Текст книги "Фима"

Фима
Повесть об отце
Аркадий Коган

Посвящаю моим родителям

© Аркадий Коган, 2015

Редактор Евгения Шустикова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Не люблю попрошаек. Не подаю инвалидам, которые обрубками на улице трясут. Этим меня не разжалобить, потому, что я другой пример видел. Просить проще всего. Тяжелее – другим давать. Моим примером был отец.

Дистанции у нас никогда не было, звал я его всю жизнь по имени, Фима. Он меня ласково – какер, пока я мелким был и оправдывал характеристику. Когда я подрос, получил от Фимы кличку «поц»11
  поц (идиш – член) – сленговое слово, употребляемое в ироничном смысле и как ругательство


[Закрыть], равноценную в его исполнении «солнцу всей моей жизни»…

Самое раннее из детства: на нас все обращают внимание! Не на меня, шпингалета, конечно – на Фиму. Внимание он привлекал, потому, что руки не было. Через какое-то время люди об этом забывали: отец вел себя, как человек, у которого все есть. На наших с Фимой фотографиях отсутствие руки незаметно: он становился всегда справа от меня, скрывая за мной пустой левый рукав. Отец не хотел вызывать жалость.

Мое имя никогда мне не нравилось. Аркадием меня назвали в честь фронтового хирурга, который Фиме руку оттяпал. Потом, конечно, я понял, что этот Аркадий жизнь Фиме спас: он еще и легкое удалил, куда осколки от мины попали. На левом боку Фимы зияла глубокая яма из-за выпиленных ребер. Особенно она на детей действовала, когда мы с Фимой шли по пляжу: ужас смешивался с уважением. Сперва я стеснялся, когда на нас пялились. Потом привык.

Отцу уступали место в транспорте, когда я мелким был. Люди, пережив лишения, еще не очерствели: война рядом – прошлась по каждому! Потом уступать стали реже. Чаще сомневались молодые, здоровые мужики:

– Может он под трамвай попал?

Когда я такое слышал, в глазах темнело. Разъяснял про трамвай и войну.

Однажды отца избили. Два подвыпивших урода. Он вышел вечером встречать маму: она работала на окраине города, возвращалась поздно… Уроды оказались… дружинниками: вышли на «охрану общественного порядка». Захотелось приключений, привязались к первому попавшемуся. Попался Фима. Сбили подножкой, упал он на левый бок. Опереться не на что было… Задержал «героев» проходивший мимо с девушкой крепкий парень-работяга, маляр.

На суде один урод сразу раскаялся: бес попутал, не видели, что без руки. Второй тупо уперся: задержали дебошира, сопротивлялся, дрался. Даже справку из медпункта предъявил об ушибах. Общественный обвинитель, спецкор «Советского спорта» Олег Петров угрюмо молчал все заседание. После истории про избиении Фимой дружинников судья попросил Петрова высказаться. Олег, встал, оглядел «пострадавшего» дружинника и Фиму с высоты своих двух метров:

– В шестьдесят лет человек смог справиться с двумя здоровыми лбами, причем одной рукой. Предлагаю присвоить Ефиму звание Героя Советского Союза, – закончил Петров без тени улыбки и сел. Зал лег – от смеха…

Раскаявшийся «дружинник» приходил к нам домой просить прощения и не судить. Фима готов был простить: мы с мамой настояли, чтоб не делал этого. Оба получили полтора года колонии. Иногда я их вспоминаю. А они помнят? Не колонию – Фиму…

Отец родился в один день с Иисусом, только попозже – ровно на тысячу девятьсот двадцать лет. Тетка Фимы рассказывала, что на окраинах его родного Николаева тогда шла война, город переходил из рук в руки: то белых, то зеленых, то красных… Фима без отца рос. Подростком пошел работать на судоверфь плазовым разметчиком: ползал по листам металла, переносил на них с чертежей контуры корабельных деталей. Моя мама по совпадению с того же начинала – только по части самолетов. Коллегами оказались.

Николаев – город портовый. Кроме рыбалки Фима увлекался спортом и журналистикой. Первую его заметку напечатали, когда отцу было пятнадцать – в газете «Красный спорт». Фима поступил в Харьковский университет на журналистику. Закончить помешала война, год всего успел отучиться – у него так и не было высшего образования. По русскому и украинскому были пятерки: мову22
  мова – речь (укр)


[Закрыть] Фима знал в совершенстве! Когда я шел с ним по одесскому Привозу – гордился, как лихо отец размовлял с торговками: их то в краску бросало, то в хохоте заходились…

Журналистом Фима стал из-за своего характера – общительного и любознательного. Для него не было проблемой разговорить любого молчуна. Его тянуло к людям. И их к нему. В госпитале он был любимцем: знал больше всех матершиных анекдотов.

Тут отцу 16 лет. 1936 год, Николаев

В августе 1941-го незадолго до взятия Николаева немцами, отец вывез в Новосибирск мать с сестрой и тетку: как он сам говорил, последним поездом. И тем спас от неминуемой смерти: за войну в Николаевской области убили 200 000 евреев! Для кого-то это цифры. Но, если ты видел смерть вблизи: был человек, а через миг – мяса кусок без души и жизни… Только тот поймет, что такое смерть хотя бы одного человека. Но двести тысяч человек в моей голове не укладываются!

Фима вырос в женском царстве. Отсутствие отца сказывалось всю жизнь – когда воспитывают женщины, характер неминуемо иной, чем при мужском воспитании… Но главным наставником его поколения стала война. Из-за того, что у отца была больная неработающая мать, Фиму призвали в армию только в июле 1942-го – кормильцев не забирали сразу.

Папин друг шутил, что в момент съемки козленка видели в последний раз. К характеру Фимы шутка отношения не имела, скорее, к характеру друга. 1936 год, Николаев

Отец окончил школу военных фельдшеров. На фронт попал летом 43-го – прямиком в мясорубку Курской дуги. Было ему 23 года. Чтобы сломать «немецкую машину», в пекло швыряли совсем мальчишек и тех, кто был уже непризывного возраста. Знания Фимы в области перевязок не пригодились – он стал связистом: обеспечивал телефонную связь командира полка с передовой. Таскал тяжеленные катушки, восстанавливал под огнем порывы провода. В декабре 1943-го отца ранило в голову. Ранение было не тяжелым – он продолжил службу, не покинув передовой…

Таким отец попал на фронт в 1943 году. На фотографиях, сделанных позже, у него уже другой взгляд

Тяжелее всего была разлука с домом и… зима. Не хватало тепла, еды, хотелось уснуть не в окопе на шинели, а в кровати на простыне. Прошедшие войну умели ценить простые радости жизни. Мелкий дождик, который Фима называл «мжичка», не мог загнать его под зонт: Фима ловил кайф и от плохой погоды, и простой пищи – килек в томате, селедки с картофелем. Арбуз он ел с черным хлебом: необычное сочетание связано с пережитым в детстве голодом на Украине. Тогда людей оставляли на привокзальных площадях в надежде, что их кто-нибудь накормит. Трупы лежали на улицах. Фима никогда не оставлял в тарелке ни капли подливки от второго: всегда собирал кусочком хлеба. Не видел, чтобы он выбросил хоть корочку. Если хлеб покрывался плесенью, Фима крошил его голубям: делал он это изящно одной рукой – у отца были красивые руки… Рука.

Семейные фотографии хранились в черных пакетах из-под фотобумаги. В одном из таких пакетов я нашел довоенное фото: отец был снят на пляже с двумя девахами. От увиденного – потерял дар речи: на фото у Фимы было две руки – ими приобнимал крутые бока спортсменок! Отец был хорош в молодости: стройный, чуть выше среднего роста с ярко-голубыми глазами и густой копной вьющихся волос. То, что он нравился женщинам, получит на фронте зловещее развитие.

1938 год

По мере взросления расширялся круг моих обязанностей: я мыл Фиме спину и стриг ногти на правой руке. Ногти у него были выпукло-вытянутые с овальными закруглениями на концах. Я начал обращать внимание на руки других, и обнаружил, что большей частью они обычные или некрасивые – топорно срубленные природой. Наспех. Рука отца была совершенна!

То, что отец умер, я понял, не когда мне его в морге выдали. И не когда я целовал огромный лоб, а тот оказался ледяным… Что он неживой я понял по неузнаваемой руке Фимы, неестественно подвернутой. Это была не его рука с пальцами, скрюченными в неподвижную бессильную горсть.

За год фронта Фима превратился в настоящего солдата: в меру дерзкого, подтянутого, сообразительного: на кону жизнь стояла. Труд связиста был нелегким – в буквальном смысле: катушка с кабелем весила 16–20 килограмм. Две катушки в перевязи на плече, третья – в руке. На другом плече карабин. Фима разматывал катушку, присоединял к концу провода другой конец и бежал дальше. Важно было не только протянуть связь, но и обеспечить ее работу, устранять разрывы от обстрелов или повреждений – своими танками. Сложнее всего было искать, когда кабель лежал не на земле, а был поднят на кусты с деревьями. Тогда, как выражался Фима, «дело швах»33
  дело швах – дело плохо, от нем. schwach – «слабый, плохой»


[Закрыть] – концов можно было долго не найти!

Летом 44-го настроение менялось: шли на запад, освобождая деревню за деревней, город за городом… Немцы упирались: понимали, что у границы русские не остановятся. Было ясно, что война скоро кончится. Летом воевать веселее, чем зимой, только для смерти все равно: косила без устали, невзирая на время года. Тем летом в Белоруссии и Прибалтике во время операции «Багратион» погибло или было ранено почти полмиллиона наших солдат.

В июле батарея, в которой служил отец, штурмовала белорусский город Волковыск. Танки и машины шли вперед, наматывая на гусеницы и колеса сотни метров телефонного кабеля, протянутого связистами. Найти и соединить концы порванных проводов иногда казалось нереальным. Фиме приходилось ползать в грязи раскисших дорог и разбираться в путанице проводов, проложенных связистами других частей – в поисках своего. Труднее всего было ночью: найдя в кромешной тьме один конец, отец терял другой. Снова приходилось ползать и искать. Фима стал обозначать места обрыва белым лоскутом, привязав к воткнутой в землю палочке. Потом искал другой конец. В часть он возвращался похожий на черта с ног до головы в грязи.

14-го июля 1944 года Фима под непрерывным огнем устранил 14 повреждений! Следующий день ему как-то удалось проскочить, хотя фрицы месились с нашими ребятами отчаянно. 16-го июля отца ранило: отцу сделали перевязку, и он вернулся на передовую! В тот же день посреди поля подсолнухов Фиму снова накрыло – серьезно, из миномета…

Момент ранения отец не помнил: вспышка, словно в голове взорвалось. Очнулся Фима в телеге по дороге к санитарной роте: на ухабах трясло так, что он снова потерял сознание, к счастью – боль была адская. Левую руку разворотило, осколки мины попали в легкое. Спецтранспорта не было: с передовой Фиму отправили в тыл на перекладных.

В прифронтовых госпиталях не хватало ни лекарств, ни врачей. Ранение оказалось серьезным: Фиму отправляли все дальше – туда, где ему могли сделать сложную операцию. Из-за жары раны гноились. Началась гангрена. Левую руку спасти не удалось. Хирург госпиталя в поселке Беково Пензенской области Аркадий Фадеевич Соинов, имя которого я ношу, спас жизнь отца: он удалил левую руку и осколки мины вместе с одним легким. Из госпиталя Фима вышел спустя 8 месяцев после ранения – в марте 45-го… Ржавые осколки немецкой мины с острыми краями хранятся у мамы… Когда отец лишился руки, было ему всего-то 24 года: мои сыновья – его внуки, сегодня уже старше!

1945 год, Фиме всего-то 25 лет

Когда в 80-х у Фимы нашли болячку, требовавшую операции, отец ни в какую не соглашался лечь под нож. Это не было трусостью – он устал:

– На фронте из меня достаточно крови выпустили…

Врачи после его смерти говорили, что надо было его сразу оперировать: может, тогда все бы обошлось. Но в жизни нет сослагательного наклонения.

В госпитале Фиме ставили уколы, делали перевязки: вот и весь уход. Щи да каша – пища наша… Выжил он не только благодаря молодому организму: был в жизни Фимы человек, которому он, как и хирургу, жизнью обязан. Ухаживать за Фимой в госпиталь приехала его тетка – Роза. Своих детей у нее не было, Фиму любила она больше жизни. Роза выходила Фиму после ранения. Отец звал ее Мамулей.

Такой преданности, как у Мамули, я не встречал. Часть своей любви к Фиме она перенесла на меня. Хотя, произошло это далеко не сразу. Когда я приходил в гости, Мамуля со своим похожим на высохшую грушу лицом и баклажаном вместо носа не чмокала меня в щеку, как другие родственники. Мамуля целовала мне руки. Ей было все нельзя: сколько ее помню, у нее что-нибудь болело. Мамуля постоянно нарушала запреты: то селедочку съест, то грибочки. После ее смерти врачи сказали, что Мамуля перенесла на ногах восемь инфарктов…

Она потрясающе готовила, например, «гефилте фиш»44
  гефи́лте фиш – фаршированная рыба (идиш) – традиционное рыбное блюдо еврейской кухни


[Закрыть]. Но больше всего Фима любил в ее исполнении «синенькие». Мамуля, пока Фима лежал в госпитале, сама покупала продукты, готовила и заставляла его есть. На единственной фотографии той поры Фима похож на узника концлагеря. Выжил бы он после ранения без Мамули? Не уверен…

1947 год, Новосибирск

Когда Фима умер, я понял, что меня он любил так же сильно, как его – Мамуля. Если тебя сильно любят в детстве, повзрослев, ты будешь способен на такое же сильное чувство. Мама, Фима и Мамуля – все трое очень любили меня. Я не помню, чтобы Фима когда-нибудь говорил мне о своей любви: так его воспитали женщины, среди которых он вырос – они не умели выражать свои чувства словами. Он тоже. Любовь Фимы проявлялась в поступках. Наверное, это самое важное, что он дал мне. Фима не учил меня, как себя должен вести мужчина. Похоже, он особо не задумывался об этом: в его поведении иногда проскальзывало что-то мелкое, бабское. С моей мамой они из-за этого ругались. Но в критические моменты он вел себя, как мужчина…

Проще было сказать, чем я только не болел в детстве. Из-за хилого здоровья каждое лето меня везли из Сибири через полстраны к морю.

– С твоим детским туберкулезом надо быть осторожным, – эту фразу я слышу от мамы, которой уже 88, всю свою жизнь.

Чтобы возить меня каждый год на юг, маминой зарплаты инженера не хватило бы. Зарабатывал Фима – круглосуточным каторжным трудом. Мы ездили к морю на репортерские гонорары отца. При этом Фима особо не стремился состоять в штате какого-то издания: в этом проявлялись его анархистско-разгильдяйские наклонности. Но ему, будучи внештатником, удавалось зарабатывать достаточно, чтобы я дорос до здорового оболтуса. Помню желтые квитки в нашем почтовом ящике: каждый был на очень небольшую сумму, но приходили они часто – у отца не было выходных.

Была в жизни Фимы тайна. Я узнал о ней, окончив институт в 1982-ом: на эту тему не говорили, не писали, многие ничего про это не знали.

Фима, у которого не было высшего образования, гордился, что его сын окончил Академию Художеств, еще и с красным дипломом. После защиты – она была тяжелой – отец повез меня в Ессентуки. Там он и открыл мне тайну, которую хранил без малого сорок лет. Два месяца он воевал в «штрафбате». В качестве смертника. То, что отец сидел на балконе санатория – живой – и рассказывал эту историю мне, своему взрослому сыну, казалось Фиме чудом. Чудо было в том, что он там выжил.

В моей памяти хранится воспоминание из детства, которое не ложится на полочку. Персонаж был очень уж необычный, выпирающий из круга друзей и знакомых отца. Звали его Сашка Полтавец. Фамилия это, или кличка – не знаю. Познакомился я с ним в Одессе. Несколько лет кряду Фима возил меня туда – купаться и ловить с лодки бычков с крабами…

Полтавец был всегда аккуратно одет, чисто выбрит, но всю благость картины разрушали «веселые картинки»: из-под закатанных рукавов белой Сашкиной рубахи нагло подмигивали и лезли татуировки. Самой приличной был восход солнца на прокопченном запястье. Чем дальше, тем картинки становились занятней. Думаю, самые интересные, я по малолетству не разглядел… Курил Сашка «Беломор». Роста был невысокого, телосложения тщедушного. Говорил мало и негромко. Но чувствовалась в нем такая сила! Природа ее не была мне ясна, но вполне очевидна для детского чувства – не замутненного еще страстями и чужими мыслями.

В один из наших приездов в Одессу Сашка закатил пир-на-весь-мир. Был у него какой-то юбилей, видимо, лет пятьдесят – не больше. Мне он казался стариком. Не оттого, что в детстве взрослые кажутся старше: все, что Сашка прожил, было на его лице. В каждой морщине по дню!

Длинный стол в доме у моря был накрыт скатертью – такой же белой, как чайки за окном, возмущавшиеся, что праздник прошел мимо них. Больше всего меня поразило на том юбилее ведро с мороженым!

Современные, избалованные достатком детки это не поймут. Пояснение требуется… В конце 60-х жилось не то, чтобы трудно. На взгляд из сегодня – непривычно. В свободной продаже не было мяса, птицы, колбасы – обычных продуктов. С лакомствами тоже было негусто: взрослым – портвейн с водкой, детям – дешевая карамель. На Одесской набережной торговали ватой из сахара, моряки из-за границы привозили жевачку… Во дворах Новосибирска мы жевали черный вар – им заливали кровлю для изоляции… Я покупал сухие квадратные брикеты, из которых готовили кисель, и грыз их – сладкие были. Сгущенка, шоколадное масло – роскошь! Самое доступное лакомство – мороженое. Эскимо было не всегда, в основном – мороженое в стаканчике, пломбир на вафлях, фруктовый щербет. Его я надевал на палочку и лизал, представляя, что это эскимо.

Тем жарким летом освежали всех сифоны газировки со свинцовыми баллончиками. Но спасало мороженое: за ним стояли очереди… Потрясение от ведра с мороженым в раскаленной Одессе я запомнил на всю жизнь. Возможно, я впервые понял, как может быть широк человек! Пусть даже это проявилось в ничего не значащей мелочи. В обычной, мирной жизни мы часто не можем понять, что за человек напротив. Война делает все явным: человек раскрывается во всей своей неприглядности и красоте. Сашку и Фиму я открыл для себя через самое это ведро.

В том, что Полтавец оказался фронтовым другом отца, меня что-то смущало. Я чувствовал – маме он не понравится. Что и подтвердилось: когда мы приезжали в Одессу всей семьей, Фима с Сашкой не встречался. Думаю, Сашка Полтавец был товарищем Фимы по «штрафбату»… Сейчас спросить уже не у кого.

Угодил туда Фима из-за своего характера: был анархистом и не уважал власть – любой навязанный порядок. Хотя сам был пунктуален и аккуратен. Формальная причина его попадания в «штрафбат» была такой: любопытный Фима читал листовки, которыми немцы засыпали передовую. Реальной была, естественно, женщина: Фима нравился медсестре. На нее в свою очередь положил глаз комбат. Он-то и упек Фиму.

Рассказывая о «штрафбате», отец несколько раз повторял, что больше никогда в жизни ему не было так страшно. Служба там была жестокой: погиб каждый второй, выжили отчаянные везунчики… Рядом с отцом шли в атаку очень разные кадры: были среди них и дезертиры, и полицаи, и уголовники. Если ты с кем-то из них не находил общего языка, мог легко получить пулю в спину. «За родину, за Сталина!» кричали там неохотно. Ротный время от времени старался запугать смертников: на глазах отца расстрелял его друга.

Фима коченел в шинели. Ротный швырнул ему простреленную телогрейку:

– Надевай!

Отец не посмел ослушаться приказа: урок он усвоил, надел телогрейку убитого товарища. При всем свободолюбии, когда речь шла о жизни и смерти, Фима не рыпался. Он не был ни воином, ни, тем более, самураем, который в любой ситуации выбирает смерть. Фима, насколько было возможно, всегда выбирал жизнь… При всех компромиссах и не конфликтности отец был упертым. Проявлялось это не в отношениях с людьми, которых он принимал, как есть – за редким исключением. Фима упирался в жизнь: он не хотел умирать!

При выписке из госпиталя, врачи дали Фиме от силы 10–15 лет жизни…

После войны улицы заполонили увечные: выжившие, но потерявшие в боях за Родину руки и ноги, попрошайничали. Были и те, кто вгрызался в жизнь, чтоб не сгинуть, не спиться. Безногие делали ручную работу от ремонта обуви до ювелирки. Помню сапожника, который сидел под лестницей управления Сибирской железной дороги. Мы часто заходили и чинили прохудившуюся обувь: тогда ее носили долго, не выбрасывая, как сейчас. Мне нравился запах кожи с гуталином, нравилось наблюдать, как безногий ловко прибивал набойки на мои ботиночки, держа губами крошечные гвозди.

Когда однажды безногий пропал, Фима уклонился от ответа на мой детский вопрос «куда?» Думаю, умер. Калеки чаще всего умирали, не дожив до старости. Только, видно, недостаточно быстро, как хотелось бы чинушам разных рангов: инвалиды портили картину светлого советского сегодня. Самодельные тележки, на которых человеческие обрубки юркали между ног, их костыли и протезы будили ненужные мысли. И вот однажды граждане СССР проснулись и не услышали привычного грохота тележек и скрипа протезов – инвалиды исчезли!

Тех, кто побирался и не имел жилья, разом вывезли из городов. А их были сотни тысяч: потерявших семьи, дом, увешанных наградами и… ненужных. Это была настоящая спецоперация: за одну ночь наряды милиции и госбезопасности собрали калек во всех городах. Эта чудовищная картина еще ждет своего Брейгеля: их свозили на станции и грузили как скот в теплушки – с жалкими узелками и чемоданчиками. Инвалидам разрешали брать только то, что те могли унести… Их отправляли в дома-интернаты на Валаам, под Харьков, в Омск, Барнаул, на Сахалин, в Армению. У инвалидов отбирали паспорта, лишая всех прав и делая, по сути, их новыми зэками – вчерашних победителей! Их ждала колония и общая могила…

Фима выкарабкался. Не просто выжил, стал одним из лучших спортивных репортеров страны. Все главные новости о спортсменах Сибири были подписаны им. Коллега отца Семен Венцимеров вспоминал: «Был Ефим Аронович фронтовиком, потерявшим в бою руку. Ранее на радио работал другой фронтовик и инвалид Двинянинов. Злые языки придумали хохму: „Если бы Двинянинову две ноги, а Когану две руки, то остальных можно увольнять“. Ефим Аронович сумел себя так поставить, что если, скажем в Варшаве, проходили соревнования с участием новосибирцев, то первым человеком кому звонил из-за границы тренер земляка, ставшего чемпионом или призером, был именно Ефим Аронович Коган». Работа отца была его способом утвердиться в жизни – наравне с остальными…

1946 год, Новосибирск

Едва я просыпался, из большой комнаты уже слышался голос Фимы: он передавал по телефону информацию в ТАСС или «Советский Спорт». Чтобы не вышло ошибки из-за плохой связи, Фиме приходилось передавать, диктуя каждую букву фамилии по именам. Фамилия легендарного биатлониста Тихонова, с которым Фима дружил, по именам звучала так: Тимофей, Иван, Харитон, Ольга, Николай, Ольга, Владимир… Работа въелась в отца так, что изменила его внешность и сознание. Фима сидел в кресле нога на ногу, записная книжка – на колене, трубка прижата плечом к правому уху. От этого правое плечо стало выше левого, ухо вжалось в отличие от нормального левого. После операции, которую ему все-таки пришлось делать 91-ом году, предсмертный бред отца звучал как передача очередной заметки. Пока я менял компрессы на его раскаленном лбу, Фима диктовал в пространство очередную заметку про какого-то борца. Из глубин его сознания не случайно выскочил именно борец: он сам боролся. До последнего вздоха.

Фима каждое утро делал зарядку. Независимо от того, лето ли, зима ли – форточка настежь пока выполнит набор упражнений. Даже в поезде Фима умудрялся делать зарядку – «откосить» не пытался. Следом – обтирание холодной водой. Как-то я подшутил над его водными процедурами. Фима не ответил, но я почувствовал, что ему было неприятно слышать это именно от меня: как удар в спину. Больше я на эту тему не шутил.

Фима по своей мирной сути был неспособен кого-то ругать, отчитывать. Функция твердой руки в семье принадлежала маме с ее взрывным и жестким характером. Папа был мягок – еще одна из причин их семейных «терок». Я запомнил всего один случай, когда Фима меня отчитал: на отдыхе в Ялте он застал меня за делом недостойным и постыдным – рисованием свастики. Сказать, что Фима был расстроен неточно, скорее удивлен: он не понимал, как его собственный сын мог додуматься до такой пакости. Но, поскольку сделано все было по девственному незнанию, что означает черный паучок с четырьмя лапками, я был прощен. Фима терпеливо объяснил мне, трехлетнему балбесу, почему у него всего одна рука, а не две, как у всех. И он сам толком не может даже умыться.

Нет, Фима не жаловался: он приспособился все делать одной рукой. Завернуть что-то в пакет так же ловко, как он, не могла даже мама. Фима делал все выверенными до автоматизма движениями, помогая себе всеми частями тела по мере надобности. Когда он доедал суп – подкладывал сбоку под тарелку ложку, чтобы зачерпнуть остатки. Приспособился умываться по утрам, намыливая руку об отросшую на подбородке щетину. Только потом брился неизменным «Харкiвом».

Фима время от времени приносил домой «дефицит»: в магазинах у него был или знакомый носатый директор, или корпусная продавщица. Торговые работники – кто от души, а кто-то свысока, помогали ему продуктами или ширпотребом.

Чтобы донести покупки, Фима пользовался приемом, отработанном на фронте: связывал вместе две сетки и перекидывал их через плечо, как катушки с телефонным кабелем.

У Фимы был распорядок, которого он строго придерживался: кроме обязательной утренней зарядки – вечерняя прогулка в любую погоду. С одним легким Фима остро нуждалось в свежем воздухе. Когда мы бывали в гостях у приятеля отца, дяди Левы, тот часто подтрунивал над частым открыванием форточки. В эти моменты солидный дядя Лева казался мне идиотом: ведь он был врачом – кому, как не ему знать, что происходит у человека без легкого. Фима на друга не обижался:

– Сытый хголодного нэ разумиет…

Отец до конца жизни «гыкал»: малороссийский мягкий говор и хохлятские слова выдавали место рождения Фимы лучше любого паспорта:

– Еще скибочку, – просил он отрезать кусок арбуза – одно из немногих действий, которое он не любил делать сам.

Фима владел четырьмя языками: русскому с украинским научился в детстве, матерный освоил на фронте. Четвертым был идиш. На него родители переходили, когда им нужно было сказать друг другу то, чего мне знать не полагалось. Например, когда речь заходила о деньгах:

– Сколько у тебя гелт? – спрашивала мама.

Она говорила на идише со своей мамой, когда бабушка изредка жила у нас. Отец говорить свободно, как мама, не мог. Но когда она бралась за мое воспитание с помощью подручных средств, Фима переходил на идиш: для спасения ребенка язык предков казался ему наиболее убедительным:

– Медафныт! – удерживал он маму от окончательной расправы со мной, что означало «не надо!»

Отец не мог видеть, как наказывают – хлебнул с рождения! В мирной жизни насилие было для Фимы неприемлемо… Никогда не поднимал на меня руку! Даже, когда я по живости характера доводил его, как он выражался, «до белого каления». То, что отец ни разу меня не ударил, запомнилось мне сильнее любых наказаний.

Фиме тут 40 лет, маме 35, мне 3 года.

1960, Новосибирск

Появление на свет человека – цепь случайностей. Я не про встречу сперматозоида с яйцеклеткой: про двух людей – моих родителей. В юности я особо не интересовался, как они познакомились. Для меня создание семьи не было главным событием, другим был увлечен. Для Фимы семья была самым важным! Я задумался только когда жизнь приложила. Фиме по полочкам все разложила война…

После войны выбор женихов катастрофически сократился. Фима считался завидной партией, несмотря на отсутствие руки: работящий, не пьющий. Но женился он только спустя 11 лет после окончания войны. Я появился на свет, когда ему было 37. Маме – 32, возраст старой девы…

Мама ждала принца… или хотя бы летчика. Летчики в наличии были: мама работала на авиазаводе – один даже подкатывался. Не сложилось – девушка была разборчивой…

Почему-то я считал, что отец с мамой столкнулись в общей компании – жили в Новосибирске недалеко друг от друга. Оказалось, нет. Родились оба на Украине, жили в Сибири, а встретились… в поезде. Мама ехала с подругой по Военно-Грузинской дороге, папа – в Сочи. Замужняя подруга запала на Фиму: с дамами он шутил и даже пел. Мама у меня строгих правил: то, что замужняя баба была готова вильнуть влево, настроило маму… против Фимы. А он заинтересовался не дамочкой, которая осталась ни с чем, а моей будущей мамой. Оба неплохо играли в шахматы, мама даже выступала за свой авиазавод. Кажется, тогда мама Фиму обыграла: встретились и разъехались. Но партия имела продолжение: они снова случайно столкнулись на Красном проспекте в Новосибирске. На этот раз Фима оказался более настойчив… Родился я.

Я и Фима. 1960, Новосибирск

У меня было абсолютно счастливое детство – меня любили! По утрам за стенкой я слышал голос Фимы. Заходила мама, отдергивала занавески, и комнату заливало солнцем. Я не помню пасмурных дней в детстве…

У Фимы с мамой была несчастливая семейная жизнь. По отдельности они были замечательными и достойными людьми, но они не подходили друг другу. Так бывает. Фима очень любил маму. Она его жалела… Одной из причин раздора была бабская группировка вокруг Фимы: сестра, мать и Мамуля не могли вынести другой женщины в жизни Фимочки. Он должен был принадлежать только им.

После свадьбы мама переехала к Фиме в трехкомнатную квартиру в центре. Появление в женском царстве моей мамы больше всех бесило Рахиль, бездетную сестру Фимы. Она цеплялась к беременной маме и, только доведя до слез, успокаивалась. Остальные ей подпевали: когда я родился, Мамуля называла меня «приймак» – не нужен я им был. Одной из главных причин раздора были деньги: Фима хорошо зарабатывал и содержал их всех.

Первый раз мама сбежала из бабьего царства, когда мне было две недели от роду. Довели. Фима уговорил маму вернуться, но мира не было. Придирки с издевательствами только усилились: присутствие в доме орущего младенца нарушало покой – я давал жару. Когда мне исполнилось четыре месяца, терпение мамы лопнуло – она собрала нехитрое барахлишко, сложила все в таз, взяла меня и ушла. Больше она не переступала порог того дома…

Мое появление на свет поменяло все в жизни Фимы: я стал центром мира. Отец взял на себя единственное, что мог делать с одной рукой: выходил со мной на свежий воздух, крепко прижимая к себе плотно по-зимнему упакованный кулек. Фима был очень привязан к своим. Он разрывался: с Красного проспекта бежал на улицу Иркутскую по дощатому тротуару в двухэтажный деревянный дом, куда мама сбежала к родителям. Теперь я хорошо знаю, что парни не плачут. Фима садился рядом с моей кроваткой и плакал…

Создание семьи, рождение сына, а незадолго до смерти постройка своей дачи, куда он сбегал из города – это то, что придавало жизни Фимы смысл. Многие здоровые и неглупые люди уступали Фиме в главном: они жили для себя. Он – для других. Фиме постоянно нужно было о ком-то заботиться, решать проблемы, не свои – чужие.