего прочего, еще и страшно скупым, поэтому Инна только и высматривала того, кто мог бы обеспечить ей более достойное существование и стать очередной ступенькой наверх.

Ее любовник, разумеется, достал билеты на спектакль московских гастролеров, кроме того, после представления ожидался небольшой прием в здании театра в честь самого режиссера, которому исполнялась никому не известная дата.

Спектакль оказался на самом деле интересным, с несколькими чрезвычайно двусмысленными намеками, но те, против кого они были направлены, не заметили их, а те, кто поддержал «крамолу» криками «браво», оказались в явном меньшинстве.

Прием был устроен на западный манер, своеобразный фуршет, причем допущены в банкетный зал были не все, а только избранные. Инна и ее чиновник не относились к ним.

– Ну что, дорогая, – сказал он, – думаю, нам пора домой. Я уже изнываю без тебя, – и он ухватил ее за талию.

Инна, вздохнув, поняла, что ей не прорваться за эти дубовые двери, куда пропускают только по спецприглашениям. Видимо, оставалось одно – ехать домой к этому остолопу и удовлетворять все его несколько извращенные потребности.

Но в этот момент из дверей банкетного зала вышел какой-то бородатый красавец, одетый чрезвычайно небрежно. Судя по тому, с какими улыбками его приветствовали многие почетные гости, он был далеко не последним человеком. Он устремил свой взгляд в толпу, его глаза скользнули по Инне, задержались на ней, он улыбнулся белоснежной улыбкой и подошел к ней и к ее спутнику.

– Мадемуазель, – произнес он, – разрешите представиться. Виталий Рубинштейн, заместитель главного режиссера московского театра «Колизей».

Инна сразу же поняла, что это шанс, перед ней стоял человек, который мог изменить ее судьбу в одно мгновение. Надо было только удержать это мгновение.

Очаровательно улыбнувшись ему в ответ, она единственный раз за вечер мысленно похвалила себя за то, что надела платье, которое скрывает больше, чем открывает. Она знала, что требуется мужчинам такого типа.

Виталий заглотил наживку и пригласил Инну на прием, где ожидался весь местный и заезжий бомонд по случаю юбилея столичной знаменитости.

Они немного подефилировали по залу, там был и сам именинник, которому местные кондитеры приготовили гигантский торт. Главный режиссер Григорий Исаакович Трабушинский был высок, с гривой седых волос, имел загар, полученный либо в Болгарии, либо в солярии, и, прохаживаясь под ручку с какой-то стервозного вида дамой, чья тощая шея была украшена роскошными бриллиантами, вел беседу с председателем горисполкома. Эта дама, сверкающая драгоценностями, как Екатерина Великая, играла в спектакле суровую и аскетичную революционерку-чекистку, носившую кожаную куртку, красную косынку на голове и «маузер».

– А кто эта женщина? – спросила Инна, указывая на даму, которая в этот момент, широко раскрыв рот и запрокинув голову с роскошными кудрями, смеялась. Она хотела было взять очередной бокал шампанского, но Трабушинский по-отечески отнял его у актрисы и поставил на бюст Кирова.

– Дорогая, ты меня удивляешь, – сказал Рубинштейн. – Это же Вера Ассикритова, наша, так сказать, прима, звезда первой величины.

– Точно! – удивилась Инна. – Но если не ошибаюсь, ей уже далеко за сорок, и в своих лучших фильмах она снималась еще при Хрущеве.

Виталий рассмеялся и заметил:

– Ты совершенно верно уловила суть. После всех своих жизненных неприятностей – пятого развода, фазы алкоголизма и наркотиков, длительной депрессии и, поговаривают, практически удавшейся попытки самоубийства – она снова блещет своим талантом и красотой. Уже не на экране, потому что ее бывший муж, один из наших столпов кинодела, и видеть ее не желает на съемочной площадке, теперь она перешла в театр и имеет бешеный успех. Играет только первые роли, сверкает бриллиантами, как видишь…

В зале были еще лица, известные Инне по плакатам и фильмам или спектаклям, но Виталий, в прямом смысле слова махнув на них рукой, заметил:

– Для тебя, может быть, это все в новинку, а мне сии артисты и вечеринки, на которых они тешат свое непомерное тщеславие и сами о себе распространяют слухи, осточертели. Так что у меня есть идея получше.

– И какая же, Виталий? – поинтересовалась Инна. Она уже поняла, чего хочет Рубинштейн, однако не спешила падать ему в объятия. Надо узнать, что он предложит ей взамен.

– Ты никогда не думала о том, чтобы перебраться в Москву? – спросил он. – Стать, к примеру, секретарем помощника главного режиссера театра «Колизей». Это ведь открывает большие перспективы. Ваш город хороший, но чересчур провинциальный, максимум, что ты будешь тут иметь, так это твоего толстоватого чиновника, который небось еще и скупой, как Гобсек.

Инна благоразумно промолчала, не интересуясь, кто такой Гобсек. Если Инна чего-то и не знала, а она понимала, что не знает многого, то не показывала этого, чтобы не разочаровать Виталия. Его предложение было заманчиво, но требовалось расставить все точки над «i». Поэтому она спросила:

– И быть не только твоим секретарем, но и любовницей?

– Ну разумеется, – по-будничному ответил тот. – А что еще взамен ты можешь предложить мне?

– Сначала ты должен убедиться, что я тебе подхожу, а то покупаешь кота в мешке, – сказала она, а Виталий, правильно поняв намек, увлек ее в укромное место, где никого не было и где они могли дать волю чувствам.

Вернувшись под утро, Инна, слушая нудные проповеди своего экс-возлюбленного, собирала вещи. Тот, пока не понимая, что происходит, пытался образумить ее, потом, изображая ревнивца, стал допытываться, где она пропадала и с кем. Он не ожидал, что Инна ответит ему прямо и честно:

– Я спала с Рубинштейном, тем режиссером, которого мы встретили на приеме.

– Э… – запнулся чиновник, – да… но как ты посмела, что ты сделала! Ты же моя, ты просто наставила мне рога! – Он попытался схватить ее за руку, но Инна оттолкнула его.

– Я никогда не была твоей, запомни это, – беря чемодан, проговорила она. – И никогда бы ею не стала. Я ухожу от тебя, можешь меня не искать, я уезжаю в Москву.

– Гадина, дешевка, обманщица! – вдруг завопил чиновник. – Как ты смеешь бросать меня, я столько вложил в тебя, а ты наглым образом…

– Не так уж много, дорогой, – сказала Инна в дверях. – Я сделала для тебя больше. Научила заниматься любовью, а то ты совсем не мог, с тобой это было как разучивание гамм на пианино – долго и нудно. И конечный результат не доставляет мне удовольствия.

Когда Инна пришла к Рубинштейну, там было уже все улажено. Григорий Исаакович, посмотрев на нее мельком, заметил:

– Ну что же, Виталий, ты выбрал то, что надо. Если бы не мои годы, – тут он усмехнулся, тряся волосами, – я бы отбил у тебя Инночку.

Вера Ассикритова, которая в столь ранний час еще не проснулась, а встала только ближе к двенадцати, заметив ее в коридоре, громогласно заявила:

– Новая пассия Рубинштейна? Недурна, но тощая слишком, да и фигура плоская, не то что у меня в «Председателе совхоза». Ничего, отожрешься, милочка, на столичных харчах быстро задницу нарастишь. А вот если бог обделил грудью, то это, увы, навсегда. У нас же их не увеличивают, это мещанство! – Она имела в виду свой старый фильм, по которому ее, сыгравшую пламенную комсомолку, вспоминали сейчас как гений женской советской красоты.

Инна ничего не ответила, так как понимала, что первый же скандал с Верой может привести к тому, что Трабушинский запросто оставит ее в городе, и никакой Москвы не будет, но все равно она пообещала когда-нибудь припомнить Ассикритовой эти слова, сказанные при всех.

Через неделю театр «Колизей», закончив гастрольное турне по Дальнему Востоку, направился опять в столицу. В течение одного дня требовалось собрать весь реквизит, проехать в аэропорт, выдержать истерики Веры, которая то теряла свои драгоценности, то чувствовала головную боль, то уже в самолете, крича, что на Британских королевских авиалиниях перед полетом подают коньяк, требовала себе то же самое.

Инна была счастлива, и вовсе не потому, что влюбилась в Виталия. Именно он должен помочь ей акклиматизироваться в Москве, завести нужные связи. И только потом она бросит его, только потом.

Оказалось, что работа секретаря не самая легкая. Может быть, со стороны жизнь богемы выглядит каким-то раем, но в том, что это на самом деле тяжкий труд, особенно для тех, кто обеспечивает всякие важные мелочи, Инна убедилась сразу. С Виталием они спали только по ночам, и то, если не было аврала на работе, если не валилась репетиция или та же самая Вера Ассикритова вдруг не решала срочно сменить часть декораций.

Романтика закончилась, больше не было никаких темных углов в театре, томных страстных поцелуев. Все стало предельно буднично.

– Что это такое! – в своей обычной манере кривила губы Вера, не видя со стороны, как обостряются на ее фарфоровом лице морщины. Хотя она сама гордилась, что выглядит в свои тридцать пять – она так всем сообщала свой возраст уже лет этак семь – на двадцать два. Создавать иллюзию молодости ей помогали и косметические подтяжки лица в закрытых клиниках для избранных, и зарубежная косметика. – Инна, опять ты что-то напутала, – вот была ее любимая фраза.

Похоже, Инна не понравилась ей с самого первого дня, скорее всего, потому, что Вера все-таки понимала: та, несмотря на неопытность в театральном деле и свои немногочисленные знания, превосходила ее в том, чего актриса была уже не в состоянии вернуть, – в привлекательности.

– Я так не могу! – закатывала она глаза к потолку, пламенея на сцене в шикарном красном шелковом халате. Такое, являясь примадонной, она могла себе позволить. – Эти прожектора опять светят мне в глаза, что за кошмар! И, по-моему, я уже сто раз говорила, что кресло надо перенести на середину сцены, а не оставлять в углу. Такое впечатление, что мое предназначение – как бабка сидеть в углу и бубнить текст. Все внимание должно идти на меня, на меня, вы слышите?!

Инне хватило всего пары недель, чтобы понять, что весь театр просто ненавидит Ассикритову – иные в открытую, но это могли позволить себе немногие, такие же мэтры, как и она сама, а все остальные – тайно. Практически каждый из обслуживающего персонала хотя бы однажды удостоился едкого и обидного замечания Веры, даже механики, отвечавшие за действие скрытых механизмов сцены. Особенно же доставалось гримерам, которых Ассикритова не только обзывала, но иногда, в порыве, как она сама говорила, холеричности, могла просто ударить за неправильно, по ее мнению, наложенные тени или подведенные глаза. Другие же именовали это не холеричностью, а холерой. И были правы.

Однако Григорий Исаакович Трабушинский, казалось, не замечал дурного характера примы. Как Инна выяснила из местных сплетен, Вера когда-то, чуть ли не двадцать пять лет назад, была его женой, и теперь она пыталась склеить разбитое прошлое, вновь стать его законной супругой. Тот пока что отражал ее атаки, но никак не мог противостоять ее нападкам и требованиям, когда дело касалось постановок.

Отношения с Виталием у Инны сложились ровные и не обещали никаких взлетов. Инна убедилась, что он, насытившись в плане секса, совершенно теряет к ней интерес, а это чревато скорым разрывом. Инна пока что не завела никаких серьезных знакомств, чтобы обеспечить себе будущее. В Москве все оказалось гораздо сложнее и запутаннее, чем в ее родном городе. В театральной среде было принято сладчайше улыбаться друг другу, говорить комплименты, а за спиной нашептывать гадости и интриговать. Ее, как любовницу помощника главного режиссера, уже не раз просили что-то кому-то устроить.

– Пожалуйста, – говорила какая-то матрона, вкладывая в ее руки конверт, хрустящий деньгами. – Моя девочка ужасно талантлива, товарищу Трабушинскому хватит и минуты, чтобы это понять, устройте деточке прослушивание. Моя Лизонька – будущая Ассикритова!

– Нам надо обязательно попасть к Федору Нарышкину, – щебетали какие-то девицы, одетые по моде ранних восьмидесятых. – Мы готовы на все, чтобы только узнать его адрес.

– Моя пьеса, – сообщал какой-то человек, очень похожий окладистой бородой на Толстого, а комплекцией на Лермонтова, – называется «Оргии Сарданапала, или Великая революция в Ассирии». Библейский текст налагается на социальную критику. И много секса, как раз то, что является профилем «Колизея». У меня, как у Булгакова, только еще лучше. Дайте почитать пьесу Григорию Исааковичу!

– Я знаю, вы знаменитая актриса! – ловила ее какая-то худощавая мымра с черного хода. – Вы можете устроить меня в театр хотя бы уборщицей, я готова на все, лишь бы дышать воздухом «Колизея»!

Подобных просьб было много, они варьировались от реалистичных до совершенно фантастических. Скоро Инна научилась не замечать их, хотя, с другой стороны, она, например, делала кое-какой гешефт на распространении автографов знаменитостей. Большим спросом пользовался молодой красавец Федор Нарышкин, разумеется, несменяемая дива Ассикритова, но с ней у Инны не было совершенно никаких отношений, и восходящая звезда Ирина Рокотова.

Инна уже вовсю искала пути для отступления. И однажды ее посетила хорошая мысль. Она подумала, что если и променять Рубинштейна, то только на кого-то более стоящего.

Как-то вечером, когда очередная репетиция новой пьесы, которая скоро должна была открыть сезон, подходила к концу, в ее небольшой кабинет, больше походящий на каморку папы Карло, зашла Ирина Рокотова. Она была чуть старше Инны, независима, честолюбива и талантлива. Впрочем, так утверждали другие, по большей части критики, сама Инна этого не замечала.

– Инночка, – сказала Ирина. – У меня к тебе серьезный разговор и предложение.

Она плотно закрыла дверь и стала говорить тихо, словно опасаясь, что их могут подслушать.

– Ты же прекрасно знаешь, что в театре все ненавидят Макаронину, – сказала она ей, называя последнюю подпольную кличку Ассикритовой, которая с недавних времен помешалась на здоровом образе жизни и худобе, изводя всех своими новыми претензиями по этому поводу и желая стать второй Софи Лорен. – А особенно я.

Ирина имела в виду недавний случай во время спектакля, когда Ассикритова, уже давно заявлявшая, что у Ирины нет ни таланта, ни мозгов, просто-напросто сорвала ее финальную сцену, начав играть следующую, свою. Потом она заявила, что публике неинтересно кривлянье «этой губошлепки». А на самом деле Ассикритова была недовольна тем, что именно Рокотовой, а не ей дали роль главной молодой героини, назначив Веру дамой средних лет, к тому же не самой ключевой фигурой в пьесе. Это разозлило примадонну, а она в гневе не выбирала средств. Кроме того, она видела, что все больше поклонников из зала дарят букеты Ирине, а не ей, великой Вере Ассикритовой, звезде СССР с 1956 года.

– Примадонна испортила мой спектакль, – сказала Рокотова. – И сделала она это намеренно. Все пытается изображать из себя девушку, а сама уже три года как бабка.

– И что? – осторожно поинтересовалась Инна, не зная, что означает этот выпад против Веры. Это могла быть и провокация, и просто жалоба, разговор о наболевшем.

– А то, Инночка, – продолжала Ирина, – что я хочу проучить эту мерзавку.

Инна ничего не ответила. Сначала она хотела получить максимум информации, а только потом на что-то соглашаться или нет.

– Я же вижу, – продолжала Рокотова, – что тебе небезразличен наш Григорий Исаакович, так что помоги мне при всех опозорить Веру, и я помогу тебе стать его любовницей. А потом, кто знает, и его женой. Только это должен быть последний удар кинжалом в спину, – заметила она. – Такой удар, от которого Макаронина не должна оправиться. Ей пора уходить со сцены. И освободить место примадонны более перспективным кадрам…

– Тебе, Ирочка? – подхватила Инна.

– Точно так, Инночка. Представь, я займу место Веры, ты станешь правой рукой Трабушинского – и на работе, и в постели. Тогда мы сможем такие дела крутить!

Глаза Инны сверкнули. Она вспомнила об оскорблении, которое ей нанесла Ассикритова.

– Это должен быть удар кинжала, – повторила она. – И не просто позор, чтобы вызвать к ней сочувствие, это должен быть провал, крах.

– Смерть мымре! – кинула боевой клич Ирина и засмеялась. Пожалуй, единственное, что не выходило у нее красиво и изящно, был смех – грубый и вульгарный.

Продумать и осуществить план оказалось не так уж сложно. В тот день, когда Инна наметила проведение своей операции, в «Колизее» давали премьеру. Первый раз на советской сцене исполнялась одна из совершенно неизвестных пьес Шоу, одна из его поздних работ, написанных, когда ему было без малого сто лет.

Генеральная репетиция прошла великолепно. Вера, несмотря на свою исключительную стервозность, обладала-таки талантом, который в этом спектакле проявился во всех гранях. Инна подумала, что по ее плану в Вере сыщется еще один скрытый талант, который удивит очень многих.

Инне был известен секрет Полишинеля: у Веры некогда был период запойного пьянства. Врачи уже не чаяли вернуть ее в нормальное состояние, однако Ассикритова, удивив всех, в первую очередь своих многочисленных врагов, сумела взять себя в руки. Она не пила уже много лет.

Если напоить Веру перед премьерой и сорвать спектакль – это будет крах ее многолетней карьеры. Даже бывший муж, Трабушинский, не сумеет выгородить ее.

Убедившись, что Веры нет в гримерной, Инна проскользнула в комнату. На столе она заметила чашку, от которой поднимался пар. Так и есть, новое увлечение Веры, травяная медицина. Инна опустила в чашку две крохотные таблетки. Это подействует еще сильнее, чем алкоголь.

– Что ты здесь делаешь! – надменно произнесла Ассикритова, входя в свою гримерную – Мне нужно готовиться, а ты мне мешаешь!

– Извините, я ошиблась дверью. – Инна мило улыбнулась.

Вера взяла чашку и отпила два глотка. Теперь можно и уходить.

Зал «Колизея» уже начал заполняться, на премьере собралась только элитная публика. Чиновники от Минкульта, дипломаты с женами, блиставшими бриллиантами не хуже самой Веры, коллеги по актерскому цеху, какие-то второразрядные киношники, хотя был и один знаменитый режиссер с бородой, всякие московские фарцовщики, менялы, сувалы, давалы, кидалы и отнималы, в общем, люди, которые могут пригодиться всегда и при любых обстоятельствах, какие-то критики и, главное, журналисты. То, что они увидят собственными глазами всего через полчаса, заставит их содрогнуться от отвращения к Вере Ассикритовой, и завтрашние рецензии, совсем не те благосклонные и умилительные, уже лежавшие в гранках на столе редакторов, а иные, разгромные, язвительные и уничтожающие, появятся во всех более-менее читабельных газетах и журналах.

– Инна, что такое, ты прямо светишься от радости? – спросил ее Виталий, как всегда весь в бегах и раздумьях.

– Хочу поскорее увидеть премьеру, – ответила та.

Это была чистая правда. Она действительно хотела насладиться падением Веры. Желательно, если наркотик сможет повлиять на координацию движений – в оркестровую яму.

– Ну что, Инночка, все готово? – спросила Рокотова, которой Инна только сказала, что пружина разожмется в день премьеры Шоу.

– Да, Ириночка, – ответила та. – Я сдержала свое слово, дело за тобой.

– Если все произойдет, дорогуша, сегодня, то еще до полуночи ты будешь в объятиях Григория Исааковича, – ответила Ирина, улыбаясь.

– Десятиминутная готовность! – объявил Трабушинский, выходя в предбанник, где толпилась большая часть актеров. Кулис в «Колизее» не было, так как авангардистский дизайн не предусматривал занавеса для сцены. – А где Вера?

– Я здесь, – ответила та, появляясь, закутанная в прозрачную голубую газовую шаль, в черном облегающем платье. В общем, истинная вдова миллиардера, как того и требовала пьеса. Ее глаза были затуманены, но походка пока ровная.

– Великолепно! – воскликнул Трабушинский. – Все в сборе? Ну, дамы и господа, помолимся за удачную премьеру!

Всего через шесть минут труппа театра «Колизей» начала играть премьеру пьесы Бернарда Шоу «Миллиарды Байанта».

В самом начале все шло хорошо, появление Ассикритовой в первом акте зал встретил продолжительными аплодисментами, так что Трабушинский в актерском предбаннике мог только восхищаться приемом, который был оказан его постановке. Но потом, как поняла Инна, с удовольствием наблюдая весь этот цирк, наркотики начали оказывать свое действие.

Вера вела себя немного развязно, шумно вздыхая, бросая томные взгляды, подолгу замолкая, не сразу вспоминая свою реплику. Однако это считали новым образом дивы, и поэтому в обыкновенных проколах все искали тайный эстетический смысл. Но такового просто не оказалось. Прошло еще около получаса. Взглянув на часы, Инна поняла, что действие галлюциногена входит в самую силу. Так и было.

– Что это у тебя, дорогуша, за фигня под платьем? – спросила Вера какую-то пожилую актрису, игравшую незначительную роль. Своей украшенной перстнями дланью она указывала на ее грудь. – Кошмар, сколько раз я говорила, чтобы не шлялись на работу в допотопных лифчиках, только публику пугаете!

Публика же отреагировала на эту чушь смехом, считая, что Трабушинский решил ввести в слова шоу какие-то собственные поправки.

– Эй, подайте мне шампанского! – закричала Вера, и теперь в ее голосе были явственно слышны пьяные нотки. – Эй вы, черти, я же играю вдову миллиардера, где, вашу мать, «Вдова Клико»? Нет, не любите вы меня, все бесталанные сволочи! – Вера с ногами забралась на диван, затем просто растянулась на нем и стала смеяться.

– Что это такое? – буквально выл Трабушинский. – Что эта старая карга плетет! Кошмар, да она же напилась, кто не уследил? Какой позор, какой позор! Она завалит нам весь спектакль! Ну ничего, это ей припомнится!

Тем временем Вера уже встала с дивана и неровной походкой подошла к краю сцены. Публика в ожидании молчала, никто не понимал, что происходит, хотя с демократической галерки уже раздавались свист и выкрики, мол, если растеряла талант и променяла его на водку, то пора на пенсию.

– Что там вякают? – переспросила Вера.

Неожиданно, потеряв координацию, она чуть было не упала, но сумела-таки удержаться.

– Не надо мне помогать! – сказала она какому-то мужчине из первых рядов, бросившемуся поддержать ее. – Ты, медведь, лучше за своей бабой следи, а не за мной. Я великая актриса. Я Вера… Вера… Черт возьми, какая у меня фамилия? За кем я замужем – за этим импотентом Бронштейном или за вечным бабником Морозовым? Впрочем, они все дебилы, даже бутылку шампанского открыть не умели… Шампанское, я требую шампанского!

– Идиотка! Пьянь! А еще кодировалась! – вопил Трабушинский, дергая себя за седую гриву. – Почему у нас нет занавеса, опустить бы и скрыть этот позор! Черт побери, надо было не изощряться, сделать занавес. Хорошо бы сейчас на нее упал прожектор или вся осветительная система! Ну сделайте что-нибудь, спасите спектакль. Это же премьера!

Александр Морозов, тоже бывший муж Веры, который пришел на спектакль, демонстративно поднялся и вышел из зала. Вслед за ним устремилось несколько влиятельных московских гранд-дам, зрители в задних рядах стали топать ногами и свистеть, партер пока сохранял гробовое молчание, следя за монологом Веры.

– Морозов – заместитель министра культуры! – стонал Трабушинский. – А эта мразь его при всех назвала бабником! Теперь конец не только спектаклю, но и всему театру! Иди, заткни пасть этой истеричной алкоголичке! – И режиссер вытолкнул какого-то молодого статиста.

– Но Григорий Исаакович… – взмолился тот. – Когда она напьется, то становится неуправляемой!

– Иди! – заорал тот на него, и его крик был слышен даже в зале.

– Ага, прислали хоть одного! – глупо захихикала Вера. – Молодой больно, но ничего. Иди сюда, – она привлекла к себе статиста, обнимая. – Тетя Вера тебя утешит, иди, мой маленький.

Статист, не зная, что делать, подошел к актрисе.

– Ой! – завопила она, отталкивая его с такой силой, что статист полетел с края сцены прямо вниз. Раздался его приглушенный крик и стоны.

– Там пауки! – начала орать Ассикритова. – Они хотят меня сожрать, я их боюсь! – указывала она на потолок, где сверкала люстра. – Они спускаются на нитях, ой, мерзость! – Она принялась колотить себя по телу, словно убивая насекомых. Инна поняла, что начались галлюцинации.

Публика из партера стала подниматься и уходить. Некоторые перешептывались, другие в открытую говорили, особенно разряженные женщины:

– Алкоголичка, не может держать себя в руках, ее надо гнать в дом престарелых, вот идиотка!

– Ты сама такая, жаба, посмотри на себя, кикимора подзаборная! – пришла в себя Вера. – На твою поганую прическу спускается огромный паук. Ха, ха! Он пьет из тебя кровь! Сука!

Дама, облаченная в золотистые шелка, к которой обращалась Вера, только хмыкнула и произнесла вполголоса:

– Белая горячка, вы что, не видите, у нее уже черти и пауки перед глазами пляшут!

Трабушинский, не выдержав того, что публика уходит, выбежал сам, улыбаясь, стал рассыпаться в извинениях.

– Не надо, Гриша, – пыталась удержать его Ассикритова. – Мой маленький, я тебя так люблю…

Затрещина огромной силы обрушилась на нее. Главреж был разъярен, в таком состоянии его никто никогда не видел. Схватив бывшую супругу за локоть, он потащил ее прочь со сцены, но та упиралась. Тогда Трабушинский взял ее за горло и просто швырнул по направлению к выходу.

– Прочь, дура! – страшно заорал он. – Ты уволена, пошла вон, глупая баба! Пьянчуга, любительница водки… Обещала мне ничего не пить, а сама в день премьеры…

Какие-то журналисты, остановившись, стали лихорадочно снимать сцену скандала, но зал был уже практически пуст. Только несколько молодых людей кричали, что «Колизей» надо закрыть, если там работают халтурщики и алкоголики.

Инна, наблюдавшая все действо со стороны, даже ужаснулась тому, какие жуткие формы приняла ее диверсия. Она не ожидала, что это будет так страшно. Она не любила Веру, даже ненавидела ее, но чтобы так, при всех, загубить не только ее карьеру, но и все связи, дружбу, положение в обществе, остаток жизни… На мгновение ей стало жалко эту эгоцентричную Ассикритову.

– Великолепно! – шепнула ей подошедшая Ирина. – Немного через край, но ничего, это даже к лучшему. Когда я блистательно сыграю роль, которую сегодня завалила Вера, все увидят, что я в миллионы раз талантливее ее! А как она при всех поливала грязью Морозова! А та тетка в золотистом платье, это ведь сестра самой лучшей подруги жены Черненко! Ты представь, какой резонанс! Инночка, я тебя люблю, ты чудо, ты сделала все просто великолепно!

– А как насчет твоего обещания? – осведомилась Инна, глядя на сияющую Рокотову. Та только ухмыльнулась:

– Не беспокойся, Трабушинский сейчас таскает Веру за волосы, сам собирает ее тряпье и вышвыривает из театра. Пусть старичок успокоится, к десяти приходи к нему в кабинет, он будет тебя ждать! Вот тебе ключ, просто открывай – и смело в бой!

Ирина исчезла, чтобы насладиться поражением своей соперницы. Григорий Исаакович, видимо, пожалев Ассикритову, вызвал такси, чтобы не просто вышвырнуть ее на улицу, где были толпы любопытных. Слух о грандиозном провале премьеры в «Колизее», о том, что Вера была безобразно пьяна и поносила всех самых влиятельных людей в Москве, уже кругами расходился по городу.

– Что же делать! – скрипел зубами главреж. – Виталий, надо, чтобы газеты ничего не печатали об этом ужасе. Поговори с одним товарищем из ЦК, он мне обязан, скажи, чтобы попытались замять официальный скандал… Но слухи… Репутация псу под хвост! Кошмар, сегодня же надо начинать репетиции с Рокотовой, эта хоть не пьет! Мы должны максимум через три дня дать новую премьеру, причем на высочайшем уровне. Если хоть что-то пойдет криво, то я виновного сам при всей публике удушу, а на трупе спляшу лезгинку…

Инна видела, как Вера, еще не до конца пришедшая в себя, уходит из «Колизея». Похоже, она пока не осознала того, что сегодня случилось. Она была весела, наркотики еще действовали, но нашлось только два-три человека, гардеробщицы и женщины-администраторы, которые провожали ее, помогая нести чемодан.