Текст книги "Коля, покажи Ленина!"

Недуг

1

Олега Висковского с температурой сорок и пять десятых градуса скорая помощь увезла в больницу. Предварительно сделав жаропонижающий укол. Высокая температура вот уже пятый день с постоянством маятника трепала Висковского, начиная с трёх часов дня, и отпускала только где-то к утру.

Измученный лихорадкой Олег, махнув рукой: «А, будь, что будет!» согласился на госпитализацию. Встревоженная жена, быстро собрав необходимое, поддерживая, ставшего таким непривычно слабым, мужа под руку, помогла сесть ему в машину скорой помощи, заботливо подоткнув пушистый шарф, и уселась рядом жёсткое сидение в пропахшем лекарством и бензином отсеке для больных.

Машина была новая, шофёр молодой, больной – ещё ничего себе мужик. Лет тридцать пять-сорок, не растрясётся, мотор взревел, и вот уже дверь открылась у самого приёмного покоя больницы.

Висковского Бог миловал, болезни обходили его стороной. И до этого больничный покой ему представлялся глазами здорового человека, – безнадёжный и мрачный, как предбанник потустороннего мира.

Больничные стены вызывали у него отвращение, смешанное со страхом и брезгливостью, как будто здесь можно подхватить неизлечимую болезнь.

Если Олегу приходилось посещать в больнице по великой нужде родственников или друзей, то позже, он старался не вспоминать эти стираные-перестираные мятые больничные пижамы, угрюмые стены казённого здания и так тщательно мыл руки после этих посещений, что начинала болеть кожа на ладонях.

Жизнь, не то чтобы лёгкая, но вполне благополучная, сделала характер Висковского весёлым, общительным, лёгким в обращении. Он был, как говорят, свой малый в любой компании, любитель потрепаться и посидеть за хорошим столом. Друзья называли его любовно Аликом.

Алик особым успехом у женщин не пользовался, но и не был обойдён вниманием. Семейная жизнь Висковского не тяготила, женился он поздно, но удачно: жена попалась хозяйственная и чистоплотная, и он её искренне любил. Тепло и спокойствие домашнего быта как-то сгладили и притупили его чувства, оставив весёлость нрава неприкосновенным. И вот теперь, сидя в неотложке, он страшился перемены места, боялся неизвестности.

В приёмном покое больницы, молодая девушка за маленьким окошком, точь-в-точь таким же, как в билетных кассах вокзала, делала какие-то записи в журнале. От кассира её отличали разве только белый халат и высокий, такого же цвета, головной убор, как у всех медицинских работников.

На вопросы этой регистраторши отвечала жена, пока Олег сидел, обливаясь зябким от болезненной горячки потом, и учащённо дышал, смутно понимая происходящее.

Из-за воспаления мужских желёз, что во врачебной практике случается не часто, его заболевание было отнесено к разряду урологических, и девушка-регистраторша, без лишней волокиты, выписала ему направление в соответствующие отделение.

Какая-то женщина, вероятно нянечка, сунула ему в руки стиранную до основы больничную хламиду всю в пятнах и подтёках со следами страданий и бед. Олег обречённо натянул на себя широкие длинные полосатые штаны на белых подвязках и запахнул куртку, придерживая полу рукой – пуговиц на пижаме не было.

Жена ушла. И он остался один на один с резкой грубоватой женщиной, больше похожей на мужчину, в необъятном ледяном коридоре, стены которого были выкрашены до потолка в ядовитый темно-зеленый цвет. Противное чувство тревоги и гнетущего страха охватило его.

Женщина, сказав, – «Пошли!» – направилась, не оглядываясь, в глубь этого коридора, где в тупике остановилась перед двухстворчатой железной дверью. Женщина нашла какую-то кнопку, нажала ее, и дверь сама отворилась, обнажив широкий железный ящик с узкой деревянной скамейкой. Олег присел на эту лавку, сунув по-мальчишески ладони между колен. Ящик с лязганьем и свистом пополз вниз

– К Харону поехали – попробовал пошутить больной.

– Ну-ну! Поматерись у меня! – хмуро сказала женщина, – есть ведь шибздик, а туда же…

Ящик был своеобразным лифтом, который по мере надобности опускал больных вниз до подземных переходов в соответствующие заболеваниям корпуса. Так как переходных коридоров на этаже не было.

Лифт остановился, и двери, по-собачьи лязгнув, раздвинулись, выпустив Олега с хмурой перевозчицей в подземный коридор, где были проложены сантехнические пыльные коммуникации. Коридор освещался тусклым меркнущим светом, покатый пол коридора уходил вдаль, как технологический короб в каком-нибудь фабричном корпусе. Несколько кошек прыснули прямо из-под ног, да так неожиданно, что Олег, вздрогнув, ощутил такое беспомощное чувство, что захотелось сесть прямо здесь, на пол, и заплакать горько и безутешно от жалости к себе, от неотвратимости ожидаемого.

Кошки здесь, в укромном тепле между трубами, размножались, вероятно, быстрее самих мышей, и пока Висковский с провожатой шёл по переходу, быстрые тени шарахались по сторонам, перепрыгивая через трубы с быстротой обезьян.

В конце перехода их ожидал такой же громоздкий железный ящик-лифт, который с противным скрежетом поднял Олега с женщиной в корпус урологического отделения.

Возле топчана обшитого зелёной клеёнкой, женщина коротко бросив: «Сиди здесь!» – скрылась в каком-то кабинете.

Больной сидел, горестно оглядывая длинный-длинный коридор, освещённый голубоватым светом трубчатых светильников. Стены здесь были окрашены в тёплый бежевый цвет, тщательно вымытый кафельный пол матово отражал высокий свет.

Из кабинета, куда скрылась его угрюмая перевозчица, вышел с усталым, несколько отёчным лицом и добрыми глазами доктор в халате и полосатых тоже пижамных, но довольно чистых брюках. На ногах у доктора были разношенные летние кожаные сандалии, которые теперь вряд ли кто носит.

Подойдя к ожидающему его Олегу, доктор, сам ещё человек далеко не старый, со словами: «Пройдёмте, молодой человек!» – повёл его под руку в конец коридора, где их уже поджидала медицинская сестра.

Очутившись в большом кабинете с широким и длинным столом, над которым на высоком кронштейне была установлена огромная круглая многоглазая операционная лампа, Олег похолодел от ужаса.

Пока доктор его осматривал, медицинская сестра, молодая симпатичная женщина с тонким и чистым лицом, кожа которого просвечивала лёгким румянцем, ладила у окна безопасную бритву.

– Ложитесь! – безучастно проговорил доктор, показывая на операционный стол.

Спазма коротким и жёстким жгутом перехватила дыханье Висковского.

– Что, сразу и операция? – еле выдавил он.

– А чего тянуть! Мы это в два счёта обмозгуем. Чик-чирик – и ты в дамках! – почему-то весело проговорил доктор.

Олег, не помня себя, с дрожью в коленях, как на эшафот поднялся и лёг на ледяной стол, покрытый белой клеёнкой, спустив пижамные брюки. Ужас придавил его к этому скорбному ложу. Маленький и жалкий он лежал теперь доступный, как младенец, и нечем было защититься от надвигающей безысходности.

После некоторых манипуляций бритвой, медсестра отошла безучастно в сторону. Доктор молниеносным движением вонзил ему в пах неизвестно откуда взявшуюся длинную толстую иглу, так что больной не успел даже вскрикнуть. Медсестра подала доктору стеклянный шприц настолько большой, что он скорее напоминал велосипедный насос, чем медицинский инструмент. Вставив иглу в шприц, доктор проворно сделал какое-то вливание в паховую вену Олега, отчего боль сразу ушла, и сделалось легко-легко, как будто он вот-вот взмоет к потолку.

Ожидая чего-то более страшного, он, закрыв глаза, обречённо замер. Крепкая рука потрогала Олега за плечо:

– Э, партизан, заснул что ли? Вставай, приехали!

Олег, ещё не веря, что так легко отделался, сполз со стола, подтягивая широкие мятые больничные брюки.

– Вот что, молодой человек, после этой блокады, мы пропишем тебе пока укольчики пенициллина по четыре раза в день, норсульфазольчик в вену, и кое-какие таблетки. Подлечим, как новый будешь! Ещё не раз жениться можно. Баба есть, небось?

Висковский согласно кивнул головой, не думая над вопросом.

– Одна?

Олег снова машинально кивнул.

– Ничего, не расстраивайся. И с одной можно, если нужно…

Больной опять согласительно закивал, как школьник перед добросовестным учителем.

– Ты только против ветра струю не пускай, а то снова корень застудишь. Иди к сестре на пост, она тебя в палату поместит, – Доктор легонько вытолкал согласного пациента за дверь кабинета.

Немного повеселев, Олег подошёл к столу, за которым сидели две, совсем ещё юные девочки и что-то весело щебетали. Олег молчаливо присел рядом.

Девочки уставились на него вопросительно.

– Больной, здесь сидеть нельзя! – сказали обе сразу в один голос.

– Да мне не сидеть, мне лежать надо, – он назвал свою фамилию.

Одна из девушек посмотрела в бумаги, лежащие на столе, и показала номер его палаты.

Висковский, шлёпая по кафелю огромными жестяными больничными тапочками, одетыми на босу ногу, потащился в свою палату под номером восемь. Его снова стал скручивать озноб, и заломило голову.

Дойдя до палаты, он упал на свободную жёсткую железную койку, вместо пружин у которой, видимо, были натянуты стальные тросы.

Кое-как замотавшись в простынь, Олег впал в полусон-полузабытьё.

Жёлтая волна поднялась со всех сторон, и, швыряя на отмелях, понесла и закружила его по течению. Он то и дело уходил с головой в эту жёлтую воду, задыхался, барахтался в ней, выныривал и снова уходил на дно.

Дыша тяжело и часто, он очнулся от незнакомых голосов. Кто-то называл его по фамилии. Не удивившись, что его фамилия кому-то знакома, Висковский открыв глаза, увидел возле своей койки невысокого худого человека в широком байковом халате сине-серого цвета с тесёмочной опояской. Человек был того неопределённого возраста, когда можно было дать с одинаковым успехом и шестьдесят и восемьдесят лет.

– Висковский, вставай ужинать, а то каша стынет! – то ли проговорил, то ли пропел человек, весело и добро улыбаясь. Олег помотал отрицательно головой. Представление о пище вызвало у него противное головокружение.

– Ну, так – тогда так… я тебе черпачок-другой сюда принесу, больно сегодня каша хороша из гречки. Это тебе не «кирза» какая-нибудь ячневая говоруха.

Висковскому стало тягостно и неудобно принимать услуги пожилого человека, видно ему на самом деле – крышка.

– Спасибо, товарищ, на кашу аппетита нет! – попробовал он неловко отшутиться. При одной мысли о еде, принесённой из больничной столовой, его стало подташнивать. Висковский вспомнил свою армейскую службу, запах казармы и эту надоевшую синюшную кашу, замешанную на воде и сваренную кое-как. Почему-то ему стало жалко себя и неуютно в этих стенах скорби. Отвернувшись к стене, Олег тихо заплакал. Болезненная лихорадка снова поволокла его по жёлтой и мутной воде без берегов.

Приход врача Висковский ощутил по холодной руке положенной на его голову.

– Да, партизан, здесь без укола не обойтись – врач что-то быстро сказал медсестре, которая шустро записывала все его рекомендации.

После обхода врача, минут через пятнадцать-двадцать, в палату пришла та же медсестра, которая была и на обходе, с блестящей, из нержавеющей стали, коробочкой в которой что-то позвякивало. Приказав Олегу лечь на живот и спустить брюки, она резким шлепком ладони быстро сделала инъекцию. Укол был настолько ловким, что Висковский ещё продолжал лежать со спущенными брюками в ожидании беспощадной иглы.

Медсестра, погремев коробкой, ушла, и Олег снова впал в беспамятство.

2

Утро стояло серое и рыхлое, как створоженное снятое молоко. Сквозь стёкла подёрнутые морозом сцеживался бледно-голубоватый свет. Было сыро и зябко. Мокрая пижама, так и не просохшая за целую ночь, противно прилипала к телу. Вчерашнего болезненного жара не было. Казалось всё тепло его тела ушло вместе с этой влагой, которая пропитала не только пижаму, но и скомканную простынь. В ушах, – как заложило.

Громко переговаривался в коридоре обслуживающий персонал, то ли сдавая дежурство, то ли принимая его. Казённое здание оживало после тяжёлого сна. Вошедшая медсестра включила свет, раздала градусники и тут же вышла.

Холодный термометр, словно ледяная сосулька, медленно таял под мышкой Висковского. Во всём теле была такая слабость, что не хотелось двигать рукой, не хотелось даже переворачиваться на другой бок, и Олег безучастно лежал на спине уставясь наболевшими от внутреннего жара глазами в плохо побеленный потолок палаты.

– Ты что, спишь, что ли с открытыми глазами? – возвратила его к действительности медсестра, которая собирала градусники.

На термометре Висковского ртутный столбик остановился на градуировке 35,9, что привело Олега в относительное спокойствие, хотя и этот показатель не укладывался в норму здорового человека.

Медицинская сестра собрала градусники, и назвала фамилии тех, кому следовало идти на процедуры. Фамилия Висковского прозвучала здесь как-то неуместно, не на каждый день такие фамилии.

Подумалось: «А при чём здесь я?.. Ах, да – я же больной!»

У дверей процедурной, переступая с ноги на ногу, весело скалясь, дожидался своей очереди молодой, раскрепощённого вида, парень. Олег для надёжности прислонился к стене за парнем, ноги его плохо держали. Казалось, жар спалил все его силы. Парень, коротко хохотнув, сказал, что они с ним свояки – болезни у них одинаковые, и лежат они в палате голова к голове, как кровные братья.

– Где зацепил-то?

Висковский неопределённо пожал плечами, удивившись про себя, почему этот «хохотунчик», как мысленно он его назвал, знает о его болезни? Но при посещении процедурного кабинете всё стало понятно: молодые, здоровенькие медсёстры запросто перекидывались с Хохотунчиком, балансирующими на грани приличия, шуточками. Раскрасневшись, девицы, легкомысленно хихикали и поигрывали глазами.

То ли с тяжёлой руки развесёлой бабёнки-медсестры, то ли пенициллин здесь был особого свойства, но после укола, Олег медленно поплёлся в палату, подволакивая одну ногу.

Пока он тащился до своего места, Хохотунчик уже лежал в своей кровати и что-то травил соседям по палате: «…праздник как раз был, Седьмое Ноября. Ну, я, как обычно, встал часов, где-то, возле семи. Побрился, как полагается, марафон навёл, – демонстрацию надо было делать. Машину мою под броневичок законопатили, вместо пушек черенки от лопат приделали. То-сё, покрасили зелёной краской, ну, прямо, как настоящий, хоть в кино показывай. Вот, значит, этот броневичок мне надо было впереди колонны вести, мимо нашего городского начальства. Ну, а праздник, – есть праздник, – тут Хохотунчик торжественно выпрямился, окинул ликующим взглядом слушателей, вставил в рот указательный палец, и, оттянув им щёку, издал хлопающий звук откупориваемой бутылки, настолько натуральный, что Висковский даже вздрогнул. – Я наливаю себе стаканчик пшеничной – продолжал Хохотунчик. – хлопнул. Ну, думаю, добавлять не буду, на демонстрацию надо трезвым идти, потому что мне народ доверие оказал. Мне броневичок вести… И только потянулся я к закуске – стук в дверь, да частый такой, как в барабан. Открываю. Гляжу – баба стоит. От злости аж трясётся вся: „Иди – говорит, – твоя профура, – это она о моей жене, с моим мужиком групповой секс устроили“» – и адрес называет.

А жена у меня, как раз, в командировке должна быть, – чемоданчик взяла, в щёчку поцеловала, говорит: «К Октябрьским праздникам из командировки вернусь обязательно. Жди». Ну, я и жду. Дождался… Не скумекал я сразу: какая командировка, если почти всю неделю праздники, – тут рассказчик длинно сглотнул, посерел как-то, сник. Но через мгновение продолжал опять с победным видом. – Ну, думаю, сука, допрыгалась! Пришью блядину! Налил ещё стакан, опрокинул, вытерся и обрез за пазуху сунул. Была у меня такая пушка – дверной косяк навылет прошивает. Сунул я эту дуру курносую под куртку. И рысью – по адресочку. Прыгнул на третий этаж, стучу – не открывают. Ещё стучу – шороховень какая-то, а всё не открывают. Я, дундук, оказывается, против самой амбразуры стоял – глазок такой в двери. Ах, думаю, волки, щас я вам покажу секс по-французски! Вытаскиваю из-за пазухи ту «дуру» курносую, ну и шарахнул из обреза по замку английскому. Сразу дыра образовалась, хоть кулак суй. Толкнул – дверь и подалась. Я – шасть в гнездо! Моя тёлка на диване лежит, ноги к подбородку прижала, глаза выпучила и икает. Я ей в живот пушкой упёрся, щёлк курком – глухо! Забыл, что зарядом замок вышиб. А второго патрона нет, впопыхах не прихватил лишнего. Стою, зубами клацаю, а сделать ничего не могу. Ну, тут и шарахнуло меня чем-то по голове. Самец её табурет мне на голову опустил. Очнулся, – Мильтон по щекам хлопает: «Чего разлёгся? – говорит, – по тебе давно параша скучает». Ну и волоком меня стащили вниз. Запихали в машину. Потом суд был. Спасибо механик выручил: характеристику хорошую дал, на воспитание поручился взять. Правда, машину не дали. В ремонтники перевели. За сотню хрустов деревянных вкалываю, а раньше с деньгами был…»

– Ну, а с супругой-то что? – спросил его вчерашний дед, который звал Олега ужинать.

– Я ей, падле, квартиру оставил, и все шмотки у неё забыл. В общагу перебрался… – «Хохотунчик» сразу смолк, сник и притих под тёмно-синим старым больничным одеялом.

Висковский лежал и думал. Что вот оно – первое впечатление как обманчиво! Ему сразу показалось – пустой человек, гремит бубенцом-пустозвоном по жизни – и не печали ему, ни сомнений, – всё знает, всем доволен. А здесь оказывается трагедия почище Шекспировской.

Висковский оглядел палату. Только теперь он заметил, как тесно поставлены койки в этой, метров восемнадцать-двадцать комнате покрашенной от пола до потолка тусклой бледно-салатовой краской. Кроме него и «Хохотунчика» в палате лежали ещё четыре человека, повидавших своё в жизни и поживших своё. Все четверо старика лежали с простатой. Единственное лечение этого недуга – нож и хирургическая игла. Только таким путём можно избавить таких больных от тяжёлых страданий и мучений. Неприятные последствия этой операции – необходимость отводить почечные выделения через резиновые трубки наружу. У каждого больного стоки собирались в обыкновенную бутылку из-под молока с прикрученным к горлышку проволочным крючком, которым бутылка цеплялась за скрученный из бинта пояс.

В палате стоял резкий запах мочи, как в общественном туалете, и никакие проветривания не помогали. Больница – есть больница.

Из четырёх стариков двое были транспортабельны – один только готовился к операции, а другой уже ожидал выписки после выздоровления. После ножа хирурга, двое других были лежачими больными. Одному было совсем плохо – обильно шла по трубке кровь, и кому-то надо было бутылку то и дело опорожнять, вынося в коридорный туалет. Для этого у нянечки не доходили руки, и больных спасала взаимовыручка. Вот и теперь «Хохотунчик», увидав, что бутылка у старика наполнена, встал, отцепил бутылку от привязи и молча вышел в коридор.

Больной с благодарностью смотрел ему в след. Говорить больному, по-видимому, было трудно, и он только заискивающе улыбался жалко и унижено.

Через минуту парень пришёл, деловито приладил на место бутылку, весело матернулся, и опять залёг под своё одеяло.

У Висковского от чувства брезгливости или от последствия длительной немочи стало выворачивать внутренности, и тут он уже ничего не мог с собой поделать. Разум говорил, что болезни не красят человека, что с тобой может случиться то же самое, если не хуже, а желудок не слушался, и он, сдерживая приступ икоты, вышел.

3

По длинному гулкому коридору, как по центральной аллее парка, прохаживались парочками и по одному взад-вперёд больные. Коридор этот был местом встреч, общения и прогулок.

В урологическом отделении больные обычно лежат подолгу, и теперь было заметно, что все давно уже здесь перезнакомились, передружились, кивали друг другу головами или перекидывались шутками.

Человек, как говориться, – он и в Африке – человек. Юмор, даже горький, помогает взглянуть на свои болячки со стороны, и становится не так уж всё безнадёжно и мрачно.

Висковского здесь не знали, и он чувствовал на себе пристальные, любопытные взгляды. Тошнота отступила, только где-то на дне желудка было холодновато и жёстко, словно там лежал большой медный пятак.

Как быстро страдания меняют человека! Вот уже и походка стала какой-то шаркающей, и вся житейская возня и сутолока отодвинулись в дальний угол, всё не связанное со здоровьем стало незначительным и мелким. Престиж, деньги, всякие возможные блага – все они не стоят одного глотка воздуха. Куда ушла жизнь? На что? На ловлю ветра?.. Лез к общей кормушке, расталкивал локтями менее проворных и удачливых. Наступал на пятки впереди идущим. А ради чего? Урвать. Проглотить. Подгрести под себя. Даже поговорку какую-то подлую для оправдания себе выдумали, мол, одна курочка-дурочка от себя гребёт. Тьфу! Ведь и он такой же. Висковский горько вздохнул. Коридор был бесконечен. Матовые лампы подчёркивали и без того бледные неопрятные лица. Здесь встречались и женщины. Отёкшие, неухоженные, со спутанными мятыми причёсками, они отталкивали от себя, заставляли отводить взгляд в сторону. Неизвестно ещё, как повернётся болезнь. Что тогда останется? Пыль, зола. Сомкнётся над головой мир, даже травинка не шелохнётся. Канешь и – кругов не будет. А следы на земле дождь смоет…

Взгляд Висковского зацепился за скрюченную фигуру на низкой клеёнчатой кушетке, видимо мест в отделении не хватало и несколько кушеток, стоящих в коридоре, были заняты вновь поступившими больными. Фигура была закутана с головой в старое хлопчатобумажное одеяло серо-синего цвета с вытертым ворсом, на ткани выступали переплетённые крест-накрест суровые нитки. Фигура монотонно покачивалась взад-вперёд и издавала какой-то однообразный нечленораздельный звук – стон, смешанный с загнанным внутрь воем – «Уу-ууу – у!» Подойдя ближе, Олег увидел насквозь искажённое болью, худое, измождённое лицо ещё молодой женщины. Наверно, резкие почечные колики и скрутили её в кольцо.

Одинокая на этой убогой кушетке, она казалась всеми брошенной и забытой. У Олега сжалось сердце:

– Вам чем-нибудь помочь? – тихо спросил Висковский.

– Ыы-ии… – отрицательно покачала головой женщина.

От нестерпимой жалости у Висковского выступили слёзы. Чем он мог ей помочь? Чем ему могут помочь? Что могут врачи? Женщина мучилась и Висковский, отвернувшись, поспешил назад, стиснув челюсти до того, что заболело в ушах.

На дверях некоторых палат висели таблички – «Для инвалидов и участников Отечественной войны». Урологические заболевания. Это, так сказать «привилегия» людей пожилого возраста, как раз участников и инвалидов той страшной войны. Если придерживаться этого правила, то на каждой палате надо бы вешать такие таблички. Ни каких дополнительных удобств в палатах этих не было – та же боль и те же страдания. Болезни былых заслуг не признают.

Войдя к себе в палату, Висковский услышал, что старики о чём-то тихо разговаривают. «Хохотунчик» лежал, отвернувшись к стене и, казалось, спал.

– Бронёй я не закрывался, нет – говорил дед, ждущий выписки, – поставили меня районный отдел культуры возглавлять. Я в это время киномехаником был, то есть, культурней меня в районе человека не нашлось. А какая там культура?! Я и четырёх классов не сумел кончить, смех один. Вся культура во мне – это матом ругаться не мог. Ну, не могу выговорить этих вот трёх-четырёх слов и – всё тут! Меня дружки в молодости, бывало, на землю свалят, прижмут коленками и заставляют слово «ёж» сказать, а потом быстро ладошкой рот прикроют, я после этого на улицу не выходил. Болезнь что ли во мне такая сидела? На всю деревню посмешищем был. Девки, и те на смех поднимали. У него, говорят, и струмента для этого дела нет – калеченый. Я, бывало, приду домой и плачу. Отец аж зубами скрипел. Дюже способный к этому мату человек был. Между слов, как меж гороха орехи сыпал. А как пьяный придёт, – в переднем углу иконы с гвоздей срывались. Потом попа звали – ладаном углы окуривать.

…Да, оставили на мне бронь, и начальником отдела культуры сделали, партпаёк выписали, а что делать – не сказали. Вот я и езжу, как и ездил раньше со своей кинопередвижкой по деревням, «Броненосца Потёмкина» да «Чапаева» показываю. Кино тогда немое было, так я – вместо артистов, и говорил для каждого своим голосом. Что в голову придёт, лишь бы по содержанию подходило. Успехом пользовался неимоверным. Как Утёсов! Слух обо мне и дошёл до высокого начальства в области. Приезжает руководящая краля одна. В зубах папироска, в кожаных галифе, и руки в карманах держит. Сапожком лаковым постукивает. «Молодец! – говорит, – собственную инициативу проявляешь. Это мы отметим. Идеологическое обеспечение хорошо поставил. Только почему отчётов не шлёшь по среднестатистическому, – это она так говорит, – жителю района и по массовости охвата, – и смотрит на меня так, с любопытством, поигрывая папироской. – Отчёт сам привози, – и жмурится, как на мышь. – Есть! – говорю – привезу, привезу, как велите. А я в отчётах этих, ну, ни бум-бум! – Поедем, – это она мне говорит, – на дальнюю периферию. Посмотрю, как ты там идеологию обеспечиваешь» ну и поехали мы втроём: я, моторист да краля эта с нами. Едем на телеге с аппаратурой в самую периферию – Кёршей называется. Деревня подлесная дело к вечеру. Лето. Тепло. После обеда дрёма накатывает, так бы ехал и ехал, покачиваясь. А дамочка эта: «Стой-да-стой!» – заденет меня, вроде случайно, и в лес юркнет – то цветочки ей понравились, никогда таких не видела, то гриб какой-то особенный растёт, то до ветра, говорит, схожу. Ветер, видите ли, ей нужен, охлануть желает, хотя жары особой нет. Опостылела она мне – невмоготу! Я за свою бронь и так не держался. Идёшь по деревне, глаза прячешь, бабы кругом и норовят побольнее, поедче укусить, задеть. Точно, говорят, калеченый, коль на войну не взяли. Где уж ему баб щупать. Надо в сельсовете сказать, чтобы ему в женскую баню пропуск выписали. А во мне двадцать пять годков, лошадь бы заломил. Стыдно. А тут краля эта – прыг-да-прыг, прыг-да-прыг, и про броню намекает. Злость схватила. Ну не могу – и всё! Придел нашёл такой. К своим ребятам на фронт подамся, пусть она этой бронёй подотрётся. Я ей нынче покажу идеологическое обеспечение!

Прибыли в Кёршу. Подъехали к сельсовету – уже смеркаться стало. А для деревни кино, – что праздник! Только мы экран на глиняную стенку сельсовета закрепили – всё село собралось. Правда, больше бабы с ребятишками, но и старухи были. Пора аппаратуру налаживать. Я к председателю тому подхожу, мол, так и так, водка есть? «А, когда её не было? – председатель вытащил из-под стола зелёную бутыль. – После сеанса мы с тобой и разговеемся. Я распорядился…» «Да нет, – говорю, – мне оптику протереть, всего граммов двести надо». Председатель наливает гранёный стакан, я его в сенях в себя и выплеснул. Ну, теперь в самый раз кино гнать!

Рассказчик, вдруг что-то вспомнив, хихикнул, приподнялся на локте и спросил: – не надоел ли он со своими баснями. Зная, что окружающие слушают его внимательно, под одобрительное: «Давай, давай!» старик продолжал:

– Движок, правда, в этот день что-то барахлил, долго не заводился. Повозились мы минут десять-пятнадцать. Он и застучал. Вспыхнула на экране рамка, и застрекотал мой аппарат. В чёрном дыму броненосец показался. Ну, я и перевожу всё на человеческий язык. Мол, броненосец был гордостью русского флота, а царские сатрапы и шкуродёры народ сосали и расстреливали на площадях. Проверяющая моя дама одобрительно поддакивает: «Так, так!..». А кино крутится дальше. Дошло до того момента, когда матросы садились борщ хлебать, а в говядине черви оказались, не свежая говядина была… Тут меня и понесло. Отцовский дар пробудился. За всю жизнь все матерные слова вырвались. Как плотину прорвало. Проверяющая глаза выпучила, царапает карман у галифе: то ли пистолет ищет меня пристрелить, а то ли закурить желает. А народ, как сидел, так и повалился в траву от смеха. Сам председатель растерялся. Смотрит на уполномоченную и не поймёт; то ли ему смеяться, то ли сеанс оборвать. А мне весело сделалось. Положил я этой крале руку на плечо и говорю: «Вот теперь, залётка, и до ветра сходить можно с вами, охлануть маленько». У неё изо рта даже пена пошла. «Засажу! – кричит – издеваешься над советским искусством! Под расстрел пойдешь!». Велела мотористу везти её в милицию. Утром, я ещё спал, два верховых милиционера прискакали. Взяли меня под стражу – и в район. Допрос сделали, но до суда, правда, дело не дошло. Председатель сельсовета бумагу отказался подписывать. «Я – говорит, – в сельсовете был и ничего такого не слышал». Хороший мужик оказался. А бронь всё-таки у меня отобрали и в окопы на передовую отправили. Там только я и человеком стал, хотя хлебнул – не приведи господи! Всяко было. Там и женился. Завтра на смерть идти – а мы в штабе и расписались. Правда, после этого, почему-то страх стал брать за свою жизнь. Раньше в горечах и пуль не слышал, а это – пролетит где-нибудь шальная, а ты голову и жмёшь в шинель, так в землю бы и залез. Может потому, и жив остался… Не знаю. Что-то передачи ни кто не несёт? – перебил он неожиданно разговор на другую тему.

– Вот и мне тоже одна передача вспомнилась, – отозвался с дальней койки больной ждущей операцию. Операцию со дня на день откладывали из-за повышенного давления у больного. Давление не удавалось сбить даже таблетками. Человек мучился неизвестностью, страдал, и от этого давление ещё больше поднималось, и получался заколдованный круг. У больного частично была парализована правая сторона и, когда он ходил по палате, то слегка подтаскивал ногу. Теперь его живые глаза возбуждённо блестели, а левая рука энергично жестикулировала. Вероятно, человек этот был открытого и весёлого нрава в той, другой, молодой и здоровой жизни.

Человек, свесив ноги, с трудом поднялся и сел на кровать. Задрав голову, он вспомнил что-то весёлое и счастливое:

– А передача была – конфетка! Встречались мы как раз с командой из Саратова. В футболе, как? Ноги длинные нужны и соответственно реакция, быстрота подачи, – человек резко рубанул воздух сверху вниз ладонью. – Так вот, играли мы с командой из Саратова на своём поле, на стадионе «Динамо», может, кто помнит? На этом месте бурьян растёт, а тогда на нём деньги росли. Люди ломились на игру. Билеты по десять рублей за штуку. На стадионе рёв стоит. Как в Аргентине или там в Бразилии. Саратовцы у нас выигрывали со счётом3: 2. Позор! Вот им! На своём поле и проигрывать! – человек молодцевато выпрямился, выставил вперёд левой рукой кукиш и весело матернулся, забыв на мгновение своё положение и возраст, – Что мы, – фраера какие?!