Текст книги "Бел-горюч камень"

Глава 2
Почему сердце слева

Последние дни лета выдались на редкость жаркими. Изочка целыми днями носилась с соседской ребятней. Собирали перезревшую кислицу, объедались ею, аж скулы сводило. Купались в быстрой протоке возле прилегающего к городской окраине совхозного огорода и до медного глянца загорали на горячем песке.

У воды стоял черный, мшистый от влаги насосный домик. Одноглазый сторож качал воду для огорода, куда было строжайше запрещено ходить, но иногда старик позволял поливать огромным шлангом круглые головки капусты и полосатые, сливающиеся на горизонте гряды картофеля.

Дрожащие осколки дня чешуйчато плескались в реке. Южный ветер доносил с другого берега сладкий и немного тинный запах боярышника. Сторож плел тальниковые корчаги, обмазывал их изнутри тестом из отрубей, но ничего серьезного, кроме ершиков и мелких окуней, не попадалось. Щукам и ельцам больше нравились дождевые червяки на крючках. Старик брал себе удочную рыбу, а корчажную отдавал ребятам. Рыжий мальчик по имени Гришка пек для Изочки хрустящих, как семечки, окушков в сизом пепле костра.

Засучив штаны, сторож плавал с мальчишками в протоке. Грудь у него была седовласая и ребристая, с тощей шеи свисал оловянный крестик на крученой нитке.

– Разве Бог есть? – поинтересовался у него Гришка.

– Может, есть. Может, нету.

– А крестик зачем носите?

– Для красоты, – засмеялся старик. – Только никому о моей «красоте» рассказывать не надо, лады?

– Бог – человек?

– Не человек. Бог – он Бог, – сторож добросовестно старался ответить на вопросы.

– На кого похож? На дяденьку?

– Не на тетеньку же!

– А зачем поп нужен?

– Чтобы помогать человеку идти к Господу.

– Далеко?

– Далеко. До неба.

– Туда, что ли, можно дойти?

– Раз ведут, стало быть, можно.

– Как шагать-то? Ногами?

– Да уж и не руками, малец. Душой люди идут.

– У души есть ноги?

– Про ноги не знаю, а глаза и уши, видать, есть.

– Душа есть у всего живого, – робко вставила Изочка слова матушки Майис.

– А у Бога два глаза или один?

– Два, наверное, – подмигнул сторож единственным оком. Слепой его глаз зиял темнотой, в зрячем сверкало солнце.

– Почему у людей по два глаза? – надоедал Гришка.

– Для подстраховки, если один ослепнет…

Изочка вдруг с удивлением осознала, что у каждого человека два глаза и уха, две руки и ноги. Вон как удобно придумано! Заболеет, к примеру, и отпадет одна рука – вторая есть для работы, отпадет нога – можно на другой скакать… А рту некуда падать, он и так – дырка, поэтому рот один и находится посередке.

Гришка, кажется, подумал о том же, потому что спросил сторожа:

– У людей нарочно по две половинки?

– Да. На левой стороне – зло, на правой – добро.

– На левой – зло? Отчего же в ней сердце?

– Оно как сторож. Бог его слева поместил, чтоб за злом следило…

Ребята постарше рассказывали разные истории. Одна из них, о привидении древней юрты, стоящей якобы не очень далеко в лесу, показалась Изочке особенно страшной.

– Говорят, в этой юрте сто лет назад жила семья, – посвистывал тревожным шепотом большой щербатый мальчишка. – Хорошо жила, пока не началась чума или какая-то другая холера. Опасная, в общем, зараза, от которой мор. Семья заразилась друг от друга, и все померли – отец, мать, дядьки, тетки, детишки. Все, кроме старого деда. Соседи перестали его навещать, думали, что он чумной, а если старик приходил к ним, закрывали дверь и не пускали. Потом вся деревня взяла и уехала оттуда. Дед остался один и повесился в юрте.

– Наверно, нечего было кушать, – предположил кто-то. – Или заскучал и не выдержал.

– Ну, не знаю… Вот висит он год, висит второй, никто с петли не снимает. Потом надоело и слез с тубаретки. Сам не заметил, как в привидение превратился. Мой старший брат видал его, когда в ту сторону на охоту ходил. Бродит, рассказывал, вокруг юрты белый-белый старик с веревкой на шее и воет, и плачет-надрывается… Всех уток распугал в затоне…

– Плачет?! – ужаснулась Изочка.

– Не отпели человека по-доброму, не похоронили, вот и мается душа неприкаянная, – вздохнул сторож. – Наружу осталось тело-то, не в земле, потому и не берет к себе смерть.

…Всё на свете имело души, сердце следило за злом, жизнь была полна удивительных событий, жутка, таинственна и невыразимо прекрасна.

Глава 3
Кукленыш и кукла

Над кустом шиповника кружилась белая бабочка, будто крупная снежинка заблудилась в предосеннем лесу. Изочка тихо подкралась, сложила лодочкой ладони:

– Бабочка, бабочка, сядь-посиди, я тебя не трону, только посмотрю!

Бросок, сомкнутые ладони раскрылись… Где бабочка? Улетела, исчезла!.. А что это там, под шиповником у забора? Неужели кукла?!

Изочка хотела оповестить остальных, но подумала, что кто-нибудь непременно отберет находку, и сказала только рыжему Гришке. Дети долго рассматривали мягкого голыша, слабо обтянутого тонкой резиной цвета красной глины. По некоторым признакам Изочка поняла, что это не кукла, а кукленыш, то есть мальчик. Когда сторож позвал детей на поливку, шмыгнула к шиповнику, завернула игрушку в подол и бегом в общежитие. Дома попробовала поднять закрытые веки кукленыша, показалось что-то темное, мутное, – испугалась, не стала дальше открывать. Побаюкала, укутав в платок.

– Спеть тебе колыбельную?

Подождала ответа и попросила себя за кукленыша вежливым голоском:

– «Козину» песню, пожалуйста.

Пела полюбившийся романс, как понимала его сама.

– Утро туманное, утро с едою…

Сквозь прозрачно-бисерный туман на ветках деревьев яркими елочными шарами проступали румяные яблоки, брызжущие, если укусишь, сладким соком. Мария сказала, что они только с виду похожи на помидоры, а на самом деле слаще не бывает… Казалось, милый кукленыш прислушивается к песне плотно прилегающими к голове ушками, шевеля крохотными пальчиками с овальцами ноготков.

Заметив в окно мать, Изочка выбежала навстречу:

– Смотри, что я нашла! – и протянула голыша в платке.

Мария вгляделась, оттолкнула Изочкины руки и вдруг закричала так громко, что стало стыдно за нее. Из общежития выскочили люди, посмотрели на куклу-мальчика, на девочку… Женщины почему-то тоже заорали дурными визгливыми голосами. Соседка тетя Матрена смешно вопила:

– Осподи помилуй, Осподи помилуй!

Дядя Паша выхватил кукленыша у Изочки из рук, положил его на крыльцо. Народ, перешептываясь, столпился вокруг.

Появился дядя милиционер в нарядной белой форме со звездочками на погонах, – Изочка заметила звездочки, когда он нагнулся, – и сказал два непонятных слова: «Аборт подпольный». Потом велел показать ему тот куст шиповника у огородного забора, где Изочка обнаружила куклу.

…Кукленыш по имени Аборт оказался капустным гномом-вредителем, так объяснил рыжий Гришка. Гном выходил поедать совхозные овощи из-под пола земли, поэтому и фамилия его была – Подпольный…

«Детеныш нибелунгов!» – ахнула про себя Изочка. Мария совсем недавно пересказала ей папину любимую сказку о волшебном кольце нибелунга[48]48
  «Кольцо нибелунга» – оперная тетралогия Р. Вагнера, основанная на сказаниях скандинавского и древнегерманского эпосов.


[Закрыть] – повелителя злых гномов… Наверное, малыш проделывал и другие ужасные злодейства, недаром его все боялись и не хотели взять в руки.

Мария остервенело содрала с дочери ни в чем не повинное платье и кинула его в печь. Вымытая до скрипа Изочка, лежа на тахте, вжалась в стену и поплакала с расчетом, чтобы Мария услышала. Но та не желала слышать, хотя Изочке в самом деле было плохо и жалко себя и детеныша. Где гномикам брать пищу, если они не умеют добывать ее по-другому? Что теперь сделают с бедным человечком, как накажут? Неужели посадят в тюрьму?..

Ночью приснился сказочный сон. Аборт Подпольный превратился в маленького живого мальчика и повел Изочку в свою страну – туманный лес, полный сладких яблок и ласковых птиц. Птицы распевали музыку, высокие деревья с резными лаковыми листьями стояли свободно и не загораживали друг друга. Понизу вместо кустов и валежника расстилался прохладный муравчатый ковер – нивы печальные… Они взаправду были печальные, но как-то по-светлому, хотя снег их не покрывал. Грациозно, бесшумно скользили по нивам серебристые тени, пропадая в тумане. В траве там и сям светились цветы, издалека похожие на стрельчатые пятиконечные звезды, как на погонах у дяденьки милиционера.

Изочка долго играла с мальчиком-нибелунгом, плескалась с ним в зеленом ручье под журчащий шепот воды и бегала наперегонки по тропинке, усыпанной тонкомолотым песком. Она сообразила, что этот лес и нивы – небо. Вальхалла – так называется верхний мир по папиной сказке. Изочке хотелось погостить в Вальхалле подольше и Марию привести сюда, но мальчик грустно покачал темной головкой – нельзя – и проводил обратно…

Проснулась Изочка под утро – спине стало липко и холодно. Поняла, что описалась, вот тебе и зеленый ручей… Снова немножко поплакала, теперь уже потому, что лежать на мокром стало нестерпимо, а будить Марию стыдно, но надо. После чудесного сна окружающее впервые показалось пасмурным и враждебным.

Мария не стала ругать, сполоснула простыню и только собралась на работу, как в дверь постучал дядя Паша. Топчась на пороге, высунул из-за спины маленький сверток:

– Я тут, э-э-э, игрушку принес, куколку…

Он еще не договорил, а Мария почему-то испугалась:

– Что?!

– Да вы не бойтесь, – заторопился дядя Паша, – она ж из бересты!

Куклу славный дядька связал из закруток березовой коры, только не с белой, а со светло-охристой внутренней стороны. Втиснул в плетеное берестяное туловище круглую голову с жесткой косицей из конских волос, толстыми стежками стянул к тельцу смешно торчащие ручки с деревянными ладошками и ножки с искусно вырезанными ступнями. Во все стороны распыжился красный в белую крапинку сарафан, в косице – алая лента, на щеках румянец…

Кукла улыбнулась нарисованным ртом, веселыми бусинками-глазками, и кулачок Изочкиного сердца откликнулся восторженным стуком.

– Спасибо, – смущенно поблагодарила Мария. Подтолкнула дочку к игрушке: – Вот и подружка тебе, чтоб не скучала.

Изочка прижала куклу к груди и назвала сказочным именем Аленушка. Имя ласкало слух мягким звуком «эль»: ль-юб-ль-ю, Ль-ена, Ль-енин, Изо-ль-да. В зажмуренных глазах Изочки раскрутился хоровод сарафанных девушек в березовой роще. Открыла глаза – кукла улыбнулась еще ласковее. Живая, рожденная не в бездушном фабричном потоке среди множества двойников, а в теплых руках доброго человека. Другой такой не было на свете.

Аленушке пришлись впору ажурные стол и стульчики, смастеренные папой Хаимом из жестяных банок. Изочка играла весь день и не заскучала ни разу.

Мария вспомнила вечером, рассматиривая дяди-Пашин подарок:

– Майис рассказывала, что в прежние времена при рождении ребенка якуты скручивали куклу из бересты. Она называлась «ого-кут» – детская душа человека. Когда в свой срок приходила к человеку смерть, куклу сжигали, чтобы человеческая душа, уходя в небо, очистилась.

– Что такое душа, Мариечка?

– То, что у человека внутри.

– В кишках?

– Душа в сердце, маленькая ты надоеда и приставала.

– Она с глазами и ногами, сторож говорил… Мариечка, а папу похоронили?

– Похоронили, – рассеянно кивнула Мария, отходя к этажерке.

– Ой, как хорошо, – с облегчением вздохнула Изочка. – А то я думала, что если его не похоронили и оставили тело наружу, папина душа плачет в какой-нибудь старой юрте, и смерть не берет его к себе.

– О чем ты говоришь? – обернулась в удивлении Мария. – Где ты наслушалась этих глупостей? Мы же с тобой каждый год ходили на кладбище за «кирпичкой». Ты забыла могилу папы?

Изочка и впрямь много чего забыла. Год – это же много.

– Мариечка, что такое смерть?

– Это когда человек не живет на земле.

– Где же он живет?

– На том свете.

– В Вальхалле?

– При чем тут Вальхалла? В твоей голове все перепуталось!

– А что этот человек в Валь… там делает?

– Ничего не делает, – рассердилась Мария. – Что за ребенок неугомонный!

И тут Изочку озарило:

– Папа тоже на том свете?

Мария не ответила.

Изочка замерла: раз папа Хаим далеко, почему бы папой ей не согласиться стать дяде Паше? Папу она воочию не видела и не знает, какой он, а сосед умеет мастерить настоящих кукол и лесных человечков…

Мария достала из ящичка этажерки документы, нашла фотографию отца. Изочка сто раз ее видела. На удивленном папином лице блестели большие глаза, а близкие к переносью брови поднимались вверх, будто фотограф показал что-то диковинное и в этот миг сделал снимок. Мария сказала, что папа Хаим очень-очень любил Изочку, но однажды ушел.

Изочка не спросила, куда ушел. Она была спокойна за папу. Знала теперь, что он на том свете, и неважно, Вальхаллой или по-другому называется туманная лесная страна. Главное – папа живет среди яблок и серебристых теней, ему нескучно и есть что кушать. Папиной дочке теперь тоже не скучно – у нее есть Аленушка…

Глава 4
Взрослые полны загадок

Говорят, тем, кто хорошо учится в школе, на большой перемене бесплатно дают творожные шаньги. Через каких-то полгода Изочка пойдет в первый класс. В городе она прочитывала вслух все, что встречалось на пути: «Продовольственный магазин № 4», «Кинотеатр Центральный», «Слава Сталину – лучшему другу физкультурников!», «Сталин – это Ленин сегодня!» и еще что-то о товарище Сталине, всего не упомнишь.

«Болтун – находка для шпиона!» – вот что, оказывается, написано на плакате с тыкающим пальцем дядькой на двери кухни. Когда в коридоре никого не было, Изочка, не глядя на плакат, содрала его, скомкала и быстро-быстро сунула в горящую печь.

Изочка любила всехную кухню, а Болтун портил всякую радость. Думала, что он потом приснится, но нет, не приснился. Никто даже не заметил, как злой дядька исчез, и радость от приготовления еды и кухонных разговоров больше не омрачалась ничем.

В воскресенье Мария варила в кухне суп из сухих грибов. Тетя Матрена рядом стряпала картофельные блины. Изочка крутилась тут же, надеясь на неудачный блинчик. Тетя Матрена молчала-молчала и вдруг призналась, что ее вызывали в какой-то отдел и велели следить за соседями.

«Выследила! Знает про Болтуна!» – запаниковала Изочка, хотела сбежать и не успела.

– Ну и как успехи? – спросила Мария спокойно. – Много нового о нас узнали?

Тетя Матрена скроила обиженную мину:

– Что я – предатель какой? Пришла и сразу Наталье открылась. Теперь, вот, тебе. Не донесешь же на меня, что я про то рассказала?

– За Натальей Фридриховной тоже слежка? – удивилась Мария.

Тетя Матрена плотно прикрыла дверь.

– Наталья – тюремщица! Три года сидела, пока муж воевал. Не знала?

Изочка принялась складывать щепки перед печкой.

…Наталья Фридриховна жила с мужем Семеном Николаевичем в комнате напротив, была очень строгая и работала кем-то посменно в рыбном тресте. Изочка ее побаивалась. Однажды в мороз Мария попросила соседку присмотреть за Изочкой, опасаясь, что та сбежит на улицу и заболеет. В комнате Натальи Фридриховны пахло газетной бумагой – Семен Николаевич служит в типографии, где печатают газеты. Наталья Фридриховна сварила пшенную кашу, и он пришел в обед. Изочка старалась есть аккуратно и не шмыгать носом, собирала кашу ложкой по краям тарелки и медленно подвигалась к середке, чтобы не обжечься, как учила Мария.

«Сядь прямо, не сутулься, – сказала Наталья Фридриховна, – и не клади локти на стол». Изочка поспешно убрала локти, а скоро опять забыла. Тогда Наталья Фридриховна достала с полки две книги и сунула их Изочке под мышки: «Держи крепко и ешь».

Каша была вкусная, с маслом, но есть расхотелось. Изочка хорошо усвоила урок. Поздоровалась на другой день с Натальей Фридриховной, трепеща от ее сурового взгляда, и тотчас выпрямилась, словно сзади за ворот плеснули холодной воды. Соседка сдержанно усмехнулась: «Запомнила? Молодец».

…Изочка снова прислушалась к разговору. Тетя Матрена шептала с оглядкой, хотя в двери не брезжило ни щелочки и никого в кухне не было, кроме Марии, Изочки и куклы Аленушки. Ну, если не считать дяди-Пашиных деревянных человечков на подоконнике.

– Ван Ваныч сковородку-то, значит, поставил со своей яичницей на газетку, а на ей – портрет! Он и не заметил. Дно у сковороды, ясно море, в саже да жирное… Тут Скворыхин возьми и зайди.

…Этот худой и сутулый, как буква «г», дяденька Скворыхин круглый год не снимает облезлого треуха и живет возле общежития в землянке за дощатым забором. Забор высокий, сверху над ним виден только дым из печки. Ребята зовут Скворыхина «злая собака», потому что на калитке так и написано крупными черными буквами. Он действительно ужасно злой и ненавидит детей. Все время кричит: «Не подходите к моему дому!» Будто у него настоящий дом, а не крытая дерном и мхом землянка. Днем слышно, как во дворе на проволоке гремит цепь. Это Мухтар туда-сюда бегает, огромная, совсем не злая собака. Ребята говорят, что Скворыхин плохо ее кормит, деревянное корытце возле конуры всегда пустое. Когда он, заперев калитку, уходит на работу, кто-нибудь из мальчиков перелезает через забор и приносит Мухтару поесть…

– Надо же, я думала, этот Скворыхин ни с кем не общается, – приглушенно сказала Мария.

– А он и не общается, не здоровается даже, тока вот к Ван Ванычу шастал, – кивнула тетя Матрена. – Вроде они сызмальства знакомы. То, бывало, за спичками к ему притащится, то за солью. И ведь все равно не здоровался, зараза такая. «Дай-ка, – грит, – спичек», – и все. Ни тебе пожалуйста, ни спасиба. А тут увидал сковороду-то копченую на газете с портретом да как зазыркал, как завозил буркалами! Ван Ваныч ко мне пришел, рассказал об том, смурной весь. Будто чуял…

– И что? – Мария прижала ладонь ко рту.

– Ну и поскакал Скворыхин, и про обжиренный тот портрет накапал кому надо, скотина, чтоб он сдох, Осподи прости!

– А Ван Ваныч?

– Пришли с наганами посредь ночи, газетку с пятном в помойке отыскали, не поленились. Не догадался сжечь… Срок мотает теперь. А может, стрелянули его. Скока времени, почитай, ни слуху ни духу.

– И когда это кончится!

– Осподи, миленька моя, – пригорюнилась тетя Матрена, – рак на горе свистанет, тогда и кончится… Сам-то Сталин, слыхала я, не знает, как всякие Берии народ мучают, и некому об том докласть лучшему человеку, а письма людские с жалобами, конечно же, прячут от его. Нету у товарища Сталина времени на мелочи отвлекаться, большими делами занят: с другими странами надо связь держать, с братским нашим Китаем. Врагов полно кругом – то безродные космополиты, то врачи-убивцы… Кирова, вон, в тридцать четвертом году в самом Смольном по заговору прикончили… Отца нашего отравить покушалися… Ничегошеньки, грят, не ест он нынче, одни тока яйцы крутые без соли. Предатели-то, поди, так и норовят в еду яд положить и заместо соли калия какого-нибудь подсыпать. Трудно же отличить настоящих докторов от вредных…

Изочка не знала, о каких докторах говорит тетя Матрена, а улицу имени Кирова знала и видела портрет дяди Берии на прошлогодней первомайской демонстрации в поселке. Дяденька ей не понравился, с большим лбом и недобрыми, как у Болтуна, глазами. Спросила у Марии, кто это, и запомнила его странное имя. Легко запомнить, слово «бери», потом «я». Правда, этот портрет был один, а Сталина много-много!

Изочка совсем недавно научилась выговаривать длинное имя вождя без запинки – Иосиф Виссарионович. На параде дети из детского сада читали стихи и кричали хором: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Изочка тоже была не прочь так покричать. Она кричала бы громче всех, у нее сильный голос, и стихи почитала бы, но в детсад ее почему-то не взяли ни в поселке, ни здесь. А уже и не надо, осенью в школу.

– …хороший мужик был, – шептала тетя Матрена, – достойный, тихой, куда лучшей моего покойного Кешки. Мы тока-тока сюда переехали, первые вселилися. Ван Ваныч за мной сразу ухаживать стал, а я раздумывала. Не хотелось так скоро, чай, не молоденька, да еще боялась, что Мишка заартачится. Шибко убивался по отцу, хоть и малой был, когда того на фронт забрали. Эта сволочь Скворыхин, чтоб он сдох, мандавошка проклятая, Осподи, прости, всю мою жизнь испоганил. Мы бы с Ванычем душевно жили… А Ванычеву комнату трест Пал Пудычу тут же согласился отдать по договору с ветстанцией.

Тетя Матрена выставила на стол круглые, как сайки, локти, наклонилась ближе к Марии:

– Про него ничего плохого не скажу, тоже мужик с понятием… С лица приятный, холостой, умеренно пьющий… Сдается мне, миленька моя, он к тебе клинья подбивает. Серьезно причем!

Мария увидела, что Изочка слушает очень внимательно, даже рот открыла, ойкнула и громко сказала:

– Доча, принеси-ка картошки.

– Привет юному поколению, – весело пророкотал в коридоре дядя Паша. – Как жизнь молодая?

– Жизнь – хорошо! – в тон ему бодро ответила Изочка. – А что такое клинья?

– Клинья – это… как его… – задумался дядя Паша. – Это острые железные или деревянные штуковины, которые куда-нибудь вбиваются. А еще клином называют военную операцию. Или земельный надел. Или вот у нашего соседа Петра Яковлевича бородка такая, что про нее тоже можно сказать – клинышком.

– А какие из этих клиньев вы подбиваете к моей Марии?

– Что?! – Щеки, уши и даже шея у дяди Паши стали красные-красные. – Я?.. К твоей маме? Клинья? Кто сказал?

– Тетя Матрена. Только она не мне, Марии сказала.

– А ты, конечно, подслушивала, ай, нехорошо! – Пунцовый дядя Паша погрозил Изочке пальцем.

– Ничего я не подслушивала, – обиделась она. – Мне теперь уши, что ли, все время затыкать? И спросить нельзя…

– М-да, куда ни кинь – всюду клин, – согласился дядя Паша, подумав. – Такая уж ваша нелегкая детская доля. А то, что я к твоей маме с клиньями подхожу, это, честно сказать, правда. Но только они не те, что я тебе перечислил. Совсем другие.

– Еще и другие есть? – удивилась Изочка. – Прямо запутаться можно!

– Мои клинья очень секретные. Как военная операция. То есть, значит, военная тайна. Ты умеешь хранить военные тайны? Не выдашь?

– Что я, предатель Скворыхин?

– Почему Скворыхин? – дядя Паша озадаченно подергал себя за пушистый ус. – Так-так-так, интересно, почему Скворыхин?

– Потому что он, скотина, мандавошка, Осподи прости, натрепал куда надо на Ван Ваныча из-за жирного пятна на портрете. И теперь те дядьки, которые на помойке рылись, может, стрелянули Ван Ваныча наганом, а товарищ Сталин об этом не знает, потому что от него письма прячут и хотят отравить. Знаете улицу Кирова? Вот дяденьку Кирова уже…

– Боже мой, что ты несешь, девочка! – Дядя Паша перестал краснеть, даже, наоборот, побледнел и присел на корточки, чтобы стать с Изочкой вровень. – Никогда об этом не говори. Вообще, никому не рассказывай то, что услышишь от взрослых. А вдруг они секретничают о какой-нибудь военной тайне? Ты, не подозревая об этом, можешь нечаянно тайну выдать. Лучше молчок! И про клинья маме ни словечка… Договорились?

– Договорились.

Дядя Паша пожал Изочке руку.

Из кухни в коридор выглянула Мария, кивнула дяде Паше:

– Здравствуйте, Павел Пудович, – и накинулась на Изочку: – Куда запропастилась? Жду ее, жду…

– Ой, забыла, – заторопилась Изочка. – Сейчас!

– Извиняйте, Мария, – сказал дядя Паша. – Это я ее задержал, мы тут об одном деле договаривались, – и подмигнул Изочке.

– О чем вы так долго разговаривали? – подозрительно спросила Мария, когда Изочка принесла картошку. Изочка чуть было не сказала о клиньях, но посмотрела на тетю Матрену и вовремя прикусила язык.

– Так… ни о чем. Дядя Паша рассказывал мне про… как их… земельные наделы.

– Солидные у вас разговоры, – засмеялась тетя Матрена. – Никитину что, надел дали? Строиться хочет?

– Кажется, дали, а может, и нет. Вроде бы точно нет, или да, – забормотала Изочка в смятении.

– Так да или нет?

– А вы у дяди Паши сами спросите, – выкрутилась Изочка.

Фу, аж вспотела. Какая все-таки дотошная эта тетя Матрена!

– Никакого времени не хватает на воспитание. Не представляю, что творится в голове у ребенка, – вздохнула Мария.

– Ничего, перемелется – мука будет, – сказала тетя Матрена. – Я тоже раньше тока о Мишке думала. А как семилетку кончил, так глянь, какой вымахал. В слесарке хвалят. Толковый, грят, ученик.

– Не знаю, не знаю… Бог ведает, что из девочки получится…

– А ты не сумлевайся. Все будет как надо, я тебе грю. Ты голову дочкой шибко не забивай, не на одной же ей свет клином сошелся. О себе, миленька моя, подумать надо, ты ж молодая еще.

…Свет клином сошелся? Который из клиньев – тот, что острый, железный-деревянный? Может, военная операция? Или земельный надел, а то и – странно, конечно, – бородка Петра Яковлевича? – мучилась Изочка, чувствуя, как полная загадок взрослая жизнь заматывается вокруг нее хаотичным клубком.