Текст книги "XV легион"

За три года скитаний Виргилиан успел побывать на Дунае. Он совершил туда трудное путешествие из Афин через Фракию,[26]26
  Фракия – область на юго-востоке Балканского полуострова от Карпат до Эгейского моря.


[Закрыть] чтобы посмотреть своими глазами на варварский мир. Главной же причиной путешествия был договор, который хотел заключить его дядя с карнунтским купцом Грацианом Викторием. В доме Виктория он увидел его дочь Грациану Секунду. Удалось Виргилиану побывать и в Пальмире. За неделю до его отъезда в Рим Юлия Меза отправляла в Пальмиру очередной караван. Четыреста вьючных верблюдов были нагружены строительными материалами, гвоздями и мраморными плитами для вырастающих как грибы пальмирских дворцов. Кроме груза, Меза посылала в Пальмиру шестьдесят талантов золота для закупки благовоний, которые она потом перепродавала в Рим.

С тех пор, как в Дуре стоял римский гарнизон, караванная торговля сделалась более или менее безопасной, потому что римляне жестоко расправлялись с разбойниками и распинали их в пример другим. Но на всякий случай с караваном отправлялись сорок пальмирскихлучников.

Караван тронулся в путь на заходе солнца с городской площади. Погонщики еще раз проверили вьюки, копыта животных и крепость ремней. Наконец каравановодитель Антимак поднял руки к небесам и сказал:

– Да будут милостивы к нам Ваалшамин и ты, властвующий над ночами и лунами, Аглибол…

Верблюды поднялись с колен, задрали маленькие гордые головы. Песок захрустел под копытами животных. Под призрачную музыку колокольчиков, отгоняющую демонов пустыни, верблюды один за другим ушли в темноту наступающей сирийской ночи.

На верблюде укачивало, как на корабле.

– Смотри на звезды, – сказал Виргилиану Антимак, – скорее привыкнешь и не будет тошнить.

Душный упругий воздух веял навстречу из пустыни. Хрустели ремни снаряжения. Виргилиан был в восторге.

– А я, признаться, предпочитаю верблюду осла, – заявил ехавший рядом с ним Ганнис, направлявшийся в Пальмиру не столько по торговым делам, сколько для каких-то темных делишек. Надсмотрщик над погонщиками старик Абука рассказывал Антимаку:

– Жил в те дни в Дамаске портняжка. Так себе человек, чинил старые хламиды. Но была у него дочь. Красавица! Когда она шла с кувшином на плече к городскому фонтану, все оборачивались на деву. А голос у нее был, как арфа. И жил в Дамаске богатый человек, владелец верблюдов, и домов, и виноградников. И вот пошла однажды дочь портняжки на базар купить хлеба…

Абука рассказывал, говорил за красавицу тоненьким голоском, который должен был, по его мнению, напоминать звук арфы, и басом – за богатого жителя Дамаска, когда они встретились на базаре…

На третий день, в тумане утренней зари, на золоте небосклона показались погребальные башни пальмирского некрополя и колоннады знаменитой караванной дороги. Огромный город, распустившийся в пустыне как необыкновенный цветок, просыпался от ночного сна.

– Привет тебе, великий город луны, – воскликнул Антимак.

– Что это такое? – спросил Виргилиан, когда они вступали в город, и он увидел на огромных воротах статую женщины, которая попирала ногами другую, сидевшую в воде, а рукой ласкала гриву льва.

– Фортуна Пальмиры. Женщина в воде – символ источника Эфки. А лев – намек на благодеяния, которые принесла пустыне торговля Пальмиры… – сказал Ганнис.

Навстречу вышел большой караван. Рядом с верблюдами шли погонщики в парфянских широких штанах. За караваном тянулась группа людей. Некоторые ехали на ослах. Проезжая мимо Виргилиана, молодая женщина подняла смуглой ручкой покров на лице. Виргилиан увидел необыкновенно прекрасные глаза.

– А это кто?

– Вероятно, бродячие мимы! – ответил Ганнис.

Теперь все путешествия были закончены. Над Остией дымился маяк. Облокотившись о борт корабля, Виргилиан смотрел на город, на портовую суету, на гигантскую квадригу слонов, поставленную каким-то разбогатевшим на торговле слоновой костью африканцем. У пристаней стояли корабли. Было видно, как под арками декуманской дороги купцы пересыпали с ладони на ладонь пшеницу, пробовали зерно на зуб, торговались. На мраморных прилавках меняльных лавок звенели серебряные монеты. Полуголые грузчики таскали по зыбким сходням амфоры с разгружающегося корабля. Шестерка серых волов влекла повозку с глыбой розового мрамора. Колеса, сплошные, без спиц, немилосердно скрипели. На набережных, где длинной линией тянулись кабачки, корабельные конторы; склады и канатные лавки, толпился народ. Над лесом мачт, над портиками храмов Нептуна и Персефоны кружились чайки. Виргилиан подумал, что когда-нибудь так закончится и его путешествие на земле…

Вернувшись в Рим, отоспавшись и отчитавшись перед дядюшкой в порученных ему торговых операциях, Виргилиан отправился разыскивать Скрибония Флорина. В книжной лавке Прокопия ему сказали, что Флорин живет теперь на улице Тритона, в гостинице иудея Симона. Виргилиан пошел в Субурру.

В октябрьские календы в Субурре на улице Тритона обвалился четырехэтажный доходный дом, принадлежавший Квинту Нестору, попечителю северовских бань. Во время катастрофы погибло несколько бедняков, но попечитель пострадал мало, потому что дом был застрахован. Кроме того, балки и кирпичи могли пригодиться для новой постройки.

Был полдень. Два поденщика, разбиравшие по приказанию Нестора кирпичи, прекратили работу и, пристроившись на улице у руины, решили подкрепиться купленной на базаре рыбой. Они ели рыбу и разговаривали о своих делишках.

– Эх, друг мой Лукан, было время, и было у меня шестьдесят лоз и пара сицилийских волов. Без слез не могу о них вспоминать, – говорил один из поденщиков приятелю.

– Сицилийских? – переспросил из вежливости другой.

– Серых, как мыши!

В это время, задрав косматые бороды, они увидели, что около них остановился человек в богатой одежде.

– Не знаете ли, любезные друзья, где здесь находится гостиница Симона? – спросил человек.

– Гостиница Симона? – заторопились оба поденщика. – За углом. Заверни за рыбную лавку и увидишь.

Виргилиан поблагодарил и отправился к рыбной лавке. Народу на улице было мало. Продавец гранатов громкими криками призывал покупателей. Две кумушки о чем-то переговаривались из окна в окно, среди развешенного после стирки жалкого тряпья. Ослик вез охапку соломы, и уличные полуголые мальчишки бросали в погонщика грязью, а тот обругал их «ослиным пометом». Из окна высунулась женщина и зашипела на них:

– Отец умирает, а им нет до этого никакого дела! Заткнете вы, наконец, глотки?

Мальчишки замолкли и решили играть в гладиаторов. Двое из них стали бить друг друга деревянными мечами, может быть, выструганными тем же плотником, что умирал от горячки в пятом этаже, другие аплодировали. Виргилиан завернул за угол и увидел гостиницу.

Старичок-привратник объяснил ему, как найти Скрибония Флорина. Виргилиан поднялся по скрипучей лестнице, где пахло кошачьей мочой, прошел по террасе с перилами в римском стиле и отворил низенькую дверь.

Скрибоний лежал на бедном ложе, покрытом протертой овчиной. Рядом стоял треногий столик, на котором была чернильница и принадлежности для писания. В углу валялась куча тряпья. Больше ничего в помещении не было. Несколько мгновений Скрибоний смотрел на вошедшего, ничего не понимая.

– Не узнаешь друга? – рассмеялся Виргилиан.

– Клянусь собакой! – завопил поэт. – Виргилиан! Глазам своим не верю!

Друзья обнялись, смотрели друг на друга, ища перемен.

– Насилу разыскал тебя. Не хотел посылать за тобой раба. Вчера только вернулся в Рим.

– Виргилиан! – не мог успокоиться Скрибоний. – Глазам своим не верю! И все такой же. А я совсем полысел и пришел в ничтожество…

Виргилиан посмотрел на друга и подумал, что это правда. Руки у Скрибония тряслись. Нос был совсем сизый. Вероятно, от неумеренного употребления вина. Присев на постель, он сказал:

– Ну, расскажи, как ты живешь!

– Это ты должен рассказывать, – улыбался Скрибоний, – ты путешествовал, столько видел. У нас в Риме нового ничего нет. А сам я все хвораю. Видишь, в кувшине вода, нет и обола на вино. Обуревают болезни и бедность. А самое главное – скука. Ни о чем не хочется думать, читать. Пробую иногда писать, ничего не выходит. Смотри, достал в долг чернил и клочок папируса, начал элегию и застрял на первой строке. Плохо! Потому что нет уверенности в надобности того, что пишу. А как в Афинах? В Александрии? Спорят о Платоне?

– Спорят. Пишут стихи.

– Стихов и у нас сколько угодно. Но не видно что-то новых Марциалов.

При одном упоминании Марциала Скрибоний просиял. Марциал был его любимцем. Виргилиан посмотрел на Скрибония с нежностью. Оба были поэты, их связывала долголетняя дружба, не остывшая в трехлетней разлуке. Виргилиан ценил его тонкий вкус, требовательность, неподкупность. Скрибоний не писал хвалебных од за башмаки, за один золотой или за плащ, как делали многие. Скрибоний ворчал и на Виргилиана, уверяя, что тот пишет слишком нежные стихи, а век нежности, по его мнению, прошел безвозвратно. Но это обстоятельство не охлаждало чувств Виргилиана.

– Да, я понимаю тебя, – вздохнул Виргилиан, – Марциалов что-то не видно.

– А главное, – приподнялся на локте Скрибоний, – нет надежды, что все переменится к лучшему. Ни пламенных слов, ни величественных характеров. Рим стал деревушкой.

– Ну что ты говоришь! За три года столько понастроили!

– А к чему? Построят еще тысячу колонн или триумфальную арку. А какой в этом толк?

– Рим будет прекраснее, – засмеялся Виргилиан. – Мало красоты в этом удручающем однообразии. И везде жалкое подражание великим. Скучная риторика…

– Послушай, Тит, – назвал собрата Виргилиан первым именем, – а что если бросить все – Рим, книги, удалиться к варварам, под сень северных дубов… жить в хижине?..

– Боюсь, что и там нам будет скучно. Но что ты видел на Востоке?

– Об этом потом. Я хочу знать, что делается в Риме. Что делает Порфирион?

– Все пишет бесконечные комментарии.

– Марий Максим?

– Сочиняет историю.

– А этот кому подражает? Тациту?

– Скорее, Светонию. И другие – пишут, пишут… Моря чернил. И ни одной новой метафоры! А Серен Саммоник пишет стихами о врачевании болезней! Разве это стихи? Прячут руки в складки тоги и пересчитывают на пальцах количество слогов. Перепевают друг друга. Пишут о богах, потому что мода на благочестие. Пишут о гибели и смерти, а сами мечтают хорошо пообедать. Нет никого. Оппиан умер…

– Я видел его гробницу, когда был проездом в Аназарбе.

– Ив Аназарбе был?

– Да. Я даже запомнил надпись на гробнице. Послушай! «Я – Оппиан. Я стяжал бессмертную славу. Но ревнивые парки и жестокий Плутон похитили в расцвете сил глашатая муз».

– Неплохо, хотя слишком пышно. Он писал о рыбках и слонах, но из него мог выйти толк.

– А помнишь, Скрибоний, как он читал стихи перед Юлией Домной? Думал ли он, что его ждет чума в Аназарбе?

– А как он писал о ловле птиц! Откуда у него была эта точность глаза, такое чувство природы! – умилился и Скрибоний.

– Гробница его, – продолжал Виргилиан, – из мрамора, осенена кипарисами. Так и подобает лежать поэту. Но в Аназарбе никто не читал его стихов. Показывают гробницу, как достопримечательность, проезжающим, но ни один не потрудился поинтересоваться поэмой об охоте.

За дверью послышался женский смех, грудной, волнующий. Гармоничный голос произнес:

– Я заплачу хозяину завтра. Будь спокоен!

Голос так не вязался с убожеством гостиницы, что Виргилиан спросил:

– Кто это?

– За дверью? В гостинице остановились бродячие комедианты. Это, вероятно, Делия. Она живет за стеной.

Виргилиан приоткрыл дверь и взглянул на лестницу, по которой спускалась какая-то женщина. Услышав скрип двери, она обернулась. Виргилиан увидел смугловатое лицо, ослепительные зубы. Черные глаза брызнули на него сиянием. Потом длинные ресницы опустились. Держась маленькой смуглой рукой за перила, женщина спустилась по лестнице. За нею ковылял привратник, тот старичок, который объяснял Виргилиану, как найти Скрибония.

– Кто она такая? – спросил Виргилиан, вернувшись от двери.

– Не то танцовщица, не то комедиантка.

– Какие у тебя соседки, старый мошенник!

– Увы, меня это уже не интересует. Ничто уже не может возбудить моей страсти, ни хорошенькое личико, ни маленькая рука.

– Что она делает, эта Делия?

– Вероятно, пляшет в кабачках.

– Какая походка! Какие глаза! Скрибоний прервал его восторги:

– Ты говорил о варварских дубах и хижинах. Дело не в хижинах. Жизнь везде прекрасна. Вот я третий день страдаю кровотечением, кишечник отказывается работать, а я готов славить мироздание. Так страшно на берегах подземных рек, где в испарениях бродят души усопших…

– Ты веришь в царство Плутона?

– Может быть, и не верю.

– А Филострат в Риме?

– В Риме. И Минуций Феликс, и приехал из Африки Цецилий Наталис.

Истопники распахнули длинными железными крючьями раскаленные бронзовые дверцы печи. Из чрева огненного, словно из кратера Этны, пахнуло нестерпимым зноем. Жар сжигал воздух, и под низкими сводами кочегарки нечем было дышать. Невыносимо для глаз пламенели уголья. Рабы, с искаженными лицами, прикрывая руками глаза, бросали в печь огромные поленья. Снопы искр фонтаном посыпались из топки, пока снова не захлопнулись тяжелые дверцы. Тогда огонь с новым бешенством заревел в каменном чреве печи.

В гигантских кипятильниках клокотала вода. Из предохранительных отверстий раскаленными струями вырывался пар. Едкий дым наполнял низкое помещение. Истопники дышали как рыбы. Один за другим они подходили к глиняному сосуду в углу и жадно пили поску – воду, подкисленную уксусом – питье рабов.

Термы показывал Виргилиану сам попечитель. Собственно говоря, Квинт Нестор был слишком занятым человеком, чтобы спускаться по всяким пустякам в подвал, но дядя Виргилиана был влиятельным сенатором, а Нестор никогда не пренебрегал полезными связями. Местечко попечителя было теплое и доходное, и надо было за него держаться зубами. Одни проценты, взимаемые с поставщиков горючих материалов, масел для палестры и прочие доходишки приносили в год не одну тысячу сестерциев: Нестор не упускал никакого случая, где можно было заработать, вечно шептался с подозрительными вольноотпущенниками, что-то устраивал, что-то подсчитывал.

Страдая от одышки, он мужественно спускался и поднимался по крутым лестницам и объяснял гостю устройство недавно законченных северовских бань. По лабиринту подземных дорог двигались повозки с дровами, с древесным углем, с амфорами масла. Кое-где тускло блестели светильники, чадили смоляные факелы. Вдоль стен скользили как тени полуголые люди.

– По этим свинцовым трубам нагнетается горячая вода. По глиняным доставляется теплый воздух, – объяснял Нестор.

Рабы вручную вертели гигантское скрипучее колесо подъемной машины. В мути водяных паров мерно мелькали их мускулистые спины. Надсмотрщик над рабами, огромный одноглазый человек, прозванный «циклопом», до сих пор мирно игравший в кости с помощником в укромном уголке, где неплохо было потягивать испанское вино, с приходом господина проявлял удвоенное рвение. Диким голосом он призывал Геркулеса и Кибелу и всех богов-олимпийцев, раздавал тумаки, шлепал по спинам огромной лапой. В этой мрачной подземной обстановке он и в самом деле походил на разгневанного циклопа в пещерах Гесиода. Опять распахнулись раскаленные дверцы, и пахнуло вулканическим жаром.

«Таким представляют себе иудеи загробный мир», – подумал Виргилиан, с опаской заглядывая в пышущую жаром печь.

Наверху, над Римом, сияло солнце. На блаженных холмах Кампаньи зеленели классические лозы. На египетских полях колосилась тучная пшеница. На морях покачивались корабли. Мимо острова Мелиты проходила военная либурна. В далекой Каппадокии ученики перечитывали ослепшему Клименту «Строматы», и старец плакал, думая о страшных судьбах церкви. Двенадцатилетний Плотин бродил вдоль мутных каналов родного Ликополя, и детские грязные руки пачкали школьный список Гомера. Грузчик Аммоний Сакк под сенью кипарисов и лавров Брахиона учил о душе. С великим прилежанием в Афинах переписывались книги Евклида, и пламенный Тертуллиан громил римлян, не желавших поднять близоруких глаз от этих земных книг к Небесному Иерусалиму. Друзья Минуция Феликса собирались на прогулку вдоль остийского пляжа.

– Не случилось ли тебе лицезреть на Востоке августа? – спросил Нестор.

– Что?.. – очнулся Виргилиан. – Видал, в Александрии.

– Какие труды предпринимает ради нас божественный! Какие терпит лишения! – вздохнул попечитель и даже в темноте изобразил на своем бабьем, несмотря на круглую бородку, лице верноподданническое благоговение. Виргилиан, вспомнив о сценах на Канопской дороге, усмехнулся.

Наверху, под сенью прохладных портиков бродили зеваки, бездельники и прихлебатели богатых откупщиков. В мраморные бассейны обильно струилась вода. Она заливала весь Рим струями акведуков, била фонтанами, изливалась в нимфеях, наполняла водоемы, шумела, переливалась, булькала, стояла в воздухе радужной пылью, насыщала влажностью римские сады. Обилие воды казалось римлянину таким же естественным, как окружающий его воздух.

В палестре по всем правилам олимпийского пятиборья боролись нагие фракийские атлеты. Мощные руки сплетались, ноги упруго били в песок, но покрытые маслом тела противников в последнюю минуту ускользали из объятий, и борцы, тяжело дыша, начинали сначала. Никто, кроме этих людей на жаловании, атлетикой не занимался, и зрители смотрели на них с обидным равнодушием: ведь это были не цирковые квадриги.

Из комнаты с теплыми ваннами доносились рулады какого-то певца, которому казалось, что в бане голос у него становился особенно нежным и мягким. Виргилиан распрощался с Нестором и поднялся наверх. Под сводами зала шаркали тысячи сандалий, голоса гулко звенели в этих обширных пространствах. Наверху, как некое архитектурное чудо, повис стеклянный потолок – соляриум, «святилище солнца». Вдоль стен бежали мозаичные сцены охоты, рыбной ловли, зелень морских пейзажей, пещеры и коралловые острова.

День был полон хлопот. После Нестора надо было посетить Макретиана. По городу ползли слухи, что на северной границе неблагополучно. Дядя просил Виргилиана узнать у префекта в точности, что там происходит. В Карнунте лежали на складах огромные партии кож, закупленных у Виктория.

Дом Флавия Макретиана, префекта Рима и друга августа, охранялся стражей из первой когорты. Виргилиану сказали, что префект занят неотложными делами, и просили подождать. Дел у Макретиана было, действительно, по горло. От императора был получен эдикт об увеличении вознаграждения ветеранам, уходящим в отставку, с пяти до шести тысяч динариев. Надо было приготовить копии, чтобы разослать их в префектуры легионов. Десятки писцов переписывали новое распоряжение. Заведенная еще вольноотпущенниками Клавдия огромная административная машина со всевозможными списками, регистрами, отчетностью и строгой нумерацией, действовала без перебоев.

Канцелярия префекта помещалась в его доме, в столовой. Несколько человек дожидались очереди быть принятыми. До слуха Виргилиана донеслось:

– Подсчитывает, как лавочник, оболы и модии пшеницы и воображает, что занимается государственными делами.

Говорил полный человек в тоге философа, явившийся сюда за какой-нибудь милостью официального характера. Собеседник, с пышной рыжей бородой, проконсул Британии, презрительно улыбнулся.

– А ты хочешь, чтобы он подобен был орлу? Виргилиана удивила их смелость. В Риме не полагалось высказывать некоторые вещи вслух. Из-за синей завесы доносился скрипучий голос Макретиана.

– Пиши… Префекту XIV легиона в Карнунт… 650 модиев… 245 модиев… Префекту XXII легиона… Валентий, почему здесь указано масло первого сорта? Я же говорил, то масло первого сорта…

Слышно было, как Валентий бубнил, давая объяснения. В атриуме терпеливо ждали, когда Макретиан разберется в сложном вопросе о масле первого и второго сорта. Один из стоявших в ожидании приема сенаторов сказал:

– Вор и плут!

– Кто? – спросил второй.

– Валентий.

Но завеса зашевелилась, и разговоры смолкли. Присутствующие увидели пухлое лицо и плутоватые глазки Валентия. Он был красен, как рак.

– Устал, – сказал он тому сенатору, который обозвал его вором.

– Еще бы! Такая ответственность! – поспешил посочувствовать сенатор.

– Послушай, Валентий, – грубовато спросил проконсул Британии, – скоро вы там подсчитаете ваше масло?

Валентий хитро улыбнулся и развел руками.

– Сами понимаете, что от этого зависит судьба республики.

В конце концов, Виргилиану удалось попасть за запретную синюю завесу. Несколько скорописцев записывали тиронскими знаками цифры, которые им диктовал Макретиан, водя пальцем по длинному списку. Увидев Виргилиана, он протянул ему руку.

– Сейчас! Сейчас!

– Записали? Перепишите все на папирус. Здравствуй, Кальпурний Виргилиан! Мне сенатор говорил, что ожидает тебя на днях.

Он вытер потный лоб платком. Стол на львиных лапах был завален бумагами и мешочками с образчиками пшеницы. По другую сторону стола стоял почтительный Валентий.

– Валентий, – обратился к нему префект, – проверь списки, пока я буду беседовать с Кальпурнием. Чем могу служить, Кальпурний Виргилиан?

– Я по делу. Извини, что отрываю от важных дел. Но как твое здоровье?

Виргилиан знал, что для Макретиана не могло быть интереснее беседы, чем разговор о его болезнях. Старая канцелярская крыса, всю жизнь прошелестевшая бумагами, верный пес императора, проверявший все до последнего обола, Макретиан имел завидную уверенность, что без него само солнце перестало бы светить над Римом. Даже на ночном ложе, рядом со своей худощавой супругой, он шептал цифры и подсчитывал на пальцах. Другой его слабостью была медицина. Хворал он с наслаждением и верил врачам, как дельфийскому оракулу.

– Здоровье? Так себе. Пошаливает сердце. Столько дел. Все надо знать. Выпали ли дожди в Египте и каков улов рыбы в Понте. А тут болезни…

Он стал пространно рассказывать о лекарствах, которые ему прописал Геронтий, врач, гремевший в то время в Риме.

– Но о чем ты хотел спросить меня?

– В городе ходят ужасные слухи. Говорят, что варвары перешли Дунай. Это правда?

Макретиан всплеснул в негодовании руками.

– Что за языки! Уже все знают! Да, перешли. Но все необходимые меры приняты, и нет никаких оснований беспокоиться. Император извещен.

– В каком месте варвары перешли реку?

– По слухам, варвары заняли Аррабону, – нахмурился Макретиан.

Виргилиан подумал, что Карнунт, в котором лежали дядюшкины кожи, находился в двух шагах от Аррабоны. Но его беспокоили не кожи. В Карнунте жила Грациана Секунда. Когда он вспоминал о ее существовании, у него сладко сжималось сердце. В сравнении с ее прозрачными глазами, эпизод с Соэмией казался мимолетной интрижкой…

На холодной дунайской границе, в знойной Сирии или туманной Британии, в дождь и в зимнюю непогоду, под нестерпимым зноем счастливой Аравии, в британских болотах, в германских дубах, в далекой Скифии, где по льду рек волы перевозят тяжелые повозки и падает закрывающий весь мир снег, тридцать два легиона несли тяжелую службу.

– Но как варвары осмелились на такое предприятие? – спросил Виргилиан.

Макретиан постучал пальцами по столу.

– В нарушение всех договоров. Непростительная дерзость.

Таверна стояла у самой дороги – низенькое розовое здание со всякими хозяйственными пристройками, обнесенное каменной оградой. У высоких ворот, в которые мог свободно въехать нагруженный соломой воз, в стену была вделана мраморная вывеска. Она гласила: «Здесь Меркурий предлагает путнику добрый профит, а хозяин сей таверны – обильный харч и покойный ночлег».

Двор был полон повозок, у ясель стояли кони и мулы. Всюду бродили люди, как муравьи в разворошенном муравейнике, встревоженные событиями на Дунае. В воздухе чувствовалась та особенная тревога, которая в дни народных бедствий, катастроф или войн разгоняет ежедневную скуку, как вином опьяняет людей ожиданием опасностей и перемен, заставляет много говорить, размахивать руками, восклицать.

Содержавший таверну отставной солдат Дурк не спал третью ночь, едва успевая принимать постояльцев, беженцев из Карнунта и несчастной Аррабоны, сдирая с них по случаю военных обстоятельств три шкуры. Его жена, необыкновенно румяная женщина, рассчитывалась у ворот с отъезжавшими постояльцами. Путник в плаще с капюшоном ковырял в зубах зубочисткой, второй, может быть раб, держал на поводу двух коней в серых яблоках.

– Значит, за сено асе, – загнула хозяйка один палец.

– Ладно, – равнодушно согласился клиент.

– За хлеб и за пирог с потрохами четыре асса.

– Это дорого.

– Ничего не дорого. Пирог был отличный. В Риме такого не найдешь. Да за девочек тридцать ассов…

Человек в капюшоне улыбнулся приятным воспоминаниям и вынул кошелек с деньгами.

Со двора доносился невыносимый визг свиньи. Мажорные взвизги сменялись теплым грудным хрюканьем, потом переходили в какой-то трагический вой, и снова все покрывалось душераздирающим визгом. Огромная свинья лежала на земле со связанными ногами, билась в тщетной попытке освободиться от пут, морщила свой жалкий и влажный рот. Это было предчувствие непереносимого расставания с прекрасным миром теплой грязи, дынных корок и не сравнимых ни с чем помоев. Тут же пылал костер, чтобы опалить щетину животного. Подручный Дурка, низколобый, обросший волосами, дикого вида человек, беглый солдат или гладиатор, точил на камне кривой нож.

– А вот я тебя сейчас ножом по шейке, по шейке, – сладострастно повторял он и пробовал острие ножа на ноготь.

Аврелий Виргилиан доехал до Саварии на почтовой тележке благодаря любезному разрешению Макретиана. В пути не было ни отдыха, ни ночлега. Виргилиан сравнительно легко перенес эту скачку, но увязавшийся в путешествие Скрибоний Флорин проклинал и день, и час, когда он попросил Виргилиана взять его с собой. Только в Саварии они нашли более или менее удобную повозку и добрались до харчевни Дурка. Дальше путь для гражданских лиц был закрыт. Уже ходили слухи, что варвары отброшены назад, за Дунай, говорили о кровопролитном сражении, называли тысячи убитых, но почему-то на большой дороге еще стояла военная застава. Виргилиан решил, в ожидании дальнейших событий, остановиться в харчевне. Повозка въехала во двор как раз в тот момент, когда хозяйка получила от постояльца в капюшоне причитавшуюся ей плату. На дворе визжала свинья.

В грязной и темной таверне, набитой беженцами из Аррабоны, застрявшими в пути торговцами и военными, на очаге горел огонь. Путники протянули к нему застывшие на ветру руки. Вверху, под почерневшим от дыма потолком, висели связки чеснока, круги колбас и копченые рыбы. Клиенты сидели за грубыми столами и пили вино. Другие ели мясо или хлеб с медом, пирожки и вареные яйца. Люди приходили и уходили, скрипела дверь, от разговоров и криков стоял сплошной гул, как на форуме, звенели монеты.

Хозяин харчевни, сообразив, что он имеет дело с богатыми путешественниками, отвел Виргилиану и его спутнику собственное помещение, отделенное от общей залы дырявой засаленной занавеской. Через нее отлично были слышны разговоры. Какой-то пьяненький сенатский отставной писец, как это можно было понять из его разглагольствований, увещевал сидевших за столом угостить его вином.

– Друзья мои, – надрывался он, нелепо размахивая руками, – наши победоносные легионы изгнали врагов отечества, а вы скупитесь на чашу вина для бедного служителя сената.

– А ты причем тут, пьянчужка? – смеялись присутствующие.

– Низкая чернь, – негодовал старик, – вас еще не было на свете, а я уже записывал речи великого августа Марка Аврелия. В сенате, когда он отправлялся на войну с маркоманами. Я видел своими глазами славу Рима! Жалкие торгаши!

Старик бил себя в грудь кулаком и плакал пьяными слезами. Пьющие вино смеялись над его горем. За соседним столом мрачный меркатор жаловался:

– На что нам надеяться? Вот, например, я. Вез сто модиев перцу, чтобы продать его с приличным барышом в Карнунте или в Виндобоне. А тут задержка в пути. Кто мне возместит убытки? Ведь это же разорение! Третий день сижу в этой паршивой харчевне, проедаю и пропиваю деньги…

Седобородый колон сочувственно кивал головой:

– А наши нивы? Кто заплатит нам за потоптанные нивы, за порубленные виноградники?

Это был один из беженцев из-под Аррабоны. Когда прошел слух, что варвары отброшены за реку, люди устремились назад, на свои пепелища, посмотреть, что сталось с их домами. Все разговоры вертелись вокруг событий последних дней, оживленно обсуждались всякие слухи, и для каждого события немедленно находились очевидцы, которые все видели своими собственными глазами. Некоторые чувствовали себя в этой атмосфере как рыбы в воде, с удовольствием спорили, вмешивались в чужие разговоры, с блестевшими глазами допытывались подробностей о сражении под Аррабоной, точно надеялись, что вот-вот произойдет какая-то перемена в их скучной и бедной жизни. Только поселяне горевали о покинутых хижинах и погибших посевах, трудах их рук. Остальные – рабы, случайные прохожие, подозрительные люди из соседних городков, явившиеся сюда в надежде на какую-нибудь добычу, и даже почтенные ремесленники и торговцы, все чего-то ждали, волновались и с удовольствием пили вино. Шум беседы не затихал даже ночью. Под эти разговоры Виргилиан и Скрибоний уснули как убитые.

Мимо харчевни проходили вспомогательные части, какие-то конные центурии, военные обозы. Солдаты, почти поголовно весьма варварского вида, в звериных шкурах, в кожаных штанах, в плащах, забегали в харчевню и требовали вина. Дурк клялся, что вчера продал последнюю амфору, так как опасался, что такие покупатели не заплатят ни единого обола, а вино выпьют. Солдаты размахивали перед самым его носом огромными кулаками, ругались, коверкая латинские слова, но уходили. Они бы разнесли все его заведение, но недалеко на дороге стоял сам проконсул обеих Панноний Марк Клавдий Агриппа, а с ним шутки были плохи. Ему ничего не стоило распять десяток, другой солдат, для примера, где-нибудь у края дороги.

Временный шатер Агриппы был разбит за харчевней, у горбатого моста, через который с грохотом переправлялись тяжело нагруженные повозки. Проконсул верхом на коне, в красном плаще, смотрел на проходившие части. За его спиной стояла группа приближенных и конная центурия скифов.

Лошади обоза, худые как скелеты, с выпирающими крестцами и с обтянутыми кожей ребрами, с трудом вытаскивали на мост повозки, на которые были навалены амфоры с мукой. Погонщики, вцепившись в колеса, помогали, но кони жалко бились в постромках.

– Кому принадлежат повозки? – спросил Агриппа. Вытирая рукою пот с лица, один из погонщиков ответил:

– Второй дакийской когорте.

– Кто префект когорты? – обернулся Агриппа к своему табеллярию.