Текст книги "Кипящий котел"

Разговоры в гостиной

XX век. Года 1910 – 1913

– Не знаю, куда в этом году поехать за границу… Все так надоело, так опостылело… Не ехать же в эту олеографическую постылую Швейцарию, с ее коровами, молочным шоколадом, альпенштоками и пастушьими рожками.

– А на Ривьеру?

– Тоже нашли место! Это проклятое, вечно синее небо, это анафемское вечно лазурное море, эти экзотические пальмы, эта назойливая красота раскрашенной открытки!.. И в Германию я не поеду. Эта сытость животного, эта дешевка мне претит! Махнуть в Норвегию, что ли, для оригинальности? Или в Голландию…

– …Вчера я перечитывала «Портрет Дориана Грея»… Какая утонченность, какая рафинированность. Вообще, если меня в последнее время что и занимает, так это – английская литература последних лет, весь ее комплекс…

– …А я вам говорю, что ставить в Мариинке «Электру» – это безумие! Половина певцов посрывает себе голоса!..

– Читали?

– Да, да! Это какой-то ужас. Весь Петербург дрогнул, как один человек, когда прочитал о горе бедной Айседоры Дункан. Надо быть матерью…

– …Понимаете, между акмеизмом и импрессионизмом та разница, что акмеизм как течение…

– Позвольте, позвольте! А Игорь Северянин?..

– …Расскажу, чтобы дамы не услышали. После Донона поехали мы в «Аквашку», были: князь Дуду, Ирма, Вовочка и я. Ну, понятно, заморозили полдюжинки…

– …А я вам говорю, что Мережковский такой же богоискатель, как Розанов – богоборец!

– …В последнем номере «Сатирикона»…

– …Будьте любезны передать ром.

– …Вы спрашиваете, отчего вся Россия с ума сошла? От Вилли Ферреро!

– Господа, кто вызывал таксомоторы? Два приехало.

– Прямо не знаю, куда бы мне и дернуть летом… Венеция надоела, Египет опостылел… Поехать, разве, на Карпаты для шутки?..

XIII век. Год 1920

– Кушайте колбасу, граф!

– Merci. Почем покупали?

– 120.

– Ого! Это, значит, такой кусочек рублей 7 стоит…

– …Я вам советую поехать в Сербию, хотя там неудобно и грязновато, но русских принимают довольно сносно. Даже в гостиницы пускают…

– Что вы говорите?!

– …В кают-компании все стояли, прильнув друг к другу, сплошной массой, но я придумал штуку: привязал себя ремнями от чемодана к бушприту и так довольно сносно провел ночь. Благо тепло!

– Что это не видно моего кузена Гриши?

– Разве не знаете? На прошлой неделе от сыпняка кончился.

– Ах, вот что! То-то я смотрю… А булки почем покупали?

– …Представьте себе, купила я две свечи, а одна из них без фитиля.

– Что же вы?

– А я растопила стеарин в стакане, потом взяла шнурок от корсета и стала обмакивать в стакан: обмакну и вытащу. Стеарин застывает быстро. Так и получилось несколько маленьких свечечек.

– …Нет, простите! На чемодане спать удобно, только нужно знать – как. Другой осел будет пытаться спать на закрытом чемодане. А нужно так: все вещи из чемодана вынуть и завернуть в простыню; раскрытый чемодан положить крышками вверх, а сбоку, как продолжение, вынутые вещи; получается площадь в два аршина длины и в аршин ширины; впадина на ребре чемодана затыкается носками…

– Баронесса, по вас что-то ползет…

– Ах, это я с князем Сержем на грузовике каталась. Наверное, от него.

– …Лучшая мазь от этих гадов – тинктура сабадилли. Мне жених подарил на именины целый флакон.

– Дуся! Дайте подушиться!

– …Из Харькова мы ехали 28 дней. Я – с эшелоном солдат. Сначала питались орехами, у меня было 2 фунта, а потом на станции Роскошной я выменяла у жены стрелочника свою кофточку на курицу. Солдаты сварили из нее суп в цветочном горшке, и мы ели. Я ела двойной ложечкой, для заварки чаю. Неудобно только, что вся жидкость в дырочки протекала прямо на платье. Ну, я потом платье в станционной бочке выстирала.

– …Не знаю, куда мне и поехать: англичане не пускают русских в Англию, французы не пускают в Париж, немцы…

– Что это за масло у вас такое странное? Я уже второй бутерброд ем, ем и не могу разобрать…

– Это не масло. Мазь от экземы для Шурочки. Вот дура тетка! Неужели она на стол поставила? Ну ничего, тут еще немного осталось – хватит.

– Вы читали «Портрет Дориана Грея»?

– Не читал. А вы читали приказ о выселении всех, кто живет тут меньше двух лет?

– …Помню я, в толстовской «Смерти Ивана Ильича»…

– Скажите, он тоже от сыпного?

– А однажды я два дня спал на пишущей машине…

– Какой системы?..

– Если спирт и с бензином – это ничего, он годится… Надо только положить туда корицы, перечной мяты и лимонной корки. Наполовину отбивает запах.

– Не знаю, куда и поехать: туда не пускают, сюда не пускают…

Век – черт его знает какой… Год 1923

…Собираюсь в Константинополь.

– Как же вы поедете, если пароходов нет?!

– А мы с Иваном Сергеичем собираемся вплавь. Пузыри подвяжем, пробки. Удочки берем с собой, рыбку по дороге будем ловить… Пропитаемся. Мы высчитывали – не больше трех недель плавания.

– Скажите, граф, вы читали «Письма Чехова»?

– Простите, я только по-печатному. Писанное от руки плохо разбираю.

– Слушайте, а как вы думаете, если мы поплывем с Иван Сергеичем на Батум – там англичане по шее не дадут?

– Дадут. Они же запретили русским показываться в Англии.

– …Понимаете: купила я свечу, а она вдруг оказывается с фитилем! Чуть я себе зуб не сломала!..

– Вы читали, баронесса, «Портрет Дориана Грея»?

– Чаво?

– Читали Оскара Уайльда?

– Мы неграмотные.

– …И поймал он, можете представить, на себе насекомую. С кулак величиной и весом в полтора фунта.

– Что же он?

– Натурально, зарезал, ощипал и в борщ. Наваристая, каналья.

– …Сплю я, сплю, вдруг слышу, что-то меня кусает…, высекаю я огонь и что же! – оказывается, Иван Николаич за ногу. Уже чуть не пол-икры отъел! Убил я его, повернулся на другой бок, снова заснул.

Леденящая душу история

Эту историю рассказал мне один очень симпатичный человек.

– Видите, – сказал он мне, показывая в театре на сидящего в ложе полного блондина. – Видите этого господина? Инженер Пятеркин. Замечательно светлая личность! Я очень хотел поступить к нему на службу и, представьте себе, – никак, ну, никак – не могу!

– Что ж… не хочет он, что ли? – спросил я вяло, без любопытства, как спрашивают обыкновенно, предчувствуя впереди скучный безынтересный рассказ.

– Он-то не хочет? Да он спит и видит, чтобы меня к себе залучить!

– Значит, вы не хотите?

– Хочу! С руками и ногами готов пойти!

– Понимаю! Значит, дело у вас еще не открылось?

– На полном ходу дело!

– Догадался: вакансий нет?

– Есть! Как раз для меня!

– Жалование маленькое, что ли?

– Еще вчера он предлагал мне 20 тысяч в месяц!

– Да провалитесь вы! В чем же дело?! Он хочет, вы хотите, дело интересное, жалованье большое, а поступить не можете!

И тут, отведя меня в уголок за дверью, он рассказал мне одну из самых диких историй наших диких дней.

* * *

…Этот Пятеркин обо мне очень много наслышан. Как-то встречает меня:

– Поступайте ко мне на службу!

– К вам-то? Да с удовольствием. А какое жалование?

– Три тысячи в месяц.

– Пожалуй, подходит. Закончу дела на своей теперешней службе и через две недели к вам.

Закончил я дела, собрался к инженеру Пятеркину, узнала жена, одобрила. Потом спрашивает:

– А какое жалование?

– Три тысячи.

– С ума ты сошел? Не хватит!

– Постой… А я уже две недели тому назад покончил с ним.

– То было две недели тому назад, а то теперь! Тогда масло стоило 30 рублей фунт, а теперь 45, тогда ботинки стоили тысячу рублей, а теперь полторы. И все так… Пойди, измени условия!

Прихожу: рассказываю. Инженер Пятеркин, как я уже изволил вам докладывать, – светлая личность! Да, говорит, вы правы… За эти две недели жизнь поднялась в полтора раза. Хорошо. Будете вы у меня получать четыре с половиной тысячи!

Радостный, побежал я к жене. До того бежал, что вспотел, пронизало меня ветром, пришел домой и слег. Инфлюэнца.

Две недели провалялся. Встал, собираюсь к инженеру Пятеркину.

А жена опять:

– Постой! Как же ты будешь получать четыре с половиной тысячи, когда жизнь опять вздорожала на 35 процентов. Масло, что стоило 2 недели тому назад 45, – теперь 60, ботинки вместо полторы – две тысячи!

Пошел я к этой светлой личности – Пятеркину, рассказал.

С одного слова все понял человек!

– Верно, – говорит. – Ежели, – говорит, – по маслу равняться – цена вам шесть тысяч. Только подождите две недельки. Пока вы болели, я на ваше место взял на месяц временного человека. Дослужит он и уйдет. А вы на его место.

Подождал я две недели, собираюсь идти к Пятеркину.

Жена опять:

– А какое жалование?

– Шесть тысяч.

– Что ты, милый! Как же можно на шесть тысяч прожить, когда масло уже 120, ботинки – четыре тысячи…

Прихожу к этой буквально замечательной личности – Пятеркину, рассказываю…

– Верно, – говорит. – Если уж начали мы по маслу равняться и по ботинкам, так и будем продолжать. Значит, полагается вам 9 тысяч. Контракт на 3 года, как у нас установлено…

Тут меня и осенило.

– Позвольте! – говорю. – Ежели за это время каждый месяц цены на все увеличиваются вдвое, то как же я могу застыть на одном и том же жалованье? Ведь этак я месяца через три умру с голода.

До чего это была светлая личность – сказать даже не могу.

– Верно, – кричит, – совершенно бесспорно! Тогда мы, если вы хотите, сделаем расчет прогрессивный. Два месяца тому назад сколько стоило масло?

– 30 рублей.

– Месяц тому назад?

– 60.

– Теперь?

– Значит, 120.

– Ботинки?

– То же самое: тысяча – две тысячи – четыре тысячи…

– Так, – говорит, – теперь, когда мы математически установили вздорожание жизни в месяц ровно вдвое… (ох, и математик же был, шельма! Светлая голова! Недаром – инженер!)… то теперь мы, говорит, равняясь по маслу и ботинкам, исчислим математически и увеличение вашего жалования… Этот месяц вы получите 9 тысяч, второй – 18, третий – 36, четвертый – 72, пятый – 134, шестой – 288, седьмой – 576, восьмой… ну, будем для ровного счета считать – миллион в месяц. На девятый месяц – 2 миллиона, десятый – четыре, одиннадцатый – 8, двенадцатый – 16 миллионов…

Он погрузился в вычисления, потом оторвался, покрутил головой:

– Гм… да! Выходит, что к концу второго года вы получите ежемесячно 64 миллиарда, а к середине третьего года свыше четырех биллионов в месяц.

– Многовато, – задумчиво сказал я.

– Да, дело, пожалуй, этого не выдержит.

– И возиться с ними, с такой уймой деньжищ, тоже, знаете, затруднительно. Ведь эти четыре биллиона домой привезти – обоз нанимать придется!

– И верно! А сколько миллиардов один обоз будет стоить? Да помещение для хранения нужно… Сухое, железобетонное! Да страховка от пожара, да сторожа, да счетчики…

Говорю ж вам – светлая был голова инженер Пятеркин – все высчитал, даже сторожей не забыл!

Сидим мы, молчим оба – грустные-прегрустные.

– Что ж теперь делать? – спрашиваю. – Может, плюнуть пока на эти расчеты и поступить к вам тысяч на десять!.. А там видно будет.

– А контракт на 3 года? Ведь по уставу нашего общества мы без контракта не можем.

Вздохнул я. Ушел.

И так вот до сих пор хожу я к нему. Поговорим, поговорим и разойдемся.

И мне хочется служить, и ему страх как хочется, чтобы я поступил. И прошло уже с тех пор три недели. И масло уже 180, ботинки вчера жене купил – 7000, значит, наш расчет по маслу был верен, а поступить все не могу!..

Сойдемся оба и чуть не плачем.

* * *

Голова рассказчика уныло свисла на грудь.

– А я, собственно, не понимаю, – заметил я, – почему вам было не подписать контракт на эти 4 биллиона? Получали бы вы 4 биллиончика в месяц, а ботинки стоили бы тогда биллиончика три…

– Мы-то оба понимаем, но главное – перевозка! Да наем сухого железобетонного сарая, да сторожа, да счетчики, да кассиры… Инженер Пятеркин – светлейшая голова – он уже все высчитал!

Да… Страшные, леденящие кровь драмы совершаются около нас каждый день, а мы проходим себе мимо, как дураки, и ничего не замечаем…

Борцы

На первом организационном собрании «Общества русских граждан, сорганизовавшихся для борьбы со спекуляцией» («Обспек») инициатор организации Голендухин говорил:

– Господа! Не только административными мерами нужно бороться со спекуляцией! На помощь власти должны прийти сами граждане, должна прийти общественность! Посмотрите на Англию (и все посмотрели на Англию): там однажды торговцы повысили цену на масло – всего два пиастра на фунт – и что же! Вся Англия встала на ноги, как один человек, – масло совершенно перестали покупать, всеобщее возмущение достигло такой степени, что…

– Простите… – поправил Охлопьев, – но в Англии пиастров нет. Там – пенни.

– Это все равно. Я сказал для примера. Обратите внимание на Германию (и все обратили внимание на Германию): там на рынке фунт радия стоит…

– Я вас перебью, – сказал Охлопьев, – но радий на фунты не продается…

– Я хотел сказать – на пиастры…

– Пиастры – не мера веса…

– Все равно! Я хочу сказать: если мы сейчас повернемся в сторону России (и все сразу повернулись в сторону России), то… Что мы видим?!

– Ничего хорошего, – вздохнул Бабкин.

– Именно, вы это замечательно сказали: ничего хорошего. У нас царит самая безудержная спекуляция, и нет ей ни меры, ни предела!.. И все молчат, будто воды в рот набрали! Почему мы молчим! Будем бороться, будем кричать, разоблачать, бойкотировать!!

– Чего там разоблачать, – проворчал скептик Турпачев. – Сами хороши.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать о нашем же сочлене Гадюкине.

– Да, господа! Это наша язва, и мы ее должны вырвать с корнем. Я, господа, получил сведения, что наш сочлен Гадюкин, командированный нами за покупкой бумаги для воззваний, узнал, что на трех складах, которые он до того обошел, бумага стоила по 55 тысяч, а на четвертом складе с него спросили 41 тысячу… И он купил на этом складе 50 пудов и продал сейчас же в один из первых трех складов по 47 тысяч.

– Вот-те и поборолся со спекуляцией, – вздохнул Охлопьев.

– Ловко, – крякнул кто-то с некоторой даже как будто завистью.

– Именно что не ловко, раз попался.

– Внимание, господа! – продолжал Голендухин. – Я предлагаю пригвоздить поступок Гадюкина к позорным столбцам какой-нибудь видной влиятельной газеты, а самого его в нашей среде предать… этому самому…

– Чему?

– Ну этому… Как его… остро… остра…

– Остракизму? – подсказал Охлопьев.

– Во-во! Самому острому кизму.

– Чему?

– Кизму. И самому острейшему.

– Позвольте: что такое кизм?

– Я хотел сказать – изгнание! Долой спекулянтов!

Встал Охлопьев:

– Господа! Конечно, мы должны бичевать спекулянтов, откуда бы они ни появлялись… Но вместе с тем мы должны и отдавать дань уважения тем коммерсантам, которые среди этого повального грабежа и разгильдяйства сохранили «душу живу». Я предлагаю послать приветствие оптовому торговцу Чунину, который, получив из заграницы большую партию сгущенного молока, продает его по 1100 р., в то время когда другие оптовики продают по 1500, и это при том условии, что сгущенное молоко еще подымется в цене!!

– А где он живет? – задумчиво спросил Бабкин.

– А вам зачем?

– Да так, зашел бы… поблагодарить. Отдать ему дань восхищения…

– Он живет: Соборная, 53, но дело не в этом…

Встал с места Турпачев:

– Предлагаю перерыв или вообще даже… Закрыть собрание…

– Почему?

– Да жарко… И вообще… Закрыть лучше. До завтра.

– Да! – сказали Грибов, Абрамович и Назанский. – Мы присоединяемся. Закрыть.

Большинством голосов постановили: закрыть.

* * *

У ворот дома Соборная, 53 столкнулись трое: Абрамович, Бабкин и Грибов.

– Вы чего тут?!

– А вы?

– Да хочу зайти просто… От имени общества принести благодарность Чунину, этому благородному пионеру, который на фоне всеобщего грабежа, сияя ярким светом…

– Бросьте. Все равно опоздали!

– Как… опоздал?

– Свинья этот Голендухин. А еще председатель! Инициатор…

– Неужели все скупил?

– До последней баночки. А? По 1100… А я-то и пообедать не успел, и извозчика гнал.

– Возмутительно!! В эти дни, когда общественность должна бороться… Где он сейчас?

– Только что за угол завернул. Еще догоните.

Из ворот вышел Турпачев:

– Господа! Я предлагаю не оставлять безнаказанным этого возмутительного проступка представителя общественности, в то время, когда наша Родина корчится в муках, когда уже брезжит слабый свет новой прекрасной России…

– Слушайте, Турпачев… А он по 1300 не уступил бы?

– Какое! Я по 1400 предлагал – смеется! Если мы, господа, обернем свои взоры к Англии…

Но никто уже не оборачивал своих взоров к Англии. Стояли, убитые.

Торговый дом «Петя Козырьков»

Мы уже стали забывать о тех трудностях, с которыми сопряжено добывание денег «до послезавтра».

В свое время – до революции, которая поставила все вверх ногами, – это было самое трудное, требующее большой сноровки искусство.

Подходил один знакомый к другому и, краснея и запинаясь, и желая провалиться сквозь землю, тихим, умирающим голосом спрашивал:

– Не можете ли вы одолжить мне пятьдесят рублей на две недели?

– Знаете что? – находчиво возражал капиталист. – Я лучше одолжу вам два рубля на пятьдесят недель.

Иногда ловили на ошеломляющей неожиданности:

– Послушай, – запыхавшись, подлетал один к другому, – нет ли у тебя двугривенного с дырочкой?

– Н-нет… – растерянно бормотал спрашиваемый. – В… вот – без дырочки есть.

– Ну черт с тобой, все равно, давай без дырочки! – И, выхватив у сбитого с толку простака серебряный двугривенный, исчезал с ним.

Были случаи и явно безнадежные:

– Что это у вас?.. Новая сторублевка? Вы знаете, моя жена еще таких не видела. Дайте, снесу покажу ей… Да вы не бойтесь – верну. Дня через три-четыре встретимся, и верну.

А вот случай, чрезвычайно умилительный по своей беспочвенности:

– Что это вы все в землю смотрите?

– А? Полтинник ищу.

– Обронили, что ли?

– Я? Нет. Но я думаю, может, кто другой обронил.

Ах, с каким трудом раньше давали взаймы. По свидетельству старинных летописцев (да позволено нам будет выразиться по-церковнославянски), это было «дело великого поту»…

Должник приступал к этой несложной операции, будто к операции собственного аппендицита, дрожа, заикаясь и спотыкаясь, заимодавец – с наглостью и развязностью необычайной, неслыханной – третировал несчастного en canaille[2]2
  Как сволочь (как жулье) (фр.).


[Закрыть], задавая ему ряд глупых вопросов и одаривая его попутно ни к черту негодными советами:

– А? Что? Да! Взаймы просите. Вы что же думаете, что у меня денежный завод, что ли? Нужно жить экономнее, молодой человек, сообразуясь с вашими средствами! Если бы я еще сам печатал деньги – тогда другое дело!.. А то ведь я их не печатаю, не правда ли? Чего вы там бормочете? А? Что? Ничего не понимаю!

Фу, какое было гадкое чувство!

* * *

А теперь у нас, в России, настал подлинный золотой век:

– А, что? Просите 7 тысяч? Да какой же это счет – 7 тысяч? Не буду же я ради вас менять в лавочке десятитысячную?! Или берите целиком десятитысячную, или подите к черту.

– Очень вам благодарен… Поверьте, что я на будущей неделе… сейчас же…

– Ладно, ладно, не отнимайте времени пустяками…

– Ей-богу, я как только получу от папы деньги…

– Да отстанете вы от меня или нет?.. Действительно, нашел о какой дряни разговаривать…

– Поверьте, что я никогда не забуду вашей… вашего…

– А, чтоб ты провалился! Не перестанешь приставать – выхвачу обратно бумажку и порву на кусочки!

– Однако… Такое одолжение… Так выручили…

Сразу видно, что это старозаветный, допотопный должник.

Новый возьмет и даже не почешется.

А если вся требуемая сумма – тысяча или две – так он это сделает мимоходом, будто, летя по своим делам, на чужой сапог сплюнул.

– Сколько стоят папиросы? Две тысячи? Сеня! Заплати, у меня нет мелких. Как-нибудь сочтемся, а не сочтемся – так тоже неважно!

И Сеня платит, и Сеня смеется, распялив рот, не менее весело, чем жизнерадостный курильщик.

* * *

Позвольте рассказать об операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая тем не менее несет благосостояние на всю остальную жизнь…

Один ушибленный жизнью молодой человек, по имени Петя Козырьков, не имея ни гроша в кармане, лежал в своей убогой комнате на кровати и слушал через перегородку, как его честила квартирная хозяйка:

– И черт его знает, что это за человек? Другие, как люди: спекулируют, хлопочут, торгуют, миллионы в месяц зарабатывают, а этот!.. И знакомства есть всякие, и все… а черт его знает, какой неудалый! Слушайте, вы! Еще месяц я вас держу и кормлю, потому я вашу покойную маму знала, а через месяц со всеми бебехами вон к чертям свинячим! Вот мое такое благородное, честное слово…

А надо сказать, Петя не зря лежал: он дни и ночи обдумывал один проект.

Теперь же, услышав ультиматум, дарующий ему совершенно точно один месяц обеспеченной пищей и кровом жизни, Петя взвился на дыбы, как молодой конь, и, неся в уме уже выкристаллизованное решение, помчался на Нахимовский проспект.

Известно, что Нахимовский проспект – это все равно что Невский проспект: нет такого человека, который два-три раза в день не прошелся бы по нем.

И вот на этом свойстве Нахимовского построил Петя свою грандиозную задачу: стал у окна гастрономического магазина Ичаджика и Кефели, небрежно опершись о медный прут у витрины, и стал ждать…

Ровно через три минуты прошел первый знакомый…

– Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим… Голубчик! У меня к вам просьба: дайте десять тысяч. Не захватил с собой бумажника, а нужно свечей купить.

– Да сделайте ваше такое одолжение… Пожалуйста. Что поделываете?..

– Так, кой-чего. Спасибо. Встречу, отдам.

– Ну какие глупости. Будьте здоровы. Почин, говорят, дороже денег.

Через полчаса у Пети было уже 70 тысяч, а через четыре часа 600.

Это была, правда, скучная работа, но Петя для развлечения варьировал ее детали: то ему нужно было купить не свечей, а винограду для именинницы, то «ему предлагали приобрести очень миленькое колечко за триста тысяч» и не хватало десяти.

Короче говоря, к шести часам вечера Петя встретил и задержал на минутку сто знакомых, что составляло по самой простой арифметике – миллион!

Пересчитал Петя добычу, сладко и облегченно вздохнул и помчался в кафе.

Уверенно подошел к одному занятому столику.

– Сгущенное молоко есть?

– Сколько надо?

– А почем?

– Оптом две тысячи.

– Пятьсот коробок.

– Ладно. Завтра утром на склад.

Свез Петя пятьсот коробок домой, сунул их под кровать, лег на кровать – и начался для него месяц самой сладкой жизни: дни и ночи лежал он на кровати, этот умный Петя, и чувствовал он, что в это самое время под ним совершается таинственный и чудный процесс постепенного, но верного обогащения его сгущенным швейцарским молоком, – не исследованный еще новыми экономистами процесс набухания и развития.

И ровно через месяц слез Петя с кровати, пошел в кафе и, усевшись за столик, громогласно сказал:

– Есть пятьсот банок сгущенного молока. Продаю. – Налетели, как саранча.

– Почем?

– А сколько дадите?

– По четыре!

– По шесть дайте.

– По пять!!

– Сделано.

Получил Петя два с половиной миллиона, расплатился с добросердечной хозяйкой, пошел на Нахимовский, стал на то же место и принялся ловить своих заимодавцев:

– Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим. Что это я вас не видел давно? Там за мной должок… Вот, получите.

– Ну что за глупости. Стоит ли беспокоиться. Я, признаться, и забыл. Спасибо. Ну, что поделываете?

– Так, кой-чего. Александр Абрамович! Одну минутку. Здравствуйте… Там за мной должок.

– Ну, какой вздор. Спасибо. Что это за деньги, хе-хе. Одни слезы.

– Ну все-таки!

До вечера простоял у магазина Ичаджика и Кефели честный Петя, а на другой день купил на оставшийся миллион спичек и папирос, сунул их под кровать, сам лег на кровать, и так далее…

Если вы, читатель, ходите по Нахимовскому, а живя в Севастополе вы не можете избежать этого, вы должны заметить большой магазин, заваленный товарами, а над огромным окном – золоченая вывеска:

«Торговый дом «Петр Козырьков». Мануфактура и табачные изделия. Опт.»