Текст книги "Стихийная натура"

Аркадий Аверченко
Стихийная натура

I

Я приезжаю в Москву очень редко, но всегда, когда приезжаю, – мне попадается на глаза москвич Тугоуздов.

Знакомы мы с ним недавно – всего лишь несколько месяцев, но, выпивши однажды больше, чем нужно, перешли на «ты».

Недавно, узнав, что я в Москве, он отыскал меня, влетел в номер гостиницы и с порога закричал:

– Брось, брось! К черту твой письменный стол! Нынче у меня хорошее настроение, и я хочу глотнуть порцию свежего воздуха! Э, черт! Живешь-то ведь один раз!

Меня очень трудно уговорить присесть за письменный стол; но увести от письменного стола – самое легкое, беспроигрышное дело…

– Глотнем воздуху, – радушно согласился я. – Это можно.

– Эхма! – кричал оживленный Тугоуздов, в то время как мы, усевшись на лихача, мчались в оперетку. – Ходи, изба, ходи, печь! Гоп, гоп! Хорошо жить на свете, а?

– Совершенно безвредно, – улыбнулся я, впадая в его тон. – Так мы в оперетку?

– В оперетку. Там, знаешь, есть такие разные женщиночки. Хорр…шо!

«Вот оно, – подумал я, – настоящая широкая московская душа».

Как будто догадавшись, Тугоуздов подтвердил вслух:

– Настоящая я, брат, московская душа! Тут нас таких много. Валяй, Петя, – пятерку на чай дам! Гоп-гоп!

В оперетке, во время антракта, мы встретили двух неизвестных мне людей: Васю и Мишунчика.

По крайней мере, Тугоуздов, столкнувшись с ними, так и крикнул:

– Вася! Мишунчик!

Тут же он с ними расцеловался.

– Как подпрыгиваешь, Мишунчик?

Оказалось, что Мишунчик «подпрыгивал» хорошо, потому что, не задумываясь, отвечал:

– Ничего. Подъелдониваем.

У русского человека считается высшим шиком пускать в ход такие слова, которых до него никто не слыхивал; да и он сам завтра на тот же вопрос ответит иначе… Что-нибудь вроде: «ничего, гапибонимся» или «ничего, тарарыкаем».

А в переводе на русский язык этот краткий диалог очень прост:

– Как поживаешь, Миша?

– Ничего, помаленьку.

Тугоуздов познакомил меня с Васей, познакомил с Мишунчиком и не успокоился до тех пор, пока не взял с них слово ехать вместе с нами ужинать к «Яру».

– Нет, нет, уж вы не отвертитесь. Поедем, чепурыхнем (или чебурахнем – не помню).

Когда мы вернулись и сели на место, я спросил Тугоуздова:

– Кто это такие, твои друзья?

– А черт их знает, – беззаботно отвечал он, не отрывая бинокля от глаз.

– Чем они занимаются?

– Так просто… Москвичи. Кажется, хорошие ребята. Впрочем, я фамилию-то ихнюю забыл. Не то Кертинг и Полосухин, не то Димитрюков и Звездич. Тот, что Звездич, очень хорошо анекдоты рассказывает.

И закончил несколько неожиданно:

– Деляга.

II

Когда приехали к «Яру» – нас уже ждал накрытый стол.

– Все как следует? – жизнерадостно спросил Тугоуздов склонившегося к нему метрдотеля.

– Извольте видеть!

– Чего там изволить! Коньячишку дрянь поставили. Ты, братец, дай чего-нибудь этакого… старенького.

– Извольте-с. Есть очень хорошие коньяки 1820 года – только должен предупредить, Николай Савич, – тово-с! Семьдесят пять монет бутылочка.

– Ты, братец, глуп, – поморщился Тугоуздов. – Скажи, Тугоуздов когда-нибудь торговался?!

– Никак нет.

– То-то и оно. Живешь-то ведь один раз! Верно, ребятки?

– Верно, – подтвердил Мишунчик.

Шумно уселись за стол.

– Эхма! Ходи, изба, ходи, печь! – кричал Тугоуздов. – Шире дорогу, коньяк в горло идет! Пейте разумное, доброе, вечное!

…Мальчишка подошел к нам, держа в руке три розы, и заявил Тугоуздову:

– Вот вам прислали… С того столика. Господа Шинкунёвы.

– Ге! Спасибо! Вспомнили старого Тугоуздова. Стой, паренек! Сколько у тебя этого товару есть?

– Да хоть десяток, хоть два.

– Ну вот и волоки два! Отнеси им с записочкой, поблагодари! Стой, напишу.

Цветы были отосланы с игривой запиской Тугоуздова: «Ку-ку! А вот и я, здравствуйте, как пошевеливаетесь? Пьем за ваше, с криками ура!»

Под запиской он заставил подписаться нас всех, несмотря на мои мольбы и указания, что это неудобно.

– Ничего, ничего! Живем-то один раз… Эх-ма!

Мне стал нравиться этот стихийный, широкий безудержный человек.

«Вот он, московский-то размах, – подумал я. – Москва кутит, дым столбом!»

– Что там у вас еще? – спросил Тугоуздов метрдотеля.

– Еще горячая закуска заказана, потом уха, потом котлетки валлеруа…

– К черту твои закуски. Давай нам ухи… Эх-ма! Настоящей русской стерляжьей ушицы с расстегайчиками. Гоп-гоп! Настоящие исконные расстегайчики!

– Виноват, закуска заказана. Может, подать?

– Подай-ка, я тебе на голову ее выложу. Да ты вот что: и закуску к черту, и валлеруа твое к черту. Ты нам дай кабинетик и тащи туда уху. Верно, господа? Ведь все уже почти сыты.

– Конечно, – сказал я. – Напрасно ты эти котлеты и горячую закуску заказывал.

– Да, милый мой, черт с ним! Обеднеем от этого, что ли? Живешь-то ведь один раз. Ну дай я тебя поцелую!

Поцеловались.

III

В кабинете Тугоуздов предложил:

– Снимай, ребятки, сюртуки. Опростимся! Садись на пол, на ковре будем уху есть. Как рыбаки! Верно?

Ели уху на дорогом кабинетном ковре. Совсем как рыбаки.

– Постой, – забеспокоился Тугоуздов. – Ты какое вино-то открыл?

– Как же-с! «Клико энглянд».

– И дурак. Кто же с ухой «Клико» пьет? Дай посуше. Постой! А это оставь – сами не выпьем, фараоны выпьют.

– Какие фараоны? – полюбопытствовал я.

– Какие? А вот какие. Эй, Никифор! Зови сюда кочующее племя. Пусть споют! Эх-ма! – вдохновенно крикнул он. – Живешь-то…

– …ведь один раз, – докончил я.

– Верно! Откуда ты догадался?

Пришли цыгане. Сразу стало шумно, дымно и неуютно; всюду взор наталкивался на незнакомые, алчные лица, на открытые рты и ревущие глотки.

– Гоп, гоп! – кричал Тугоуздов, дирижируя хором и приплясывая. – Сыпь, накаливай (или «наяривай» – точно я не расслышал)! Барыни, налегайте на фрукту, пейте желтенькое! Эх-эх, тра-ла-ла!

Лицо его сияло весельем.

«Вот оно, – подумал я, – московский тысячник кутит! Что за забубенная головушка! Сколько в этом своеобразной, дикой красоты. Знают ли еще где-нибудь в России секрет такого разудалого, беззаветного веселья?!»

– Довольно! – кричал Тугоуздов. – Вот, нате вам! Очищайте арену! Едем, ребята!

– Домой? – спросил я.

– Что-о-о? С ума ты сошел! Кто ж теперь домой едет? В «Стрельну»! Под тропики! Кофе с абрикотинской мазью выпьем. Егор! Скажи, чтобы Семен подавал. Да позови Евграфа – пусть он звякнет Ивану Парфенычу, чтоб Алексей нам кофию сварганил. Эхма! Высыпай, ребятки.

В «Стрельне» пили кофе. Опять пели цыгане, потому что Тугоуздов хотел сравнить: «чья кишка толще»?

Оказалось, что «ярцам не выстоять».

В пятом часу утра стали собираться уходить.

– Ну, я домой, – робко сказал я.

– Ни-ни! Мы еще дернем в «Золотой якорь» – гуляй, душа! Ни за что не пущу. Мы еще должны по бокалу разгонного выпить.

– Да почему должны? Где такой закон, что должны?

– Нет, нет, ты уж и не говори. Поедем! Григорий! Скажи Савелию, чтоб он Семена кликнул. Да позови Ивана Маркелыча. Тебе чего? Цветы?! А ну тебя… Впрочем – ладно! Братцы, бери этот злак! Всадим в петлицы с двух сторон – то-то в «Якоре» смеяться будут! Хе-хе, почудим! Получайте, барышня! Адьюс. Егоррррр!

В «Якорь» нас не пустили. Мы долго стояли на морозе, переминаясь с ноги на ногу и униженно просили, приводя разные резоны, – «Якорь» был непреклонен.

– Нельзя, господа, – солидно говорил швейцар. – Поздно. Теперь разве к нам? Теперь к Жану время ехать.

– А, действительно, – спохватился Тугоуздов. – Что ж это мы, братцы, бобы разводим, когда уже шесть часов.

– А что?

– Да уже ведь к Жану можно ехать. Блинков поедим, водочки. Все равно, спать-то уж где же.

– Какой уж сон, – резонно подтвердил Вася, – седьмой час.

– Люди вот уже на рынок идут, а мы – спать? – подхватил и Мишунчик. (Кстати, он оказался не Кертингом и не Димитрюковым, а Жбанниковым, а Вася – Сычугом. Его национальность выяснить не удалось.)

IV

У Жана лениво ели блины с икрой и пили водку. День смотрел в окно, и мне было как-то стыдно за наше беспутство. Тугоуздов заявил, что он может бутылку шампанского открыть ладонью, хлопнув ею по донышку бутылки. Разбил две бутылки и стал плясать с Васей неприличный танец.

Я, еле ворочая языком, прожевывал толстый блин и все время силился открыть тяжелые, будто чужие, веки.

И сам себя упрекал я:

«Нет, не годишься ты, брат. Нет в тебе этакого непосредственного веселья… Ко всему относишься ты с критикой, с придиркой. Нет в тебе этакого… русского. Вот они, настоящие русские люди!»

Настоящие русские люди выбрались на свежий воздух только в десять часов утра; притом Вася и Мишунчик куда-то исчезли, а мы остались с Тугоуздовым посреди залитой солнцем улицы; солнечный свет слепил воспаленные глаза.

– Хорошо погуляли, – хрипло засмеялся Тугоуздов. – Я к тебе в гостиницу – спать. Можно?

Дома, в гостинице, он захотел черного кофе с коньяком и улегся только в двенадцатом часу.

Заснул и я.

V

Проснулся я около шести часов вечера. Тугоуздов сидел за столом и что-то подсчитывал карандашом.

– Что ты? – спросил я.

Он обернул ко мне недовольное лицо.

– Вот, черт меня побери! Шестьсот рублей как корова языком слизала.

– Ну что ты говоришь? Положим, я тоже больше двухсот истратил. Ну да ничего, – успокоил я осунувшегося Тугоуздова. – Живешь-то ведь один раз.

– Черт меня дернул этих двух прощелыг потащить… Пили, ели, хоть бы целковый кому на смех бросили…

– Да ведь ты же их сам тащил?

– Да уж… До старости доживу – все дураком останусь. Эти идиотские цветы еще. У Яра тридцать целковых отдал, да в «Стрельне» двадцать четыре. Кому это надо? Те тоже идиоты, Шинкунёвы – нужно им было свои паршивые цветы присылать… Они-то мне три розочки, а я – накося! На эти тридцать рублей три дня жить можно… И вот я теперь убедился: никогда сразу не нужно заказывать закуску и ужин. Закуской-то налопаешься, а ужина никто и не ест. А в счет-то его ставят… Не подарят!

– Ну что ж, – вздохнул я. – Что с возу упало, то и пропало. Постарайся забыть и начни новую жизнь.

– Да, тебе легко говорить… Ты цыган-то не приглашал – я приглашал!.. Ведь я им, подлецам, почти триста рублей роздал. За что, спрашивается? Поорали, накричали в уши разных бессмысленностей и пошлостей – а ты за это же и денежки плати…

Он опустил голову и долго смотрел на какую-то бумажку, лежавшую на столе.

– За ковер пятьдесят рублей поставили. Вот безумие-то! Это мы ухой ковер залили. И дернула это меня нелегкая – на ковер лезть уху лопать… Тоже – рыбак выискался! Такого рыбака высечь нужно как следует, чтобы он знал.

– Ходи, изба, ходи, печь, – напомнил я.

– Что? Да!.. – криво улыбнулся он. – Этой бы печью да по мордасам меня. Тоже – широкая душа! Первобытная натура. Кому нужны были эти блины у Жана? Шестьдесят рублей заплатили – за что? Лучше бы домой поехали.

– Да ведь я говорил, чтобы домой!

– Я тебя и не упрекаю. А от цветов в «Стрельне» мог бы меня и удержать… На кой черт эти цветы нам были. Тоже, подумаешь, натыкали в петлицы и думают, что остроумно,

– Ты же сам предвкушал, как, дескать, в «Золотом якоре» смеяться будут.

– Кто? Кто бы там смеялся?! Дурак швейцар да пара размалеванных баб? Удивишь ты их этими розами!

Он потер ладонью голову.

– Я одного только не понимаю: за что я в «Стрельне» заплатил сто рублей, не считая цыган. За что с меня они сто рублей взяли?.. Даже, помню, сто десять рублей с копейками. Не иначе как эти два жулика попросили метрдотеля приписать их старые счета! Обрадовались!

– Какие жулики?

– Да эти: Симакович и Перепентьев.

– Они вовсе не Симакович и Перепентьев. Они Жбанников и Сычуг.

– А черт с ними! Сычуг – не Сычуг. Шофер тоже свинья – сорок два рубля содрал – за что, спрашивается? Какой-то Григорий тоже или Пантелей… Дал я ему целковый на чай, просил пять рублей разменять, а он возьми да и исчезни с золотым! Как бы теперь эти пять рублей пригодились… Швейцару тоже у Жана… Три рубля дал. Тысячу раз говорил себе: нужно иметь всегда мелкие. Предовольно с него было бы и полтинника.

Вспомнив еще что-то, он злобно схватил себя за голову.

– Валлеруа! Знают, черти, что подсунуть! По три с полтиной порция! Так четырнадцать рублей и ухнули. С какой радости, спрашивается?

– Ну чего там хныкать, – сказал я, решительно поднимаясь с дивана. – Поедем в «Прагу», пообедаем, придем в себя.

– В «Прагу»? – охнул Тугоуздов. – Не-ет, братец… я теперь неделю буду сосисками с пивом поддерживаться. Мы хотя не нищие, дорогой мой, а нам тоже соображаться надо… Хочешь, пойдем, тут такой ресторанчик есть «Неаполь», за углом. Графинчик водки с закуской 30 копеек, обед из трех блюд шесть гривен…

– Котлет валлеруа не будет?

– Зачем? – не понял он.

– Да как же. Может, цыган позовешь, а? Ходи, изба, ходи, печь…

– Молчи, чтоб ты пропал!

Он бросился на диван и простонал:

– А у Жана почти полкоробки икры осталось… не доели! А ведь он за нее двенадцать рублей поставил… Водки графин оставили… Семги три куска…

И эта широкая московская натура, этот размашистый гуляка заплакал от беспросветного отчаяния и скорби.