Текст книги "Я просто Пушкин"

Кавказ подо мною

Так и не отыскав саранчи ни в Бесарабии, ни в Одессе, ни в калмыцких унылых пустошах, Пушкин продвигался все далее на юг-юго-восток. Но вовсе не любопытство естествоиспытателя, как могло показаться неискушенному в пушкинских повадках прохожему, подгоняло его в дорогу. Или, если и любопытство, если и естествоиспытателя, то уж во всяком случае испытывающего естество каким-то особенным способом и с непонятного науке боку. В доказательство достаточно перелистать томик стихов Александра Сергеича. Там, ежели поглядеть свежим глазом, непременно натыкаешься на изящную элегию, рожденную именно в ту нелегкую пору. Вот она, извольте. Чтоб вам не тратиться на поиски.

 
Прощай, любезная калмычка,
Слезинки грязные утри.
Моя помчится дальше бричка…
Пусти штанину, не дури!
Да, ты по-своему красива
И соблазнительна, а всё ж
Совсем иная перспектива
Тебе положена. Ты ждёшь,
Что позабыв происхожденье
И кофе с трубкой по утрам,
Я разделю твоё влеченье
К колючкам пыльным и пескам?
Напрасно, милая дикарка!
Твой час когда-нибудь пробьёт —
Джигит тебя полюбит жарко
И поперёк седла швырнёт.
В свою потёртую кибитку
Свезя насильно, как овцу,
В твою иголку вденет нитку,
Невинность приведя к концу.
Глядишь, в кибитке разведутся —
Потом, со временем, не враз —
Мальцы с мордашками, как блюдца,
И щёлками наместо глаз.
А я… Что по себе оставлю,
Помимо гробовой трухи?
Тебя ли разве что прославлю,
Вот эти посвятив стихи
Твоим грудям тугим и ляжкам,
И тайным искоркам в глазах,
И тем бесчисленным поблажкам,
Что несмотря на стыд и страх…
Но полно, тут я умолкаю,
Прости, голубушка, прощай
И всё, что ныне предрекаю,
Приять смиренно обещай.
 

Итак, засим, простившись с соблазнительной калмычкой, пересек удрученный своим изгнанием Александр Сергеевич бескрайние степи и не особенно вскоре, но все ж таки не через до бесконечности долгий срок заехал в края, откуда виднеется невероятная в своей страшноватой красе кавказская гряда.

И точно, горы Пушкина едва ли не напугали, буквально придавив к почве возвышенным совершенством, увенчанным шапками вечных снегов. Так что он даже онемел, в смысле стихотворчества, на неопределенное время и оттого безнадежно впал в некий пароксизм тоски и самокопания, наподобие аглицкого сплина.

Меж тем несущая поэта бричка постепенно пошла в гору, медленно, но неизбежно приближая его к русской крепости Кудук-хала близ Железноводска. В пятидесяти верстах от этой последней ввиду чеченской границы цитадели славного нашего воинства пришлось ему пересесть в тряскую арбу, доверившись белобоким волам с пологими рогами местного происхождения. Волы свою службу знали, и лучше них здесь не было силы, способной тащить любые грузы по ленточке опасной горной дороги.

Полсотни верст по перевалам – не то, что по ровному месту: в час не переедешь. И Пушкин, ерзая задом по скудной соломе, ничуть не повеселел за время этого пути, то утыкаясь носом в отвесную скалу, то с оторопью ахая над пропастью, грозившей затянуть его вместе с арбой и волами в бездонную свою глубину.

Однако, стоило показаться из-за хребта бастионам Кудук-халы, как сделалось легче на сердце: там ждала его встреча со старыми знакомцами, сулившая наверняка приятные минуты, каковыми не может не отличаться время, проводимое добрыми русскими людьми в застолье и теплых дружеских беседах.

И предчувствие не обмануло поэта. У самых ворот крепости встретил его бывший некогда флигель-адъютантом самого генерал-аншефа Маевского, но за острый язык сосланный сюда с разжалованьем до капитанского чина Петр Петрович Хламидов. Человеком он слыл несколько заносчивым, но Пушкина, с коим познакомился и встречался в Москве и Петербурге, привечал, чтобы не сказать любил как родного.

– Александр Сергеич, наконец-то! Поверишь ли, с утра тебя дожидаюсь! – с неподдельной радостью выдохнул Хламидов и заключил Пушкина в крепкие солдатские объятья. – Пойдем, брат, скорее. Все уж для тебя приготовили – и стол, и постель, и помыться с дороги.

Не успел Пушкин и слово вымолвить в ответ, как откуда-то налетел на него невеликого росту лысоватый господин в сапогах на босую ногу. Подбегая, он успел на ходу запахнуть мундир, но позабыл о цветастых помочах, свисавших из-под оного и тем непоправимо выдававших рассеянность своего хозяина. По бокам его аккуратной лысины развевались незачесанные соль с перцем пряди, и уже по ним одним можно было узнать в забавном господине подполковника Василия Семеновича Арестова. Вот уж был по общему признанию замечательный человек! Знатный специалист по флешам, редутам, форсам и контрфорсам и всяческим прочим полевым и крепостным укреплениям, Василий Семенович отличался приветливостью, подкупавшей всех его знакомых.

– Саша! Родной ты мой человек! – поборов одышку, кричал он, хлопая Пушкина по плечам и спине. – А что бы загодя-то, загодя-то сообщить! Только третьего дня вестовой письмецо твое доставил. А то бы мы бычка завалили!

– Пустяки, Василий Семенович, – не без слезы усмехнулся Пушкин. – Корочку хлеба да плошку воды, а более мне, опальному, и не положено!

– Не-по-ло-же-но?! – возопил Арестов, совершенно всерьез приняв пушкинский сарказм. – Это что еще за выдумки, не положено? Мы тут, брат ты мой, от начальства далеко, так не изволь беспокоиться, напоим и накормим так, что до постели без подмоги не дойдешь!

Вскоре, помывшись и испив целебной водицы, прославившей здешние места на всю Россию, Пушкин убедился в том, что Василий Семенович не шутил по поводу крепостной хлебосольности. Наевшегося, что называется, от пуза, его повели в экскурсию по всем кудук-халинским достопримечательностям. Показывали с гордостью все, что ни попадало на глаза, – и склад с провиантом, и лошадей с собаками, и чеченских девок, усердно занимавшихся ковроткачеством в особом сарае.

– Это как же? – изумился Пушкин, отлично знавший чеченские ревнивые обычаи обращения с женским полом. – Откуда вы разжились этими красавицами?

– А это, Саша, наше новое оружие, – с наслаждением пощипывая сивый ус, разъяснил Арестов. – В генералитете, вишь, изобрели – и тотчас нам секретный приказ: при каждой удобной оказии красть у чечни баб и девок.

– Так ведь они же… Для них же…

– Именно, брат! Позор несмываемый. Так через это мы и ожидаем, что в отчаянии чеченцы со дня на день с переговорами к нам придут, миру запросят. А мы им, вестимо, наши кондиции: соблюдите, мол, и живите со своими бабами покойно…

– Ну и дела! – поводил Пушкин носом, а глаза между тем скосил на примеченную им в толпе ткачих особливо хорошенькую чеченку.

День этот за всеми хлопотами и толпою новых впечатлений быстро завернул к закату. Как и бывает в горах, темнота спустилась незапно, так что Пушкин, отвлеченный к тому же довольно шумным пиршеством, сумерек и не приметил.

Все уж изрядно, по-русски говоря, назюзюкались, Хламидов откуда-то притащил гитару с гвардейским этаким бантом, и в свежем высокогорном воздухе звонко разлился романтический струнный перебор. Тут же поднял хмельную голову поручик Охлобыстин, слывший здешним Фаринелли, о чем Арестов горячо прошептал Пушкину на ухо, – и поверх струнного звона раскатился его волнующий тенор: «Ой, да не вечер, да не ве-ечер!»

– Пойдем, Саша, до ветру, – пробормотал Василий Семенович и подцепил Пушкина под локоток.

С хохотом и прибаутками помочились они с самого высокого бастиона. И тут Арестов неожиданно подтолкнул Пушкина в бок:

– А что, брат? По-прежнему ли ты охоч до женского полу?

– Не жалуюсь, Василий Семенович, – пробормотал тот. – Да к чему ты спрашиваешь?

– А к тому, брат, что давеча, я приметил, ты глаз-то на одну чеченочку положил.

– Да полно вам шутки шутить! – увернулся было в смущении Пушкин.

– Положил, положил! Не отпирайся! – настаивал Арестов и снова, хохотнув, подтолкнул его в бок. – Так ведь это можно устроить!

– Не совестно вам, Василий Семенович! За кого вы меня принимаете? Как могли вы хотя на минуту допустить, что честь моя мне позволит девушку силой взять, на правах, так сказать, победителя?

– Нет, это ты меня обижаешь, Александр Сергеевич! – насупился Арестов. – разве ж я говорил, силою?

– А то как же?

– А так… Я к тебе ее вызову. Ты у ней согласия испроси, как благородному человеку подобает. И уж если не согласится, пеняй, брат, на себя! Не такой уж ты, значит, гений русской словесности, как молва о тебе говорит.

– Ну, если так, – улыбнулся Пушкин, – то изволь, я согласен. Да только понимает ли она по-русски?

– Десятка полтора слов знает… Но ведь на то ты гений, чтобы и двумя словами в чувствах своих девицу убедить!

***

Нечего и добавить к этой истории, поскольку об остальном не сохранилось достоверных свидетельств. Однако известно, что после того и до конца своей долгой жизни Василий Семенович непререкаемо чтил Пушкина как наипервейшее светило словесности российской, что и завещал своим детям и внукам вместе с полным собранием сочинений Александра Сергеевича издания сорок второго года, с золотым обрезом и в телячьей коже с богатейшей инкрустацией. А сам Пушкин по прошествии волшебной ночи, послужившей прекрасным довершением доброго дня, совершенно приободрился и встретил рассвет следующего утра, стоя в одном исподнем на том самом, высочайшем, бастионе Кудук-халы, с коего в полночной тьме справляли они с Арестовым малую нужду, и с только что исписанного им клочка бумаги оглашал изумленные кавказские горы и долы бессмертными строками:

 
– Кавказ подо мною, Кавказ надо мной…
Весь мир от Кавказа лежит до Кавказа.
Свобода, небесного свода зараза,
Царит сокровенно в юдоли земной.
 
 
Орёл ли, Кура ли, морская ль волна,
Горянка ль с кувшином сбегает по склону —
Бескрайняя воля мне всюду видна,
Конец и граница любому закону.
 
 
И даже, скалу растопырив, кристалл
Свободен в своём проявленьи верховном,
И солнце в его полыхании ровном
И жарком, покуда ледник не настал.
 
 
И звёзды иные, столпившись в туман
Для нашего влажного смертного глаза,
Хотя под собой и не чуют Кавказа,
В неволе орбит прозревают обман.
 

Песнь о Вещем Олеге

Дорога, находись она не на высоте полутора верст над уровнем моря, где не оставалось почти ни пылинки, была бы размыта непрестанным ливнем в обычную для России непролазную кашу. А так, об эту пору, которую странно было называть зимней, лишь красная глина, кое-где выступавшая на поверхность по не известным Пушкину геологическим причинам, препятствовала движению коварною скользкостью своею. А двигался Александр Сергеевич, покорный так и не исполненному заданию Академии наук, в погоне за призрачной саранчой все дальше на юг, полагая через несколько дней достичь сказочно-богатого города Тифлиса. О нем он и прежде слыхал много заманчивых рассказов и рассчитывал подольше побыть в этом чудесном месте с его шумными базарами, серными банями, чаем, вином, обилием христианских храмов и прочей небесной красоты.

Однако же дурная погода, застигшая его в пути и не желавшая отставать уже третий день, рождала в сердце тоску и покушалась на вдохновение, все-таки не оставлявшее Пушкина. Он как раз сочинял историческую песнь об одном из древнерусских князей Олеге по прозванию Вещий. Прозвище оное Пушкину никогда не было до конца понятно. Вот и теперь, с остервенением вгрызаясь в и так разлохмаченное перо, ломал он голову над тем, от какого слова оно происходило: «весть» или «вещь»? И склонялся к тому, что это одно и то же, ибо весть всегда приходит в вещественной форме, и, напротив, всякая вещь в действительности есть весть. Как вдруг его раздумья прервал резкий разворот арбы и гортанная ругань погонщика. Отняв от лица бледную руку, поэт взглянул из-под мокрого куколя на дорогу. Его арба едва не столкнулась с другою, двигавшейся навстречу. Теперь погонщики волов безбожно крыли друг друга, и совершенно не ясно было, каким образом они полагают разъехаться: две арбы сцепились колесами и, как ни крути, проехать им друг мимо друга на этом участке возможно было только с нарушением основополагающих законов – либо евклидовой геометрии, либо невтоновой механики.

И тут гений Пушкина явил себя в совершенно неожиданной ипостаси, очевидно доказывавшей, что Академия наук могла бы ему поручить и более серьезное дело, нежели погоня за, по-видимому, не существующей саранчой. После пяти минут напряженного соображения он, несмотря на все обстоятельства, весьма досаждавшие и препятствовавшие свободному течению острой инженерной мысли, подобно Архимеду воскликнул «Эврика!» и принялся объяснять изумленным погонщикам словами и знаками, что следует делать.

Когда до темноватых горцев дошло, чего он от них добивается, оба подпрыгнули враз, и каждый при этом хлопнул себя по лбу. Да и как тут было не догадаться! Следовало не разъезжаться, а поменяться арбами, развернуть их, перепрячь волов и перетащить груз с одной арбы на другую и с другой на одну. И ехать себе дальше как ни в чем не бывало!

Так они и поступили. Причем радовались, как дети, находчивости русского барина, отчего и работа спорилась. Пушкин меж тем отошел в сторонку, пытаясь вновь сосредоточиться на своих этимологических изысканиях… И тут он краем глаза приметил, что со встречной-то арбы переносят мертвое тело, не в гробу, а так, в нечистой рогоже. Однако по обшлагам на свесившихся плетьми руках он сразу угадал в мертвеце русского дворянина.

– Кого ж это вы везете? – воскликнул он с тревогою и приблизился к телу, небрежно кинутому горцами в сырую солому.

Погонщик встречной арбы сразу понял, о чем его спрашивают, но на всякий случай переспросил, коверкая русские слова:

– Эта-та? Эта кого везотэ?

– Да! Это, это! – несколько раздражаясь, подтвердил Пушкин.

– Эта Грибоэда везотэ. Его, барин, пэрсы зарэзалы, а мы тэпэрь везетэ.

– Какого Грибоеда? – испугался Пушкин и, наклонившись к мертвецу, отдернул у него с лица рогожу.

Не сразу, а все ж таки он узнал в заледеневших чертах своего тезку и доброго друга Александра Сергеевича Грибоедова, композитора, умницу, автора бессмертной комедии «Горе от ума», бывшего к тому же ловким шпионом и дипломатом, до тонкости знавшим обычаи Востока и наизусть помнившим пятьсот двадцать восемь из сказок тысячи и одной ночи. Пушкин отшатнулся и, закрыв лицо руками, горько зарыдал.

Давно ли, кажется, стоял Грибоедов перед ним в Михайловском, блестя своими знаменитыми очками, вскинув руку с бокалом, и громоподобно вопрошал, изображая своего персонажа Чацкого: «А судьи – кто?»

«Вот какая, стало быть, суждена нам была новая и последняя встреча! – подумал Пушкин, глотая слезы. – Не так ли и мне когда-нибудь предстоит возвращаться с чужбины? Недвижным, холодным, с окостеневшими перстами и заострившимся носом…»

Наверное полчаса, никак не менее, оплакивал он погибшего друга. Но что было делать? Жизнь продолжалась своим чередом: повозка со страшным грузом скрылась за поворотом, и жгучее в первом приступе своем горе постепенно притупилось упав ледяным камнем на дно пушкинской души. К вечеру того прискорбно памятного дня, сидя у огня под крышей бедняцкой сакли и непроизвольно жуя жестковатый чурек, Пушкин завершил начатую давеча песнь о Вещем Олеге, все в ней наново переделав. И выразил в этом величественном творении, как известно, итог собственной борьбы с лютой ненавистью к убийцам Грибоедова.

 
Как ныне, сбирается Вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам,
Поскольку считает, что он – человек,
Спускать не умеющий даром,
 
 
Спускать не желающий сим подлецам
Их выходок буйных на воле:
Он им не какой-нибудь хлипкий пацан,
Бегущий от крови и боли.
 
 
Напялив кольчугу, выводит коня,
За ним поспешает дружина,
И лесом дремучим три ночи и дня
Ведут их с гордыней кручина.
 
 
Но раз на рассвете из гущи травы,
Ступая сурово и немо,
Навстречу Олегу выходят волхвы,
Бредущие из Вифлеема.
 
 
– Что скажете, старцы? Какая беда,
И в хвост погоняя, и в гриву,
Не знаю откуда, свела вас сюда,
На нашу славянскую ниву? —
 
 
Спросил их с усмешкою Вещий Олег,
Согретый воинственным жаром,
И ляпнул вдобавок, что он – человек,
Спускать не умеющий даром.
 
 
– Всё ходите, значит, – сказали волхвы
И вскинули бороды смело, —
На вы да на вы, да на вы, да на вы.
Не тошно вам? Не надоело?
 
 
А мы вот по морю бескрайних снегов
Идём, как по суше, и знаем:
Блажен, кто возлюбит свирепых врагов.
Мы любим тебя и прощаем.
 
 
С тех пор девятнадцатый минул уж век,
А будет ещё девятнадцать.
Доныне сбирается Вещий Олег,
Да так и не может собраться.
 

К Чаадаеву

Пушкин сызмальства был очень дружен с Чаадаевым, о котором стоит рассказать особо. Все знали, что звать его Петром, но – вот ведь какая ерунда – никто в точности не знал тогда и не знает до сих пор, как его по отчеству. Будто назло, и сам Пушкин в переписке называет его то запросто Петрушкой, то Петром Батьковичем.

Еще одно интересное обстоятельство: никому не ведомо и как правильно писать фамилию этого странного человека – чрез одно или чрез два «а». «Что за пустяки? – быть может, скажете вы. – Неужели нельзя поискать насчет него каких-нибудь государственных документов? Был же у него, в конце концов, как и у всякого нормального российского гражданина, паспорт?» Но в том-то и дело, что, судя по всему, паспорта у Петра Чаадаева (или, если угодно, Чадаева и даже Чаадааева) отродясь и до самой кончины не бывало! Не сохранилось и никакой иной казенной бумаги с начертанием его полных имени, отчества и фамилии. Пылится в архивах множество писем его, на русском и немецком языках, адресованных к разным господам и дамам, в том числе и к самому государю-императору, однако письма эти он непременно подписывал либо загадочными инициалами «П. Ч. А. С. Я.», «П. Я. Ч.», «П. И. Ч.» и тому подобными, либо совершенно неразборчивой загогулиной.

Чаадаев (будем называть его так) был тщедушный малый, росточку, прямо сказать, наполеоновского, и амбициями обладал соответствующими, то есть, вопреки своей физике, сильно на вырост. Внешне не отличался он ни особой прелестью, ни тем обаянием, что бывает иногда свойственно и самым уродцам. Красноватый носик Чаадаева, словно турецкая туфелька, загибался промеж близко поставленных глазок с колючими огоньками, подозрительно умно светившими, казалось, из самых заветных глубин его яйцеобразной головы. Руки были непомерно длинны, ноги – напротив, коротковаты. Одевался он всегда с иголочки, но вечно выдавал в себе недостаток хорошего вкуса – то замотает шею платком из какой-то лапчатой тафты, то к зеленому сюртуку натянет розоватые панталоны в серую полоску.

За что же любил его Пушкин? – спросит иной наивный читатель. Да разве же любят за что-то? И кто постиг настоящую природу наших симпатий и антипатий во всей их красе и непроизвольности?

Сызмальства, как сказано уж выше, Сашу и Петю было буквально не разлить водой. Не удивительно, что когда Пушкин приехал в Царскосельский лицей, Чаадаев со своей извечной победоносной улыбкой уже поджидал его на пороге облюбованного им дортуара на двоих.

Так и зажили они на просторах Царского Села, проводя основное время в классах и за зубрежкой греческого с латынью, а на досуге кормя лебедей и бесконечно мечтая о будущем России.

Однажды приехал в лицей вконец одряхлевший Гаврила Романович Державин, с коего впоследствии Пушкин списал своего помещика Троекурова в «Капитанской дочке», не потрудившись притом даже переменить имя, отчество и фамилию прототипа. Многим критикам это пришлось не по вкусу, но понимавшие толк в путях российской истории одобрили пушкинский скептический сарказм по отношению к великому одописцу. А дело в том, что еще в младенчестве отец Пушкина, Сергей Иванович, рассказывал ему, как Державин малодушно гонялся по Оренбургским степям за предводителем крестьянского бунта Пугачевым, также впоследствии выведенным в названной повести под собственным именем.

Давно уж стала общим местом история о том, как Державин, наткнувшись на юного гения в лицейском вестибюле, спросил своим старческим дребезжащим баритональным тенором:

– Где у вас тут нужник, братец?

Но немногие знают, о том, что ответил ему Пушкин, наущаемый подле стоявшим Чаадаевым. Точнее говоря, не знает никто. А только Державин, с трудом, через слуховую трубку, разобрав суть сего ответа, выругался и замахнулся на сорванцов клюкой.

Потом еще Пушкин в знаменитом стихотворении «19 октября» так отразил этот эпизод.

 
Когда нам впрок не шла наука, —
Как пьяный егерь медведя,
Старик Державин нас застукал
И на хрен проклял, в гроб сходя
 

Проклятье старика Державина не замедлило сказаться в их судьбе. Вскоре, за какой-то незначительный проступок, Чаадаева (Бог уж с ним, пусть будет Ча-адаев) поганой метлой прогнали вон из лицея, и пришлось ему продолжать образование за границей, а именно в Германии. Друзья разлучились, но никогда не забывали о проведенных вместе годах и изредка обменивались письмами. Из оных Пушкин узнавал, что друг его весьма успешен в своих занятиях вне отечественных пределов. Чаадаев слушал лекции модных тогда немецких профессоров Канта и Гегеля, а с прославившимися впоследствии на всю Европу Фихте, Шеллингом и Бюхнером был вовсе на дружеской ноге.

«Ты не поверишь, Саша, – сообщал он Пушкину в одном из посланий, – насколько здесь в Германии все продуманно и рационально! Каждый пфенниг сосчитан, каждая тютелька учтена! Улицы с мылом моют – казалось бы, что за расточительный народ! Ан ведь зато у них и эпидемии редки, и не приходится тратиться на калоши. Каково? Вот бы нам так и Россию обустроить!»

Александр Сергеевич, хотя и наивно верил каждому исходившему от Чаадаева слову, симпатизировал далеко не всему, чем тот в неметчине восторгался. И только приверженность идеалу свободы объединяла их крепко и безусловно.

Годы пролетели, как шустрые морские птицы. Отполыхала Отечественная война двенадцатого года, отгремели декабристы на Сенатской, на смену французистому Александру пришел к престолу германистый Николай (оба, впрочем, люди хорошие, душевные, настолько, что Пушкин об одном из них, но не известно, о котором, так что вполне подходит обоим, писал: «Одна рука вожжой стегает, другая пряник в рот кладет»), а Чаадаев все никак не возвращался на Родину.

Пушкин не однажды в сердцах ему отписывал, пеняя: «Ты, Петрушка, как я подозреваю, бонвиван и маменькин сынок, коли не желаешь вернуться в свое отечество и честно послужить ему на благо!»

«Отчего же не хочу? – холоднокровно ответствовал на пени Чаадаев. – Я, Саша, почем ты знаешь, может быть, только тем и живу, что сплю и вижу свое триумфальное в Россию возвращение. Да только сомневаюсь, готова ли она принять меня с моими прожектами и стратегиями… Боюсь, объявят, а многие и всерьез сочтут меня безумцем, настолько наши российские координаты нормальности от европейских отличны».

Но в один прекрасный день, вынув из аккуратного сребристого почтового ящичка возле крыльца изящного из красного кирпича и белой черепицы домика в Мюнхене, который был им для жительства арендован у вдовы Фрухтенкопф, долгожданное письмецо от Пушкина, Чаадаев, прошел в кабинет свой, не раздеваясь, поспешно, не особенно ровно и рвя бумагу, взрезал конверт ножичком из слоновой кости и, пробежав по листу глазами, разрыдался, будто истеричная барышня.

В письме, понятно, не было ни ответа, ни привета, а только содержалось знаменитейшее пушкинское стихотворение «К Чаадаеву» (хотя, титулу вопреки, в адресе на конверте было прописано «Чадаеву»). Вот оно для ясности.

 
Любовь с надеждою и вера,
Как прежде, для меня, мой друг,
Не нотрэдамская химера
И не пустопорожний хрюк.
 
 
Исчезли юные забавы,
Как в полдень – лондонский туман.
Открыта нам дорога славы,
И меч свободы в руки дан!
 
 
Отчизна с тихою надеждой
Глядит на нас из-под берёз,
В полях свистит нам ветер нежный,
А на холмах бодрит мороз.
 
 
Но если мы не отзовемся
На этот бессловесный зов
И молча задом повернемся
В ряду любимых ей сынов —
 
 
Издаст Россия жуткий звук в
Погоне за соблазном счастья,
И на обломках самовластья
Напишут слово из трёх букв.
 

Чаадаеву и в голову не пришло кинуть замутненный слезою взор на печать, украсившую конверт металлическими закорючками грузинских литер, а то бы и ему, как нам теперь, открылось, что сие послание направил ему Пушкин из Тифлиса, сочинив оное так же вдали от родных пенатов, как и друг его Петр. А то бы, может, и не стал он тотчас сбирать свой дорожный баул, дабы незамедлительно вернуться из Мюнхена в матушку Россию, и не случилось бы всего того, чему, видать, судьба была случиться, и не обрушилось бы на него вновь с погубительной тяжестью предгробовое проклятие старика Державина.