Текст книги "Месть Колобка"

– Что на обед есть будем? – спросила бабка после утреннего чая.

Старик помнил, что в паре метров от слюдяного окна вначале зимы он закопал в снег  три крупных рыбины. А чтобы хитрые звери из леса не уперли неприкосновенный запас, придавил то место большой ледыхой. Дед взглянул на жену долгим взглядом. По глазам понял, что бабка помнит про рыбу за окном. И про мешок проса за печкой тоже должна помнить. А еще лук есть и морковь сушеная. Перезимовать есть с чем, хоть и не пошикуешь, – думал дед. Он был благодарен бабке, что та не сравнивает его с другими стариками. Жили они хуже всех в округе и детей у них не было.

Старик улыбнулся старухе и положил сухую ладонь на плечо

– Испеки-ка ты мне старуха колобок.

Старуха расчесала гребешком седые волосы и незаметно спрятала в растянутый карман кофты. Не хотела, чтобы дед видел, что последние волосы лезут как окаянные. Того гляди лысой останешься. А деду то ведь хочется нравиться. Хоть детей не нажили, зато с Божьей помощью мирно всегда жили. Бывало, конечно, что находило то на него, то на нее, так, что даже по разным углам избушки разбегались. Но сердиться долго у них друг на друга не получалось

– Прости меня дурня грешного, – говорил в такие моменты дед

– А и ты меня прости, идиотку взбалмошную, – отвечала бабка.

– Слушай, дед, а ведь у нас муки нет?

– Чего это нет? – нахмурился старик. – Вон же в сенях целый мешок стоит?

– Это ж костная мука-то! – воскликнула старуха. – Я ее в холодец подсыпаю, чтоб сытнее был.

– Знаю, – сказал дед. – Последние разы одна мука в холодце и была.

– Ой, как умно ты меня поддеть решил! – сказала бабка. – Если ты такой Елисей охотник, так и принес бы мяса? Не в пустыне, чай, а в лесу живем! Зайца, медведя, лису даже мог достать бы!

– Мог бы, – кивнул дед, – да вот ружье не стреляет.

– Понятно, – сказала бабка. – Вот и не строй тут умного из себя.

Она не стала уточнять про ружье. И так знала, что ружье на стене висит, чтобы бандитов пугать. Дед его выстругал и просмолил, чтобы на настоящее походило. А то настоящее ружье, что им ее отец подарил, он в болоте утопил, когда на уток охотился.

– Испечешь колобка хоть из костной-то муки? – уже мирно спросил старик.

– Испеку, – сказала бабка, вздыхая. – Чего не испечь то. У кого-то в зиму и костной муки нет ни мешочка, а ты нам целый мешочище намолотил!

– Это да, – разулыбался благодарный за бабкину похвалу дед.

Бабка уже не слышала деда. Она отвернулась и не следила за его губами. Прошлым летом она смущенно призналась ему, что окончательно оглохла и понимает речь теперь только, когда смотрит на губы.

– Ну иди на улицу. Дрова принеси от бани. Пусть просушатся. А то в последний раз, когда ты парился, снег подтопился и подмочил поленицу. А я по амбару поскребу, авось обычной мучки да и наберётся.

– И по сусеку тоже поскреби, – сказал дед, но жена уже отвернулась, а значит не слышала его.

Дед вышел во двор и шёл к бане мимо будки Шарика. По весне Шарик помер, когда умудрился сожрать труп маленького ежа. Дед с бабкой терпеливо выхаживали псину, но как горько говорил потом дед: если бы бедолага Шарик не сдох от ежовой тухлятины, то его желудок точно бы доканали иголки.

Он старался не смотреть в сторону будки. Пёс был совсе не старый и мог бы жить да жить. Иногда старик даже представлял себе, что вот он умирает, а Шарик сидит рядом, преданно смотрит и провожает его в последний путь. Не получилось, жизнь по своему всё по местам расставила. Старик недовольно прокряхтел и когда набрал охапку обледеневших дров, то снова посмотрел на будку. Там где обычно сидел и приветливо вилял хвостом Шарик, стояла большая кастрюля, в которой бабка кипятила бельё.

Бабка помела по амбарам да по сусекам и наскребла немного муки, да ещё отыскала квадратик сливочного масла. Дед улыбнулся про себя и промолчал про масло. Он знал, что оно прогоркшее и в середине кусочка появилось несколько чёрных точек. Ничего, думал дед, костной муки побольше насыпет, вот тебе и компенсация вихрезавихрений в животе.

От таких мыслей дед улыбнулся, а когда влажные поленья просохли и заполыхали в печке огнём, он подошёл к бабке и обнял её. Бабка замерла и вздрогнула. Он часто так подходил к ней сзади в молодости, обнимал и бывало ещё закрывал ей глаза ладонями. Чую-чую, самосадом все пальцы пропахлись, – смеясь говорила она, разворачивалась и целовала его в губы.

Сейчас она только вздрогнула. Старик сжимал тело, ставшее одновременно округлым и угловатым, будто он обнял несколько валунов возле моря. А ты и сам то не лучше, – осадил критичные мысли дед, прижал родное тело сильнее, и увидел, как морщинистые кисти старухи затряслись и чуть не разрушили колобок, который лепили до этого. На мучную поверхность капнуло две крохотных слезинки.

– Ты моя самая лучшая. Самая хорошая. Самая красивая, – прошептал дед, целуя бабкины седые волосы на затылке.

Он говорил это не для неё. Он констатировал это для себя. Старуха не видела его губ, поэтому не могла слышать его слов.

Да, нужно будет купить в городе слуховой аппарат. Он так и хотел сделать. Бабка даже идею с барсуками подкинула. Что можно барсучье семейство, обосновавшееся на полянке в паре километрах от дома, изловить и пустить на барсучий жир. Жир, – сказала старуха, – я распихаю в банки. Ты поедешь к аптекарю, и обменяешь на слуховой аппарат.

Дед зажёгся идеей и неделю пытался изловить барсуков. Но в животин будто сатана вселился. Они уходили от дедовских ловушек с такой лёгкостью, будто кто-то в самый ответственный момент предупреждал их. Дед пытался, пытался, а потом руки у него опустились и барсуки переселились ещё километра на три вглубь леса.

Когда он пришёл домой с пустыми руками, бабка сидела и радостно улыбалась. Она думала, что уж когда прошла целая неделя, старик изловит этих барсуков. На печи стояла трёхлитровка с наклееным куском лейкопластыря вместо этикетки.

Бабка смотрела на деда пару минут, а потом махнула рукой, пошла и убрала банку обратно в подпол, а когда вылезла, то дед стал рассказывать ей про неуловимое семейство барсуков. Принялся оправдываться, а потом вдруг понял, что бабка его не слышит. Совсем оглохла. Раньше хоть немного слышала, а теперь всё – если губ не видит, то считай что в пустоту твои слова улетели. Оглохла бабка.

Объятия деда в том числе были благодарностью за то, что не стала старуха пилить его за не добытый барсучий жир и не купленный слуховой аппарат. То есть ворчать-то она ворчала, но никогда не ставила вопрос ребром: или давай мне слуховой аппарат, или вымётывайся из дома к чертям собачьим. За эту внутреннюю доброту дед ценил бабку.

– Ну всё, тесто подходит и печка готова, – сказала бабка, вытерла слёзы и принялась дальше месить и лепить колобок из теста.

Цвет у колобка получался желтоватый – от обилия костной муки. Дед нахмурился сначала, но опять же таки смолчал. Он полез в кладовку и в самом дальнем углу отыскал сухое молоко с китайскими иероглифами на пачке. Пару лет назад старик повстречал в лесу солдата – мужика настолько весёлого, что после каждой реплики он ржал, что твоя лошадь. У солдата даже в лице было что-то лошадиное, так много и беззастенчиво он хохотал.

– Что старик? Корова то есть? – спросил он, смеясь огромным ртом с крупными зубами.

Старик мотнул головой. Солдат заржал ещё сильнее.

– А жена есть?

Старик кивнул и на всякий случай взялся за ружьё на плече. Конечно, оно было деревянное, но кто знает, если солдат бандитом окажется, вдруг поможет.

– А ночевать пустишь?

– А ты из какой армии? – спросил старик.

– Из нашей, – ответил солдат и снова заржал.

В общем отвёл ему дед место в нежилой части избы. Солдат не ворчал на холод и мышей. Лёг и сразу заснул. Проснулся спозаранку, растолкал деда и спросил его с таким видом, будто этот вопрос его всю ночь мучил

– А чего ты избу свою не достраиваешь? Вроде начал за здравие, а забросил? Ладно я – служивый и не в таких условиях спать приходилось. Тебе самому-то не противно со старухой в такой избе жить? Половина дома нормальная, а половина – пещера соляная?

– Не молодой я уже, – сказал старик. – Вот ежели бы ты мне годков жизни от себя накинул, так я бы и достроил избу-то. Ты сильно умный, солдат что ли?

– Нет, – признался солдат. – Скорей наоборот. Меня все Ржуном зовут. Не думаю, что это прозвище умного человека. Вот ты говоришь, что ты старый уже, а сколько лет у тебя изба недостроенная стоит?

– Ты поспал? – спросил старик. – Выспался? Вот и шуруй куда шёл и белкам анекдоты свои трави…

Дед насупился, а солдат рассмеялся, по доброму хлопнул его по плечу и подарил вот этот мешочек сухого молока с иероглифами на пачке. Прошлой зимой старик иногда подкидывал молока бабке в чай, а в эту зиму и совсем забыл про него, если б не колобок из теста на столе.

– Вот, – сказал старик, вставая так, чтобы бабка видела его губы, а значит слышала. – Посыпь этого молока. А то не хотелось бы кушать хлеб цвета махорки.

– Насмешишь тоже, – улыбнулась старуха и щедро сыпанула сухого молока в тесто, перед этим разбавив его кипятком.

Колобок получился крупным, твёрдым, основательным. Дед зачарованно взял его в руки, ощущая приятную тяжесть.

– А ты руки-то мыл?– спросила бабка. – Ну ка иди помой.

– Да чего? – отмахнулся дед. – Какие тут карнавальности придумаешь ещё? Все свои. Ты да я, да кусок теста.

– Ну ка положи! – вдруг взъелась бабка. – Положи, тебе говорю и пошёл руки мыть! В кои то веки хлебушек решили испечь, а ты тут своими корягами его хватаешь.

– Ну ты и вредная, – вздохнул старик и пошёл мыть руки.

Долго полоскал венозные кисти в тазике при сенках и тёр содой, посыпанной на старую варежку – тряпку для посуды.

– Довольна? – спросил, входя на кухню и вдруг забыл про свою обидку. – Ничего себе!

– А ты как думал, – прошептала старуха.

На потемневшем от времени мельхиоровом подносе лежал колобок. Был он большой, больше человеческой головы. На мгновение деду показалось, что на него смотрит чья-то голова с глазами, бровями и пухлым детским ртом.

– На лицо чьё-то походит, – заметил дед, подходя ближе.

– Он прекрасный, – Старуха не отводила взгляд от колобка и вдруг погладила его.

Дед вздохнул. Жена гладила сырое тесто так, будто это был ребёнок. Бабка наклонилась к колобку ближе и стала водить указательным пальцем влажным от масла.

– Тут бровки, тут глазки, а тут ротик. Вот и вышел наш бегемотик, – прошептала нараспев старуха.

– Ну всё, – сказал дед. – Хватит играться. Есть же хочется. Ставь его в печь, пусть печётся.

– Он такой красивый, что и жалко его в печь совать, – сказала бабка.– А уж как подрумянится, есть и подавно жалко будет.

– Чего ты в нём красивого нашла? Голова хлебная какая-то, – отмахнулся дед, уходя из кухни.  При словах о еде, у него заурчало в животе.

– Не слушай ты его, – сказала бабка колобку.

Она оглянулась, узнать вышел ли дед и вдруг, повинуясь странному импульсу – очень быстро, как, наверное, это делает талантливый скульптор, не понимая откуда что взялось – обозначила у колобка глаза, ещё ярче подвела брови, собрала с доски оставшееся тесто и прилепила колобку ушки, носик и губы.

– Ну совсем как живой, – в полном восторге прошептала бабка и переложила колобка с мельхиорового подноса на железный печной противень, который она предварительно смазала бараньим жиром, целую банку которого в начале зимы привезла ей подружка Фая.

Подруга тоже незаметно за пролетевшие мимо годы превратилась в старуху. Фая мужа уже похоронила и хоть никому не говорила, но все знали, что ей нравится свободная жизнь. Потому что муж бывало колотил её. Ещё в далёкой молодости Фая говорила подруге, что ежели мужик тебя один раз кулаком приложил, то теперь можешь сама пару раз в месяц к нему подходить и просить: дай мне в глаз или, ну зафинти мне в подбородок. Потому что мужик, если на бабу руку поднял, то завсегда бить её будет.

Для себя старуха решила – вот ударит старик её хотя бы один раз, она ему сразу ничего не скажет, потому что злой мужик, хуже сумасшедшего барана. Она дождётся когда старик уснёт и черепушку ему кочергой ночью пробьёт и в бега подастся. Старик слава тебе господи ни разу её не тронул. Хотя по молодости бывало, что так закипал – того и гляди крышку как с кипящего чайника сорвёт. Но ничего – обошлось и жизнь уже прожили, слава богу.

Старуха задремала, пока хлеб пёкся в печке. Ей снилась юность и, как она вот так же сидела возле печки только в доме отца и мечтала о своей большой семье. Мечтала, что будет у неё минимум пятнадцать детей. Единственное, что пугало её тогда, кроме того, что женщина при родах может умереть, смешно сказать, боялась она не запомнить всех своих детей. Вот подойдет к ней муж и спросит, а где наш Никитка? А у неё глаза забегают: какой Никитка, тот который шестой или одиннадцатый? Или придёт она к речке и вдруг своего ребёнка спутает с кем-нибудь и чужого домой уведёт, а он ей скажет

– А ты не моя мама.

Как тогда соседям в глаза смотреть? Видать Господь почуял, что слаба её воля, слишком сильный у неё страх и не дал ей детей вовсе. Вообще ни одного не позволил. В соседнем селе одна баба даже утопилась, когда к тридцати годам не смогла забеременеть. Хотя может и дура, что утопилась. Вездесущая Фая рассказала, что дело то может быть не только в женщине, а ещё и в мужике. Сказала: Если бубенцы не звенят, то считай всё – детишек не будет…

Старуха улыбнулась, открыла печку, заглянула. Хлебный колобок хорошо зарумянился и стал почти бежевым со стороны, где у печки была чугунная стенка и она сильно там раскалялась. Старуха подцепила колобка железной рогатиной, подтянула к отверстию, чтобы повернуть его, дабы не надуло внутри хлеба пузырей. Развернула колобка непропечённой стороной и вскрикнула от неожиданности.

На неё смотрело человеческое лицо. А выражение у лица было вдохновенное и живое! С таким лицом люди священное солнце в своих домах рисовали. Круглая, светящаяся физиономия с огромными глазами. Того и гляди в разные стороны лучи света начнут расходиться!

– Боженьки, ты боженьки,  – прошептала старуха. – Талант у меня что ль пропадал всю жизнь? Надо было горшки и изваяния лепить, а не на деда молодость тратить.

– Нехорошо так говорить.

– Чего это не хорошо? – спросила бабка и осеклась, когда поняла, что разговаривает с колобком в печи.

Ею же полчаса назад нарисованные губы двигались. Губы Колобка снова разлепились и внутри, где у людей язык и нёбо, старуха заметила влажные волоски непропёкшегося теста. Сердце бабки заухало и она съехала с табуреточки на колени и так стояла, ловя ртом воздух и держась рукой за грудь, где больно кололо. Вот поди так же наш Шарик перед смертью мучался, – подумалось старухе. Она протянула руку и дотронулась до уха Колобка. Ухо было наполнено теплом, как человеческое.

– Ай! – сказал Колобок и спросил.– Чего ухо трогаешь?

– Дед! – заорала изо всех сил бабка. – Дед, иди сюда!

Старик как раз стоял в середине нежилой части избы и в сотый наверное за жизнь раз думал как да что тут лучше переделать и с чего начать. Был у деда нарисованный план, про который старуха знала и даже втайне рассматривала при свете лампадки, пока дед спал, а она штопала его штаны, где лежала записка.

В плане вместо нежилой заброшенной части дома был нарисован замок не замок, но что-то больше похожее на дворец или церковь даже. Бабка, как увидела тот рисунок-план, так сразу поняла – не видать ей никогда нормального дома. Это ж сколько сил надо, чтобы дворец самому выстроить? Вот и дед также думал, что ради просто дома и стараться уже не хочется, а на дворец сил с каждым годом меньше оставалось, пока совсем не закончились. О чём говорить, думал дед, – если я хворост из леса еле-еле тащу? Эх, если бы я подходил ко всему проще, то может быть и в доме бы нормальном жили…

Тут он услышал вопль старухи, от которого его самого чуть не хватил паралич. Он знал, что глухие люди со временем орут с такой силой, что буквально взрывают головы окружающим. Вот и пришло это время, подумал дед, прошёл вперёд и отогнул занавеску, которая разделяла жилую и нежилую часть избы.

– Бабка, что тебя убивают там?

Он зашёл в кухню и услышал незнакомый голос. Голос с одной стороны мягкий и глубокий как у священников, что живут при монастыре и всю жизнь поют свои песни, но с другой – более детский что ли? Приятный голос, чего уж там, – подумал дед, – Но какого чёрта, он раздаётся на моей кухне и рядом с моей бабкой? Неужели я не слышал, как кто-то забрёл в нашу избушку?

Дед осмотрелся в кухне и никого кроме бабки не заметил. Жена стояла спиной к нему возле подоконника слюдяного окна.

– Чего-то старуха, я тоже глохнуть начинаю от твоих криков. Не ори больше так страшно. Голос мне кстати послышался, – сказал дед и усмехнулся. – Ещё не хватало с ума сойти. Вот тебе сюрприз будет – глухой бабке с сумасшедшим стариком в такой глуши жить.

Старуха улыбнулась. В улыбке было много таинственной нежности. Дед вспомнил, что с таким же лицом бабка притащила лет пять назад Шарика. Протянула ему щенка и сказала: Ну, посмотри, как он хороший. Ну, давай возьмём его к себе?

– А чего ты колобка достала из печки-то? – вскинул руки дед. – Ведь вон видно белёсый ещё. Не готов. Потом есть невозможно будет, выкинем! Что ты вообще делаешь?

И тут старуха сказала такое, что дед понял – приехали, притопали – сошла старуха с ума. Или они вместе. Впрочем, – мелькнула мысль, – так будет даже веселее. Жили они бедно, не очень счастливо, зато сошли с ума в один день.

– А это Колобок меня попросил, – произнесла старуха.

– Да? – хмуро сказал старик. – Ну а я тогда на луну пока слетаю тебе за слуховым аппаратом. Вы тут поболтайте с хлебным колобком промеж собой, обсудите погоду. Спроси у него будет ли мёд у пчёл в следующем году? Почём в городе кедровые орехи будут…

– Моё мнение, что примерно по такой же цене, как и в этом году, – раздался голос из-за старухи. Именно этот голос дед слышал несколько минут назад.

Голос проникал в самое сердце и разливался внутри теплом, как после ароматного горячего чая. Приятный голос и сильный.

Старуха отошла в сторонку и старик встретился взглядом с большими глазами Колобка.

– Оно что разговаривает? – хрипло спросил старик.

– Не оно, а он, – поправила его старуха и улыбнулась Колобку, как ребёнку, чтобы тот не стеснялся. – Ну, Колобок, скажи ему: Здравствуй.

– Здравствуйте, – сказал Колобок и вдруг покатился по подоконнику.

Старик взял кочергу и хладнокровно следил за происходящим.

– Только посмей сделать ему больно, – произнесла старуха.

Старик пожал плечами. Больно он никому делать не собирался. Просто голова шла кругом от происходящего. Жутко было видеть, как нечто круглое из непропечённого теста задорно катается по подоконнику. Слюдяное окошко быстро запотело. Колобок остановился и сказал

– Не очень-то и сложно кататься. Глаза и уши почти не больно. Сложно в самом начале, когда отталкиваешься и когда останавливаешься. Но в принципе катиться очень просто. Это здорово!

– А чего тебе катиться? – спросила бабка. – Сиди вот тут на окошечке.

– Нет, – сказал Колобок. – Не хочу. Не интересно.

– А что тебе интересно? – спросил старик, думая про себя: ну, вот теперь и ты разговариваешь с говорящим хлебом.

– Катиться вперёд! – торжественно произнёс Колобок. В его больших глазах угадывалась запёкшаяся сметана, а в ресничках виднелись точки костной муки. – Катиться вперёд и вперёд. И останавливаться только для песни!

– Знаешь, дружище, у нас тут не особо-то куда и покатишься. За окном зима. Хоть и не лютый холод, но снежище повсюду. – сказал старик.

Он присел на скамью. Ноги подрагивали, тянуло болью поясницу, но во всём остальном – было нормально. Если так выглядит сумасшествие, – подумал старик, – то в принципе ничего, жить можно.

– Я не боюсь холода, – заверил Колобок.

Он несколько минут катался по подоконнику и в радостном ликовании был похож на ребёнка, только что научившегося ходить. В итоге он разогнался так сильно, что свалился, наделав шума гулким мельхиоровым подносом.  Колобок замер, смешно глядя на деда и бабку одним глазом.

– Ох, как же странно это всё, – пробормотал дед, растирая ладонью морщинистый лоб.

Старуха протянула руки к Колобку, чтобы помочь.

– Нет! Я сам, я сам, – долетел приглушённый от неудобного расположения рта голос Колобка. – Оп! Ещё немного оп!

На румяной поверхности печёного теста ничего не отражалось, но по выпученным глазам Колобка было видно, что в глубине его накапливается сильнейшее напряжение. Колобок спружинил и встал ровно, как и полагается голове.

– Слушай, может тебе руки и ноги прилепить? – спросил старик. – Теста подмесим и прилепим. И по новой в печке?

– Нет, – сказал Колобок. – Я уверен что во второй раз я не смогу зайти в печь. Сгорю. Жизнь даётся только раз.

– Как складно ты говоришь. Как в театре, – сказал старик, вспоминая как в город приезжал театр. Они со старухой надели самую лучшую одежду и пошли на представление. Старику понравилось, что можно было не только смотреть на игру артистов, но и не стесняясь, есть сахарных медовых петушков на палочках.

– Не знаю, – сказал Колобок и если бы у него были плечи, он бы пожал ими, – Слова сами получаются. Я говорю то что думаю. Даже не успеваю подумать и уже из меня слова вылетают…

– Он думает, –  с благоговеньем сказала старуха. – Принеси, старик, ему что-нибудь мягкое. Не будет же он на подносе спать?

– Ну-ка пойдём поговорим, старуха, – прошептал старик и отвёл бабку в сенки.

Они стояли и смотрели друг на друга. Она, чтобы лучше понимать, он – чтобы сказанное им лучше доходило до неё.

– А если это колдовство? – прошептал старик. – И вообще, ты подумай, как такое возможно? Говорящий хлеб? Живое тесто? Что разговаривает с нами через него, ты подумала?

– Это просто Колобок, – с нежностью в голосе ответила старуха. – Если и волшебство, то доброе. Ты видел его глаза? Они чище чем у священника в церкви.

– Не говори так. Нехорошо это. – сказал старик. – А то как бы чего не вышло? А чего ты, кстати старуха раскомандовалась? Принеси то, принеси это? Сидеть видите ли этому Колобку жёстко. Подушечку ему? Думаешь, я вот всю жизнь мечтал, чтобы в старости вместо отдыха, хлебному мякишу подушки таскать?

– Если ты сейчас не замолчишь, я уйду от тебя навсегда, – сказала старуха. – Какой же ты самовлюблённый старик!

Старуха взяла маленькую подушечку, которую старик брал в лес, чтобы если застанет ночь в пути, было куда приложить голову. Бабка положила подушку рядом с Колобком, который всё это время смотрел в слюдяное окошко и был глубоко задумчив.

– Я же ещё и самовлюблённый, – пробормотал старик и ушёл на заброшенную половину дома.

Он уселся посреди кучи, натасканного за эти годы хлама и старых вещей и тяжело вздохнул. Старик рисовал в пыли палочки и кружки, когда рядом раздался проникновенный голос Колобка

– На бабку злишься? Поссорились?

– Да, не злюсь я, – отмахнулся старик. – У неё материнский инстинкт видать проснулся. Она тебя за ребёнка своего приняла.

– В каком-то смысле так и есть. А что у тебя будет здесь на этой половине дома? Что-то строить собрался? – спросил Колобок.

– Ничего уже тут не будет, – сказал старик. – Похоронят нас с бабкой и дело с концом.

– Нельзя так говорить, – сказал Колобок.

Только по бровям было видно, что в нём снова происходят одному ему ведомые внутренние процессы. Раз, и он покатился по пыльному полу.

– Ты поосторожней там, – сказал старик. – А то подпол незакрытый. Свалишься и крошек твоих не соберёшь

– Я вижу, – сказал Колобок. – Да, здесь тяжело кататься, к глазам всякая ерунда пристаёт. Почему ты не отремонтируешь здесь всё и не уберёшь? Вон же и доски есть, и гвозди?

– Хотел, да не успел, – сказал старик. – Жизнь, как видишь, прошла.

– Как это прошла? – изумился Колобок. – Ты же ещё живой?

– Незаметно прошла, – буркнул старик и закурил самокрутку, разгоняя дым руками.

– А сколько ты уже прожил?

– Лет семьдесят, а то и больше, – сказал старик.

– А я знаешь сколько проживу? – спросил Колобок.

– Сколько? – спросил старик, размышляя, влияет ли количество добавленной костной муки в хлеб на продолжительность жизни.

– До утра, – с лучезарной улыбкой ответил Колобок.

– Почему так мало?

– Предчувствие у меня, – сказал Колобок. – Но я хочу сделать что-то великолепное за свою жизнь. Что-то важное – важное!

– И что же это? – спросил, туша окурок, старик. – Жениться на королеве? Разводить большие стада коров и заработать много денег? Пойти на море и стать пиратом? Что ты хочешь?

– Хорошо петь песенку, – сказал Колобок. Вдруг улыбнулся губами – корочками и звонко запел:

Я Колобок – Колобок

Я по коробу скребён,

По сусеку метён,

На сметане мешон

Да в масле пряжон,

На окошке стужон…

Песня была красивая, но старику вдруг стало неуютно от непрошенного воспоминания. После войны на ярмарке в городе, куда он сдавал кедровые орехи, тут и там стали появлялись калеки. Все как один злые на судьбу. Некоторые инвалиды, как и Колобок пели песни и ещё клянчили деньги. У инвалидов были хотя бы какие то конечности, а у Колобка только голова. Впрочем чистый звонкий голос Колобка не шёл ни в какое сравнение с хриплыми вяканьями калек. Старик заставил уйти непрошенный образ из головы.

– Жизнь – это песня, – Сказал Колобок. – Смысл жизни – в песне. У каждого своя песня просто. Если бог руки, ноги дал – используй их. Есть голос – пой. Есть голова – думай. Начал дом – дострой его. Есть жена – заботься о ней. У меня нет ничего, кроме голоса, но я веселей чем ты. Я не унываю

– Ну тебе легко говорить, – задетый за живое пробормотал старик. – А я старый и у меня нет ничего, чтобы…

– Хватит своим возрастом гордиться. С твоих слов получается, что в мире самая уважаемая должна быть морская черепаха. Они ведь дольше всех живут.

Колобок прокатился мимо старика, прошуршал по половичкам в коридоре, где его поймала старуха. Подняла его на руки как котёнка и прижала к груди, а потом звонко чмокнула в  щёчку пыльную от путешествий по дому.

Ночью, когда все спали, Колобок укатился в глухую ночь. Он выдавил тряпку, которой была заткнута часть слюдяного оконца, скатился с подоконника и был таков. Первой от проникшего в избу холода проснулась старуха, закричала и разбудила старика. Старуха выглядела так, будто днем к ней прилетел волшебник и пообещал вернуть молодость, а ночью вдруг испарился. Старик в сонной оторопи смотрел, как старуха бегает по избе и кричит, не обращая внимания на его попытки успокоить её.

– Зачем ты его выпустил? Почему не заложил окно? Иди и догоняй его! – кричала старуха.

– Еще чего, – сказал старик. – Как ты себе это представляешь? В ночь? Там сугробы в человеческий рост намело. И холодина такая. Добрый хозяин собаки из дома не выгонит, а ты меня на верную смерть посылаешь!

– Вечно у тебя отговорки! – крикнула старуха. – Посмотри, в доме повсюду твои отговорки. Там недостроено, тут недомазано. Твоё ружье – это посмешище, а не ружьё! Во двор выйди? Тут что-то нёс и недонес! Баню строил – не достроил. Если натопить ее посильнее, то снег вокруг растапливается. Дом – половина так себе, половина – пещера холодная! Сколько можно так жить? И Колобок от нас и укатился!

– А ты так говоришь, – сказал старик, глядя жене в лицо. – Будто вечно жить собралась. Сколько нам осталась? Какая разница, где и в чём помирать!

– Вот именно, – всхлипнула бабка, – Никакой тебе разницы нет и не было! Что я в лохмотьях всю жизнь проходила. Что дом наш, как корыто старое. Что собака наша от голода сдохла!

– Шарик ежа тухлого съел! Ты что сочиняешь? – оторопел старик.

– Съел? А почему, съел? Не задумывался об этом? Да, ведь Шарик вечно голодный был! Вот и наелся тухлятины. Колобок покатался у нас по дому – весь серый от пыли и грязи стал. А ведь я убираюсь каждый день!. Да только в твоём доме, дед, убирай не прибирай, а все равно грязь отовсюду сыплется. Все вокруг плесневеет, все тухнет!

– Ну знаешь что, милая моя, – пробормотал старик и принялся одеваться.

Старуха стояла возле остывающей печи и в свете двух лампадок ее тень на стене можно было принять за мельницу. Бабка прокашлялась и мельница на стене заколыхалась. Старуха задалась вдруг вопросом: а почему я раньше всё это терпела, а только сейчас всё ему высказала? Да и пёс Шарик тот еще дурак был, хоть и вечно голодный был, это ж не повод ежей тухлых поедать? А недостроенный дом у них всегда был, сколько она помнила. Стоило ли так на деда кричать?

Но в памяти старухи вдруг возник звонкий радостный голос:

Я Колобок – Колобок

Я по коробу скребён,

По сусеку метён,

На сметане мешон

Старуха будто наяву увидела круглое лицо с улыбающимся детским ртом и большими глазами, в которых отражалась её душа.

– Надоело терпеть. – Прошептала старуха. – Всю жизнь в ожидании. Слуховой аппарат? Не дождалась. Дом нормальный построить – нет. Детей – нет. Колобка теперь тоже нет. Вся жизнь с тобой старик прошла так, будто залезла к тебе на корабль, где ты капитан, а мы всю жизнь простояли на якоре. То у тебя азарта нет, то погода не та. То не хочется. То захотелось, но чего-то другого. А теперь ты ничего толком не делаешь, потому что каждый день, ждёшь, что смерть тебя заберет!

Старик махнул рукой, взял походную сумку со всем необходимым, закинул за плечо деревянное ружьё и вышел в морозную снежную ночь. Он сразу увидел единственный след, ведущий от их слюдяного окошка к лесной опушке. Луна светила ярко и слава богу морозы ещё как следует не ударили, да и от ходьбы кровь побежала по венам быстрее. Старик немного согрелся и ощущал себя с каждым шагом все свободней и счастливей. Семейная жизнь с бабкой казалась глупостью. Ну и зачем было жить в ярме, когда вокруг такая воля, такая благодать? Иди куда хочешь и делай что хочешь!

Что за странная прихоть была у бога, когда он выдумывал мужчину и женщину? Послушать старуху, так старику вообще не стоило для себя жить. Встал спозаранку и начал дом строить. Поспал немного и вперёд в лес на сбор шишек. Чуть передохнул и опять дом строить, потом в город на базар – торговать. А зачем спрашивается? Чтобы обычная бабка превратилась в счастливую бабку?

Старик усмехнулся и в это мгновение из лесной глуши вперемешку с завываниями ветра донеслось протяжное

Я от бабушки ушел И от дедушки ушел На сметане мешон На окошке стужён.

Старик ускорил шаги, ругаясь на Колобка, на этот задорный молодцеватый голос, доносившийся издалека. Ну а сама это его песенка? Что за бахвальство? Нашел чем гордится. Я Колобок, Колобок. И что теперь?

Все равно что дед стал бы петь: я родился, крестился, женился, стал с бабкой жить, теперь вот скоро помирать, вот такая благодать. Очень наверное слушателям интересно! И вообще кому можно петь песенки в зимнем лесу?