Текст книги "Место рождения: город Баку (сборник)"

Баран

На Эльнару я обратила внимание в середине сентября. Наш огромный – в пятьдесят с лишним человек – первый класс уже разделили на два параллельных класса, и занятия шли раздельно.

Конец урока физкультуры проходил в верхней – сценической – спортивного зала. Память сохранила зелёный фон сцены и столика для пинг-понга, то и дело возникавшего в нашей школьной жизни на протяжении всех семи лет. Среди ребят, окружавших столик, была Эльнара. Мой взгляд остановился на ней. Странное ощущение чего-то не до конца понятого не позволяло мне отвести взгляд.

– А почему Эльнара такая? – обратилась я к Людмиле Петровне.

– Она дебильная, – ответила мне наша первая учительница.

Смысл слова был мне непонятен. От сказанного осталось неясное и беспокоящее ощущение. Расставить все точки над «i» мне помогло время – надо сказать, очень короткое – и одноклассники.

Думаю, Эльнара не ходила в детский сад с нашими одноклассниками и была им в новинку, так же, как и мне. Подробные объяснения маленьким человечьим зверёнышам были не нужны – ущербность спокойной и по-своему неглупой Эльнары мы учуяли быстро.

Хулиганистые грубые мальчики и девочки – из разных, вплоть до очень неблагополучных, семей, но все по-своему нежные – не могли не ополчиться на своего ровесника, так неброско, едва заметно, но существенно от них отличавшегося.

Какое прозвище мы сочли для Эльнары подходящим? Конечно же, то, что наиболее ярко выражало, на наш взгляд, её суть – Баран!..

Очень резкой была травля в самом начале первого класса – шёл период привыкания. Одна из сценок до сих стоит перед глазами – отчётливо и кричаще. Место Эльнары среди нас уже определилось, а её мама вступила с нами в борьбу, продолжавшуюся в той или иной форме все годы. Высокая худая женщина и мы, несколько девчонок-одноклассниц, стоим в коридоре – идёт выяснение отношений. Помню нервозность задаваемых вопросов, наше недоумение и взвинченность. Насколько помню, лучше всего отбивалась от упрёков одна из моих Насть – Вторая. Маленькой худенькой девочке самой приходилось бороться за место под солнцем: непонятный конфликт с нашими одноклассниками начался задолго до школы – во дворе и детском саду. Живую, деятельную и общительную девочку почему-то не желали принимать в игры. Об этом мне рассказывали и сама Настя, и Наиля, «атаман в юбке» нашего класса. В четвёртом классе Настя перешла в другую школу, в седьмом одноклассники устроили ей суд – за избыток тщеславия и амбициозности, а учителя посоветовали родителям перевести её в прежнюю школу. Детская закалка пошла Насте на пользу: она сделала очень неплохую по московским меркам карьеру, а потом ударилась в паломнические поездки. Статус Настасьи в «Одноклассниках» гласит: «Слава Богу за всё!»

В тот же день это была просто маленькая девочка, боровшаяся за своё право на игры с ровесниками, клевавшая свою, более слабую и ущербную, ровесницу и доказывавшая несчастной матери правоту своих действий.

Постепенно мы, девочки, привыкли к Эльнаре, чего нельзя было сказать о мальчиках. Правда, и наше привыкание было более чем относительным, ненадёжным и изменчивым, как капризная погода, но их травля, пожалуй, не прерывалась, разве что стала стабильней и определённей.

Эльнара принимала участие в наших, девчачьих, играх. Мы с ней разговаривали почти что на равных, даже иногда жалели и защищали от мальчишек, но равной себе мы её никогда не считали и при случае не забывали ей об этом напоминать.

Из девочек больше всех рвения проявляла Эльмира, худенькая смугленькая девочка, очень симпатичная и похожая на миленькую лисичку. Характер у «лисички» был непоседливый, энергичный, а язык – малость поганым. Девчонки жили по соседству – на Пристани, одной из окраин острова, недалеко от школы. Когда-то Пристань была густо заселённой, туда приходил паром из Баку. Но после войны к острову проложили дамбу, необходимость в пароме отпала, и Пристань стала пустеть. Я пару раз была в гостях у Эльмиры и позже с классом – на овощной базе – на уроках общественно-полезного труда. Пристань напоминала пустеющий хутор с редкими жилыми домиками.

То ли семьи девчонок не находили меж собой общего языка, то ли особенность семьи Эльнары вызывала невольной огонь на себя, но Эльмира любила чесать языком, распуская сплетни об Эльнаре, её родителях и их образе жизни. Надо сказать, что выслушивали мы эту информацию с большим интересом; не только выслушивали, но и сами способствовали её дальнейшему распространению.

Начав принимать Эльнару в игры, мы не во всём переступали правила «держать на расстоянии вытянутой руки». Очень хлёстким и оскорбительным было наше отношение к её одежде: вешая как попало свои пальто и куртки на вешалку, не обращая внимания на чужую одежду, никто из нас никогда не позволял Эльнаре повесить её одежду на нашу. Сверху её одежды вешать свою тоже никто из нас не решался. При нарушении этого неписаного закона пальто или куртка Эльнары с преувеличенной брезгливостью – двумя едва касающимися пальцами – перевешивались на необходимое расстояние. Доводы, приводимые учителям, звучали однозначно: «Она вшивая!» Если у Эльнары и появлялись когда-либо вши, то не чаще чем у всех остальных. Вшивостью Эльнары для нас была её умственная отсталость. Хроническим педикулёзом в нашем классе страдала Галка, ещё одна соседка Эльнары по Пристани. Галке тоже перепадало немало, особенно от мальчишек, но гораздо меньше, чем Эльнаре, к тому же, как выяснилось со временем, эта девчонка обладала стойким внутренним стержнем, превратившись к пятнадцати годам в очень шуструю, кокетливую и миловидную особу.

Каждый учебный год начинался одинаково: в последних числах августа мы стайкой собирались в школьном дворе – чтобы получить учебники и расписание, да и просто пообщаться. Эльнара в этот день всегда приходила с мамой. Они стояли на приличном расстоянии от нас, а мы то и дело оглядывались, перешёптывались, ехидничали и комментировали. За лето мы полностью отвыкали от Эльнары, никогда не успев привыкнуть до конца в течение учебного года.

Иногда нас водили всем классом на Пристань и на Старый посёлок, другой край острова, в восьмидесятые годы полностью ставший нежилым, рабочим, промысловым. На Пристань мы ходили работать на овощную базу на уроки ОПТ, а на Старом посёлке был флюорографический кабинет. Обе окраины имели пустынно-степной вид. Походы наши были пешими, долгими и скучными. Процессия растягивалась в ширь и в длину. По дороге все развлекались как могли: болтовнёй, пением, завязыванием пионерского галстука в виде косынки на голову. Было ещё одно развлечение – у мальчишек: они дразнили Эльнару.

– Эй! Баран! Баран! Эй, ты! Ты слышишь?! – начинали заводиться наши мальчики. Улицей от них несло за версту. К церемонному обращению друг с другом и с нами, здоровыми девочками, никто из них не был приучен, а уж проявлять отсутствующее воспитание с Эльнарой тем более никому в голову не приходило.

…В тот раз Эльнару обижали, кажется, именно мы, девочки. Я не запомнила самого инцидента, его причины. Я запомнила другое: реакцию Эльнары, её вопрос, голос, интонацию и выражение лица:

– За что вы меня тираните?!

Помню своё удивление в тот миг и поражаюсь до сих пор: это был вопрос абсолютно нормального человека, умного и затравленного. На хорошее отношение Эльнара реагировала всегда одинаково – доверчиво, мягко и радостно.

Из ряда вон выходящее происшествие произошло в шестом классе. Всё начиналось достаточно тихо и мирно: в конце рабочего дня, часов в пять вечера, Эльнара с Эльмирой и Галкой раскатывались на воротах на задворках школы. Мало-помалу, по всей вероятности, Эльмира начала в очередной раз распускать свой поганый язык – оскорблять Эльнару и её семью. Всё закончилось дракой: крупная Эльнара избила до сотрясения мозга хрупкую Эльмирку. Обе девчонки несколько дней не появлялись в школе. Эльмира отлёживалась в больнице, Эльнара отсиживалась дома. К делу была привлечена милиция, но всё закончилось тихо-мирно. Постепенно наша взбудораженность проступком Эльнары – ущербная позволила бунтовать, да ещё распустила руки! – сошла на нет, всё вошло в привычное русло.

Примерно в то же время, в классе шестом-седьмом, нас повезли на экскурсию в районный центр, в физико-математическую школу. По-моему, нам показывали компьютеры. А прежде чем попасть в школу, мы прошли то ли мимо, то ли через огромный зелёный двор, принадлежавший школе-интернату для умственно-отсталых детей. Первый раз эта мысль у меня возникла, наверное, ещё на экскурсии, и возникала позже, уже окрепшая и определённая: это место, где должна была находиться наша Эльнара. Мы были совершенно не нужны друг другу – Эльнара и её здоровые одноклассники. В спецшколе Эльнара получила бы подходящее ей образование – наши учителя просто ставили ей тройки и переводили из класса в класс, а самое главное, она была бы избавлена от травли ровесников и имела бы нормальное школьное детство: с друзьями, с играми на переменках, с маленькими детскими радостями. Присутствие Эльнары развращало нас: мы были не готовы к встрече с таким ребёнком, нас не подготовило к этому общество. Не привыкшие к уважительному обращению друг с другом, здоровые дети в общении с неполноценной ровесницей в той или иной степени – в зависимости от ситуации – превращались в маленьких зверей.

Последний раз с одноклассниками я виделась после восьмого класса, ненадолго приехав в Баку. Несколько дней я ходила с ними на практику – общалась с бывшими уже друзьями. У начавших стремительно взрослеть девчонок проснулась вредность, впавшая в лёгкую дрёму в младших классах: Эльнару клевали с новой силой. Моя Настёна – Первая – успела мне нажаловаться, что та сама виновата: потому как манипулирует своим положением. Вдаваться в детали этой и многих других ситуаций у меня не было ни времени, ни желания. К тому же, прежнего доверия к Насте я уже не чувствовала: девчонка вреднела на глазах. Я только запомнила выражение лица Эльнары – всё то же выражение, встречавшееся мне в течение семи лет нашей совместной учёбы: сочетание обиды и вызова.

Настоящее имя Эльнары не было как очень редким, так и очень распространённым. Для меня оно было нарицательным – простое и красивое восточное имя. А тёзок Эльнары я встречала за всю жизнь два раза. Первой была хорошенькая малышка – одна из сестёр-двойняшек, живших в нашем бакинском дворе. Мне было искренне жаль ребёнка, названного таким многоговорящим для меня именем. Второй раз с этим именем я встретилась уже в Ереване. Его носила взрослая женщина, нормальная, здоровая и благополучная. Но лёгкий внутренний дискомфорт при звучании её имени у меня возникал всегда. Ведь когда-то в моей жизни была Эльнара.

Оказавшись сейчас опять в своём классе и детстве, я наверняка вела бы себя по отношению к Эльнаре порядочней и человечней – с учётом опыта и отношения взрослого человека. Мне кажется, точно так же повели бы себя многие мои одноклассники, во всяком случае, девочки точно. Сомневаюсь только в одном: позволил бы кто-нибудь из нас, чтобы одежда Эльнары касалась его одежды. Ответ о себе – скорее отрицательный. Предрассудки, ежедневно усваиваемые в течение семи детских лет, не всегда полностью вытравливаются.

Воробей

Фамилия у Сашки была звонкой, складной и нерусской. Многие в школе, не зная Сашкиного имени, принимали за имя фамилию. Маленький, юркий, прихрамывающий Сашка носился на переменах по школе, а вслед за ним так же быстро и звонко выкрикивали его фамилию.

Этот мальчишка был похож на воробья, он им и был – воробьём нашего класса, чем-то наверняка похожий на воробья парижской мостовой Гавроша.

Мелкий, со смазанными чертами лица и сипловатым голосом, подвижный, всегда готовый нашкодить мальчишка… По внешности Сашки трудно было определить его национальность. Он писался русским и носил необычную нерусскую фамилию.

Растила Сашку мать, крутившаяся на двух работах. После уроков Сашка болтался между продлёнкой и улицей, в компании более благополучных, но таких же неприкаянных, одноклассников.

У Сашки был врождённый детский паралич, и ему несколько раз делали операцию. Хромота не мешала Сашке бегать, играть в футбол и драться. Среди наших мальчишек он изгоем не был. Наверное, потому, что сам не чувствовал себя таковым, и будучи незлобивым по характеру, при необходимости давал сдачи и сам затевал драку. В четвёртом классе Сашке купили чёрный полушубок, а в классе дали прозвище – «батька Махно».

Сашка сидел в том же ряду, что и я, через парту позади меня. К концу урока наши мальчишки слегка привставали с сидений и сгибались над столами, готовые вместе со звонком или после разрешения учителя сорваться с места. Первым зачастую срывался Сашка, с воплем: «Ура! Перемена!», или промчавшись мимо меня, дёргал за косы: «Дзинь! Урок закончился!»

Долгое время Сашка жил в общежитии по соседству с музыкальной школой. Нередко во время занятий в окне возникала его рожица и не очень чистая ладошка – Сашка махал нам, своим одноклассницам. Учителя из музыкалки знали Сашку и не злились: знали, что он отвлекать долго не будет.

По росту самыми мелкими в нашем классе были Сашка и Эльшан, две противоположности по семейному и социальному статусу. Эльшан был из полной семьи, его отец занимал какой-то пост и хорошо зарабатывал. Перед Эльшаном «плясали» мать, бабка и младшая сестра, такая же мелкая, худенькая и веснушчатая как брат. Эльшан был умным и жёстким, пользовался у мальчишек авторитетом и в драках бывал жесток. Но жалким на фоне Эльшана Сашка не выглядел, не терял своего колорита. Наверное, потому, что был настоящим «воробьём»: независимым, с быстро высыхающими слезами обид, всегда готовый к насмешке и смеху, не желающий задумываться о своих бедах и неприятностях, легко шедший по жизни, полууличный мальчишка Сашка…

Друг по переписке

Правильно её имя звучало «Шахла», но с первых же детсадовских лет мы называли её только «Шахлёй». Шахля, Шахляшка… Так её звали в обеих школах и в Доме пионеров.

Светлокожая коренастая девочка, дружелюбная и разговорчивая… В первый класс мы пошли в разные школы: вместе с Шахлёй училось большинство наших детсадовских одногруппников, со мной – только одна из наших девочек.

Учась в разных школах, мы с Шахлёй то и дело где-то встречались: остров был небольшим, общих знакомых у нас – хоть отбавляй, а детские мероприятия нередко охватывали все четыре школы острова.

Мы уже были в третьем классе, когда семья Шахли получила квартиру в новостройке недалеко от нашей школы. По субботам я специально приходила днём в продлёнку: чтобы идти со всеми на детский сеанс в кино. А по дороге в школу иногда случайно, иногда по предварительной договорённости ко мне присоединялась Шахля.

С четвёртого класса мы учились уже вместе, в одном классе.

Одноклассники приняли Шахлю, но по присущей им вредности периодически обижали её, как и всех «пришлых», и советовали убираться в свою школу. Шахля была девочкой нервной, легко и быстро взвинчивалась, начинала плакать и отвечать – эмоционально и немного театрально. В ответ мальчишки весело гоготали, а у нас, девочек, утешения чередовались с улыбкой. Всё же мы любили Шахляшку…

В ней были простодушие и доверчивость. Именно поэтому, наверное, Шахле чаще, чем другим, цепляли за фартук на спину дурацкие объявления типа: «Ищу работу дворника-ассенизатора!» Мне самой один раз пришлось пройтись с подобной вывеской по школьному коридору.

Папа Шахли работал пожарным, и именно его профессия стала прозвищем дочки. В нашем классе училась дочь ещё одного пожарного, но ей не пришлось носить вообще никакого прозвища: Латифа и её семейство отличались умением устраивать скандал, угрожать за малейшую обиду и раздувать из мухи слона. С Латифой никто не связывался.

Шахля была в числе нескольких одноклассниц, с каждой из которых я периодически сближалась, дружила и проводила время. Постоянной подругой у меня была только Настя.

В какой-то момент нам с Шахлёй показалось, что обычного общения недостаточно, и мы решили восполнить пробел перепиской – обычными письмами, отсылаемыми в конвертах. В письмах мы расспрашивали друг друга о делах, рассказывали о погоде, об играх во дворе или разучивании уроков. А при встрече в классе сообщали о получении письма и отправке ответа. По два письма мы друг другу точно отправили, переписываться дальше нам было неинтересно.

Запомнился один из походов в кино. Нам было уже лет двенадцать-тринадцать. Смотреть «Десять негритят» мы отправились вчетвером: я, Зойка, Маша и Шахля. В полупустом зале зрители располагались не по билетам, а на свой вкус – кого как устроит. Шахля села впереди нас, а мы втроём расположились прямо за её спиной. На нервную, впечатлительную и боязливую Шахляшку подействовал вид чернокожего великана, встающего из болота: ей в самом деле стало страшно. Наша реакция была чисто садистской: мы с удовольствием подвывали и что-то наговаривали напуганной девчонке в оба уха. Та в ответ едва не плакала… Наш наезд был по-настоящему интернационален: русско-татарско-армянский на одну-единственную азербайджанку.

Кстати, об интернационализме… С началом Карабахских событий атмосфера в классе не менялась быстро и к худшему. Меня никто не обижал, выпадов в свой адрес я не слышала. Но разговоры о происходящих событиях возникали, и чем дальше, тем больше. Вмешиваться стоило, но отвечать что-либо в ответ мне было по сути нечего: я была слишком ассимилирована, ничего не знала ни о Карабахе, ни о родной истории и культуре. В чисто армянской среде мне тоже приходилось бывать нечасто – только в городе у родственников и в основном во время каких-либо больших застолий.

Разговоры прекращались иногда сами, иногда под влиянием учителей. В начале восьмого класса к нам пришла новая девочка – она приехала из Карабаха, из города Мардакерт, откуда был родом мой дед. Отношения с Назакят у меня скадывались нормально, но она сама не находила общего языка с одноклассниками: даже на фоне наших девочек она была слишком взрывной. Больше всего ей приходилось ругаться с мальчишками. Назакят была выше всех в классе и одному из своих обидчиков как-то отвесила оплеуху.

Отношения с Шахлёй у меня не испортились. Разговор на национальную тему у нас возник только один раз: Шахля начала цитировать своего дедушку о том, как армяне резали когда-то азербайджанцев. Процитировать в ответ моих бабушек мне не удалось: рассказ одной бабушки о бегстве её родителей со старшими дочерями от турок из Махачкалы в 1918 я уже знала, но, не зная родной истории, не понимала до конца смысла прошлых событий, а рассказ другой бабушки, как детьми им приходилось спать ночью одетыми – в ожидании набегов из соседней азербайджанской деревни, мне ещё предстояло услышать… Кто-то из учителей заставил нас обеих сменить тему.

Летом 1989 я опять оказалась на острове, встретилась со своими одноклассниками и как всегда получила приглашение на День рождения к Шахле: состав гостей был неизменен, вне зависимости от происходящего в стране. Только на этот раз прежде, чем позволить дочери позвать меня на праздник, серьёзный и ответственный папа Шахли побывал на работе у моей мамы и спросил разрешение, заверив, что со мной ничего не случится и домой я вернусь не очень поздно. Это был мой последний праздник на острове: даже собственный мне отметить не удалось – я лежала с высокой температурой, чемоданным настроением и билетом в Ереван в один конец…

…В одной из социальных сетей недавно я нашла свою бывшую подружку по классу и по переписке. С фотографии на меня смотрела прежняя Шахляшка, только ещё больше округлившаяся, немного повзрослевшая и симпатичная. Слоган она себе выбрала очень удачный: что-то о любви к людям во всём мире. Я верю в искренность и точность её выбора. Правда, дать о себе знать я так и не решилась – по разным причинам, в том числе и потому, что вдруг ей опять захочется процитировать своего дедушку, а я сумею в ответ процитировать не только своих бабушек, но и многое другое… К тому же небольшой опыт общений с бывшими друзьями и знакомыми у меня уже был, и продолжать делать подобные попытки мне больше не захотелось. Я просто мысленно помахала Шахле в ответ – и попрощалась с ней. Попутного тебе ветра, подружка!..

В лагере

«Апшерон» лагерь небольшой. Он расположен в загородной курортной зоне. Здесь много пионерлагерей, домов отдыха и санаториев.

Нас часто водят на дискотеки и шашечные турниры в другие лагеря, раз-два в неделю вывозят к морю.

В лагере у меня много знакомых: это одноклассники, друзья по детсаду и музыкальной школе. Среди вожатых и воспитателей наши учителя.

Вожатый нашего отряда Эльшан – молодой рабочий-нефтяник, выезжающий на лето в лагеря. Он симпатичен, обаятелен и в меру вреден. Мы его немного побаиваемся, слушаемся и даже любим.

Палаты, в которых мы живём, размещены в одноэтажных помещениях барачного типа. Из палат мы часто выбираемся через окна, минуя двери и коридор.

Наша палата большая, в ней живут все девочки нашего второго отряда. Нам по девять-одиннадцать лет.

Моя кровать стоит у самого окна, впритык к подоконнику. Поэтому Марина моя единственная соседка, и, когда она отворачивается к Вике, я достаю книгу и начинаю читать. Пёрышки мы с Мариной во время «тихого» часа вытаскиваем из подушек или подбираем упавшие на пол. Мы чередуемся: одна закрывает глаза, а другая «рисует» пёрышком лицо.

В начале «тихого часа» Эльшан бегает меж мальчишечьей и девчачьей палатами, утихомиривая нас и призывая к тишине.

В «тихий час» у нас в палате любят делать из простыней халаты с капюшоном. В них и застаёт нас Эльшан во время очередной проверки. Мы похожи на привидения среди бела дня: скачущие по кроватям девчонки с распущенными волосами и в белых «халатах» поверх ночнушек. Мы падаем плашмя на кровати одновременно, но Эльшан почему-то решает наказать двоих: меня и Вику. Смысл наказания смешон и непонятен. Нам предстоит простоять в наших «нарядах» до конца «тихого часа» меж открытыми дверями мальчишечьей и девчачьей палат. Стоять молча долго мы не можем и то и дело начинаем хихикать и болтать. Мы мешаем спать остальным, наказание приходится отменить. Нас отправляют в палату.

Лагерные будни заполнены организованным досугом, играми, беготнёй по лагерю. В полуденный зной мы чаще всего играем под тенью деревьев в беседках или около них. Жара, песок под ногами и лагерное однообразие действуют на нервы, и кое-кто из девчонок начинает ныть – тосковать по дому.

Среди запретных развлечений – прачечная, качалка и краны. В прачечной часто горит огонь: греется вода для стирки. Мы открываем дверцу включённой плиты и поджариваем у огня куски хлеба, нанизанные на веточки. Из уличных кранов для умывания приятно брызгаться. А доске, закреплённой посередине, находят опасное применение. На один край доски становится пара, а на другой край поднимается третий. На счёт «три» пара спрыгивает со своего края. То же самое должен успеть сделать третий, стоящий на верхнем краю, чтобы не грохнуться вместе с доской со всей силой об землю и не разбить ноги.

В лагере пользуются рупором, он ярко-жёлтого цвета и ручной. Рупором нас сзывают на зарядку и трудовой десант; рупор берут при выездах на море. Чаще всего рупор бывает в руках самого высокого вожатого – Ровшана, преподавателя народных инструментов из музыкальной школы. Его высокая и тонкая фигура с рупором возвышается над нами, стоящими у береговой линии и ждущими команды вожатого, чтобы ринуться в воду.

Любимая лагерная забава – зубная паста – обходит нашу палату стороной. В ночь закрытия смены в палате спит только Лена. Залезшие в окно старшие мальчишки с нашего разрешения разрисовывают её лицо пастой. Лена контактна и умеет за себя постоять, но её почему-то недолюбливают в классе, в лагере и в музыкальной школе и не упускают случая «насолить».

В лагере я опять встретила Эльчина. Мы вместе ходили в детский сад. Эльчин остался таким же красивым: большеглазым, светлокожим, с вьющимися волосами – и меньше всех ростом, что не мешало ему быть уверенным и задиристым. Об Эльчине и Оле, высокой городской девочке, у нас говорят все. Эльчин и Оля любят друг друга.

Почти все отдыхающие в лагере дети приехали с острова, учатся в одной школе или живут по соседству. В лагерь мы привезли уже устоявшиеся взаимоотношения, симпатии и вражду. События лагерной жизни в течение года отдаются отголоском на острове и спустя годы в моей памяти – памяти о лете моего десятилетия, встреченного в промежутке между лагерными сменами.