Текст книги "Война с самим собой: Дорога Снов"

Становление

Мимо проплывало время. Может, оно даже падало закатами, только откуда мне, запертому в темнице, об этом знать. Я почти ощущал его дуновения, пытался уловить их, шёпотом считая убегающие секунды: «Раз, два, три…», но каждый раз сбивался и начинал сызнова упорно перечислять: «Раз, два, три…» Всё вокруг утратило смысл, даже редкие послания ярких картин излеченной от рака чувств жизни, в которой кто-то за меня расставляет все точки.

Кто-то за меня… Попахивает чем-то призрачно знакомым, чем-то из области людской психологии, о которой я наслушался в своё время. Как же там было… Ах да, «диссоциативное расстройство личности». В простонародье – раздвоение личности. А что, кто-то в этом лживом мире 21-го века, мире алкоголя, наркотиков, вписок, не-девственниц в 11 лет («спасибо» отчиму или старшеклассникам) и детей у детей в 16 – кто-то здесь един и не «расщеплён»? Все мы такие, даже те чёртовы идиоты-психологи, которые поставят мне этот диагноз, только сделать ни хрена не смогут. Потому что только болтать умеют о всякой ереси, вроде «все ваши проблемы в семье, потому что вы спите не на тех половинах кровати», или «астма у тебя из-за властной матери, не иначе». Ещё могут как-то облегчать страдания тех, кому вообще не стоило рождаться. Моральные инвалиды ради инвалидов физических. Да здравствует век тотальной толерантности.

Мысль злобно прошептала в ухо, вспорхнула к потолку и улетела, а я остался сидеть на каменном полу (даже не знаю – холодном или нет, это не имело никакого значения), сгорбившись и не моргая, упёршись взглядом в ссыхающийся на глазах рисунок какого-то парня (меня ли?), держащего в своих руках хрупкий стеклянный шарик, внутри которого в карандашных набросках описывались «истинные» ценности – дом, семья, любовь, дети. И лишь изредка, смачивая вязкой слюной сухие потрескавшиеся губы, я нашёптывал старые стихи, шрамами от острых игл выколотые на моём сердце:

«Чтоб заново начать мне жить:

Бояться, ненавидеть, но любить…»

В омерзительной тишине вдруг раздался голос. Точнее, не так – это не голос раздался, а я его услышал. Не внутри себя, не эхо пробившихся сквозь завесу звенящих осколками мечтаний слов, но снаружи. Тоненький детский голосок где-то вдали коридоров подземелья, мурлыкая, декларировал эти же стихи:

«Тебя… Взять за руку и шаг за шагом,

Не вспоминая о былых слезах,»

Голос приближался. Я весь напрягся, вслушиваясь, так что даже капелька пота проскользила по грубой коже лба, запуталась в волосиках брови и упала на щёку с надбровных дуг. Голос приближался. Впервые за долгое время я перевёл взгляд с рисунка на тяжёлую и старую дубовую дверь в мою темницу, разрезанную шершавыми прутьями клетки, в ожидании, что она сейчас отворится.

И она отворилась.

«Твоё тепло осознавая рядом,

Тонуть в бездонных ласковых глазах,»

Узкая полоска света, озорно поигрывающего зайчиками на поверхностях, озарила плавающие в затхлом воздухе пылинки. В мрачное помещение настороженно взглянула девочка лет 8—9. Русые, чуть кудрявые волосы обволакивали милое личико, да всё на этом, пожалуй – разглядеть больше мои глаза, не привыкшие к мгле после яркого свечения рисунка, не могли. Я кожей почувствовал её взгляд и, похоже, даже различил цвет её глаз – холодно-серый.

Она умолкла на полуслове («И, как по парапету, идти неспешно,») и, не решаясь войти, смотрела на меня, а я – на неё. Тягучие секунды разливались в минуты напряжённого молчания, пока я, наконец, не решился его прервать, слегка грозным и властным голосом приказывая:

– Подойди.

На удивление, она повиновалась и вошла в помещение. Тогда я смог разглядеть её одежду, насколько позволяло слабое освещение тлеющих факелов: легкое бледно-розовое платьице в крупный белый горошек. На этот раз резануть тишину решила она.

– Привет.

Но тишина имеет удивительное свойство мгновенно возрождаться, излечиваться от ран и обволакивать окружение буквально вмиг, в короткие и неловкие паузы.

– Кто ты такая?.. – Даже не поздоровавшись, я сразу же приступил к допросу.

– Ты что, не помнишь меня? – Немного писклявый и обиженный голосок резал не только тишину, но и мой слух. Я не привык общаться с детьми да и, откровенно говоря, даже не умел. Всегда ненавидел их. Ведь однажды они превратятся в людей, а люди… Те ещё суки.

– А должен?..

За приоткрытой дверью раздалось утробное урчание. Глаза девочки округлились от ужаса, она сжала ладошки в кулачки на животике и стала испуганно оглядываться.

– Я не должна здесь гулять. Меня будут ругать. Я должна уйти. – Будто зачарованная, она остекленело уставилась в пол где-то впереди себя и повторяла резкие, навязанные каким-то беспощадным взрослым, будь он проклят, фразы. Она взглянула на меня и уже развернулась и ринулась к двери, когда я её окликнул:

– Подожди!

– Я не могу, Она скоро проснется, – чуть обернувшись, механически промолвила девочка и юрко скрылась за дверью, не закрыв её за собой.

Она? Что за «Она»? И кто эта девочка? Очередной плод моего сознания? Я уже смутно помню, как строилась эта башня и какие секреты на самом деле она в себе таит. Я ли её создал, и если я – то когда и зачем? Я почему-то был уверен, что должен найти ответы на эти вопросы, заданные даже не мной, а моим… «отражением». Будто к этим ответам вдруг свёлся весь смысл бытия, если прозябание в подвале, скрывшись от окружающего мира в стихах и потоках безудержного времени, вообще можно назвать «бытием».

«Доверив жизнь свою не только самой себе,

Рывки, отчаяние переводить на нежность,

Открыть глаза на правду собственной судьбе.»

Стихи. Вроде бы просто слова, но сколько событий, слёз и боли скрыто за каждой буквой. Я превращал время в эти стихи столько дней, но девочка прервала процесс, и теперь он остановился, он даже обратился вспять, и я рискую остаться в темнице тем, с чего начинал – разбитым на осколки, пытаясь собрать себя воедино. Я не могу больше так, я слишком устал, и, похоже, нигде нет мне покоя – ни в том мире, настоящем, ни в этом – выдуманном подростком на задворках собственного сознания, в жалких попытках убежать от гнева матери и отчима. Теперь этот мир внутри меня вырос, окреп и взял надо мной контроль, а я до самого последнего, рокового момента даже не замечал. Или не хотел замечать.

Я поднялся, украдкой поглядывая на лежащий на полу листок. Он перестал быть центром вселенной, смыслом дальнейшего существования. Он мог бы, конечно, но у детей есть одна особенность, которая всегда меня поражала – безудержное любопытство. Именно оно привело эту девочку (чёрт подери, откуда она вообще могла здесь появиться?) сюда, и именно его она передала мне. Это любопытство – оно заразно, и с каждым вопросом вроде «Пап, а пап, а почему небо синее?» любой взрослый сразу же сам становится ребёнком, пытаясь ответить на этот невинный, очевидный и в то же время сложный вопрос, используя собственные скудные знания о мироустройстве. Так и я уже не мог выбросить из головы шальную мысль, пока не узнаю, как минимум, кто такая «Она».

Прутья клетки продолжали разрывать пространство вокруг, насмехаясь надо мной. Зря. В конце концов, это мой мир, существующий по моим правилам (по крайней мере, так было раньше), и стоит мне только подумать, и прутья обратятся в облачка пыли или в столбы ласкающего теплом света. Стоит коснуться их, и они станут податливыми, будто пластилин, а не металл, и изогнутся от движений моей руки.

Но этого почему-то не происходило. Я потихоньку начинал злиться, даже не из-за несчастной клетки, а из-за непокорности собственной вселенной. Мышцы, сжимающие потеплевший металл, напрягались, в левом запястье отчётливо ощутилась боль пережатого костями нерва. Я тряс прутья что было силы, уже даже обоими руками. Осталось только неистово заорать, чтобы совсем походить на сумасшедшего, но в голове метнулась мысль: «Ты же Её разбудишь». Исходя молчаливой яростью, я ещё сильнее вцепился в решётку, и она, наконец, сначала мелко завибрировала, потом уже сотрясала воздух своими колебаниями, поддалась и изогнулась, успокаиваясь.

Один из прутьев треснул, и я смог отломать кусок раскалённого металла. Другой – как я и ожидал, стал более пластичным, и мне хватило сил сдвинуть его, расчищая достаточно пространства, чтобы протиснуться. Но я не сразу поспешил выбраться из тюрьмы. Я убрал руки с остывающих прутьев и оглянулся на лист бумаги. Он помрачнел и изменился, но совершенно не хотелось выискивать изменения в штрихах карандаша. Я подошёл, попытался было взять его, но он распался в моих руках на два обрывка: один остался в руке, второй медленно упал на холодный каменный пол. Желания разбираться, как так получилось, тоже не было, так что я скомкал ошмёток рисунка и засунул во внутренний нагрудный карман, а затем начал свой побег.

Выйдя из камеры пыток минувших дней, я оглянулся. Едва ли Он предполагал, что клетка надолго задержит меня. Нет-нет, в ней был какой-то другой смысл. Он прекрасно знал, что рано или поздно я выйду отсюда, сам или подталкиваемый чем-то, какой-то роковой мыслью, ошибкой в программе мышления, оцифрованной в алгоритме принятия решений. Он знал, ведь Он – это Я, а Я – это Он. Мы такие разные, но тем не менее – едины.

«Взглянув на отраженье наших тел

В осколках мировых зеркал,»

Наши тела разбросаны на сотни тысяч километров друг от друга. Я здесь, а она – где-то там, и я должен отыскать, должен найти или хотя бы искать и не сдаваться. Сам не знаю зачем. Вероятно, эта девочка – тот самый сбой системы, который может внести свою лепту в судьбу этого и других миров.

Я подошёл к оставленной приоткрытой двери и краем глаза выглянул в коридор. Пусто, лишь мерцание факелов и стены с десятками других таких же дверей сходятся в далёкую точку. Осмелев, я распахнул её и вышел. Прямо напротив двери разлеглась на спине та самая «Она» – огромная хищная кошка, и щель между дверью и полом прищемила ей лапу. Она встрепенулась и перевернулась на пузо, мутным сонным взглядом осматривая меня.

Я ей не ровня в бою. Хищник разорвёт меня острыми когтями своих гигантских лап даже не моргнув глазом, как только придёт в сознание и очнётся ото сна. Решения принимались автоматически, как у меня всегда бывает в критических ситуациях. Сначала бить – разбираться потом.

Так я и сделал – даже не замахнувшись, тяжёлым ботинком я вломил твари по морде, чуть откинув её вбок. Кошка окончательно проснулась и, озлобившись от такой дерзости, уставилась на меня с оскалом, за мгновение приготовившись к броску, даже не вздыбив шерсть и не рыча – нет смысла показывать агрессию. Агрессию можно показывать тем, кто испугается и убежит подальше от драки, поджав хвост и поскуливая. А я – не такой.

Мои руки сложились замком на груди, что было силы сжимая остывший и заострившийся кусок прута от моей камеры. Она попытается дотянуться до моего горла (они все такие), и я мог только надеяться, что этот прыжок станет финальным рывком для нас обоих. О победе над огромной кошкой думать даже не приходилось.

Так и произошло. Туша грациозно взметнулась в воздух, оттолкнувшись от пола всеми лапами, а потом раскинула в стороны передние и раскрыла пасть, обнажив белые острые клыки. Секунды её полёта растянулись в проплывающие перед глазами эпохи. Мысли ускорились, восприятие обострилось, а время усмирило свой бег, перешло на неспешный шаг. Я мог разглядеть каждый волосок её шерсти, видел каждое пожелтевшее кариозное пятнышко на её зубах, каждую разлетающуюся в стороны пенную капельку слюны.

Она подлетела ко мне и обняла, впившись когтями в спину, но не достала до плоти – только разодрала одежду. Она старалась дотянуться клыками до горла, но сама подписала себе приговор, своей же инерцией насадившись глоткой на обломок клетки, из которой я выбрался буквально минуту назад.

Я тяжело грохнулся на пол, опрокинутый центнером мышц, костей, сухожилий, шерсти и ярости, и взметнул облачка пыли из-под себя. Кошка захрипела прямо мне в лицо, брызгая слюной. Я смотрел в её налитые кровью глаза, а она – в мои, холодно-безумные. Видимо, я перебил какие-то важные артерии или нервы, потому что хрип гнева слишком быстро перешёл в мучительный стон, а затем и вовсе затих. В глазах билась агония, затем – неистовая боль сменилась жадным желанием жить, но в конце они потеряли всякое выражение, став лишь безжизненными стекляшками. У многих людей – такие, даже при жизни.

Я лежал на холодном камне спиной, согреваемый сверху Ею, умирающей. Когда тяжёлое дыхание прекратилось, я с титаническим усилием, и далеко не с первого раза, только немного раскачавши тушу, скинул её на бок, и в этот самый момент адреналин (наконец-то) ударил мне в мозг. Обшарпанный потолок отошёл на второй план – перед глазами вспыхнули яркие круги, тело затрясло, мышцы свело судорогой. Я пытался отдышаться, сам себе командуя: «Успокойся, успокойся. Всё уже позади. Ты жив. Ты выжил. Ты выиграл».

Но я не выиграл. Это не последняя моя битва в мною же придуманной войне. Я присел и перевёл взгляд на остывающее тело, под которым расползалась лужа багрянца. Я голоден. Я очень голоден, ведь я не питался столько дней. Прямо передо мной лежит истерзанная, ещё теплая туша кошки, хищного зверя, который иногда оборачивался прекрасной девушкой с желанным телом, аккуратной грудью и бархатистой кожей. И слишком похожим на мой характером.

Я жадно впиваюсь ртом в кровоточащую рану на шее, глотаю солоноватую кровь, выгрызаю куски мяса и смачно пережёвываю их. Я ем, я наконец-то ем. Видимо, правы были индейцы-каннибалы, которые считали, что, съев хотя бы часть своего противника, ты становишься сильнее. Так и есть. Я сильнее. Оказалось, убивать своих демонов намного приятнее, чем просто подкармливать их редкими подачками.

Насытившись и утёршись рукавом, я привстал и, пьяно пошатываясь, побрёл по коридору, шаркая ногами по толстому слою пыли. Слюна красноватого оттенка капала с моего подбородка на пол. Часть листка, разорванного на куски, осталась позади, в темнице. Она пролежит там ещё сотни лет, пока совсем не истлеет под напором времени. И тогда я вернусь растоптать её прах, ну а сейчас я, позабыв про второй кусочек пазла, лежащий во внутреннем кармане, и не помня как, но выбрался из темницы и вдохнул раскалённый воздух.

Ветер ударил в лицо, я зажмурился от ослепляющего света. Жаль, что нет тёмных очков – они мне, похоже, пригодятся. Когда зрачки, привыкшие к мраку подземелий, сузились, я стал различать мутные пятна на фоне бесконечного сияния пустыни – это были заметённые крупными зёрнами оранжевого песка каменные изваяния.

«Мы создадим наш собственный предел,

Наш мир, и будет всё, как ты о том мечтал.»

Здесь раньше был сад, а изваяния – памятники взятых высот, утопающие в зелени, обвиваемые виноградными лозами, на которых к закату лета созревали крупные грозди плодов. Из них получалось замечательное молодое домашнее вино. И я когда-то гулял здесь, рассматривал таблички собственного величия: вот здесь я остался жив, и здесь, и здесь, и ещё десятки раз я выживал в очередных мясорубках реальности, ну и вот – встретил её. Дальше – десятки эпохальных событий наших отношений, совершенно бесполезных и ничего не значащих теперь. И, наконец, в самом центре парка – финальная скульптура неизвестного автора, где мы в молчании столкнулись лбами и сплелись пальцами, под шум волн на ночном пирсе, даже не пытаясь слиться в поцелуе, а только лишь ощущая присутствие друг друга рядом. Всё, что после – меркло рядом с этим событием, и даже наша свадьба не смогла его затмить.

Этот памятник ныне опрокинулся и торчит из земли, заметённый песком, а на моей гипсовой голове восседает тот самый слепой ворон.

Я, не шевелясь, чтобы не спугнуть, уставился на него, пытаясь понять – что он здесь делает? Непостижимым образом уловив моё присутствие, он повернулся клювом ко мне, но остался молчалив, не как в прошлый раз. Я боялся шелохнуться, но мысль билась в мозгу, что я должен догнать ту девочку, остановить, расспросить, понять, кто она и что здесь делает. Я должен бежать, утопая по щиколотку в этом чёртовом песке, но замер, увидев в собственном мире что-то до панического ужаса чуждое. В прошлый раз ворон пришёл тогда, когда я погиб, спрыгнув с балкона 25-го этажа и разбившись вдребезги. Тогда он был вестником смерти, проводником в другой мир. Но это было давно. А сейчас? Что он делает здесь и сейчас, в мире, скрытом от чужих глаз?

Ворон склонил голову набок, совсем как задумавшаяся ящерица. Потом, прямо как тогда, припрыгнув, отвернулся от меня, расправил крылья и улетел прочь, в садящееся кровавое солнце. Я сжал скулы в непонимании и побрёл по едва различимой тропинке сада к берегу моря.

– Он хоть понимает, что делает? – Я слегка поморщился от режущего слух своей иррациональностью, непривычно демонического тембра голоса этих тварей, что стали моим подспорьем в войне с самим собой.

– Похоже, нет. – Стараясь отвечать кратко, однозначно, и в то же время давая поводы задуматься, я подошёл к застывшему телу, чья нагота была прикрыта какой-то тряпкой, найденной в одной из заброшенных камер темницы в самых недрах башни.

– Его нужно остановить. – Вот уже другая тварь включилась в диалог. Я чувствовал себя слегка неуютно, находясь в окружении этих созданных другим мной отражений настоящих людей. До сих пор к ним не привык, да и вряд ли смогу, потому что «Настоящие» – это никак не характеристика их как личностей, а просто лишь упоминание, что они существуют в реальности. Но теперь уже не все – в моих мыслях.

– Нет.

– Но он безумен! – Вот уже третий, наиболее походящий на человека, но всё же поражённый скверной воспоминаний, включился в диалог. Перед моими глазами сразу же вспыхнули все эпизоды ревности и запретов, что сопровождали его.

– Не без твоей помощи. – Я процедил это сквозь зубы, неспособный справиться с наплывом чувств. Почему моя память настолько подробна и настолько сильна?

– Я пойду за ним. – Металлически холодным голосом отрезал он.

– Попробуй, и будешь лежать не дыша так же, как она. – Я махнул головой в сторону остывающего трупа. Бесполезно пытаться его остановить. Уж если какая-то идея вдолбилась ему в голову, будто бы он может победить своего создателя в нечестной схватке – её уже не выбить.

– Только уберите труп. – Я огляделся, улавливая едва ощущаемые вибрации, разносящиеся по всей башне. – Потому что скоро этого места не будет. Нам пора убираться отсюда.

Демоны, оставив после себя туманчики мрака, исчезли, кроме одного. Тот аккуратно поднял навечно уснувшее тело своей супруги и уныло поплелся к выходу из подземелья. Он отдаст ей все почести – в этом не стоило сомневаться. И, скорее всего, ему хватит мозгов не лезть к её убийце. По крайней мере, сейчас, пока новоиспечённый палач, обезумев, вкусил крови своих бывших друзей и приближался к пустыне, некогда бывшей морем.

«И, может, когда-нибудь найдём ответ,

Зачем нас создали, чтобы вскоре умереть.»

Покинув пределы бывшего сада и несмотря на убогость обстановки, я безошибочно узнал раскинувшиеся передо мной просторы. Та самая пустыня, под палящим солнцем которой я очнулся (или очнусь), ведомый непонятным желанием идти вперёд, в окружении призраков, которые, неведомой логикой закоулков сознания, остались людьми в моих проекциях реальности куда-то вовнутрь. Но здесь же было море…

Солнце обжигало кожу, раскалённый песок дышал жаром, и неистовый ветер врезался в лицо. Это будет трудный путь, но в конце него, где-то там, осталась она. И девочка, и она, чьи стихи я повторяю из раза в раз, и я должен дойти до конца, чтобы расспросить одну и встать на колени, вымаливая пощады, перед другой. Главное – не перепутать. И дойти. До конца.

«Ну а пока я вижу солнца свет,

Тобой одним живу и буду впредь.»

Я сделал шаг. Один. Другой. Третий, спустился со склона и направился к перемещающимся барханам песка, не оглядываясь назад. Как я и ожидал, назойливые мысли и мгновения минувшего полезли в голову, отговаривали меня от этого перевала.

…Валяться в мокрой траве и смотреть на звёзды, затаскивать сумку с вещами на три недели в утреннюю, забитую сонными людьми, спешащими на работу, электричку. Трястись в душном поезде полтора дня, сквозь заляпанное стекло окна в плацкартном вагоне разглядывать проплывающие мимо поля, леса и деревушки, изредка разминать кости на коротких остановках центральных вокзалов провинциальных городков, покупать у дежуривших на перронах бабушек домашний обед (котлетку, свежий огурчик и картофельное пюре), протягивать пограничникам нотариально заверенное согласие родителей твоей девушки на выезд из страны в сопровождении меня, ведь ей ещё семнадцать, ей всего лишь семнадцать и всё ещё впереди: первые взлёты и падения, ссоры и примирения, слёзы и улыбки, расставания и встречи…

…Купаться голышом в море, пить молодое домашнее вино, налитое из пластиковой бутылки в пластиковые же стаканчики, и болтать с друзьями ночи напролёт. Мы с одним из них как-то вспоминали об этой поездке и соглашались, что, пожалуй, лучше никогда после не бывало. Куда-то всё ушло, всё куда-то делось, и вокруг остался лишь песок… Лишь песок и палящее солнце…

…А потом, после дневной экскурсии, нас вывезли на какой-то особенный пляж. Не знаю, что в нём было особенного, кроме ледяной вечерней воды и мутных волн, выплёскивающих на берег слишком слабые, чтобы удержаться в море, ростки водорослей. Я забрался на скалу и, расправив плечи и вдыхая грудью солёный влажный воздух, уставился в закатный горизонт. Боковым зрением я уловил, как она подошла ко мне, нащупала мою руку, наши пальцы крепко сплелись, и мы уже вдвоём наблюдали за заходом солнца и надеялись, что следующий день будет лучше, а следующий за ним – ещё лучше, и так до бесконечности, так до самого скончания веков…

Как давно, как же давно всё это было.

Я упрямо шёл вперёд, опустив веки на опалённые сухостью глаза, стараясь спасти их от зноя и мелких зёрен песка, от которых не защищали ресницы. Я должен дойти до того самого обрыва, на котором мы будем сидеть вдвоём, свесив ноги вниз в клубящийся мрак края мира и знать, что мы прошли весь путь. До конца, и больше идти просто некуда. Мы смогли, мы преодолели, мы вырвались из оков времени и остались жить вечно в спокойствии ласкового мая, но нет.

Это неправда. Мы не смогли и уже никогда не сможем, потому что нас – нас больше нет. И никогда уже не будет, как бы отчаянно я за это не боролся.

«Заткнись, заткнись. Я смогу, я верну её». – Одними легкими движениями языка я орал самому себе, но сам уже в это не верил. Нас замело песком, нас укутала вьюга, и выпавший слишком рано на гнилые листья снег укроет наши трупы, разбросанные по разным эпохам и мирам. «Нас больше нет. И никогда уже не будет», – твердил мне один мой собственный голос, а другой, отчаянно цепляясь за, с виду, тёплые, но лживые воспоминания, сопротивлялся ему: «Нет-нет, я ей нужен, я смогу, нужно просто сделать шаг. И затем ещё один. И другой». «И ещё миллион шагов, прежде чем ты упадёшь замертво, так и не дойдя до её идеала». Хватит, пожалуйста, остановитесь, все. Дайте мне просто идти сквозь занимающуюся пустынную бурю, стремясь хоть к чему-то, лишь бы не упасть, обессилев, на землю. Меня ждёт эта девочка, я должен догнать её, должен спросить, должен узнать, кто она.

Воспалённым от воя ветра сознанием я расслышал окликающий меня голос и в тот же миг ощутил взгляд на своей спине. Сам не заметив, всё ещё опьянённый металлическим привкусом свежей крови на губах, я уже брёл меж угольно-чёрных, обгоревших стволов сосновой рощи, некогда растянувшейся вокруг моей обители. Взгляд сверлил страхом, желчью и чем-то пока непонятным. Я обернулся и увидел старого друга. Не настолько старого, чтобы помнить первые робкие шаги и падения, но достаточно старого, чтобы пройти со мной большую часть тяжёлого пути прожитых лет.

– Ты?.. Что ты здесь делаешь? – И без того запутанные мысли сбивались ещё больше, как будто бы им было куда. Мне не хватало концентрации выдавливать из себя больше четырёх слов за раз, и те вырывались из скрученной спазмом астматического приступа груди с ощутимым усилием.

– Я пришёл к тебе, помочь.

– Помочь?.. Где ты был раньше?..

– Я был занят… У меня были… Дела.

– Ладно… Ладно… Потом о делах, пойдём, я должен идти.

– Подожди, тебе не туда…

– Тебе откуда знать?.. Я должен найти её… Она убежала… – Я всё ещё бредил девочкой. Я должен был, я просто обязан был найти её.

– Пойдём-пойдём, не бойся.

Осквернённый проказой человек подошёл ко мне, взял под руки, развернул и повёл в каком-то ему одному ведомом направлении. Пускай, мне было плевать, лишь бы не упасть замертво, жадно вдыхая бедный кислородом воздух, а продолжать идти. Не сдаваться.

Мы пошли по едва заметной тропе меж гротескных, торчащих из земли пепельных стволов деревьев, раскинувших голые ветви, которые выглядели угрожающе. Угрожающе рассыпаться в прах при легчайшем касании. Я был слишком пьян выпитой кровью, чтобы осознать, что давным-давно посаженная роща выгорела дотла, истлела пожарами моего сознания.

Из-за стволов выступили демоны. Они выстроились двумя шеренгами вдоль нашего пути, а друг уже шёл позади, возможно, вскидывая руки, намереваясь поддержать меня при каждом нелёгком шаге. Но я шёл сам, ещё не осознавая лжи, не ища подвоха в рядах вечных врагов. Я шёл и шёл, стеклянным, ничего не значащим взглядом обводя их. Впереди маячило что-то вроде… Вроде… Плахи.

Мир вдруг разорвало яркой вспышкой боли, разрезавшей моё тело где-то между рёбер. Я в судорожной агонии расправил сгорбленную спину, свёл вместе лопатки и с искажённым лицом и обнажёнными зубами вскрикнул куда-то в небо, отказываясь падать на колени от предательского удара в спину от, пожалуй, одного из самых близких некогда мне людей. Люди. Те ещё суки, для которых ничего не стоит достать, пока ты не видишь, из-за пазухи заранее наточенный кинжал и совершить своё предательство…

Я совсем забыл, что весь этот бредовый путь продолжал сжимать в руке обломок клетки, вытащенный из горла первого поражённого в моей войне противника. Совсем забыл.

Рефлексы не подвели, и, оставив боль на потом, я извернулся и за долю секунды наметил удар аккурат в шею – в прошлый раз с такой же тварью это сработало, почему бы не сработать и в этот? Но дрожащая рука соскользнула с намеченной траектории, и я вонзил обрубок ему в ключицу.

Хрустнули ломающиеся кости и сухожилия. Демон завыл, схватился за раненое плечо, извергающее фонтанчик помрачневшей крови. Он отпрянул от меня, опасаясь продолжения и наконец понимая, что не противник мне. Я облегчённо рухнул на колени, зрение, отрезвлённое адреналином и болью, снова ненадолго сфокусировалось. Я сжал челюсти, подавляя стон, и огляделся: вокруг испуганно пятились за уродливые ветви демоны, а где-то за спиной маячила плаха с сидящим на ней вороном. Враг продолжал пятиться, пока не собрал волю в кулак не убежал прочь, держась за обрубок стального прута.

– Ну же, суки?! Где же вы? Давайте, добейте меня! Куда же ты побежал, тварь, не ты ли мой палач? – Крикнул я, и в глазах потемнело. Даже если кто-то осмелился бы завершить неправильно начавшийся ритуал, я не смог бы его остановить. Но никто не рискнул. – Я найду вас, твари! Я изничтожу вас! Я убью, Я!.. Я!..

Лёгкие скрутило судорогой. Пусть рёбра не пострадали, но кинжал воткнулся глубоко в мою плоть. Я нащупал его дрожащими руками, схватил рукоять и, приготовившись к очередной вспышке боли, вырвал. Мир распался на искры и осколки, утонув в моём крике. Я, неспособный даже стоять на коленях, упал и покатился с незамеченного склона куда-то вниз. Было уже плевать, что дальше. Я едва чувствовал своё тело и совсем уже не мог им управлять. Даже закончив крутиться, иногда ударяясь о песок и выбивая струи его из-под себя, я остался лежать, остекленевшими глазами пялясь в пространство.

Небо вспыхнуло, заслоняя атомным взрывом само солнце. Сначала завибрировала земля, затем меня откинуло вглубь песчаной бездны. Реальность сузилась до болевых ощущений внутри и нескончаемого гула, многократно отражённого и продублированного эхами. Земля заходила ходуном, в сознание пробился чудовищный грохот. Барабанные перепонки не выдержали и лопнули. Небо сразу же погасло, лишь кое-где рассечённое огненными осколками моей башни, падшей наконец. Меня обсыпало стёртым в горькую горячую пыль бетоном, вокруг с неба валились каменные осколки башни, дышащие жаром. Они вонзались в песок и вздыбливали его султанчиками, сплавляли дно кратеров в мутное стекло.

Дым пожарищ быстро заслонил закатное солнце, распространился по низине, и я туберкулёзно закашлялся. Я был скручен агонией и перевернулся на грудь, стараясь выхаркать остатки обожжённых пеплом лёгких на землю, на которую падали комья спёкшейся, вывороченной взрывом земли. И на ней я сдохну.

Сознание угасло, и я погрузился в беспокойный, болезненный сон, прошептав на прощание:

«Тобой одним живу и буду впредь.»