Текст книги "Север"

Антон Секисов
Север

© Секисов А., 2017

* * *

У Маргелова темное и блестящее, как фольга, лицо, запрятанные глубоко глаза, круглая серебряная серьга в ухе. Волосы, рано начавшие седеть крупными далматинскими пятнами, острижены под машинку. Раньше, длинноволосый, Маргелов напоминал поизносившегося по морям пирата. Сейчас он напоминал пирата, давно сошедшего на берег и цивилизовавшегося здесь. Уже дожив до средних лет, он впервые вышел на постоянную работу. До этого получалось прожить случайными заработками.

Он работал системным администратором и посменно дежурил в офисе – как правило, с раннего утра, а днем уже был свободен. Так случилось и в этот раз. Рабочее время истекло, но Маргелов никогда не торопился – прежде чем уйти, внимательно дочитывал все недочитанные за день вкладки в браузере. Сегодня он изучил рынок развивающих ковриков. Маргелов выяснил, что такие коврики очень помогают, и в воспитании без них не обойтись. Больше всего ему рекомендовали коврики фирмы «Лукоморье», но оказалось, цены на них выше среднего. Затем Маргелов проверил, не создал ли лишних документов и папок, все удалил, вышел из всех аккаунтов в соцсетях, нажал на кнопку питания и, не сказав никому ни слова, направился к выходу.

Был солнечный день, и, проходя мимо бюста Кирова, спрятанного во дворах, Маргелов подумал о том, чтобы сесть возле него и выпить бутылку недорого светлого пива. Он иногда поступал таким образом, и всегда в одиночестве. Компании он не очень любил. Впрочем, ему и не предлагали ее составить – достаточно было бросить взгляд на его ломаный острый профиль, перекинуться парой фраз, и становилось понятно, что если хочешь с кем-то поболтать и расслабиться, то Маргелов будет последним человеком на Земле, к которому стоит идти за этим.

Маргелов постоял возле бюста пару-тройку секунд, раздумывая. Ему хотелось домой, но в то же время он чувствовал, как его, как облако пыли, обволокла лень и в ногах появилась легкая слабость. Нужно было посидеть немного в тени, перевести дух, но в расписании электричек надвигался полуторачасовой перерыв и Маргелов задался целью успеть до его начала.

В электричке кофейного цвета мальчик встал с ногами на сиденье и несколько раз прокричал нечленораздельное, что-то типа «ы-а». От этого странное ленивое чувство, посетившее Маргелова возле бюста, слегка усилилось. Что это было за чувство, Маргелов не мог понять, но, привалившись к окну, не отводя взгляда от залитых солнцем заводских руин, мелькавших по ходу поезда, он совсем разнежился. Кофейный мальчик что-то опять провыл, и, посмотрев на него, Маргелов подумал, что загар мальчика выглядел неестественно, в точности как из солярия. Хотя все-таки было трудно поверить, что его родители, бедно одетые, сгорбленные и утомленные, отводили его в солярий.

Маргелов смотрел на них, на мальчика, что-то притягивало его в этих лицах, а потом внезапно наскучило и он отвернулся к окну, но теперь и там продолжал видеть их отражения. Когда он на пару секунд прикрыл глаза и открыл опять, никого на их месте уже не было.

Выйдя из вагона последним, Маргелов немного постоял, любуясь видами. Солнце плыло через разорванные темно-серые облака, и купола за известковой монастырской стеной то сияли ослепительно, то переставали сиять, внезапно, как будто включаясь и выключаясь, а вот серая дуга трассы над соснами никогда не менялась в зависимости от освещения.

По дороге Маргелов зашел в магазин возле дома. Жена должна была вернуться с работы поздно и попросила взять несколько банок морковно-яблочного сока, гречневых хлопьев и джема. Маргелов решил, что заодно все же возьмет и бутылку холодного пива и выпьет ее до того, как начнется закат. Почему-то очень хотелось пива в этот солнечный, хотя и нетеплый день. И только одну бутылку.

Первым в очереди был его сосед Анатолий – невысокий крепкий мужчина с заросшими, налитыми кровью ушами. Анатолий был неудачливым военным, застрявшим на нижнем чине, – служил он здесь же, неподалеку, в Нахабино. Выпив хотя бы немного, он терял всякий контроль над собой. Несколько раз Маргелов находил его валявшимся на земле и на полу – у подъезда, в подъезде, на этажах, с первого по четвертый. Как-то Маргелов застал его у почтовых ящиков рвущим в клочья и разбрасывающим листовки из коробки для мусора. Выглядел он просто жутко. В конце концов Анатолий изорвал и саму коробку.

– Ты зачем это делаешь? – равнодушно спросил Маргелов.

Анатолий по-черепашьи вытянул маленькую облетевшую голову на длинной шее и, посмотрев искоса, проскрипел: «Слишком чисто». Раньше бы Анатолию это не сошло с рук. Маргелов бы сперва дружески попинал его, понадавал оплеух не в полную силу, а если бы история повторилась, мобилизовал бы управдома и все другие местные институции и устроил бы Анатолию непростую жизнь. Но теперь Маргелову эта война была неинтересна и не нужна – только привлекать к себе дополнительное внимание.

Отходя от кассы, Анатолий дружески кивнул Маргелову, а Маргелов никак не ответил ему.

Маргелов спустился по очень прямой и длинной тропинке к новенькому кирпичному дому, куда переехал с женой полгода тому назад. Звонили колокола, и возле дома пахло застоявшейся водой и лесом и еще немного удобрениями – соседка с первого этажа недавно завела огород под окном и по чьему-то безжалостному совету выращивала зелень и овощи на человеческих экскрементах.

За исключением запаха и пары безумных соседей, Маргелову здесь очень нравилось. И к ежедневным большим расстояниям он привык. Маргелову по душе была мысль, что когда у него появится сын, то он увидит козу или корову не на картинке, а здесь же, под окнами. Рядом с их домом стояли покосившиеся деревенские дома. Ниже был резкий обрыв, за которым виднелось поле с беспорядочно разбросанными по нему деревцами и равнодушными большими животными, отщипывавшими траву.

Возле дома опять было безлюдно – с тех пор как поломали скамейки. Одной ночью Маргелов сам их поломал, соблюдая предосторожности. Но с тех пор прошло уже много времени, можно было бы и починить.

Дождавшись, пока сосед-алкоголик, бесцельно суетившийся в дверях, наконец зашел и поднялся на пару пролетов, Маргелов зашел сам.

Не включая свет и не раздеваясь, сразу отнес продукты на кухню, вернулся, чтобы разуться, и тут прямо над ухом раздался звонок. Он вспомнил, что не закрыл дверь. Ключ торчал в скважине. Маргелов подумал, что прежде, чем что-либо спрашивать, нужно закрыть дверь на ключ. Но теперь это было бы странно. Маргелов замешкался. В последнее время в дверь часто звонили Свидетели Иеговы, которых было особенно много именно здесь, в окрестностях Нового Иерусалима. Еще это могли быть продавцы картошки, но Маргелов знал, что это ни те ни другие. Он потянулся и приоткрыл дверь. Увидев тени на лестничном марше, тут же попытался захлопнуть, но ничего не вышло. Длинная рука вытянулась из темноты и толкнула его в грудь – вроде несильно, но Маргелов буквально взлетел, как будто не было в нем ни костей, ни мяса, и приземлился затылком в стену. Дверь оставили незакрытой, и черные тени стали вноситься с грохотом, растекаясь из коридора по комнатам, как вода из прорвавшейся плотины. Маргелов все сразу понял, но на всякий случай решил попротестовать и даже закричал: «Вы кто вообще! Покажите бумагу», – но через пару секунд уже лежал лицом в пол, в наручниках, удивляясь тому, как легко и почти что весело его скрутили. Маргелов подумал, что сейчас его ударят еще пару раз, так уж полагается, но его не били.

– Сегодня хороший день, – сказал человек в кепке с логотипом испанской сборной, полупрозрачной футболке, липшей к телу, и светлых и мятых шортах ниже колена. Слабый загар коснулся его лица, как будто он только принялся отдыхать, но пришлось сразу вернуться из отпуска. Театрально застыв в дверях и слегка покачнувшись, он проник в квартиру. Сорвал кепку с костлявой головы, бросил ее на вешалку, и стали видны его очень светлые тонкие брови, отчего казалось, что у него вообще нет бровей. Это был Кравцов. Маргелов сразу узнал Кравцова.

– А бумага у вас есть? – все же спросил Маргелов.

– Есть, – сказал Кравцов. От этого вопроса у него на лице установилось скучающее выражение.

Омоновцы, пролетев по всей квартире и распахнув все двери и дверцы, какие только могли, быстро ушли, и остались трое в штатском и двое в форме, среди которых была женщина, брюнетка с серым лицом и сероватыми волосами, которую Маргелов опознал как следователя.

– Сдавайте оружие, наркотики, все запрещенное. В протоколе будет отмечено, что это сделано добровольно, – сказала следовательница то, что говорила всем и всегда. Возможно, она говорила это даже детям, вернувшимся с вечерней прогулки.

Маргелова не преследовали уже четыре года, жил он не по прописке, менял телефоны, и казалось, что его не возьмут уже никогда. Что он уже вычеркнут из всех неблагонадежных списков.

Маргелов прекрасно помнил, как все это началось, еще лет семь или восемь назад, когда он был почти еще юношей. Маргелов стал замечать, что за ним ходят одни и те же мужчины. Сначала следили только за ним, а потом и за родственниками. Просто ходили следом, не пытаясь скрываться. Если к ним подойти и заговорить, слегка терялись, но и не думали ретироваться. Для Маргелова слежка сюрпризом не оказалась. Его партию тогда принялись разгонять, несколько приятелей были под следствием, а сам Маргелов стал правой рукой вождя и был в курсе всего, что затевали партийцы в Москве и регионах.

Вождь как раз пытался выдвинуться в президенты, а Маргелов ездил по всей России, налаживая работу по сбору подписей. Налаживал он ее с большим успехом: вялые провинциальные маргиналы как бумага от спичек загорались от его речей и сразу же начинали работать с двойным усердием. Однажды его пустили в телевизор, всего на пару минут, и после этого сотни новобранцев в течение ближайших дней прибывали в партию – только чтобы пожать руку, постоять рядом с Маргеловым. Казалось, Маргелов скоро подвинет вождя – седовласого старца с тонкими крабьими усами и высоким, как будто разбитым вдребезги, голосом. Маргелов быстро стал профессиональным революционером – в отличие от студентов, приходивших в партию, чтобы сделать революцию в ту же секунду, и уходивших при первых серьезных трудностях, он научился контролировать свою вспыльчивость – на митингах доводя эмоции до высочайшего градуса, а в бюрократических делах стал холодным, внимательным и терпеливым. За спиной у вождя уже говорили открыто, что возглавить партию должен Маргелов, особенно сейчас, в кризисный для нее момент, и в то же время, когда положение власти стало казаться особенно хрупким.

В те дни Маргелова задержали и подвели к безбровому человеку, который был одет в точности, как Глеб Жеглов, и выглядел в этом образе слегка нелепо. С Маргеловым он заговорил с той задушевной дружеской интонацией, о которой Маргелов был наслышан.

– А, Сережа, ну как дела? – и даже потрепал по плечу совсем ласково. Маргелов молчал, смотря на носки кедов.

– Ты знаешь, кто я такой? Я Кравцов.

– Ни разу не слышал.

Кравцов, как показалось, слегка расстроился, но через секунду заулыбался и стал слово в слово цитировать его же, Маргелова, речь на последнем митинге. Он делал это негромко и вдумчиво, как хороший чтец. Маргелов стоял, не в силах понять, как к этому относиться. Настала неловкая тишина. Кравцов смотрел на него, как будто ожидая аплодисментов. Маргелов молчал. Через какое-то время его отпустили.

После той встречи за ним стали следить все время. Бритые головы, барсетки с вмонтированными камерами, бутылки пива, к которым опера постоянно прикладывались, но жидкость в них не убавлялась. Маргелов все же не мог относиться к такой слежке со всей серьезностью. Несколько раз после собраний и митингов его пытались ловить – уходил. Когда единственный раз поймали, отпустили сейчас же, без обыска. Как будто взрослые люди решили с ним поиграть в казаков-разбойников.

Опера провожали его с работы и на работу, и особенно в выходные – на встречу с друзьями или в магазин. При этом уйти от этой примитивной и странной слежки не получалось. В один из дней Маргелов ехал на встречу во временный штаб партии, к которому никак нельзя было привести хвост. И, увидев неторопливо бредущего за собой человека в кожанке, он решил, что запросто оторвется. Очень вовремя на другой стороне дороги показалась маршрутка. Маргелов рванул на красный, чуть не попал под грузовик, замахал обеими руками уже проехавшей остановку маршрутке и успел влезть. Опер остался стоять на другой стороне, растерянно озираясь – вроде здоровый лоб, а вид у него был как у потерявшегося ребенка. Маргелов хотел показать ему средний палец, но все-таки удержался – только самодовольно улыбнулся в усы и стал глядеть на проносившиеся одна за другой серые сталинские высотки. Но уже через пару остановок маршрутку подрезала машина со спецномерами. В салон зашел тот самый опер, расплатился без сдачи и спокойно сел прямо напротив Маргелова – его лицо ничего не выражало. Все пассажиры сделали вид, что ничего не произошло, или просто не обратили внимания.

Маргелов остолбенел. Возникло чувство, что весь мир затеял с ним абсурдную игру и что дальше произойдет что-то совсем фантастическое – маршрутка превратится в звездолет, а опер сорвет маску и обернется большой ящерицей. Но дальше все происходило ровно так, как происходило всегда, люди входили и выходили на остановках, и Маргелов постепенно взял себя в руки. Он вышел на конечной и тут же зашел опять, поехав обратно к дому. В этот раз опер сидел не напротив него, а у самого выхода.

Через несколько дней родительскую квартиру заблокировали. В небольшой квартирке были мать, отец, сестра с двумя подругами, четыре собаки, кошки. Им отключили электричество, а в подъезде ввели паспортный контроль. Ленивые тяжелые омоновцы торчали на лестничной клетке, здесь же справляли нужду и ели. Поняв, что в квартире девушки, они кричали: «Эй, суки, идите подмойтесь». Ночами, судя по разговорам, звонили в «Секс по телефону». Но так и не решились ломать дверь. Семья не пережила бы все это без поддержки соседей – сосед снизу перекинул электрический кабель, соседка сверху по веревке спускала еду. В общем, трехдневная осада ничем не кончилась, а скоро и перестала слежка.

К этому времени Маргелов стал постепенно отдаляться от партии. Точнее, это партия стала уходить у него из-под ног, как болотистая земля. Не то чтобы ее репрессировали, а как будто выкачали весь воздух, и чтобы дышать, партийцам пришлось лезть на берег. Съезды окончательно превратились в переливание из пустого в порожнее, за год численность сократилась раза в три. При этом старец с разбитым голосом по-прежнему оставался вождем, в то время как Маргелов уже сам поседел наполовину. Тогда Маргелов и решил для себя, что нужно уйти на дно – пересидеть, чтобы дождаться лучшего времени. Бороться с властью сейчас – все равно что прыгать на кирпичную стену – так он метафорически определил для себя текущий момент.

Да и теперь у него была семья. Маргелов уже знал, что у него будет мальчик, и эта мысль наполняла его смутными надеждами. А теперь он смотрел на лиловатое лицо опера, срывавшего с полок книги. Книги падали страшно шумно, как будто доски, и взбудораженные соседи стали стучать по трубе.

Посередине комнаты формировалась отдельная куча – туда сбрасывалось все, что представляло какой-нибудь следственный интерес. Один из оперов с почти эротическим чувством совал длинные пальцы туда, где лежали диски, исписанные помятые блокноты и разрозненные листки, скопившиеся за последнее время. Маргелов с досадой подумал о том, что не успел испортить диски, хотя знал, что ничего запрещенного ни на них, ни где-то еще нет.

В центре осело собрание альбомов «Гражданской обороны», обрывки бумаг, «Моя жизнь» Троцкого с множеством разноцветных закладок, книга Майн Рида. Маргелов, несмотря ни на что, все же слегка улыбнулся, поняв, что опера перепутали Майн Рида с «Майн кампф». Дальше взгляд скользнул по пожелтевшим машинописным листам, которые Маргелов опознал моментально, – к щекам прилила кровь, и сделалось так неприятно, как будто опер своими длинными и корнеобразными пальцами полез ему во внутренности. Первым порывом Маргелова было броситься в кучу, схватить листы и прорваться мимо двух оперов в туалет. Пока дверь ломали бы, он наверняка успел бы испортить листы. Но, конечно, Маргелов этого делать не стал, это было бы неразумно. Он не понимал, зачем эти бумаги нужны следствию. Разве что они попали в кучу по недоразумению. Или их смутило, что это были машинописные листы, и они даже не стали вчитываться.

В кухне кто-то плюнул и громко выругался. Видимо, опер решил попробовать оставленные в пиале мелкие садовые помидоры. Мама жены привезла килограммов пять с дачи. Они были то ли синеватого, то ли зеленоватого оттенка – и даже по запаху было понятно, что есть их не стоит – слишком кислые. Но и выбросить так уж сразу было неудобно.

Когда жена вернется, то, скорее всего, застанет пустую разгромленную квартиру, а у Маргелова будет отключен телефон. Он попытался представить первую мысль, которая придет жене в голову, как только она обо всем догадается. В глубине души она должна была ожидать чего-то подобного. Конечно, к такому готовым быть просто нельзя, но по крайней мере, может быть, и не станет большим шоком. Она должна понимать, что сейчас ей нельзя волноваться.

Опера разгуливали по квартире, пиная побросанные на пол вещи и разнося грязь. От того, как широко и легко они крушили тщательно организованный, налаженный, как большой скрипичный оркестр, быт, сводило скулы. Пнули и наступили на ночнушку его жены. Маргелов знал, что это делается нарочно. Опер с лицом настолько невыразительным, что даже Маргелов не смог бы его опознать уже через секунду, наклонился к нему и спросил:

– Ты что, цыган?

Другой опер, заходя с маленькой чашкой для эспрессо, из которой он пил «Эрл Грей», сказал:

– Альбертович у него отчество.

Похоже, этот ответ вполне удовлетворил первого – он понимающе покивал.

Второй опер остановился, как будто не зная, что делать с собой – привалиться к стене, сесть на корточки, взять стул или уйти обратно, и смотрел белыми злыми глазами куда-то мимо лица Маргелова. Маргелов отметил, что лицо у него треугольной формы – узкий подбородок, широкий лоб. Очень нетипично.

– Что же ты в Лондон не уехал, к своему хозяину? – сказал белоглазый, небрежно копнув ногой кучу с наваленными посередине вещами.

Маргелов молчал. В тишине было слышно, как скрипит ручка следовательницы. Она сидела в пол-оборота, чуть склонив голову, как усердная ученица в разгар контрольной. Маргелов заметил, что она пользовалась его ручкой, и почему-то подумал, что это хороший знак. На глаза снова попался край машинописного листа, и сердце сжалось. Опять мучительно захотелось вырвать эти листы и с ними куда-нибудь броситься.

– А когда начнется Олимпиада? – спросил опер со стершимися чертами лица у белоглазого, но так, как будто вопрос был обращен ко всем. Тот отозвался, что уже началась.

Вскоре привели понятых. Маргелов не удивился, когда увидел среди них Анатолия. Был и второй – как и Маргелов, поседевший раньше времени парень, с густыми вихрами, очень худой. Маргелов видел его нечасто, но сильно недолюбливал за блудливо-застенчивую улыбочку мелкого жулика и праздный вид.

Они молча, смущаясь, пугаясь, толкались у самой двери, не решаясь сделать и шага внутрь. Но тут между ними как смерч ворвалась управдом.

С криками «Сталинские упыри! Шьют дело!» она беспрепятственно пробежалась по всей квартире, вбежала в комнату, где сидел Маргелов, схватила его за шкирку и, подхватив, как пустой чемодан, поволокла за собой к выходу. В дверях их все же остановили. Белоглазый опер удивленно таращился на управдома – он даже расплескал немного чая из чашки для эспрессо от неожиданности.

Маргелова вернули на место, женщину старались мягко утихомирить, но та вырывалась.

– Не переживайте. Ничего плохого парню не сделают, – говорили ей.

– Упыри, сатрапы, – уже несколько тише повторяла она.

– Зря беспокоитесь. Его не даст в обиду кагал.

– Кагал?! – снова взвилась женщина. – Вы антисемит, получается?

– А Ленин, вы думаете, какой был национальности? – сказал белоглазый.

Опер без каких-либо определенных черт угрюмо проговорил что-то совсем невнятное.

– Вы что, евреи умнейшие люди, куда умнее, чем вы! – прокричала ему прямо в лицо управдом.

– А я не буду в этом участвовать, – по-пионерски тонким и бойким голосом сказал сосед-алкоголик и открыл дверь.

– Куда? – окликнул его белоглазый.

– Я уйду! – сказал Анатолий с мольбой в голосе.

– А если пятнадцать суток?

Анатолий бесшумно опустился на корточки и так и остался сидеть, обхватив выпуклые колени. Маргелов привалился к косяку двери, чтобы видеть соседа. Теперь присутствие всегда раздражавшего Анатолия успокаивало. Улучив момент, тот наклонился вперед и тихо проговорил: «По закону понятой не может быть пьяным, а я пьяный», – после чего вытащил и показал пустую бутылку. Только теперь Маргелов заметил, что седого парня нигде нет. Когда опера подошли подписывать протоколы, выяснилось, что ему удалось пропасть бесследно.

Через какое-то время опера опять разбрелись пить чай. Маргелову стало жарко, и он отер лоб бледной рукой, которую почти перестал чувствовать. Вроде бы он не нервничал, но тело подчинялось довольно плохо, и он насквозь вспотел.

Скосив взгляд на книги, наваленные в кучу посередине, он заметил торчавшую из биографии Троцкого свернутую бумажку. Полчаса назад никакой бумажки там не было – Маргелов это твердо знал. Бесшумно придвинувшись, Маргелов разглядел ее край – это была листовка. Выглядывала черная литера – одна из трех букв, обозначавших название запрещенной партии. Решили подставить. Он это предполагал.

Книжка была рядом. За компьютерным столом сидела следовательница и записывала номера дисков, и белоглазый опер, как назло, уселся на стуле в дверях. Преодолев слабость, Маргелов встал и стал неторопливо ходить по комнате.

– Не маячьте, – сказала следовательница.

Маргелов сел на диван, совсем близко к книге, стал перебирать вещи, которые опера уже отсеяли, как будто бы наводя порядок. Следовательница потянулась к чему-то из кучи, и книга с листовкой сама скатилась к Маргелову. Белоглазый смотрел в это время в стену с тупым, но сосредоточенным выражением любознательного животного.

Маргелов осторожно прижал ее ногой и медленно вытянул пачку, а потом резко засунул себе под ремень.

– Мне нужно в туалет, – сказал Маргелов.

Следовательница медленно подняла голову, которую как будто раздуло от накопившейся информации, и опустила опять к записям.

– Туалет вы проверяли? – спросила она.

Они вышли в коридор вдвоем с белоглазым, и тот приоткрыл дверь туалета и остановился, как будто в нерешительности. Он смотрел то на Маргелова, то в туалет и чесал затылок. Маргелов не выдержал и сделал движение в сторону двери, но рука с раскрытой ладонью вытянулась шлагбаумом.

– Давай сюда, – сказал белоглазый вкрадчиво и совсем без издевки.

Маргелов чуть покачнулся вперед, как от толчка в спину – коридор перед глазами расплылся. Треугольная голова опера на мгновение стала квадратной. «Теперь-то уж точно все», – меланхолично подумал Маргелов. Было понятно, что играть в наивность здесь не было смысла, и Маргелов молча протянул ему скомканную листовку, зашел в туалет, закрыл крышку и долго сидел в темноте, обхватив голову, пока в дверь не постучали.

Они вернулись в комнату, в которой по-прежнему усердно скрипела ручкой следовательница. В этот раз она даже не подняла головы. Листовки нигде не было. Похоже, она так и осталась у белоглазого – непонятно, зачем она ему понадобилась, и Маргелов даже не попытался понять, как это произошло. Он лег на пол и опустил голову. Пот на коже остыл, и кожа теперь слегка чесалась. Маргелов хотел было почесаться, но решил, что в этом нет никакого смысла. Любое движение могло вернуть его в реальность, а он только отгородился от нее. Теперь он был весь во власти того странного чувства, дававшего о себе знать весь день. Им завладела раньше незнакомая ему, какая-то сентиментальная апатия. Он думал о бюсте Кирова, о кофейном мальчике, о его родителях и своем пиве. Бутылка так и лежала в пакете, не тронутая никем.

За окном стемнело, и из-за занавески проглядывало облачное серо-фиолетовое небо, сквозь которое проступали звезды. Маргелов отчетливо видел их сквозь стекло – так хорошо оно было вымыто. Следовательница пропала, и остались трое человек без формы. К этому времени Маргелову было уже глубоко безразлично, сумеет ли он поесть и где уснет, дома или в камере, главное, чтобы можно было сделать это как можно скорее.

В коридоре опять появился Кравцов – все это время он где-то пропадал, а теперь вернулся, переодетый в легкий светлый костюм, очень чистый, но немного поизносившийся. Он улыбнулся Маргелову вежливо-безразличной улыбкой, как малознакомому соседу, и сказал операм, что машина ждет. Маргелова вывели под руки, ему казалось, что он может идти и сам, но ноги его почти не слушались.

У подъезда стоял полицейский уазик с включенным мотором, а чуть дальше – ухоженная «Тойота» старой модели, – в нее-то и усадили Маргелова. «Тойота» была без спецномеров, ослепительно-белая – печальный вечерний дворик весь целиком отразился в ее вымытом заднем стекле.

В голове у Маргелова равномерно тикало, как будто это были часы, вот только часов нигде поблизости не находилось. Кровь равномерно приливала к вискам и отливала, как будто море. Кравцов и все остальные о чем-то размеренно говорили, отойдя от машины на приличное расстояние. Кто-то из них – Маргелов не мог разглядеть кто – все время посмеивался. Только один из них.

Маргелову было хорошо ясно, что такое машина без спецномеров – на ней могли отвезти куда угодно. Привезут, к примеру, на кладбище, бросят в полуразрытую могилу с мешком на голове и приставят пистолет к черепу. Кравцов наверняка покуражится в свое удовольствие – поцитирует ему всяких речей, расскажет пару не очень смешных анекдотов. Возможно, песню споет. Кто-то один, вот как сейчас, будет посмеиваться.

Вдруг из-за угла вынырнул полицейский – тяжелый и низенький, с лицом, скрывавшимся под фуражкой. Он направлялся к уазику. Увидев его, Маргелов оживился, припал к окну, которое было не до конца закрыто.

– Товарищ полицейский! – сказал он негромко, но внятно. Голос его звучал на удивление чисто, хотя он долго молчал.

Никто из компании в штатском не обернулся. Кравцов неторопливо курил. Дым от незатушенных дачных костров вился над головами. Полицейский, немного подумав, неторопливо приблизился к машине. Под фуражкой у него оказались мелкие выпуклые глаза и усы, свисающие на рот.

– Товарищ полицейский, я не понимаю, куда меня везут, – сказал Маргелов.

Полицейский остановился, смотря на Маргелова с интересом.

– Везут для продолжения следственных действий. В Истринское отделение.

– А вы это точно знаете?

Полицейский постоял, покачался, посмотрел еще раз на папку – вряд ли он видел хоть что-нибудь в темноте сквозь плотную фиолетовую поверхность.

– Послушайте, товарищ… старший лейтенант, – разглядев погоны, Маргелов, насколько мог, высунул голову из окна машины и попытался взглянуть в глаза полицейского. Они были неуловимы. Напрягая последние силы, Маргелов старался говорить как можно короче и убедительнее: – Я не знаю, куда меня везут, и может, не доживу до утра. Вы знаете этих людей? А ведь по документам меня принимали вы. И спрашивать будут с вас. Журналисты, общественность. Я должен быть у вас в отделении.

Полицейский мигнул глазами, покачался еще на носках. Ноги у него были совсем маленькие, почти детские. Маргелов с надеждой смотрел на них, как будто взывая к чистой детской душе внутри мента, которую выдавали эти крошечные ножки.

Мент почесал под фуражкой, еще раз посмотрел на Маргелова, на стоявших и переговаривавшихся в отдалении людей в штатском, достал мобильный:

– Тут это… этого… задержанного, короче… куда везти?

В трубке ответили, по-видимому, что-то односложное, потому что полицейский сразу же проговорил:

– А эти… ну, эти… его куда-то собираются везти… Вроде не к нам.

Начальник отвечал долго и, похоже, эмоционально и, судя по всему, разъединился, не дослушав ответа и не попрощавшись, потому что полицейский рассеянно и как будто для самого себя проговорил: «Хорошо, я его не того… не отдам» – и остановился возле машины.

К этому времени люди в штатском уже подошли к ней и дослушивали разговор полицейского, встав возле него полукругом. Кравцов смотрел равнодушно. Среди все больше темневшего неба стал проглядывать серп луны.

– Вы куда его это… самое? – спросил полицейский.

– На север, – сказал Кравцов.

– На какой север?

– Мы его к себе забираем, чего непонятного?

– Но это куда – к себе?

Трое тем временем уже сели в машину, мягко хлопнув дверьми. Двигатель заработал.

– А я вам его не отдам, – вдруг внятным уверенным голосом сказал полицейский, смотря на Кравцова бесстрашно. – По документам он наш. Истринский. И я его увезу к себе.

Никто не пошевелился. Люди в штатском слегка улыбались – одинаковой, чуть заметной улыбкой.

– Документы свои покажи, – дрогнувшим голосом сказал полицейский Кравцову.

– Не покажу, – сказал Кравцов почти с сожалением. – Не твое это дело.

– Ну кто вы такие! – сказал, почти выкрикнул полицейский, вставая на цыпочки.

«Соберись, тряпка», – мысленно призывал Маргелов.

– Сигарету хочешь? – спросил Кравцов и, не дождавшись ответа, добавил участливо: – Чего распереживался так? Давай позвоним твоему начальнику.

Они отошли куда-то в сторону, стали тихо говорить с голосом в телефоне, передавая его друг другу. От этой интимной и вполне дружелюбной на вид беседы у Маргелова кольнуло сердце – как будто от ревности.

Маргелов с трудом разглядел во тьме, как полицейский резко двинулся в сторону уазика.

– Эй, ты куда? – крикнул Маргелов. – Эй!

Но полицейский шел быстро и не оглядывался. Кравцов сел на переднее сиденье, чуть повернувшись к Маргелову. Вблизи лицо Кравцова оказалось не таким уж молодым и гладким, как представлялось Маргелову, а в пигментных пятнах, прыщах, осунувшимся, покрытым тонкой, но непрерывной сеткой морщин.

– В какое отделение меня везут? – глухо спросил Маргелов.

Кравцов, как будто не слыша вопроса, стал копаться в кейсе и вскоре достал тонкую папку. Неторопливо вынул из нее машинописные листы. Маргелов мгновенно узнал их и в темноте, увидев только загнутый краешек. Он почему-то знал, что так и произойдет. Он ждал чего-то подобного. И когда Кравцов заговорил откуда-то издалека, как из колодца: «У меня к тебе вопрос, Маргелов. Почему у твоего персонажа такое странное имя – Гиба?» – Маргелова не удивило и это. Кравцов аккуратно перелистывал страницы.