Текст книги "Гиппокам: территория любви"

АНЯ И НОВАЯ ПОДРУГА НЭНСИ. АПРЕЛЬ 1997

Аня развалилась на сидушке на подоконнике в своей комнате на двадцать четвертом этаже общаги «Рифа» Резидент-Холл. Солнце вот-вот покажется над Восточной рекой, и тогда далекая луковка церквушки в Бруклине на другом берегу залива вспыхнет яркой зеленью, а сизые облака над простором Лонг-Айленда окрасятся алым. Внизу под окном гидросамолеты еще покачиваются на поплавках у причала, и спят вертолеты, обернувшись лопастями, на крошечном пирсе в створе Тридцать четвертой улицы.

Уже месяц в лабе, и Эрик, кажется, так и ждет, когда оступлюсь, все время крутится рядом. И в ответ на мой «хай» буркнет нос и назад к компу. Вот Джон, наоборот, пробегая по коридору мимо лаборатории, на дню по десять раз «хай» кричит. Зачем? Ведь виделись утром. Но главное, мне пора самой эксперименты начинать, а шеф молчит. И шуток моих никто здесь не понимает. Ну, это, может, и к лучшему. И как ступить, сказать? Эй, кто-нибудь, появись, проясни!

В комнату постучали.

Странно, почему стучат, а не позвонили снизу?

Аня, слезая с подоконника, запуталась в простыне, и пока добралась до двери и открыла: три неподъёмные коробки уже перекрыли выход, а в конце коридора черный парень в коричневой форме вкатывал тележку в лифт. Аня хотела окликнуть его, но осеклась: разбужу всех. Двери лифта схлопнулись, и гонец исчез. Аня тронула верхнюю посылку:

Номер комнаты мой, но адресат «Нэнси Барр». Ладно, потом спрошу у консьержа.

Вечером из лобби позвонили: Аня, к вам мисс Барр, прежняя жиличка. Вскоре в открытую дверь заглянула полненькая девушка, с таким размазанным лицом, словно проплакала весь день. Волосы кое-как стянуты в хвост, и у глаз гусиные лапки уже просвечивают на прозрачной коже. Она взглянула, как обожглась, на коробки, и выдохнула, увидев на подоконнике свою подушку.

– Ты Аня? А вон там моя церковь, – показала на прозелень луковки на другом берегу залива.

– Мне иногда кажется, слышу ее колокол. Хотя здесь много церквей.

– Прости, что тебе это прислали, не успела адрес обновить, месяц как переехала в дом напротив.

– И как ты потащишь такую тяжесть?

В глазах Нэнси набухли слезы, она задрала голову, – вкатить их обратно, усмехнулась на свою детскую глупость, и заговорила, как в омут головой.

– Три коробки одежды… три… все, что осталось от безумного брака… по любви… полгода как развелись… нервы ни к черту… защита через месяц.

Аня помедлила и неуклюже приобняла ее.

– Хочешь, в мусорку выбросим? Или сожжем?

– Хочу. Но наш пастор собирает одежду бедным прихожанам. И вообще, эти наряды дорогие, из моей прошлой замужней жизни

– А давай по пирожному? У меня шаром покати, а есть хочется.

Аня подошла и распахнула стенной шкаф взять сумку – заметила удивленный взгляд Нэнси, и по-клоунски махнула рукой, прозвенела рядком пустых вешалок, поправила единственную блузку.

– Ну да, пока стипендию не платили. Ничего, блузка в жару быстро сохнет.

В кафе внизу, получив на каждую по «Bella Señorina» от толстяка в фартуке, они набивали рты тирамису и наперебой откровенничали, как случайные попутчицы – так и стали родными случайными попутчицами на всю короткую жизнь Нэнси. Аня будет горевать о лучшей подруге позже, через несколько лет, а сейчас – впервые на арене – клоунесса Аня кривлялась от души: так дурачатся с близкими, не боясь осуждения. Изображала Эрика: руки по швам, скрипит, медленно ковыряясь в словах: тележка …для перевозки… баллонов… цепью… закреплять… нарушение… техника безопасности…

– Пиноккио! – хохотала Нэнси

– Буратино! – не отставала Аня

Она вошла в раж, радуясь, что есть кому пожаловаться.

– Вчера кончился кислород посреди эксперимента, я и покатила баллон сжиженного газа. Проворачиваю стоймя, как торпеду, – линолеум скользкий, коридор длинный, мимо ординаторы шныряют – глаза круглые.

– Испугалась?

– Ну да. Потом уж Эрик прибежал. С тележкой.

– Козел! Скажи медленно!

– К– о-з-е-л.

Аня даже поперхнулась кофе от радости, давно не ругалась.

– Вчера подошла к настольному макинтошу данные загрузить, в Питере компы другие, а экран не горит и, главное, суки, кнопки «он-офф» не видно… почему не спросила… ждать, пока лаборантка включит, пришлось.

– И почему?

Аня изобразила всем телом игнор, и так громко хохотнула, что девочка с мороженным за соседним столиком вздрогнула. Но Нэнси уже заразилась весельем и давай изображать, как ее бывший – эталон консерватизма, банкир – марширует под стягом «оплот постоянства» и любовницу тянет за руку, мол, и ты не отставай. Остановилась, одернула себя:

– Выкупил мою долю дома… там будут жить… у его нынешней скоро ребенок… у нас не получилось… школы хорошие…

– Оплот постоянства. Козел! Повтори по буквам!

– К-о-з-е-л.

Аня проглотила последний сладкий кусок. Может, по мороженому? Подмигнула девчушке, которую испугал ее смех, та улыбнулась.

– Помогу тебе завтра с коробками, Нэнси.

– А давай сейчас. Есть идея.

Открыли коробки. Нэнси заговорила, стесняясь:

– Видишь, и одежда дорогая, жалко выбрасывать, но я располнела в последний год, если тебе нужно. Вчерашняя блузка – это как знак такой, для шутки, что дома не ночевала.

До Анны наконец дошло.

– Представляю, столько косяков во всем делаю. Спасибо, мне главное не заморачиваться, а протянуть руку к шкафу – и опля! – новое на каждый день.

Аня отдарила Нэнси, тыча в виды северной Венеции, дорогущий альбом о Петербурге. Взаимные дары не рассорили, а сблизили их. Нэнси ни разу потом не обмолвилась о происхождении нарядов подруги, а Аня молчала о подробностях развода. Как вовремя было им дадено участливое ухо. Лучшая подруга, ближе, чем сестра, мы глядим друг в друга, словно в зеркала.

Подруги, смеясь, строили дичайшие предположения, почему девушки Эрику никогда в лабораторию не звонят, и передразнивали занудное «не гони лошадей». Аня придумала, что от него пахло Armani Aftershave. Готовился к встрече! Нэнси, давясь смехом, советовала ей сказать Эрику с ангельским видом: «Попробуй что-нибудь более пряное. Может, тебе подойдет аромат из престижной коллекции для мужчин Lancome?» Представляли, как он Джону нажалуется.

Аня призналась, что исподтишка изучает это длинноногое существо, такое нелепое рядом с чернобородым обаяшкой завлабом. Развеселилась, показывая, как Эрик, когда они остались одни в электродной комнате, впервые открыл рот и нудно стал тянуть слова, объясняя простой процесс ручного вытягивания электродов из стеклянных капилляров. Вдруг умолкла и вспомнила, как вчера у вытяжки электродов Эрик встал к ней боком, и ее вдруг поразило, как вибрирует незнакомой жизнью его темный китайский профиль, как косит шоколадный глаз, как взрезан, словно острым тонким скальпелем, крюк его носа, а подбородок грубо и косо стесан, как высока его скула, и как плохо подстрижен висок, как молодо блестят его упругие на вид волосы, и как отвратителен белесый консилер в оспинах щек.

Да, ему совсем не подходит Armani Aftershave.

КРЫС КАРЛ. МАЙ 1997

Суббота. Лампы под потолком постанывают, и в резонанс им чуть вибрирует воздух. Аня пришла в выходной, надоел пригляд Эрика. Высматривает, а потом Джону докладывает, минуя меня, – ощетинивалась Аня в первые недели в новой лабе, и натягивала маску всезнайки, молчком пробиваясь к живым срезам мозга. Не выходило. И казалось, Эрик плотнее наблюдает, дожидается, когда все брошу и исчезну. Хорошо хоть с Нэнси можно посмеяться над ним. Но сейчас и поддержка подруги не спасала, надвинется тьма и повторится питерская катастрофа. Потому и пришла спозаранку, знала, Эрик по субботам гоняет на велике с другом по мостам Манхэттена.

В лабе так тихо, что в ушах задребезжал голосок малыша, которого Аня встретила в скверике, когда присела поглотить утренний апельсин-банан-манго из бумажного пакета от уличного продавца фруктов.

Мальчишка ныл папа… когда… папа… когда… папа… когда… папа… когда… папа… когда… папа… когда и бился в колени молодого отца, который завалился от усталости на скамейку, выйдя из госпиталя. Модная бородка и спортивные сандалии, а главное массивное оловянное кольцо выпускника университета плюща говорили, что парень состоятельный.

Может, из родных кто сюда на первый этаж угодил. Уж не мама ли малыша?

Скамейки другой не было, и Аня приняла утреннюю фруктовую дозу под бесконечное дребезжание маленького засранца. И теперь его голосок дрожал в голове и, казалось, отдавался эхом от кафельных стен.

Аня включила компьютер, щелкнула тумблерами приборов на управляющей панели своей установки, зажгла фонарик под микроскопом и запустила охлаждение микротома для нарезки мозга – привычное рабочее жужжание заглушило писк в голове. Она взяла тележку с пустой клеткой и спустилась в подвальный этаж, отсканировала бейджик и попала в сумрак вивария «Рифа». На бесконечных металлических стеллажах ряды клеток с крысятами особой лабораторной породы. Их красные глазки забегали, когда она, задвинув вчерашнюю клетку в нишу мойки, прошла вдоль рядов к клетке крысенка со швом между ушами. Длинный нос, как у Бурбонов на полотнах Гойи оттянул его морду вниз, он смешно повел усиками, и Аня вдруг дала ему прозвище Карл.

Нельзя! Не к добру это.

Так и вышло. Когда в лаборатории Аня уже приготовилась ввести наркоз, Карл противно пискнул, как тот маленький засранец, Аню передернуло, и крысенок выскользнул из ее перчаток и шмыгнул в клубок проводов под установкой. И надо же! В ту же секунду дверь отворилась, и Эрик успел углядеть белый хвост крысенка. Эрик тут же нырнул под установку. Куда там! Карл исчез. Эрик осел на круглый табурет рядом с преступницей, и оба наблюдали как стала отключаться лаба.

– Усилитель… микроскоп… микротом, – бормотала Аня.

Когда пришел черед компьютера и стихли его вентиляторы, щеки Эрика уже приобрели белошёрстный окрас. Он, задохнувшись, молча откатил табурет, ударился коленкой о тележку, сбил клетку и отбросил ее и не сразу смог открыть дверь. Крах, конец, катастрофа, ужас: слова и близко не отражали пустоту, которая наполнила солнечное сплетение. Аня хватала воздух, согнувшись, как в детстве после удара под вздох. Дверь за Эриком захлопнулась.

С-у-бб-о-т-а! Джон играет вечером в баре. Меня вышибут из лабы из бара! Или, как правильно? Вышибут из лабы в баре.

Аня захохотала всем телом, рвя диафрагму, но хохот был беззвучным – как в вакууме. Так хохотали те несчастные – на страшных дагерротипах в коридоре первого этажа «Белим», которых сто лет назад в этой операционной били током, все подкручивая, подкручивая, подкручивая реостат и все увеличивая, увеличивая, увеличивая амперы.

Язык стал шершавым, но беззвучный смех завладел уже всем телом. Вбежали неразлучные ординаторы Хассан и Шломо, почему они тут в субботу, и стали лить на нее воду. Вода имела странный запах, и это остановило приступ. Что за дрянь? Оказалось, Шломо схватил бутылку из крысиной поилки.

Аня пропустила, как она оказалась в баре за столиком с Хассаном, Шломо, Эриком и Марком. И Нэнси тут? Ну да, я же ее и приглашала вчера. Эти люди, ставшие родными, вдруг отлетели в другую вселенную. Осталась видимость принадлежности к дружной компашке, которая будет слушать Джона и восхищаться, какой крутой наш шеф – и звезда восходящая нейронауки, и рок-гитарист. Эрику, конечно, не терпится доложить о преступнице. Но Джон все не выходит, его группу разогревают молодые пацаны, гитары орут и фальшивят – как в последний раз – все или ничего. Но шанс! Как и у меня. Был. Хоть вы прорвитесь, ребята.

Аня постаралась переключиться и стала вспоминать, как вчера они все вместе шли с семинара из нижнего Манхэттена. Как хорошо было. А тогда казалось, на них смотрят, как на чудиков. Шли лестницей дураков: коротышка бородатый Джон, плохо подстриженный высокий Эрик, крепыш новый аспирант Марк кудри до плеч, и худая, как жердь, Аня тяжелая лисья грива. Небоскребы раскалили ущелье улицы, прохожие жарились в гигантской духовке, и хотелось в прохладу кондиционера. Но на углу Второй авеню и Шестой Восточной улицы Джон притормозил у фонаря и огладил рукой его мозаичный постамент

– Все, что осталось от утраченного храма рок-н-ролла.

Все нетерпеливо переминались.

– Вход здесь в бывший концертный зал «Филмор-Ист», где толпы бились за билеты. Каждый вечер по два рок-н-ролльных музыкальных шоу и третье светомузыкальное, совершенно театральное. Магия. Действовала и на музыкантов. Могли играть ночи напролет. Сам Бернштейн, случалось, дирижировал из-за кулис. Лишь три года счастья.

– А потом?

– Закрылся зал в июле 1971. Красиво закрылся – лучшим концертом группы Оллмен Брозерс Бенд.

– Так это в том же ноябре Дуэйн Оллмен и разбился на мотоцикле, – припомнил из истории рока Марк.

– Великий гитарист, второй в мире, – пробормотал Эрик.

– Впервые слышу, – призналась Аня, – так это поэтому, Джон, ты не водишь машину…

– У меня рок-группа, играем по субботам. Там в подвальчике, видишь, ирландский паб Таверна Абби.

– Ой, смотрите, кусочки мозаики, белые буквы, бегут вниз – FILLMORE EAST, – провела пальцем по тёмно-синему фонарю Аня.

– Мемориал. Дрожь берет, словно вибрируют тени великих, кто пел здесь четверть века назад, – Джон конфузливо улыбнулся в бородку – завтра суббота, мы играем из альбома Филлмор Ист. Всех жду. И никаких.

Аня тогда оторопела: ну нет, времени нет… некогда мне… пусть Эрик идет… храм у них тут поверженный.

От мыслей ее оторвал резкий чек-чек-чек. Мальчишки группы разогрева ушли, и на низкую платформу выскочил завлаб с гитарой. Ковбойские сапоги. Приталенная рубашка в цветочек по моде семидесятых. Лысина прикрыта париком из длинных соломенных волос. Черная техасская шляпа. Джон настраивал гитару и стучал по майку. Заиграл. Все что угодно ждала Аня, но не это!

Как? Почему? Откуда?

Кислотные звуки электрогитары смыли все ее неумелые маски, надуманные страхи и вечное ожидания катастроф.

Пусть бы никогда не кончалось.

Она повернулась к врагу своему и зашептала ему на ухо:

– Моя… моя любимая композиция… в детстве маг… кассета… лента… начало обрезано… в Питере никто не знал… названия группы… рок музыканты… имя придумала… постер… их… коллаж… слепила… шляпу… журнале… нашла… так не бывает.

Эрик вздрогнул, замер, потом откликнулся:

– Реинкарнация Дуэйна Оллмена соло «Памяти Элизабет Рид».

– Ну все, круг замкнула. Прощай, пойду свои вещички забирать, все кончено. Не смогу Джону в глаза посмотреть.

Аня отметила, что глаза Эрика – шоколадный отлив как на обливной керамике – на глаза врага не похожи. Она выскользнула из таверны и побежала в лабу.

Теперь там было слишком тихо, разрушено все. Аня, не надеясь, поставила на пол пустую клетку, вставила свежую поилку с водой и открыла дверцу. Подошла к установке и отключила воздушную подвеску, тяжелая плита испустила сжатый воздух и тяжело легла на слоновьи ноги подставки. Послышался шум хлопнувшей двери лифта, Аня обернулась к открывающейся двери, и в комнату ввернулся Эрик.

– Я не хотел Джону рассказывать. Хотел с утра завтра все наладить с проводами. Почему не спрашиваешь, а ведь я здесь, чтобы все тебе показать.

Аня осела на круглый табурет, отвернулась и уставилась на клетку. Стыдно. Стыдно так, что кожа головы начала чесаться. Эрик опустился на корточки у клетки, смотрел на открытую дверцу. Ждать? Треск ламп на потолке сменился шуршанием, потом постукиванием коготков по металлу. Они переглянулись. Из-за оранжевой торпеды баллона сжиженного газа, прокованного к стене в углу, показался нос Карла. Исхудавший измазанный в паутине крыс вошел в клетку и набросился на сосок поилки. Эрик мгновенно среагировал, захлопнул дверцу, но проскользнул ногой и осел на пол рядом. Карл удивленно оторвался на мгновение от воды и опять приник к соску. Они засмеялись, и Эрик впервые нормальным быстрым, а не замедленным голосом автомата, пошутил:

– Ты, наверное, создавала проблемы и в питерской лабе.

– Меня вышвырнули с волчьим билетом из русской нейронауки, поэтому мне важно, что Джон и Маркес поддерживают меня.

Конечно, они не ушли из лабы, пока не заменили все перегрызенные провода, а наутро решили: Карл должен жить и надо отнести его в парк и выпустить. Или будет домашним питомцем?

Придя домой из лаборатории, Эрик не чувствовал усталости, наверное, перегорел. Из почтового ящика достал письмо. От Роберта! Будет что ему написать, какие у меня дела. Вот такие вот дела, прикрыл преступницу.

Эрик автоматически вызвал лифт на свой этаж, прошел по ковролину в торец коридора к своей студии и отпер дверь.

Роберт Монро был учителем химии в старшей школе, а стал фигурой, заменившей ему отца. Эрик, изгой китаец в белой школе, заговорил языком учителя, заговорил слишком уж правильно, заговорил языком пожилого образованного белого и вызвал еще большую ненависть одноклассников.

Роберт, сын фермера из Иллинойса, стал учителем химии благодаря миссионерке Эмме. Он вернул деньги за учебу, и это был единственный случай за всю истории миссионерской помощи. Его призвали на войну в инженерные войска, он высадился в Нормандии через месяц после Д-дня, участвовал в битве за Бидж, и только 7 мая 1945 года смог заснуть, зная, что Германия капитулировала и подписывает все документы.

Эрик был неотёсан, но учился хорошо по химии. Однажды Роберт спросил его, хочет ли он бесплатно поесть, и взял его на обед научного химического общества. И вот он, китаец, который рос без отца, мать не говорит на английском, и сидит в Университетском Клубе, а вокруг ученые, аспиранты и учителя. Они и говорят по-другому, и их юмор «химики шутят», не сразу поймешь. И Эрик почувствовал, вот он настоящий английский язык интеллектуалов.

С учителем случился инфаркт, и он попал в госпиталь. Эрик устроился туда уборщиком, узнал все входы-выходы, и сказав, что тут у него дедушка, приходил к Роберту. Тому нужны были прогулки, и Эрик попросил его рассказать о войне. Так Роберт и гулял по заданию врачей, и рассказывал военные эпизоды. Эрик поступил в университет и уехал, а учитель начал писать ему. Письмо он отправлял в понедельник, а Эрик получал его в среду. Читая о том, где воевал Роберт, он решил поехать автостопом по тем же городам Европы. Он сохранял все его письма, отпечатанные сначала на машинке, потом распечатанные с компьютера с приписками крупным почерком.

Получилось поехать лишь прошлым летом. В Бидже Эрик зашел в музей и на фото узнал дом, где, по рассказам Роберта, убило их генерала, и из которого, за пару минут до прилета, команда военных инженеров уехала на джипе, получив приказ навести мост. Стоянку джипа обстреливали, солдаты расползлись по канавам, а генерал орал и заставлял их ехать на задание. С начальством не поспоришь! Эрик вышел из музея, нашел это здание и увидел, что его отремонтировали.

Эрик вспомнил, как он дотронулся до трещины, замазанной цементом, и ощутил тепло в подреберье, как и сегодня, на концерте Джона, когда Аня призналась, что это ее любимая, безымянная мелодия.

СЕНЕКА ВИЛЛАДЖ СВОБОДУ КАРЛУ. МАЙ 1997

Все чуждо в доме новому жильцу.

Поспешный взгляд скользит по всем предметам,

чьи тени так пришельцу не к лицу,

что сами слишком мучаются этим.

Но дом не хочет больше пустовать.

И, как бы за нехваткой той отваги,

замок, не в состояньи узнавать,

один сопротивляется во мраке.

Да, сходства нет меж нынешним и тем,

кто внес сюда шкафы и стол, и думал,

что больше не покинет этих стен;

но должен был уйти, ушел и умер.

Ничем уж их нельзя соединить:

чертой лица, характером, надломом.

Но между ними существует нить,

обычно именуемая домом.

Иосиф Бродский, «Все чуждо в доме новому жильцу» (1962)

Аня и Эрик полюбили беглеца крыса Карла и оставили его жить в клетке прямо в лаборатории под столом, они кормили его и разговаривали с ним, но когда Джон увидел их лабораторного любимца, то попросил убрать, сказав, что это нарушение протокола вивария. Держать его в общаге тоже нельзя, да и Аня редко бывает дома, и они решили дать свободу Карлу. А где крысы живут и процветают? Конечно, в лесном массиве Центрального Парка. Наверно Карл, или его потомство до сих пор там и живет. В парке, когда они отпустили Карла, выбросили клетку и присели отдохнуть, Эрик раскрыл и стал ей читать последний номер журнала Ньюйоркец. Голос Эрика звучал усыпляюще, а свежий ветерок с пруда разморил лабораторную затворницу, и она задремала. В коротком дневном сне к ней опять пришла Черная Матушка, которую она встретила в ночь Хэллоуина.

Анне привиделось то, что восстало из глубин памяти города и вошло в ЕЕ память

Вот и наступил январь нового 1855 года, и все кончено. Нет надежды. Двадцать лет маленького рая, и все, конец черной утопии нашей Сенека – Виллидж посреди странного, шумного и жестокого Города. Бог отвел аболиционистам – свободной чернокожей пастве – лишь два десятка тихих яблоневых лет и уютных зим у камина.

Так думала матушка Франческа Макинтей, жена деревенского пастора Сионской Церкви, спускаясь по внутренней лестнице своего дома, уже пустого и оттого гулкого. Ступала осторожно постоять напоследок на каждой из двадцати ступенек. Их доски она оттерла утром добела жесткой щеткой, отмыла новым светло-жёлтым ядровым мылом и высушила чистой льняной ветошью.

Так омывают в последний путь.

Спускаясь, матушка отвязывала рождественскую гирлянду из колючих трилистников остролиста и мелких яблочек с перил уже чужой ничьей лестницы. Ее мозолистые крепкие черные пальцы опускали краснобокие плоды в карман её крахмального, коробом, серого передника. Верхушка нижней балясины перил соскочила со штырька, но матушка не раздражилась, как обычно, а успев подхватить деревянный шарик, поцеловала его макушку, круглую, как детская головка, и нежно водворила на место.

На нижнем этаже она распахнула створки французских, в мелких стеклянных окошках переплета, дверей в гостиную. Погладила сухой ладонью каждый из семи столбиков-строчек зарубок: три на правой и четыре на левой стороне дверного проёма. До самой верхней из зарубок дотянулась с трудом, привстав на цыпочки.

Вот какой высоченный мой первенец!

Франческа вздохнула, вспомнив, как трудно было уговорить взрослого сына принять жестокое решение властей изъять землю деревеньки Сенека. Как трудно мужу было успокаивать паству, которую желтая пресса вот уже год обливала помоями, ополчив горожан против свободных чернокожих жителей Сенека Виллидж. Франческа вздрогнула, вспомнив как бульварные газетенки называли их деревушку в двести домиков с церковью и школой для чернокожих ребятишек «Нигер Виллидж». Как врали о крысах, нечистотах, и лачугах из кукурузных початков.

А как красиво из окон первых этажей каждого вымытого к Рождеству домика выглядывала елка, а на ней белые свечи в тарелочке из серебряной фольги! Свечи в деревне делали сами, многократно погружая нити в расплавленный воск.

Даже защита двух почетных граждан Города не помогла. Ничего не помогло. Земля была нужна под будущий городской парк. Земля, где двадцать весен цвели яблоневые сады, кудахтали пеструшки и блеяли козы. Где на крыше их маленькой церкви аболиционистов виднеется остроконечная башенка, а в восточной стене вырезано окно простым крестом. Церквушки, где каждое воскресенье пели прихожане, приплясывая в восторженном счастливом трансе.

Земля – убежище от расизма большого города. Расизма несмотря на то, что вот уже восемнадцать лет Штат Нью-Йорк принял закон об отмене рабства.

Ухоженная земля их маленького справедливого рая Сенека Виллидж была лишь прямоугольником – земельным участком, вписанным между 82 и 89 Западными улицами, в кадастре будущего Центрального Парка.

Матушка выпрямила спину, так что все ее сухое длинноногое тело вытянулось еще больше к потолку и длинной шпажкой булавки вколола твердую круглую шляпу в аккуратный жгут тяжелых волос. Тщательно завернула вокруг тонкой талии половинки зимнего суконного пальто. Всунула ноги в теплых толстых носках в начищенные до блеска ношеные высокие ботинки до колен, наклонилась и долго их зашнуровывала, потом вступила в галоши, застегнула кнопки и топнула пару раз, удобно устраивая ноги.

Потом опять выпрямилась и трижды низко в пояс поклонилась всему дому.

Прости, не уберегла.

Заперла входную дверь с венком из золотых рождественских колосьев и, ступив с крыльца, вышла в холод и сумерки раннего вечера. Она влилась в молчаливую толпу жителей перед церковью. Ее муж пастор Артур Макинтей стоял с задранной вверх головой посредине толпы, и белые хлопья снега смешивались с его седой курчавой головой, таяли и текли вместе со слезами по его иссиня-чёрным высоким скулам. Снег и слезы жителей уже отпетой Сенека Виллидж падали в полной тишине. Даже грудные дети не плакали, прикрученные шалями к грудям молодых матерей. По знаку пастора все подняли головы к небесам и запели последний гимн этого последнего рая на земле и двинулись за южную оконечность деревни.

Даже полицейские ирландцы – конная полиция города сопровождала их полуторатысячную толпу – молчали. Знали, это идет не «Ниггер Виллидж» грязных отбросов общества, а религиозная честная коммуна.

Не было у полиции проблем здесь!

Конница довела процессию до границ деревни и, спешившись, стала обносить ее периметр, вбивая колышки и натягивая веревки. И уже через пятнадцать лет город позабыл, что в западной части Центрального Парка была деревня Сенека Виллидж.

***

Холодноватый голос Эрика смолк, а его свободная от Аниного плеча правая рука закрыла номер журнала Ньюйоркец. Аня очнулась и огляделась вокруг. Они сидели недалеко от южного входа в Центральный Парк над Черепашьим Прудом. Там плавали откормленные серые рыбины, иногда показывая изогнутый плавник. От рыб расходились круги по воде и, доходя до берега, качали зеленую тину и тонкую осоку. В пруду покачивались утки и перевернутые небоскребы Манхеттена и дрожали синие подъёмные краны-журавли новостроек. Аня взглянула на Эрика, а он, потянувшись, поцеловал и осушил не замеченные ею слезы сначала на правом, а потом на левом ее глазу. Мимо них молодая мама вела за руку маленькую кудрявую девочку, и та с сочувствием и понимающе оглянулась на Аню. Аня улыбнулась ребенку и потянула Эрика: идем. Они поднялись, разом надели солнечные очки и пошли по жгучему солнцу песчаной дорожки вдоль кустов отцветающих диких роз и пыльной жимолости вверх по холму, туда, где дребезжала шарманка и поднимались сладкие дымки жженого сахара.

Ане уже не хотелось ни кататься на этой старинной карусели с зеркалами срединного столба, ни отрывать кусочки липкой сахарной ваты, ни искать проторенную дорожку к Земляничной поляне Джона Леннона у выхода из парка на Восемьдесят девятую Западную улицу, недалеко от дома, где он жил и где был убит.

У Острова, овеваемого малосольным бризом с Восточной Реки и смрадом прелой тины с Гудзона, тоже есть сердце. Прямоугольное. Это Центральный парк. И если что и меняется в круговороте года под окнами величественных зданий золотого гетто восточной окраины парка, то это сезонные колебания флоры в этом их заднем дворе. В апреле здесь бушуют деревья японской вишни и под розовый и лиловый цветопад их лепестков приходят семьи, раскладывают пледы на сыроватую землю у мокрых еще стволов и попивают пивко, а детишки карабкаются в ветвях поближе к цветочным созвездиям. С веток виднее даль дорожек и слышнее трубные звуки зверья из маленького зоопарка, и когда долетает механический перезвон, дети знают, что это смешные звериные фигурки вышли из домиков и кружат под дребезжащую мелодию башенных часов сказочного бронзового зоопарка.

А потом в мае земля подсыхает, и открываются огромные спортивные поля парка. И тогда, с битами наперевес, хорошо отмерять геометрию улиц и авеню Острова, туда, на свежий песок, подметенный машинками так, что остаются ровные полоски бейсбольных полей за гранью жесткого ежика зеленой лужайки. К началу лета – оно здесь начинается в ночь летнего солнцестояния – отрывается летний амфитеатр Шекспировского фестиваля, и настоящие звезды и луна безрезультатно стараются придать космический смысл плохой игре актеров любителей и блеклым их голосам. Но волшебство реальной летней ночи проявляет вопреки всему волшебство «Сна в летнюю ночь». И уж фильм «Осень в Нью-Йорке» смотрели все, и все знают каким золотым, красным и романтичным может быть Парк. А зимой парк всеми силами хочет стать рождественской сказкой, чтобы длить и длить ее на старом катке, с тупыми лезвиями прокатных коньков.

И все бы хорошо, даже и растиражированная романтика осеннего наряда, и любимые туристами перекрестки дорожек для танцев на старомодных четырехколесных роликах, все бы хорошо, ведь сколько жизней вобрали Парк в себя: и пары, и семьи, и дети.

Все бы хорошо.

Да вот когда строили первую ветку метро в Нью-Йорке, случилось страшное. На рабочих из стены котлована на Восемьдесят второй Западной улице посыпались скелеты и полуистлевшие гробы. И пресса взорвалась: «тайна, невозможно понять, секретное захоронение жертв гангстеров». А случилось это всего через пятнадцать лет после того, как Город сравнял с землей деревню свободных чернокожих аболиционистов Сенека Виллидж и разбил на ней западную часть Парка.

«Полная амнезия, полное забвение потерянной черной утопии», – так уже в наше время горько сказал историк Центрального Парка.

Круг мозаики IMAGINE выложен на земле в том самом месте, где сейчас через сто пятьдесят лет можно лишь вообразить, как гудел колокол церквушки позабытой ныне деревеньки Сенека Виллидж. Эрик, как всегда, понял: Аня в эту секунду разлюбила этот Парк, словно сняв розовые очки и взглянув в подлинное лицо любимого, и ей больно сейчас. Они спрятались в тень у загородки карусели и смотрели на детей, рассаженных по крупам старинных ярких лошадок. Дети радостно и испуганно вцеплялись в стальные стержни, по которым вверх-вниз скользили-скакали кони. А их родители ели мороженое, пританцовывали в такт дребезжащей шарманке, сжимая палочки с облачками сладкой ваты и махали руками всем и своим, и чужим детям.

А по внутреннему периметру парка по круговой асфальтовой дорожке, не останавливаясь, катила волна нарядных спортивных горожан на роликах и велосипедах, а конные экипажи, позвякивая ведрами для конских яблок под хвостами лошадей и попахивая великолепным навозом, уступали им дорогу